«Международные отношения» и их отражение в искусстве

Как искусство может отражать специфику политических процессов? Как можно научиться ценить «повседневность», проникнутую особой силой? Концепция Майкла Дж. Шапиро превзошла или, скорее, вышла за рамки обычных подходов. В своих работах он представляет тревожные, порой сложные для понимания, но чрезвычайно актуальные вещи о мире вокруг нас. Опираясь на традиции таких дисциплин как филология, социология и культурология, Шапиро предлагает новый взгляд на политическую философию международных отношений. Он говорит о тех методах выше перечисленных гуманитарных наук, которыми мы можем воспользоваться. Кроме того, философ размышляет о том, как сами произведения искусства выступают в качестве текста для критического анализа.

 

 

Самая большая проблема для современных международных отношений – очнуться от полузабытья докантовской философии. Большая часть знания остается неоспоримой, поскольку она основана на анемичной, эмпирической философии социальной науки, которая объясняет простые явления. Кантианский / посткантовский подход должен сосредоточиться на условиях появления чего-то нового. Более конкретно, доминирующие формы «реализма» и «рационализма» в науке, как правило, рационализируют геополитический мир государств. И поверхностный дискурс о суверенитете поднимается на позицию выше крайне актуальных вопросов. 

 

На самом деле, дисциплина «Международные отношения» является в большей степени объектом анализа, чем набором средств и инструментов для рассмотрения и исследования глобальных явлений. «Международные отношения», будучи эмпирической социальной наукой, в целом привязана к фактам и явлениям. Если мы проследим за траекторией посткантианского критического мышления, то увидим, что наши проблемы связаны с теми способами исследования, которые и делят политический мир.

 

Опыт рабства, принудительной миграции, насильственной узурпации территорий коренных народов, мировая торговля органами и частями тела бросают вызов стратегиям «международных отношений», ориентированным на безопасность и стратегию войны. Но возникает один важный вопрос: Почему основной доминантный суверенитет остается неизменным? Другие связаны с признанием и анализом глобальных обменов, которые действуют вне или ниже уровня межгосударственных отношений. Моя стратегия: забудьте о «международных отношениях». 

 

 

Я должен отметить, что я не занимаюсь конкретно «международными отношениями». Как данная область знания видит и анализирует этот мир – вот предмет моего исследования. Данная наука не часть моей интеллектуальной или дисциплинарной принадлежности. Почему я начал критиковать положения этой дисциплины, которые неявно действуют в моей собственной работе? Потому что есть два аспекта. Прежде всего, я много писал об истории философии и был всегда особенно внимателен к критически ориентированной философии. Это, в свою очередь, позволило мне связать вопросы (дискурсивные явления), заданные «международными отношениями», с соответствующими или лежащими в основе них условиями. Во-вторых, я всегда старался применить методологический подход к тому, что мне уже и так знакомо. В-третьих, я знакомлюсь с самыми разными жанрами искусства в литературе, кино, архитектуре, поэзии, музыке, живописи и т.д. Разнообразие этих жанров формулирует альтернативный подход к миру и позволяет мне рассмотреть вещи под совершенно другим углом.

 

 Например, один из лучших способов, чтобы увидеть последствия Кубинской революции для современной жизни на Кубе – прочитать детективные истории кубинского писателя Леонардо Падура. А прочувствовать лучше всего конец европейского колониализма – посмотреть фильм Джилло Понтекорво «Битва за Алжир» (снятый по заказу алжирского правительства в 1996). 

 

 

Мой совет – не становиться «специалистом-международником», потому что это специальность, ценность которой оспаривается. Это «обученная неспособность» (выражение Торстейна Веблена). Тот, кто хочет достичь критического расстояния от того, где главенствующие науки создают свои миры, должен стремиться узнать нюансы того, что Жак Рансьер называет «недисциплинированностью». Как считает Рансьер, «недисциплинарная мысль» – это та мысль, которая нарушает границы других дисциплин, чтобы выйти за рамки тех «кто имеет право говорить и о чём». 

