Пространство как социальное явление

Пространство как социальный концепт. Rex extensa

Как исторически и социологически сформировались наши пространственные представления? Как мы понимаем качественное пространство сегодня?

Пространство — социальный концепт. И у того пространства, с которым мы имеем дело сегодня, есть своя история. Речь идет не о пространстве, которое было всегда, есть сейчас и всегда останется неизменным, а о пространстве, возникшем как социальное явление в эпоху зарождения общества Модерна в западноевропейском  (не русском) контексте. Понятие пространства, которое сегодня считается единственным, разработал и ввел в оборот Р. Декарт в рамках своего философского мышления[16]. Он определил субъект как «res cogens», «вещь мыслящую», и объект -- как «res extensa», «вещь протяженную», «пространственную», находящуюся с другой стороны от мыслящего субъекта. Декартово понимание пространства, которое мы сегодня считаем «просто пространством», пришло в Россию через высшую и затем обычную школу в течение последних веков, начиная с петровских времен. В России это понимание укрепилось благодаря Санкт-Петербургскому и Московскому университетам, где в XVIII-XIX веках европейские и прежде всего немецкие преподаватели на немецком и латыни рассказывали русским о том, что такое пространство. Мы поверили им, затем сами несколько столетий транслировали такое представление о пространстве своим ученикам, и, наконец, пришли к уверенности, что «другого пространства вообще нет».

Несколько иначе, чем Декарт, понимал пространство Исаак Ньютон. Если для Декарта пространство совпадало с материей, из которой созданы вещи, то Ньютон мыслил пространство как особое объективное физическое начало, предшествующее вещам, в котором эти вещи располагаются. Но в обоих случаях речь шла о чем-то, что находится по ту сторону от человеческого субъекта, обладает автономной от него реальностью и принадлежит сфере объекта (у Декарта пространство есть аспект материальной вещи, причем ее главное свойство, а у Ньютона – самостоятельная, предшествующая материальным вещам объективная реальность).

Каково же это придуманное Декартом и Ньютоном пространство? Это пространство однородное, локальное (по Ньютону), не имеющее никаких качественных характеристик: другими словами, это пространство количественное. Каждая точка однородного, гомогенного количественного пространства является абсолютно равнозначной любой другой точке этого пространства и ничем от нее не отличается. Такое представление о пространстве возникло в рамках математического мышления Декарта в ходе развития западноевропейского общества в период Модерна[17]. Но что такое западноевропейское общество?

Главное определение западноевропейского общества состоит в том, что оно другое по сравнению с русским обществом. В каком смысле «другое»? В первую очередь, это «другое молчание», «европейское молчание». Западные европейцы молчат «о другом», «по-другому», а когда говорят на фоне этого молчания, то проговаривают то, что лежит в основе европейского языка, европейской философии, европейского мышления. Само представление о количественном, однородном, гомогенном пространстве есть уже «импортная» вещь. Такое пространство — это «концептуальный импорт»,  аналогичный импорту курток из болоньи или сапог на платформе в советское время. Из-за границы нам «прислали» это «количественное пространство», декартову «res extensa» (дословно, «протяженную вещь»), и оно основательно вошло в нашу науку. В школе на уроках физики, труда, геометрии и алгебры нам старательно объясняли, каково это пространство: нам повторяли, что оно однородно, протяженно, везде одинаково, что это математическое пространство.

В высшей школе с количественным пространством начинают работать уже как с чем-то само собой разумеющимся, и в результате мы оказываемся под абсолютным гипнозом того, что это и есть пространство как таковое, что другого пространства нет и не может быть, а если и есть, то представляет собой «иллюзию», «миф», «абстракцию».

Теория естественных мест Аристотеля

Что такое качественное пространство, с которым имеет дело геополитика? Прежде всего, это нечто совершенно иное, нежели количественное пространство.

