Геополитика

Учебное пособие «Геополитика» представляет собой новое произведение основателя российской школы геополитики, обобщающее основные тенденции, направления и школы современной геополитики. Дается подробный обзор теоретических и научных истоков геополитики, рассматривается процесс формирования различных школ – англо-саксонской, евразийской, береговой. Прослеживается влияние геополитических теорий и доктрин на политическую практику. Анализируются связи геополитических методик с деятельностью таких групп влияния как Counsil on Foreign Relations (CFR), Trilateral Comission, неоконсерваторы, неореалисты и т.д. Исследуются новейшие направления в геополитике: неоатлантизм, критическая геополитика, геополитика космоса и геополитика сетевых процессов. Дается геополитический анализ феномена однополярности, глобализма и «американской гегемонии». Систематически излагаются геополитические принципы многополярной модели.

The manual «Geopolitics» is new book written by the founder of modern Russian geopolitical school. In this book the author is summing up most important tendencies and trends in the field of geopolitics and (partly) geostrategic. The theorical and scientific sources of geopolitical method are examined as well as main geopolitical schools: anglo-saxon (Sea Power), eurasianist (Land Power), costal (Rimland). The links between the geopolitical ideas and political practic of different countries and groups are studied. The author follows the influences of geopolitical approach of the international problems in the concrete activity of organisations such as Counsil on Foreign Relations (CFR), Trilateral Comission, modern american neocons or neorealists. Newest trends – critical geopolitics, geopolitics of space, the network geoplitics and so on – are described and analyzed. The unipolarity, american hegemony and globalization process are deconstructed basing on the geopolitical theorical approach. The principles of multipolar world are geopolitically founded and explained.

Геополитика и социология. Что такое общество?

C социологической точки зрения геополитика представляет собой научную дисциплину, основанную на изучении отношения общества к качественному пространству[1]. Разумеется, любая социологическая дисциплина подразумевает изучение общества: например, «социология международных процессов», «социология культуры», «социология религии», «социология политики» и т.п. подразумевают, что речь идет об изучении международных процессов, культуры, религии и политики с точки зрения общества. Точно так же при социологическом понимании геополитики делается акцент на обществе.

Но понимаем ли мы, что такое общество? В самой социологии, где общество выступает в качестве главного предмета, ведутся бесконечные споры относительно его дефиниции, хотя определенный консенсус нащупывается, без чего социологии как науки не существовало бы.

Понятие «общества» часто употребляется в привычном политическом и журналистском дискурсе как антитеза «государству» и «политике». Как правило, противопоставляются государственные и гражданские институты, т.н. «гражданское общество». Таким образом, в одном из определений общества указываетс на то, что оно напрямую не совпадает с государством. Государство же, в свою очередь, является воплощением политики. Таким образом, общество само по себе рассматривается как не политическое явление.

Одновременно, общество понимается как структура первичная по отношению к человеку, так как оно формирует смыслы, которые ложатся в основу всей человеческой жизни. Человек может мыслить в категориях «субъекта-объекта», понимая под «субъектом» самого себя, а под «объектом» окружающий мир, но может мыслить и иначе, пребывая по ту сторону субъекта и объекта, не разводя себя и мир по разные стороны, не приписывая им отдельных, не сводимых друг к другу онтологических свойств. Наряду с человеком, пребывающим перед природой, вполне можно представить человека, находящегося в природе, внутри нее и не выделяющего самого себя в отдельную инстанцию. Это позиционирование зависит не от самого человека, но от общества, в котором он воспитывается, взращивается и проходит становление. Общество дает статусы всему, с чем имеет дело – людям, полам, социальным, политическим и культурным явлениям, а также природе, «ближнему» и «дальнему» физическому миру. В таком широком понимании общество является матрицей человечности, истоком и парадигмой всех человеческих смыслов.

Наше определение геополитики как научной дисциплины, основанной на изучении отношения общества к качественному пространству, является социологическим определением. В рамках такой науки исследуется не столько отношение к пространству со стороны государства или отдельного человека, сколько то, как воспринимается пространство обществом в целом – обществом как активным производителем всей корневой семантики, как создателем смысловых структур[2]. Пространство, осмысляемое обществом, и есть качественное пространство – «качественное» в том смысле, что оно наделено особыми семантическими свойствами, упорядочено, расчерчено в соответствии со специфическими культурными и мифологическими (иногда религиозными) системами координат, характеризующими каждое конкретное общество.

Социология пространства

Географические объекты и явления -- суша, море, реки, леса, горы, пустыни, болота, степи, холмы, берега, тундра и т.п.  -- могут осмысляться по-разному в зависимости от типа общества, с которым  мы имеем дело. С социологической точки зрения не существует «единой географии» или «единой природы», «единого внешнего мира» и «единой окружающей среды». Каждое общество имеет свою географию, свою природу, свой окружающий мир, свою среду. Л.Гумилев называл это термином «вмещающий ландшафт»[3]. Ландшафт осмысляется, преобразуется, используется и истолковывается в зависимости от того, каким его видит конкретная культура конкретного общества.

Поэтому геополитика в социологической перспективе представляет собой не просто совокупность политических (государственных, властных) решений, оценок, шагов и стратегий в отношении к пространству (так геополитика определяет саму себя), но результат осознания обществом (культурой, народом) своего места в социально сконструированном им самим мире (природном, культурном, «физическом», «политическом» и «цивилизационном»), ситуирование обществом самого себя в учрежденной им же самим географической системе координат, наполненной особыми качественными смыслами. При этом в отличие от других областей социологии социологически понятая геополитика сосредоточивает внимание на том, как общая социологическая карта мира, составленная всем обществом, но чаще всего остающаяся в сфере бессознательного, проявляет себя в конкретных политических решениях, в вопросах войны и мира, в политических альянсах, в стратегических концепциях, в процессах экспансии, завоеваний, в вопросах религии, этнической политики, культуры, образования, то есть в области политики, сопряженной, в первую очередь, с пространственным фактором -- во внешней политике, международных отношениях, стратегической и оборонной сферах, вооруженных силах, а также в административно-территориальном устройстве (прежде всего в его соотношении с внешнеполитическими принципами и религиозной, политической и этнокультурной идентичностями).

Общество является источником карты мира, которая может иметь различные масштабы – от этноцентрума[4] архаических племен до глобального взгляда современной цивилизации. Обрисовав эту карту и найдя на ней место самому себе (чаще всего это место находится в центре), общество начинает действовать в соответствии с этим представлением, что выливается в ряд политических актов, осуществляемых властью, то есть политической инстанцией. Геополитика концентрируется на этих актах и ищет их связи со структурой пространства, а также пытается их объяснить, частично или полностью («географический детерминизм»[5]), этой структурой.