 

Вот мой ответ тем, кто считает, что критически ориентированное исследования трудно понять. Но явления вообще тяжело разбирать и анализировать. А когда кажется, что легко, то значит «мы ещё не начали анализировать» (цитирую Жиля Делеза). Преимущество такого подхода состоит в том, что нужно думать, анализировать, а не просто распознавать события и явления. И на пути к этому создаются новые концепции, новые подходы, и части мира находятся в целостности. Например, мексиканский писатель Карлос Фуэнтес имел свои основания полагать, что мир функционирует более чем в одной временной сфере. Во время прогулки с друзьями в районе Морелос (Мексика) он заблудился и спросил местного жителя название деревни, на которою неожиданно набрёл. И ответ состоял в том, что у неё два имени: Санта-Мария в мирное время и Сапата во время войны. 

 

Прозрение, достигнутое Фуэнтесом в этот момент, состояло в том, что он смог увидеть то, что (по его словам) «в мире существует не один раз». Кроме, например, того, «завещанного» доминирующими государствами.  

 

 

Хороший социальный анализ состоит в следующем: больше точек зрения и мнений с перспективой в области знания или проблемы (которые сложны для анализа, что сужает сферу «политического»). Появляются новые концепции. 

 

Это нарушает процесс, в котором,  как нам кажется, мы достигаем более глубокого понимания (я перефразирую здесь Мориса Бланшо). В этом процессе наверняка выявляются и заменятся непредвиденные обстоятельства. Историзируется то, что рассматривается как вневременное. Короче говоря, это нарушает процесс урегулирования того, как мы должны интерпретировать социальный и политический мир.  

 

 

Вопрос о выборе текста сложно как-то охарактеризовать. Например, Мишель Фуко обращается исторически к «предписаниям исповедальных кабинок», и его цель не в том, чтобы рассказать нам, в чём заключается развитие христианства. Скорее, это делалось с целью выполнения текущих запросов, говоря, таким образом, правду о себе, показывая способность охарактеризовать конкретные аспекты знания силы в настоящем. Фуко показал, что в разные исторические периоды были свои запросы (на знания). Он смог представить историю «истины» как феномен «знания-власти». Он мог бы сделать это и с другими текстами из других периодов. Речь идет о нахождении текста, который при сопоставлении с чем-то другим обеспечивает критический взгляд на политику, власть, систему  и т. д. 

 

В моем случае, в книге «Deforming American political thought: ethnicity, facticity, and genre», я решил изучить афроамериканские, латиноамериканские и индейские детективные романы. Таким образом, я смог увидеть, как можно расширить перспективу американской политики, если мы выйдем за рамки проблем, описанных в европейских и американских текстах. И то, что я обнаружил, и есть альтернативное миропонимание. Такие открытия бросают вызов тому, что многие рассматривают как единственный источник знания.

 

 

В случае с Берлином, до падения Берлинской стены, граффити стало одним из наиболее поучительных текстов. Теперь, когда город унифицирован, жители Берлина стремятся преодолеть, «забыть» большую часть того, что считают «постыдным прошлым». Но архитектура является одним из самых важных текстов, потому что, как сказал Андреас Гюйссен, берлинцы признают, что память имеет форму.

 

 

На мою работу о кино сильно повлияли кинематографические книги Жиля Делеза. В ней я говорю о том, что форма фильма может представлять собой способ мышления, будь то тема политики, войны, субъективности и т.д. В качестве примера приведу фильм «Охотник на Оленей» Майкала Чимино. Эта картина, во второй части которой воссоздаются эпизоды войны во Вьетнаме, помогает понять силу, которая движет новобранцами. Среди прочего, фильм, показывая их повседневную жизнь до войны, раскрывает, что долг перед родиной и долг перед собой пребывают во внутреннем конфликте. 

 

Я не могу ссылаться на фильмы, не давая комментарии к ним (иногда мой собственные), которые помогли мне увидеть их в политическом ракурсе. Первые сцены фильма Роберта Олтмена «МакКейб и миссис Миллер» сразу поразили меня. Действие происходит в Северо-Западной Америке, и это идёт вразрез с традиционными западными фильмами (особенно с работами Джона Форда) с постоянно-пустынными ландшафтами. 

Другой пример, который меня поразил, связан со следующим. Когда я работал над эссе о Берлине и Гонконге, рассматривая особенности жизнь города и населения, меня поразила картина Эрнста Людвига Кирхнера «Потсдамская площадь в Берлине». На ней изображена толпа, в которой люди находятся в непосредственной близости, но игнорируют друг друга.