Оперируя с качественным пространством, геополитика выносит за скобки однородное и локальное количественное пространство Декарта-Ньютона. Чтобы понять это, мы должны обратиться к социологии, которая (в особенности структурная социология[18]) демонстрирует, что представление о пространстве всецело определяется обществом и его установками. В обществе архаическом существует одно понимание пространства, в обществе средневековом (религиозном) другое, в обществе Модерна – третье, в обществе Постмодерна – четвертое и т.д. Каково общество – таково и пространство.

Представление о количественном пространстве в Новое время формировалось в споре со средневековой, схоластической, аристотелевской концепцией о неоднородности пространства и неравнозначности его ориентаций (анизотропия). Аристотель учил о наличии у вещей природных мест[19], с помощью чего он объяснял движение. Согласно Аристотелю, вещь движется, поскольку она перемещается из неправильного, неестественного положения в правильное, естественное. Каждая падающая, летящая, катящаяся вещь движется к себе домой. Почему летит стрела? Она летит домой, в сердце противника. Значит, сердце противника — это дом стрелы. У каждой вещи есть свое «естественное» место. И движение объясняется тем, что вещи стремятся вернуться на эти места. Таково представление Аристотеля, лежащее в основании всего его учения о природе.

Аристотелевская модель мира предполагает наличие нормативной конструкции, которая является целью всех природных и общественных вещей и явлений. Это «телос» (τελος -- по–гречески «цель», «конец»). Все живые и неживые вещи несут «телос», «цель» в самих себе, что определяется понятием «энтелехия» (неологизм Аристотеля, означающий буквально «несение цели в себе»). Пространство организовано в соответствии с этой нормативной конструкцией: оно сферично, его ориентации  (верх и низ, центр и периферия, право и лево, Север, Юг, Восток и Запад) имеют особые качественные характеристики. При этом совокупность вещей мира находится на определенной дистанции от своих естественных мест, то есть они смещены относительно нормативной конструкции. Тяготение к занятию естественного места и есть энергия движения вещи. Но это движение происходит не в пустоте, а среди других вещей, е также стремящихся занять свои места. Пересечение их траекторий, воздействия, оказываемые вещами друг на друга, мешают им достичь цели и составляют элемент случайности, объясняющей причину никогда не прекращающегося движения. Вещи хотят достичь цели, но у них не получается – им мешают другие вещи. Так развертывается динамика мира: в ней есть пространственная нормативная константа, полюс притяжения каждой вещи и есть совокупность «случайных» столкновений вещей между собой. Все это составляет структуру мирового пространства, обладающего двумя измерениями – постоянным (топика «естественного места» каждой вещи) и переменным (координаты конкретной вещи в данный момент времени, определяемые воздействиями других вещей и дистанцией от «естественного места»).

Это пространство является качественным, и оно было общепринятым и в древнегреческом мире (Аристотель не просто создал свою теорию пространства, но обобщил космологические представления разных философских школ его времени), и в европейском Средневековье. Католическая схоластика рассматривала космологию Аристотеля как догму, освященную высшим авторитетом церкви. Можно считать, что «качественное пространство» Аристотеля было преобладающим в течение длительного периода европейской истории – приблизительно с VIII-го по XVI-й века.

Относительность количественного пространства и отказ от него в современной науке

Появление количественного пространства является отрицанием аристотелевского качественного пространства. Творцы парадигмы Нового времени ясно понимали, что именно они отвергают. Новое время в первую очередь отвергло учение о естественных местах Аристотеля, то есть нормативную конструкцию мира и заложенную в самих вещах динамику движения к своему «телосу».

Здесь важно, что ученые Нового времени не просто «открыли истину о пространстве», не просто «доказали ложность представлений Аристотеля», но перешли к новому типу общества, в котором сменились доминирующие социальные представления, установки и ценности. Они перешли к иной социальной философии, которая конституировала совершенно другую Вселенную[20].

Концепция «res extensa», «количественного пространства», будучи точно таким же социальным конструктом, как и все альтернативные взгляды на пространство, применима исключительно в тех обществах, которые принимают основную философскую модель Нового времени и основывают представление об окружающем мире,  субъекте и объекте именно на ней. Иначе говоря, для западноевропейской науки Нового времени вплоть до Эйнштейна и Нильса Бора пространство действительно является количественным[21]. К концу периода Нового времени и к началу эпохи критического переосмысления его парадигм ньютоновские и декартовские представления о пространстве начинают подвергаться ревизии и корректироваться.