Социологическое понимание пространства описал классик социологии Эмиль Дюркгейм:

«Как показал Амелен[6], пространство это не та смутная и неопределенная среда, которую представлял себе Кант: чисто и абсолютно однородная, которая не могла бы служить ничему и не открывала бы для мысли никаких перспектив. Пространственное представление состоит сущностно в первичной координации, привнесенной в данные чувственного опыта. Но эта координация была бы невозможна, если бы части пространства были бы качественно одинаковы, если они полностью могли бы быть взаимозаменяемыми. Чтобы иметь возможность пространственно расположить вещи, необходимо иметь возможность их разместить различно: одни поставить вправо, другие влево, одни сверху, другие снизу, одни на севере, другие на востоке и т.д., точно так же, как и для упорядочивания состояний сознания, необходимо локализовать их в привязке к определенным датам. Это значит, что пространство не было бы самим собой, если бы оно, как и время, не было разделено и дифференцировано. Но откуда происходят эти столь существенные различия? Не существует ни «права», ни «лева», ни «верха», ни «низа» самих по себе. Все эти различия происходят из того, что соответствующим регионам приписываются различные аффективные ценности. А так как люди одной и той же цивилизации представляют собой пространство сходным образом, эти аффективные ценности и различия, вытекающие из этих ценностей, будут для них общими; а это значит почти с необходимостью, что их исток следует искать в социальности».[7]

Спор геополитиков и социологов

В связи с этим следовало бы обратить внимание на спор между социологами и геополитиками и, в частности, между Марселем Моссом[8] и Фридрихом Ратцелем[9], точнее, на критику М. Моссом идей Ф. Ратцеля, принадлежавшего к первому поколению геополитиков. Француз Марсель Мосс, племянник Э.Дюркгейма -- крупнейший социолог-классик. Немец Фридрих Ратцель — создатель политической географии и антрополого-географической школы, предвосхитивший геополитику как науку.

Ф. Ратцель утверждал, что общество, располагающееся, например, на горах, основательно отличается от равнинного общества, и является специфически горным обществом со своими особыми моделями. Из факта расположения на горах, по Ф. Ратцелю, можно заключить, что это общество построит специфическую политическую систему, создаст соответствующие системы этики, права и религии. Общество, живущее на равнине, создаст все иным образом. У Ф. Ратцеля мы наблюдаем многое из того, что можно назвать «географическим детерминизмом». С философской точки зрения он рассматривает, например, гору в качестве первичной «объективной реальности», а общество — в качестве «субъективного отражения», осознания этой реальности, рефлексии на эту реальность. Равнина — реальность, а равнинное общество – её отражение и т.д. Причем вначале существует пустая равнина, а лишь затем пришедшие туда и расселившиеся там люди. Таким образом, по Ф. Ратцелю, общество отражает, а затем выражает в себе качественное пространство. В подобном подходе, чреватом географическим детерминизмом, критики позднее упрекали и крупнейшего российского этнолога Льва Николаевича Гумилева[10].

Географический детерминизм исходит из предопределенности общества, его культуры, его политической, социальной, этической и даже религиозной системы, географическим положением. Так, Лео Фробениус, немецкий этнолог и этносоциолог, выдвинул гипотезу о существовании двух культур — хтонической и теллурической[11]. Согласно Л. Фробениусу, есть общества, которые в качестве жилища преимущественно роют норы, закапываются. Эти общества этнолог назвал «хтоническими». (Вспомним сюжет повести А.Платонова «Котлован»[12], показательный для понимания русского отношения к пространству). Одновременно существуют общества, которые насыпают холмы, кучи, горы и строят конструкции, обращенные вверх – шалаши, дома, стеллы, дворцы и т.п. Это общества «теллурические» (например, «город на холме» американской мечты). Между американским теллурическим идеалом и русским закапыванием в бездну,  нору (метро в Москве рассматривается не только как средство передвижения, но как «музей» и объект национальной гордости[13]) существует определенная симметрия, как между теллурическим и хтоническим типами.

Мнению геополитиков и близких к ним представителей географического детерминизма социологи (в частности, М. Мосс) противопоставляли соображения о том, что не существует никаких гор (степей, лесов, равнин и т.д.) самих по себе. Гора — социальное явление. Она конституируется и осмысляется как «гора» только высокоорганизованной, интенсивно различающей структурой человеческого разума в ходе развертывания социального процесса. Поэтому социологи предлагали говорить не о географии, а о морфологии общества -- иначе говоря, о том, как общество на своих фундаментальных структурных уровнях осмысляет ландшафт.

М. Мосс писал об этом:

«Одним словом, теллурический (земной, географический) фактор должен быть поставлен во взаимосвязь с социальной средой в ее тотальности и ее комплексности. Он не может быть взят изолированно. И также, когда мы изучаем следствия, мы должны отслеживать резонанс во всех категориях коллективной жизни. Все эти вопросы не географические, но социологические. И именно в социологическом духе их следует рассматривать. Вместо термина антропогеография, мы предпочитаем термин социальная морфология, чтобы обозначить ту дисциплину, которая вытекает из нашего исследования; это не из любви к неологизмам, но из-за того, что различные наименования выражают различие в ориентациях».[14]

В качестве доказательства своей правоты социологи приводили в пример довод, что аналогичные ландшафты порождают разные типы общества, поскольку понимание горы, воды, берега, моря, реки, равнины, леса, болота, степи и т.п.  в разных обществах будут разниться. С точки зрения социологии именно общество формирует семантику окружающей среды, конституирует внешний мир, географию как социальное, культурное и историческое явление. Общество не просто пассивно отражает природную среду, но, отталкиваясь от своей уникальной социальной парадигмы, интерпретирует природный ландшафт, а в некоторых случаях и существенно изменяет его.

Социологи в данном случае смотрят глубже, чем геополитики. Но еще глубже и интереснее, чем геополитики и социологи, смотрим мы, когда объединяем творческие и научные интуиции представителей геополитической школы с наработками классиков социологии и говорим о качественном пространстве как о пространстве географического ландшафта и одновременно о социологическом осмыслении этого ландшафта. Это особое, понятое социологически, геополитическое пространство и изучается приоритетно в данном учебнике.