 

Ещё один пример: я увидел знаменитую картину «Подписание Декларации независимости США» в Филадельфии совсем по-другому, когда прочитал строки романистки  Ямайки Кинкейди: «Америка начинается с Декларации независимости ... но кому действительно нужен этот документ ... В Филадельфии есть даже картина, запечатлевшая это событие. Люди на ней выглядят расслабленными: наслаждаются мыслительным процессом, его роскошью. У них есть время, чтобы рассмотреть этот документ, названный их совестью, и действовать по ней ... волосы некоторых лежат небрежно (Джефферсон, Вашингтон), а у других хорошо уложены (Франклин), их одежда выглажена ... ». 

 

Затем Кинкейд говорит о тех, кто работал над тем, чтобы подготовить людей к этому событию, кто стоял за всем этим. Такой образ мыслей об искусстве или скорее, другой способ увидеть, что есть в живописи – это то, к чему я стремлюсь. 

 

 

«МО» претендует на охват «макрополитики». Иными словами,  каждый аспект макрополитики, например, государственная политика влияет на то, каким образом люди управляют своим миром, когда они переходят от восприятия вещей по-разному, к их воздействию, к инициативам. Чтобы сосредоточиться на микрополитике, нужно наметить большую часть этой проблемы управления. Микрополитический анализ, если он разрабатывается и развертывается во многих различных системах, затронутых макрополитикой, показывает уровень политического взаимодействия, который действует ниже уровня директивности. 

 

Например, некоторые вопросы безопасности я рассматриваю в своей новой книге «The Time of the City» в контексте облика современного города. Считаю, что углубляющийся разрыв между низшими с экономической точки зрения классами и богатыми слоями неминуемо ведёт к классовой борьбе. Но помимо этой проблемы, которая занимает большую часть книги, я исследую вопросы геофилософии, адекватной микрополитике городской жизни в целом, потому что большинство политических философских идей одержимы государством. 

 

Еще одна концепция, которая оказалась полезной для меня в этом контексте, – это «биополитика». Впервые Мишель Фуко говорит о биополитике в серии лекций, прочитанных им в College de France, и развивает дальше концепцию в первом томе «История сексуальности». Прежде всего, предполагается, что власть продуктивна в том смысле, что она работает не только путем подавления действий, но и путем создания идентичностей. Так, например, к девятнадцатому столетию, не только народ, но правительства считали себя «населением». «Биополитика» населения становится понятной, когда человек признает, что эта новая коллективная идентичность является объектом знания для правительства, то есть фундаментальной структурирующей властью в современном обществе. Чтобы управлять людьми, правительства исследуют следующие положения: ожидаемая продолжительность жизни; какое количество калорий нужно для нормальной работы организма; каков будет прирост населения, если расширить систему общественного здравоохранения и т.д.  

 

С тех пор концепция «биополитики» (по крайней мере, в более критической и инновационной работе) составляет конкуренцию таким понятиям, как территориальная организации власти и политика государственной безопасности (между прочим, на макроуровне и на микроуровне). 

 

 

В своей книге я говорю об этом. Было время, когда семья была по-настоящему частью активной жизни человека, местом труда и занятости. Однако по мере развития крупных коммерческих предприятий и индустриализации семья стремится определить своих детей на работу вне себя – например, путем оплаты обучения или образования. 

 

В то же время государства заинтересовались семейной жизнью именно потому, что именно она есть среда, в которой появляются будущая рабочая сила. Жак Донцелот в своей книге «La police des familles» как раз говорит о развитии таких явлений. 

 

Поэтому неудивительно, что основное новшество в дискурсах политической экономики в XIX веке было сосредоточено на индивиде. Конечно, в настоящее время разные семьи в расово-пространственных и классовых системах сталкиваются с различными проблемами. В моей книге 2006 года «Deforming American Political Thought» я противопоставляю два фильма: «Рискованный бизнес» и «Толкачи». В первом случае семья белого высшего среднего класса поглощена желанием отдать сына в один из колледжей «Лиги плюща», чтобы тот смог пойти по стопам своих родителей. В то время как во второй картине, бедная афроамериканская семья пытается уберечь своих детей.