 Например, в квантовой механике Нильса Бора появляется представление о нелокальном пространстве. Чтобы понять, что такое «принцип нелокальности», следует вспомнить о смысле «принципа локальности». С точки зрения «принципа локальности» или «количественного пространства» происходящее в одной точке пространства нисколько не влияет на происходящее в другой, бесконечно удаленной от первой, точке. Принцип локальности проистекает из глубинного представления о пространстве как о чем-то однородном, безразличном, не имеющем внутренних ориентиров. В квантовой механике – в области бесконечно малых величин (элементарных частиц, кварков и т.д.) -- свойства локального пространства не сохраняются: то, что происходит на квантовом уровне в точке, бесконечно удаленной от данной, влияет на то, что происходит в данной точке.

Еще серьезнее изменилось представление о пространстве в синергетических моделях (С. Хакен, И. Пригожин), изучающих неинтегрируемые процессы и неравновесные состояния, модели хаоса и т.д. Новый взгляд на размерность пространства предлагает теория фракталов Б.Мандельброта, согласно которой декартовские координаты и, соответственно, трехмерное пространство представляют собой лишь рационалистические абстракции: в природе же нет прямых линий и гладких поверхностей, и соответственно, реальная геометрия природы, по меньшей мере, на одно измерение шире научной геометрии. Это значит, что любая прямая линия в природе двухмерна, любая плоскость трехмерна, а любой объем – четырехмерен. Наконец, совсем причудливые представления о пространстве можно встретить в современной физической «теории суперструн», в которой вводятся такие понятия, как «петлевое пространство», «мировой лист», «десятимерие», «голография» и т.д.

Социолог легко объяснит эти трансформации: меняется общество (от Модерна к Постмодерну) и вместе с ним меняется представление о пространстве; «пространство» Модерна уступает место «пространству» Постмодерна.

Однако сегодня в быту мы оперируем не с квантовым, фрактальным, хаотическим или петлевым пространством, как профессиональные физики, а со старомодным европейским пространством XVIII века – локальным, однородным, материальным, «объективным» и т.д.

Так примерно мыслил на заре ХХ века Владимир Ильич Ленин, когда он толковал материю в механицистском ключе ранних материалистов XVII-XVIII веков («материя – объективная реальность, данная нам в ощущениях»[22]). Ленинский взгляд на «объективный» мир отражал естественнонаучные представления европейцев раннего Модерна. Этот мир представлялся четко работающим по принципам картезианско-ньютоновской модели механизмом. Но уже в XIX веке эта модель стала ставиться под сомнение, а сегодня квантовое пространство вытеснило, по крайней мере, в науке, однородное и локальное картезианское пространство. Ленин этому сдвигу большого значения не придал: либо потому, что не следил за новыми тенденциями в фундаментальной науке, ограничиваясь научно-популярными брошюрами того времени, либо потому, что в России в конце XIX – начале XX веков все еще преобладал традиционно-религиозный взгляд на мир и для Ленина было важно утвердить «пространство» Модерна в обществе, где это было еще чем-то новым и «прогрессивным»,  в то время как в самой Европе «пространство» Модерна все чаще ставилось под сомнение новыми направлениями в науке.

Ленинский механицистский материализм и «объективизм» (с их наивными представлениями об устройстве мира, вещества и материи) сохраняли статус догматов на протяжении всего советского периода, и несколько поколений советских ученых воспитывались на этом как на не подлежащих сомнению «научных» аксиомах. Социологу было бы очевидно, что «научность» и «аксиоматичность» этих постулатов – явление исключительно идеологическое, политическое и социальное, но, видимо, именно по этой причине сама социология в советское время не приветствовалась и не изучалась. Тем не менее в сегодняшнем российском обществе, где марксизм-ленинизм и его догматы уже не являются общеобязательными и незыблемыми «истинами», мы сплошь и рядом имеем дело с наследием советского общества: большинство ученых воспитывались в советское время и были вынуждены принимать и транслировать его аксиомы; кроме того, сам процесс школьного образования до сих пор по инерции продолжает тиражировать именно механицистские и «объективистские», не подвергшиеся критическому переосмыслению и социологическому анализу, представления о материи и пространстве.