Мы не утверждаем, что общество есть зеркало, поставленное перед ландшафтом. Мы утверждаем, что и ландшафт, и это зеркало (общество) не являются самостоятельными и оторванными друг от друга объективно существующими реальностями.

Реально только творческое социо- и природообразующее начало общества. Оно предопределяет и реакцию на гору, и представление о горе, и, в принципе, саму эту гору. Общество творит всё: и окружающий мир, и географию, и само себя.

Пространство, представляющее собой географический рельеф внешнего мира, есть не что иное, как проекция социальной морфологии. Социологическое толкование геополитики не выносит окончательного суждения о том, что первично: социальная матрица или географический ландшафт. Оно изучает их как единое и неразделимое целое.

Мы говорим о том, что к одной и той же стихии, к одному и тому же климату, к одному и тому же ландшафту можно различным образом отнестись. Пример -- отношение к стихии моря. Одни общества «впускают море внутрь», подстраиваются под него -- это и есть геополитическое явление «талассократии», «морского могущества». Другие общества даже в самом интенсивном взаимодействии с морем остаются «верными земле»: это явление называется «теллурократией», буквально «сухопутным могуществом».

Иначе говоря, различные общества по-разному согласуют свою социальную морфологию с географическим ландшафтом. Таким образом, нас нельзя упрекнуть ни в «географическом детерминизме», ни в абстрагировании от конкретных географических условий, в чем подчас упрекают социологов. В этом и заключаются основные предпосылки социологии геополитических процессов как дисциплины.

Три инстанции в геополитике, понятой как социологическая дисциплина

Гегополитика как социологическая дисциплина предполагает рассмотрение не только политических резюме пространственных представлений, выраженных в конкретных действиях и поступках государства и власти, но всей цепочки их возникновения, становления, формирования в глубинах общества, в сфере коллективного сознания, и даже в области коллективного бессознательного. И лишь с учетом полученных социологических данных геополитика рассматривает соответственный политический уровень: принятые решения, осуществленные действия, выигранные или проигранные войны, заключенные союзы, созданные военные блоки, осмысленные экономические и стратегические интересы и т.д.

Термин «геополитика» состоит из двух частей: «гео» (от греческого «gea», «земля») и «политика» (от греческого «полис», «πολις» -- «город», откуда первоначально произошло понятие «политика» как «способ управления полисом, городом-государством»). Социологический подход к геополитике вводит в диаду смыслов  «земное пространство»/«власть»  третий элемент --  общество, придавая ему  приоритетное значение. И политика, и «земное пространство», («ландшафт») рассматриваются как структуры социальных представлений, рождающихся и взаимодействующих в обществе.

В таком, «широком», понимании общества (контрастирующем с «узким» пониманием как противоположности государству и политике) и политическое измерение, и интерпретация окружающей земной среды рассматриваются как производные от глубинной структуры социума.

Таким образом, мы имеем дело с тремя главными инстанциями: 1) общество; 2) политика, государство, власть, право;  3) качественное пространство, географические представления, интерпретация пространственных, климатических и природных явлений.

Между этими инстанциями существует замкнутый контур связей. Обе производные (политика и представления о пространстве) вытекают из общества и связаны с ним структурно, концептуально, генетически. Это связи, погружающиеся корнями в глубину социального бытия. Кроме того политика и представления о пространстве как две производных от общей для них первичной социальной матрицы связаны между собой и непосредственными горизонтальными связями.

Социология и институционализация геополитики как науки

Обращение к обществу как базовой основополагающей инстанции позволяет по-новому взглянуть на геополитику как таковую. Большинство критиков классической геополитики ставят ей в вину как раз то, что она слишком схематично, и даже «мифологично», описывает горизонтальные связи между политикой и географией, не вскрывая их природы. Без обращения к обществу этого и нельзя сделать. Введение в геополитическую топику инстанции «общества» и прослеживание помимо «горизонтальных связей» между производными (политикой и географией) глубинных связей с обществом как базисом позволяют по-новому и научно осмыслить сами «горизонтальные связи», представляющиеся не чем-то автономным, но сложной проекцией на уровень производных тех смысловых полей, которые связывают каждую из них с общим истоком. Геополитика, которая долго не могла найти полноценной академической институционализации именно из-за того, что не учитывала первичности общества, начинает рассматриваться как социологическая дисциплина.

Социологическое понимание геополитики является не результатом искусственного наложения двух методов (социологии и геополитики), но выражает саму суть геополитики как дисциплины, фундаментализирует ее, позволяет впервые подойти к ее методологиям со всей строгостью, предъявляемой наукой.

И сама социология долго и трудно пробивала себе путь к признанию ее полноценной академической дисциплиной. Но сегодня никто не осмелится поставить под вопрос научность социологии. Геополитика же еще не прошла этого пути до конца, да и вряд ли сможет это проделать, оставаясь в первоначальных классических границах. Только в сочетании с социологией она сможет добиться признания в научном сообществе. В рамках политологии и политических наук геополитика всегда будет наталкиваться на то, что ее понятийный аппарат и методологии не будут вписываться в четкие критерии власти, права, закона, идеологии, того или иного политического института. При всей безусловной и наглядной эффективности геополитики, при всей достоверности ее выводов, заключений и прогнозов, в ней присутсвует «нечто», что ставит ее за рамки политологии и порождает новые и новые волны споров о ее «научности». Это «нечто» способна корректно интерпретировать, разъяснить и обосновать только социология. Поэтому рассмотрение геополитики с социологической точки зрения есть своего рода «спасение» геополитики, важнейший шаг на пути ее полноценной и окончательной институционализации[15].

Пространство как социальный концепт. Rex extensa

Как исторически и социологически сформировались наши пространственные представления? Как мы понимаем качественное пространство сегодня?

Пространство — социальный концепт. И у того пространства, с которым мы имеем дело сегодня, есть своя история. Речь идет не о пространстве, которое было всегда, есть сейчас и всегда останется неизменным, а о пространстве, возникшем как социальное явление в эпоху зарождения общества Модерна в западноевропейском  (не русском) контексте. Понятие пространства, которое сегодня считается единственным, разработал и ввел в оборот Р. Декарт в рамках своего философского мышления[16]. Он определил субъект как «res cogens», «вещь мыслящую», и объект -- как «res extensa», «вещь протяженную», «пространственную», находящуюся с другой стороны от мыслящего субъекта. Декартово понимание пространства, которое мы сегодня считаем «просто пространством», пришло в Россию через высшую и затем обычную школу в течение последних веков, начиная с петровских времен. В России это понимание укрепилось благодаря Санкт-Петербургскому и Московскому университетам, где в XVIII-XIX веках европейские и прежде всего немецкие преподаватели на немецком и латыни рассказывали русским о том, что такое пространство. Мы поверили им, затем сами несколько столетий транслировали такое представление о пространстве своим ученикам, и, наконец, пришли к уверенности, что «другого пространства вообще нет».