Поэтому мы вынуждены столь подробно останавливаться на объяснении того, что «пространство» есть социологический конструкт, а его свойства суть проекция доминирующих в данном конкретном обществе представлений. Нам все еще кажется, что свойства пространства объективны и принадлежат самому объекту. Так учил наивный материализм XVIII века, которого большинство современных ученых -- как западных, так и восточных -- давно не придерживается. И если мы не переступим через эти «объективистские», «материалистические» и «механицистские» предрассудки, мы не поймем ни социологии, ни геополитики.

Геополитика и пространственный смысл. Аристотель, архаика и феноменология

Рассмотрев разные варианты социологической трактовки пространства, мы приблизились к пониманию организации знания, методологии и предмета изучения в геополитике. Геополитика оперирует с качественным пространством и, значит, вовсе не с пространством классической науки Нового времени. Однородное, изотропное, локальное, механицистское, объективное, материальное пространство Декарта/Ньютона никак не может быть взято в качестве предпосылки для развертывания геополитической картины мира. Это, в частности, объясняет тот холодный прием, с которым геополитики столкнулись при попытках академической институционализации своих теорий в конце XIX – начале XX веков.

Геополитика оперирует с пространством, отличным от пространственной парадигмы классического Модерна. Однако мы можем заметить и другую социологическую закономерность: интерес к геополитике вновь проснулся в 1970-е годы, как раз в тот период, когда дали о себе знать процессы перехода западного общества к новой социологической парадигме – к парадигме Постмодерна. Этот переход не мог не повлиять на отношение к пространству: спектр приемлемых взглядов на природу пространства существенно расширился и геополитика перестала вызывать стойкое отторжение.

Можно ли заключить из этого, что геополитика – это наука постмодерна? Ответ на вопрос не очевиден: мы посвятили этому отдельную книгу[23]. Всплеск внимания к геополитике и ее запоздалая по сравнению с другими науками институционализация – признак именно постмодерна, но суть геополитики к этому не сводится. Она возникла тогда, когда Постмодерна не было и в помине, и развивалась несколько десятилетий как область прикладного анализа внешней политики, военной стратегии и международных отношений, не отдавая себе отчета в философской и онтологической обоснованности своих теорий. Многие методики геополитики были полезны и применимы на практике, поэтому англо-саксонские общества (Англия и США), где эта дисциплина получила наибольшее распространение, удовлетворялись этой практической значимостью и прагматической пользой. Поэтому, в определенном смысле, геополитика несет на себе явные следы Модерна, хотя и оперирует с представлением о пространстве, резко контрастирующим с тем, которое является аксиоматическим в науке Модерна.

Таким образом, геополитическое пространство – это особое явление, которое является сложным и может быть проанализировано одновременно на трех уровнях.

В-первых, геополитическое пространство несет на себе многие признаки аристотелевских воззрений, то есть выражает собой пространственные представления традиционного общества. С точки зрения геополитики совершенно не безразлично, где происходит тот или иной процесс и с каким конкретно обществом мы имеем дело. И в зависимости от того, к какой точке земли будет относиться то или иное явление, как бы оно ни было похоже на происходящее в других точках, его смысл будет всегда толковаться по-новому.