Несколько иначе, чем Декарт, понимал пространство Исаак Ньютон. Если для Декарта пространство совпадало с материей, из которой созданы вещи, то Ньютон мыслил пространство как особое объективное физическое начало, предшествующее вещам, в котором эти вещи располагаются. Но в обоих случаях речь шла о чем-то, что находится по ту сторону от человеческого субъекта, обладает автономной от него реальностью и принадлежит сфере объекта (у Декарта пространство есть аспект материальной вещи, причем ее главное свойство, а у Ньютона – самостоятельная, предшествующая материальным вещам объективная реальность).

Каково же это придуманное Декартом и Ньютоном пространство? Это пространство однородное, локальное (по Ньютону), не имеющее никаких качественных характеристик: другими словами, это пространство количественное. Каждая точка однородного, гомогенного количественного пространства является абсолютно равнозначной любой другой точке этого пространства и ничем от нее не отличается. Такое представление о пространстве возникло в рамках математического мышления Декарта в ходе развития западноевропейского общества в период Модерна[17]. Но что такое западноевропейское общество?

Главное определение западноевропейского общества состоит в том, что оно другое по сравнению с русским обществом. В каком смысле «другое»? В первую очередь, это «другое молчание», «европейское молчание». Западные европейцы молчат «о другом», «по-другому», а когда говорят на фоне этого молчания, то проговаривают то, что лежит в основе европейского языка, европейской философии, европейского мышления. Само представление о количественном, однородном, гомогенном пространстве есть уже «импортная» вещь. Такое пространство — это «концептуальный импорт»,  аналогичный импорту курток из болоньи или сапог на платформе в советское время. Из-за границы нам «прислали» это «количественное пространство», декартову «res extensa» (дословно, «протяженную вещь»), и оно основательно вошло в нашу науку. В школе на уроках физики, труда, геометрии и алгебры нам старательно объясняли, каково это пространство: нам повторяли, что оно однородно, протяженно, везде одинаково, что это математическое пространство.

В высшей школе с количественным пространством начинают работать уже как с чем-то само собой разумеющимся, и в результате мы оказываемся под абсолютным гипнозом того, что это и есть пространство как таковое, что другого пространства нет и не может быть, а если и есть, то представляет собой «иллюзию», «миф», «абстракцию».

Теория естественных мест Аристотеля

Что такое качественное пространство, с которым имеет дело геополитика? Прежде всего, это нечто совершенно иное, нежели количественное пространство.

Оперируя с качественным пространством, геополитика выносит за скобки однородное и локальное количественное пространство Декарта-Ньютона. Чтобы понять это, мы должны обратиться к социологии, которая (в особенности структурная социология[18]) демонстрирует, что представление о пространстве всецело определяется обществом и его установками. В обществе архаическом существует одно понимание пространства, в обществе средневековом (религиозном) другое, в обществе Модерна – третье, в обществе Постмодерна – четвертое и т.д. Каково общество – таково и пространство.

Представление о количественном пространстве в Новое время формировалось в споре со средневековой, схоластической, аристотелевской концепцией о неоднородности пространства и неравнозначности его ориентаций (анизотропия). Аристотель учил о наличии у вещей природных мест[19], с помощью чего он объяснял движение. Согласно Аристотелю, вещь движется, поскольку она перемещается из неправильного, неестественного положения в правильное, естественное. Каждая падающая, летящая, катящаяся вещь движется к себе домой. Почему летит стрела? Она летит домой, в сердце противника. Значит, сердце противника — это дом стрелы. У каждой вещи есть свое «естественное» место. И движение объясняется тем, что вещи стремятся вернуться на эти места. Таково представление Аристотеля, лежащее в основании всего его учения о природе.

Аристотелевская модель мира предполагает наличие нормативной конструкции, которая является целью всех природных и общественных вещей и явлений. Это «телос» (τελος -- по–гречески «цель», «конец»). Все живые и неживые вещи несут «телос», «цель» в самих себе, что определяется понятием «энтелехия» (неологизм Аристотеля, означающий буквально «несение цели в себе»). Пространство организовано в соответствии с этой нормативной конструкцией: оно сферично, его ориентации  (верх и низ, центр и периферия, право и лево, Север, Юг, Восток и Запад) имеют особые качественные характеристики. При этом совокупность вещей мира находится на определенной дистанции от своих естественных мест, то есть они смещены относительно нормативной конструкции. Тяготение к занятию естественного места и есть энергия движения вещи. Но это движение происходит не в пустоте, а среди других вещей, е также стремящихся занять свои места. Пересечение их траекторий, воздействия, оказываемые вещами друг на друга, мешают им достичь цели и составляют элемент случайности, объясняющей причину никогда не прекращающегося движения. Вещи хотят достичь цели, но у них не получается – им мешают другие вещи. Так развертывается динамика мира: в ней есть пространственная нормативная константа, полюс притяжения каждой вещи и есть совокупность «случайных» столкновений вещей между собой. Все это составляет структуру мирового пространства, обладающего двумя измерениями – постоянным (топика «естественного места» каждой вещи) и переменным (координаты конкретной вещи в данный момент времени, определяемые воздействиями других вещей и дистанцией от «естественного места»).

Это пространство является качественным, и оно было общепринятым и в древнегреческом мире (Аристотель не просто создал свою теорию пространства, но обобщил космологические представления разных философских школ его времени), и в европейском Средневековье. Католическая схоластика рассматривала космологию Аристотеля как догму, освященную высшим авторитетом церкви. Можно считать, что «качественное пространство» Аристотеля было преобладающим в течение длительного периода европейской истории – приблизительно с VIII-го по XVI-й века.

Относительность количественного пространства и отказ от него в современной науке

Появление количественного пространства является отрицанием аристотелевского качественного пространства. Творцы парадигмы Нового времени ясно понимали, что именно они отвергают. Новое время в первую очередь отвергло учение о естественных местах Аристотеля, то есть нормативную конструкцию мира и заложенную в самих вещах динамику движения к своему «телосу».

Здесь важно, что ученые Нового времени не просто «открыли истину о пространстве», не просто «доказали ложность представлений Аристотеля», но перешли к новому типу общества, в котором сменились доминирующие социальные представления, установки и ценности. Они перешли к иной социальной философии, которая конституировала совершенно другую Вселенную[20].

Концепция «res extensa», «количественного пространства», будучи точно таким же социальным конструктом, как и все альтернативные взгляды на пространство, применима исключительно в тех обществах, которые принимают основную философскую модель Нового времени и основывают представление об окружающем мире,  субъекте и объекте именно на ней. Иначе говоря, для западноевропейской науки Нового времени вплоть до Эйнштейна и Нильса Бора пространство действительно является количественным[21]. К концу периода Нового времени и к началу эпохи критического переосмысления его парадигм ньютоновские и декартовские представления о пространстве начинают подвергаться ревизии и корректироваться.

 Например, в квантовой механике Нильса Бора появляется представление о нелокальном пространстве. Чтобы понять, что такое «принцип нелокальности», следует вспомнить о смысле «принципа локальности». С точки зрения «принципа локальности» или «количественного пространства» происходящее в одной точке пространства нисколько не влияет на происходящее в другой, бесконечно удаленной от первой, точке. Принцип локальности проистекает из глубинного представления о пространстве как о чем-то однородном, безразличном, не имеющем внутренних ориентиров. В квантовой механике – в области бесконечно малых величин (элементарных частиц, кварков и т.д.) -- свойства локального пространства не сохраняются: то, что происходит на квантовом уровне в точке, бесконечно удаленной от данной, влияет на то, что происходит в данной точке.

Еще серьезнее изменилось представление о пространстве в синергетических моделях (С. Хакен, И. Пригожин), изучающих неинтегрируемые процессы и неравновесные состояния, модели хаоса и т.д. Новый взгляд на размерность пространства предлагает теория фракталов Б.Мандельброта, согласно которой декартовские координаты и, соответственно, трехмерное пространство представляют собой лишь рационалистические абстракции: в природе же нет прямых линий и гладких поверхностей, и соответственно, реальная геометрия природы, по меньшей мере, на одно измерение шире научной геометрии. Это значит, что любая прямая линия в природе двухмерна, любая плоскость трехмерна, а любой объем – четырехмерен. Наконец, совсем причудливые представления о пространстве можно встретить в современной физической «теории суперструн», в которой вводятся такие понятия, как «петлевое пространство», «мировой лист», «десятимерие», «голография» и т.д.

Социолог легко объяснит эти трансформации: меняется общество (от Модерна к Постмодерну) и вместе с ним меняется представление о пространстве; «пространство» Модерна уступает место «пространству» Постмодерна.

Однако сегодня в быту мы оперируем не с квантовым, фрактальным, хаотическим или петлевым пространством, как профессиональные физики, а со старомодным европейским пространством XVIII века – локальным, однородным, материальным, «объективным» и т.д.

Так примерно мыслил на заре ХХ века Владимир Ильич Ленин, когда он толковал материю в механицистском ключе ранних материалистов XVII-XVIII веков («материя – объективная реальность, данная нам в ощущениях»[22]). Ленинский взгляд на «объективный» мир отражал естественнонаучные представления европейцев раннего Модерна. Этот мир представлялся четко работающим по принципам картезианско-ньютоновской модели механизмом. Но уже в XIX веке эта модель стала ставиться под сомнение, а сегодня квантовое пространство вытеснило, по крайней мере, в науке, однородное и локальное картезианское пространство. Ленин этому сдвигу большого значения не придал: либо потому, что не следил за новыми тенденциями в фундаментальной науке, ограничиваясь научно-популярными брошюрами того времени, либо потому, что в России в конце XIX – начале XX веков все еще преобладал традиционно-религиозный взгляд на мир и для Ленина было важно утвердить «пространство» Модерна в обществе, где это было еще чем-то новым и «прогрессивным»,  в то время как в самой Европе «пространство» Модерна все чаще ставилось под сомнение новыми направлениями в науке.

Ленинский механицистский материализм и «объективизм» (с их наивными представлениями об устройстве мира, вещества и материи) сохраняли статус догматов на протяжении всего советского периода, и несколько поколений советских ученых воспитывались на этом как на не подлежащих сомнению «научных» аксиомах. Социологу было бы очевидно, что «научность» и «аксиоматичность» этих постулатов – явление исключительно идеологическое, политическое и социальное, но, видимо, именно по этой причине сама социология в советское время не приветствовалась и не изучалась. Тем не менее в сегодняшнем российском обществе, где марксизм-ленинизм и его догматы уже не являются общеобязательными и незыблемыми «истинами», мы сплошь и рядом имеем дело с наследием советского общества: большинство ученых воспитывались в советское время и были вынуждены принимать и транслировать его аксиомы; кроме того, сам процесс школьного образования до сих пор по инерции продолжает тиражировать именно механицистские и «объективистские», не подвергшиеся критическому переосмыслению и социологическому анализу, представления о материи и пространстве.

Поэтому мы вынуждены столь подробно останавливаться на объяснении того, что «пространство» есть социологический конструкт, а его свойства суть проекция доминирующих в данном конкретном обществе представлений. Нам все еще кажется, что свойства пространства объективны и принадлежат самому объекту. Так учил наивный материализм XVIII века, которого большинство современных ученых -- как западных, так и восточных -- давно не придерживается. И если мы не переступим через эти «объективистские», «материалистические» и «механицистские» предрассудки, мы не поймем ни социологии, ни геополитики.

Геополитика и пространственный смысл. Аристотель, архаика и феноменология

Рассмотрев разные варианты социологической трактовки пространства, мы приблизились к пониманию организации знания, методологии и предмета изучения в геополитике. Геополитика оперирует с качественным пространством и, значит, вовсе не с пространством классической науки Нового времени. Однородное, изотропное, локальное, механицистское, объективное, материальное пространство Декарта/Ньютона никак не может быть взято в качестве предпосылки для развертывания геополитической картины мира. Это, в частности, объясняет тот холодный прием, с которым геополитики столкнулись при попытках академической институционализации своих теорий в конце XIX – начале XX веков.

Геополитика оперирует с пространством, отличным от пространственной парадигмы классического Модерна. Однако мы можем заметить и другую социологическую закономерность: интерес к геополитике вновь проснулся в 1970-е годы, как раз в тот период, когда дали о себе знать процессы перехода западного общества к новой социологической парадигме – к парадигме Постмодерна. Этот переход не мог не повлиять на отношение к пространству: спектр приемлемых взглядов на природу пространства существенно расширился и геополитика перестала вызывать стойкое отторжение.