С точки зрения качественного пространства место нахождения явления, например, месторасположение общества, пространственный рельеф, ландшафт территории, где происходит то или иное событие (будь то береговая или сухопутная зоны, река или гора, болото или лес), чрезвычайно важны для установления смысла этого явления, его анализа и прогнозов относительно дальнейших последствий. Пространство не пустота, не преграда или отсутствие преграды, например, для прокладки железнодорожных путей или бетонной автотрассы. Это некая смысловая среда («Raumsinn» – «пространственный смысл», по выражению немецких геополитиков), которая не просто влияет на общество, но определяет его структурные особенности. В значительной степени общество, помещенное в то или иное пространство, меняет свое содержание. Иначе говоря, пространство в геополитике является смыслообразующим. Пространство придает смысл явлениям, событиям, процессам, институтам, выступая как интерпретационная, герменевтическая инстанция.

Качественное пространство нам дано как живой окружающий нас мир. Пространство, данное нам феноменологически, всегда имеет определенный рельеф – морской или горный, низинный или холмистый, речной или пустынный. Оно никогда не является пустымматематическим пространством Декарта, это не «res extensa», это всегда ландшафт. Таким образом, понятие ландшафта может быть взято в качестве одного из главных свойств качественного пространства. Абстрактного пространства, с которым имеет дело научное мышление Нового времени, мы не знаем, оно не дано нам в опыте. В опыте нам дано созерцание ландшафта.

Если, конкретизируя, говорить о русском пространстве, то это всегда пространство большое[24], обязательно без конца и края, чтобы можно было заблудиться, куда-то пойти и не дойти, не там свернуть, и, в конце концов, пропасть в этом пространстве или спастись в его бескрайности. Если, в свою очередь, говорить о японском пространстве, то это всегда будет маленькое пространство. Это совершенно разные восприятия пространства, а феноменологически – это разные качественные пространства.

Качественное пространство, состоящее из различий, никогда не ровное пространство, оно всегда имеет борозды, подъемы и впадины. Именно такое пространство характерно для человека, главным свойством которого является интенсивное различение. Если посмотреть на пространство математическими декартовыми глазами, в нем способность различения замирает или становится ледяной, как во дворце Снежной королевы. А человеческое различение, напротив, подвижное, динамичное, живое. Мы всё время различаем, отличаем и живем этим различением. Такое феноменологическое качественное пространство запечатлено в нашем языке.

Исходя из самого языка, легко понять, о чем здесь идет речь, поскольку язык оперирует с качественным пространством. Если мы говорим «вверх», то подразумеваем «взлетать» или «подниматься», если «вниз», то --  «падать» или «спускаться». Язык не позволяет нам сказать «спускаться вверх». Пространство языка качественное, аристотелевское, и нам легко это понять. А в рамках количественного пространства механицистской модели, строго говоря, невозможно употребить такие понятия, как «спуститься» или «подняться». Здесь следует использовать термин «переместиться». «Некто переместился», но не важно куда, поскольку в количественном пространстве у вещи нет «естественного места».

Итак, геополитика имеет дело с качественным пространством и с теми процессами, которые развиваются в качественном пространстве. Поэтому геополитика оперирует не с пространством Декарта и его ортогональными координатами, а с пространством Суши и Моря, структура которых намного более сложна и многомерна.

 Всякое пространство с точки зрения геополитического подхода, равно как и с точки зрения феноменологии человеческого интенсивного восприятия, является либо сухим, либо влажным, либо высоким, либо низким, либо близким, либо далеким. Поэтому геополитику и ее методы так легко осваивать даже людям, не имеющим специальной научной подготовки. Аппарат геополитических представлений воспроизводит феноменологические структуры обычного человеческого восприятия окружающей действительности. Геополитика оперирует с аналогом «жизненного мира» и привычными, часто употребляемыми, бытовыми ассоциациями. В эпохи традиционного общества эта связь между наивным «жизненным миром» и научными теориями была более прямой и крепкой. Мы с полным основанием можем отнести геополитическое пространство и к аристотелевскому, и к религиозно-мифологическому, и к  феноменологическому, связанному с «жизненным миром», отношению людей к тому, в чем они пребывают.

Таким образом, один слой геополитического пространства мы идентифицируем с пространственными представлениями, предшествующими эпохе Модерна – то есть с мифологическим, архаическим и феноменологическим пространством.