Можно ли заключить из этого, что геополитика – это наука постмодерна? Ответ на вопрос не очевиден: мы посвятили этому отдельную книгу[23]. Всплеск внимания к геополитике и ее запоздалая по сравнению с другими науками институционализация – признак именно постмодерна, но суть геополитики к этому не сводится. Она возникла тогда, когда Постмодерна не было и в помине, и развивалась несколько десятилетий как область прикладного анализа внешней политики, военной стратегии и международных отношений, не отдавая себе отчета в философской и онтологической обоснованности своих теорий. Многие методики геополитики были полезны и применимы на практике, поэтому англо-саксонские общества (Англия и США), где эта дисциплина получила наибольшее распространение, удовлетворялись этой практической значимостью и прагматической пользой. Поэтому, в определенном смысле, геополитика несет на себе явные следы Модерна, хотя и оперирует с представлением о пространстве, резко контрастирующим с тем, которое является аксиоматическим в науке Модерна.

Таким образом, геополитическое пространство – это особое явление, которое является сложным и может быть проанализировано одновременно на трех уровнях.

В-первых, геополитическое пространство несет на себе многие признаки аристотелевских воззрений, то есть выражает собой пространственные представления традиционного общества. С точки зрения геополитики совершенно не безразлично, где происходит тот или иной процесс и с каким конкретно обществом мы имеем дело. И в зависимости от того, к какой точке земли будет относиться то или иное явление, как бы оно ни было похоже на происходящее в других точках, его смысл будет всегда толковаться по-новому.

С точки зрения качественного пространства место нахождения явления, например, месторасположение общества, пространственный рельеф, ландшафт территории, где происходит то или иное событие (будь то береговая или сухопутная зоны, река или гора, болото или лес), чрезвычайно важны для установления смысла этого явления, его анализа и прогнозов относительно дальнейших последствий. Пространство не пустота, не преграда или отсутствие преграды, например, для прокладки железнодорожных путей или бетонной автотрассы. Это некая смысловая среда («Raumsinn» – «пространственный смысл», по выражению немецких геополитиков), которая не просто влияет на общество, но определяет его структурные особенности. В значительной степени общество, помещенное в то или иное пространство, меняет свое содержание. Иначе говоря, пространство в геополитике является смыслообразующим. Пространство придает смысл явлениям, событиям, процессам, институтам, выступая как интерпретационная, герменевтическая инстанция.

Качественное пространство нам дано как живой окружающий нас мир. Пространство, данное нам феноменологически, всегда имеет определенный рельеф – морской или горный, низинный или холмистый, речной или пустынный. Оно никогда не является пустымматематическим пространством Декарта, это не «res extensa», это всегда ландшафт. Таким образом, понятие ландшафта может быть взято в качестве одного из главных свойств качественного пространства. Абстрактного пространства, с которым имеет дело научное мышление Нового времени, мы не знаем, оно не дано нам в опыте. В опыте нам дано созерцание ландшафта.

Если, конкретизируя, говорить о русском пространстве, то это всегда пространство большое[24], обязательно без конца и края, чтобы можно было заблудиться, куда-то пойти и не дойти, не там свернуть, и, в конце концов, пропасть в этом пространстве или спастись в его бескрайности. Если, в свою очередь, говорить о японском пространстве, то это всегда будет маленькое пространство. Это совершенно разные восприятия пространства, а феноменологически – это разные качественные пространства.

Качественное пространство, состоящее из различий, никогда не ровное пространство, оно всегда имеет борозды, подъемы и впадины. Именно такое пространство характерно для человека, главным свойством которого является интенсивное различение. Если посмотреть на пространство математическими декартовыми глазами, в нем способность различения замирает или становится ледяной, как во дворце Снежной королевы. А человеческое различение, напротив, подвижное, динамичное, живое. Мы всё время различаем, отличаем и живем этим различением. Такое феноменологическое качественное пространство запечатлено в нашем языке.

Исходя из самого языка, легко понять, о чем здесь идет речь, поскольку язык оперирует с качественным пространством. Если мы говорим «вверх», то подразумеваем «взлетать» или «подниматься», если «вниз», то --  «падать» или «спускаться». Язык не позволяет нам сказать «спускаться вверх». Пространство языка качественное, аристотелевское, и нам легко это понять. А в рамках количественного пространства механицистской модели, строго говоря, невозможно употребить такие понятия, как «спуститься» или «подняться». Здесь следует использовать термин «переместиться». «Некто переместился», но не важно куда, поскольку в количественном пространстве у вещи нет «естественного места».

Итак, геополитика имеет дело с качественным пространством и с теми процессами, которые развиваются в качественном пространстве. Поэтому геополитика оперирует не с пространством Декарта и его ортогональными координатами, а с пространством Суши и Моря, структура которых намного более сложна и многомерна.

 Всякое пространство с точки зрения геополитического подхода, равно как и с точки зрения феноменологии человеческого интенсивного восприятия, является либо сухим, либо влажным, либо высоким, либо низким, либо близким, либо далеким. Поэтому геополитику и ее методы так легко осваивать даже людям, не имеющим специальной научной подготовки. Аппарат геополитических представлений воспроизводит феноменологические структуры обычного человеческого восприятия окружающей действительности. Геополитика оперирует с аналогом «жизненного мира» и привычными, часто употребляемыми, бытовыми ассоциациями. В эпохи традиционного общества эта связь между наивным «жизненным миром» и научными теориями была более прямой и крепкой. Мы с полным основанием можем отнести геополитическое пространство и к аристотелевскому, и к религиозно-мифологическому, и к  феноменологическому, связанному с «жизненным миром», отношению людей к тому, в чем они пребывают.

Таким образом, один слой геополитического пространства мы идентифицируем с пространственными представлениями, предшествующими эпохе Модерна – то есть с мифологическим, архаическим и феноменологическим пространством.

Географический детерминизм и прагматика пространства

Но у геополитического пространства есть и иной срез. Его можно назвать прагматическим. И здесь мы попадаем в парадигму Модерна с его специфическими представлениями. Многие геополитики, в том числе и основатель политической географии Фридрих Ратцель[25], рассматривали пространство как объективное свойство окружающего мира, не ставя под сомнение основные принципы пространства Нового времени. Другое дело, что они уделяли влиянию объективной географической среды повышенное внимание.

Это можно проследить, начиная с трудов Шарля Монтескье[26], объяснявшего различия в культурном уровне разных народов влиянием климата и географических особенностей. При этом Монтескье был одним из ключевых деятелей Просвещения и всемерно укреплял парадигмы Нового времени. Для него географические особенности были выражением эмпирической силы воздействия объекта на субъект – в духе номиналистского и эмпирического подходов английской философии, которой англофил Монтескье искренне восхищался. Здесь мы имеем дело с определенной версией материализма.

В таком же духе мыслил пространство и Ф. Ратцель, которого считают основателем «географического детерминизма». Ратцель полагал, что ландшафт оказывает решающее воздействие на социально-политические и хозяйственные стороны развития общества – сдерживает одни силы и тенденции и поощряет развитие других. И снова мы имеем дело с вполне модернистским представлением о пространстве, где лишь его «объективное» влияние на общество ставится во главу угла.

Как поле развертывания чисто прагматических сил, связанных с политическим и экономическим контролем над территориями земного шара, рассматривали географическое пространство англосаксонские геополитики А. Мэхэн[27] и Х. Макиндер[28].

В значительной степени вся англосаксонская и частично ранняя немецкая традиция геополитики не выходят за рамки понимания пространства как объективно существующей реальности, но лишь подчеркивает, что эта реальность в форме географической среды, ландшафта, существенно аффектирует политическую, стратегическую и экономическую природу государств и обществ. При этом немецкие геополитики все же руководствуются в большей степени органицистской философией и тяготеют к тому, чтобы рассматривать социокультурные явления как высший уровень органических и витальных процессов (отсюда тезис о «государствах как формах жизни» шведа Рудольфа Челлена, ученика Ратцеля, который и ввел самое понятие «геополитика»). Англосаксы, в свою очередь, более механистичны и интересуются пространством и его закономерностями с утилитарно-прагматической точки зрения. Это, впрочем, не помешало и тем и другим, внести огромный, решающий вклад в становление геополитики как науки.

Геополитика и пространство постмодерна

И, наконец, в наше время, в эпоху перехода к обществу Постмодерна, мы сталкиваемся с новыми тенденциями в геополитике, которые проецируют геополитические методологии на новые типы пространств – космическое пространство, виртуальное пространство, информационное пространство, сетевое пространство, коммуникативное пространство, экономическое пространство, глобальное пространство и т.д. Некоторые философы постмодернисты, в частности, Ж.Делез и Ф.Гваттари, вводят такой термин как «геофилософия»[29], пытаясь осмыслить разнообразие интеллектуальных культур Запада и Востока через различия в их интерпретациях пространства. Делез и Гваттари разрабатывают новые формы постмодернистского осмысления пространства, материи и телесности – в частности, такие понятия как «ризома», «тело без органов», «гладкое пространство», «изборожденное пространство»[30] и т.д., которые можно успешно применить и к новому толкованию социокультурных, политических и геополитических явлений.

Сегодня все чаще делаются попытки разработать геополитическую теорию нового поколения – геополитику постмодерна[31] (например, «критическая геополитика» О'Туатайла[32] и т.д.). В этом отношении специфика геополитического пространства открывает еще один уровень – возможность геополитического рассмотрения тех явлений и сред, которые ранее к геополитике не относились.

Если суммировать эти уровни, то наше представление о геополитическом пространстве становится чрезвычайно многомерным и объемным. Это пространство одновременно является и архаико-мифологическим, и аристотелевским (нормативно-телеологическим), и феноменологическим, и «объективным» (но с учетом повышенного влияния на субъект – культуру, общество, человека – вплоть до органицизма), и постмодернистским.

Ф. Ратцель: политическая география как предшественница геополитики

Одним из предшественников собственно геополитической науки, тем, кто по сути и сформировал предпосылки для возникновения геополитики, был Фридрих Ратцель (1844 – 1904), немецкий географ и этнолог, издавший серию программных работ, открывающих собой новую науку – «антропогеографию» или «политическую географию»[1].

Ф. Ратцель окончил Политехнический университет в Карлсруэ, где он прослушал курсы геологии, палеонтологии и зоологии. Завершил он свое образование в Гейдельберге, где стал учеником профессора Эрнста Гекеля (первым употребившего термин «экология»). Мировоззрение Ратцеля было основано на эволюционизме и дарвинизме и окрашено отчетливым интересом к биологии. 

Ратцель участвовал в войне 1870 года, куда оправился добровольцем, за храбрость получил награду «Железный Крест». В политике он постепенно становится убежденным националистом, а в 1890 году вступает в «Пангерманистскую лигу» Карла Петерса. Он много путешествует по Европе и Америке и добавляет к своим научным интересам исследования по этнологии, затем становится преподавателем географии в техническом институте Мюнхена, а в 1886 году переходит на кафедру географии в Лейпциге. 

В 1876 году Ратцель защищает диссертацию об «Эмиграции в Китае», а в 1882 году в Штуттгарте выходит его фундаментальный труд «Антропогеография» («Antropogeographie»), в котором он формулирует свои основные идеи: связь эволюции народов и демографии с географическими данными, влияние рельефа местности на культурное и политическое становление народов и т.д.

Основные принципы и законы политической географии

В своих трудах Ф. Ратцель заложил целый ряд тезисов, большинство из которых легли в основу последующих геополитических методик.

1. Человечество едино и его отдельные этнические и социальные сегменты подчиняются общей логике развития – по аналогии с другими видами живых существ (этот тезис оспаривали позже представители культурной антропологии, структурализма и большинство направлений в классической социологии). Единство человеческого рода – это общеземная или планетарная черта, которая воплощает в себе высший уровень творения[2].

 2. Государство есть живое тело, которое простирает себя по поверхности земли и отличает себя от других тел, которые располагаются таким же образом[3]. Государства на всех стадиях своего развития рассматриваются как организмы, которые с необходимостью сохраняют связь со своей почвой и поэтому должны изучаться с географической точки зрения. Как показывают этнография и история, государства развиваются на пространственной базе, все более и более сопрягаясь и сливаясь с ней, извлекая из нее все больше и больше энергии. Таким образом, государства оказываются пространственными явлениями, управляемыми и оживляемыми этим пространством; и описывать, сравнивать, измерять их должна география. Государства вписываются в серию явлений экспансии жизни, являясь высшей точкой этих явлений[4]. «Органический» подход Ф. Ратцеля сказывается и в отношении к самому пространству (Raum). Это «пространство» переходит из количественной материальной категории в новое качество, становясь «жизненной сферой», «жизненным пространством» (Lebensraum)[5] или «геобиосредой». Отсюда вытекают два других важных понятия «политической географии» Ф. Ратцеля: «пространственный смысл» (Raumsinn) и «жизненная энергия» (Lebensenergie). Эти термины близки друг к другу и обозначают некое особое качество, присущее географическим системам и предопределяющее их политическое оформление в истории народов и государств. 