Географический детерминизм и прагматика пространства

Но у геополитического пространства есть и иной срез. Его можно назвать прагматическим. И здесь мы попадаем в парадигму Модерна с его специфическими представлениями. Многие геополитики, в том числе и основатель политической географии Фридрих Ратцель[25], рассматривали пространство как объективное свойство окружающего мира, не ставя под сомнение основные принципы пространства Нового времени. Другое дело, что они уделяли влиянию объективной географической среды повышенное внимание.

Это можно проследить, начиная с трудов Шарля Монтескье[26], объяснявшего различия в культурном уровне разных народов влиянием климата и географических особенностей. При этом Монтескье был одним из ключевых деятелей Просвещения и всемерно укреплял парадигмы Нового времени. Для него географические особенности были выражением эмпирической силы воздействия объекта на субъект – в духе номиналистского и эмпирического подходов английской философии, которой англофил Монтескье искренне восхищался. Здесь мы имеем дело с определенной версией материализма.

В таком же духе мыслил пространство и Ф. Ратцель, которого считают основателем «географического детерминизма». Ратцель полагал, что ландшафт оказывает решающее воздействие на социально-политические и хозяйственные стороны развития общества – сдерживает одни силы и тенденции и поощряет развитие других. И снова мы имеем дело с вполне модернистским представлением о пространстве, где лишь его «объективное» влияние на общество ставится во главу угла.

Как поле развертывания чисто прагматических сил, связанных с политическим и экономическим контролем над территориями земного шара, рассматривали географическое пространство англосаксонские геополитики А. Мэхэн[27] и Х. Макиндер[28].

В значительной степени вся англосаксонская и частично ранняя немецкая традиция геополитики не выходят за рамки понимания пространства как объективно существующей реальности, но лишь подчеркивает, что эта реальность в форме географической среды, ландшафта, существенно аффектирует политическую, стратегическую и экономическую природу государств и обществ. При этом немецкие геополитики все же руководствуются в большей степени органицистской философией и тяготеют к тому, чтобы рассматривать социокультурные явления как высший уровень органических и витальных процессов (отсюда тезис о «государствах как формах жизни» шведа Рудольфа Челлена, ученика Ратцеля, который и ввел самое понятие «геополитика»). Англосаксы, в свою очередь, более механистичны и интересуются пространством и его закономерностями с утилитарно-прагматической точки зрения. Это, впрочем, не помешало и тем и другим, внести огромный, решающий вклад в становление геополитики как науки.

Геополитика и пространство постмодерна

И, наконец, в наше время, в эпоху перехода к обществу Постмодерна, мы сталкиваемся с новыми тенденциями в геополитике, которые проецируют геополитические методологии на новые типы пространств – космическое пространство, виртуальное пространство, информационное пространство, сетевое пространство, коммуникативное пространство, экономическое пространство, глобальное пространство и т.д. Некоторые философы постмодернисты, в частности, Ж.Делез и Ф.Гваттари, вводят такой термин как «геофилософия»[29], пытаясь осмыслить разнообразие интеллектуальных культур Запада и Востока через различия в их интерпретациях пространства. Делез и Гваттари разрабатывают новые формы постмодернистского осмысления пространства, материи и телесности – в частности, такие понятия как «ризома», «тело без органов», «гладкое пространство», «изборожденное пространство»[30] и т.д., которые можно успешно применить и к новому толкованию социокультурных, политических и геополитических явлений.

Сегодня все чаще делаются попытки разработать геополитическую теорию нового поколения – геополитику постмодерна[31] (например, «критическая геополитика» О'Туатайла[32] и т.д.). В этом отношении специфика геополитического пространства открывает еще один уровень – возможность геополитического рассмотрения тех явлений и сред, которые ранее к геополитике не относились.

Если суммировать эти уровни, то наше представление о геополитическом пространстве становится чрезвычайно многомерным и объемным. Это пространство одновременно является и архаико-мифологическим, и аристотелевским (нормативно-телеологическим), и феноменологическим, и «объективным» (но с учетом повышенного влияния на субъект – культуру, общество, человека – вплоть до органицизма), и постмодернистским.

---