3. Государство мыслится Ф. Ратцелем как многомерная экологическая среда, в которой происходит оформление народа, нации. Какими Ф. Ратцель видел соотношения этноса и пространства явствует из его «Политической географии»: государство складывается как организм, привязанный к определенной части поверхности земли, а его характеристики развиваются из характеристик народа и почвы. Наиболее важными характеристиками являются размеры, местоположение и границы. Далее следует типы почвы вместе с растительностью, ирригация и, наконец, соотношения с остальными конгломератами земной поверхности, и в первую очередь, с прилегающими морями и незаселенными землями, которые, на первый взгляд, не представляют особого политического интереса. Совокупность всех этих характеристик составляют страну (das Land). Но когда говорят о «нашей стране», к этому добавляется все то, что человек создал, и все связанные с землей воспоминания. Так изначально чисто географическое понятие превращается в духовную и эмоциональную связь жителей страны и их истории.

Государство является организмом не только потому, что оно артикулирует жизнь народа на неподвижной почве, но потому что эта связь взаимоукрепляется, становясь чем-то единым, немыслимым без одного из двух составляющих. Необитаемые пространства, неспособные вскормить Государство, это историческое поле под паром. Обитаемое пространство, напротив, способствует развитию государства, особенно если это пространство окружено естественными границами. Если народ чувствует себя на своей территории естественно, он постоянно будет воспроизводить одни и те же характеристики, которые, происходя из почвы, будут вписаны в него.[6]

 4. Государство может расширяться и сужаться в зависимости от внутренних и внешних факторов. Оно растет пространственно, если у него есть внутренние силы, ресурсы, энергии и если ему удается преодолеть сопротивление государств, расположенных рядом. Оно сжимается, если утрачивает жизненные силы или уступает давлению более могущественных соседних политических образований. Пребывая в одной и той же антропогеографической нише, все государства обречены на то, чтобы развиваться через циклы слияний и поглощений, расширений и сужений. Это неумолимый закон политического пространства. Отношение к государству как к живому организму предполагало отказ от концепции «нерушимости границ». Государство рождается, растет, умирает, подобно живому существу. Следовательно, его пространственное расширение и сжатие являются естественными процессами, связанными с его внутренним жизненным циклом.

5. Развивая идеи «жизненного пространства», расширения и сужения территорий государств, Ф. Ратцель формулирует законы «территориальной экспансии государства». Экспансия мыслится им как биологическая необходимость, а не как результат рационально-волевой деятельности политических элит. В своей статье «О законах пространственного роста государств»[7] Ф. Ратцель так описывает семь законов экспансии: 1) протяженность государств увеличивается по мере развития их культуры; 2) пространственный рост государства сопровождается иными проявлениями его развития: в сферах идеологии, производства, коммерческой деятельности, мощного «притягательного излучения», прозелитизма; 
3) государство расширяется, поглощая и абсорбируя политические единицы меньшей значимости; 
4) граница -- это орган, расположенный на периферии государства (понятого как организм); 
5) осуществляя свою пространственную экспансию, государство стремится охватить важнейшие для его развития регионы: побережья, бассейны рек, долины и вообще все богатые территории; 
6) изначальный импульс экспансии приходит извне, так как государство провоцируется на расширение государством (или территорией) с явно низшей цивилизацией; 
7) общая тенденция к ассимиляции или абсорбции более слабых наций подталкивает к еще большему увеличению территорий в движении, которое подпитывает самое себя[8]. Ф. Ратцеля в том, что он написал «Катехизис для империалистов». При этом сам Ф. Ратцель отнюдь не стремился любыми путями оправдать немецкий империализм, хотя и не скрывал, что придерживается националистических убеждений. Для него было важно создать концептуальный инструмент для адекватного осознания истории государств и народов в их отношении с пространством.

6. Государства адаптируются к ландшафту, используя его преимущества и открывающиеся возможности и стараясь преодолеть заложенные в нем ограничения, так же, как поступают растения или животные виды (включая развитие и наследование новых качеств, дифференциацию органов, методик добывания пищи и т.д.) Но в случае людей адаптация носит культурный, социальный и политический характер, членящий единое человечество на разнообразные антропологические виды, выражающиеся в многообразии культур, цивилизаций, политических систем, хозяйственных практик[9].

Эти принципы «политической географии» Ф. Ратцеля стали отправной точкой для всей дальнейшей геополитической мысли.

Американский опыт, значение «Моря» и «мировое могущество»

На Ф. Ратцеля в значительной степени повлияло знакомство с Северной Америкой, которую он хорошо изучил и которой посвятил две книги: «Формы городов и культур Северной Америки»[10] и «Соединенные Штаты Северной Америки»[11]. Он заметил, что «чувство пространства» у американцев развито в высшей степени, так как они были поставлены перед задачей освоения «пустых» пространств, имея за плечами значительный «политико-географический» опыт европейской истории. Следовательно, американцы осмысленно осуществляли то, к чему Старый Свет приходил интуитивно и постепенно. Так у Ф. Ратцеля мы сталкиваемся с первыми формулировками другой важнейшей геополитической концепции -- концепции «мировой державы» (Weltmacht). Ф. Ратцель заметил, что у больших стран в их развитии есть тенденция к максимальной географической экспансии, выходящей постепенно на планетарный уровень. Следовательно, рано или поздно географическое развитие территориально обширного государства должно подойти к своей континентальной фазе. 

Применяя этот принцип, выведенный из американского опыта политического и стратегического объединения континентальных пространств, к Германии, Ф. Ратцель предрекал ей судьбу мощной континентальной державы. 

Предвосхитил он и другую важнейшую тему геополитики: значение моря для развития цивилизации. В своей книге «Море, источник могущества народов»[12] он указал на необходимость каждой мощной державы особенно развивать свои военно-морские силы, так как этого требует планетарный масштаб полноценной экспансии. То, что некоторые народы и государства (Англия, Испания, Голландия и т.д.) осуществляли спонтанно, сухопутные державы (Ф. Ратцель, естественно, имел в виду Германию) должны делать осмысленно: развитие флота является необходимым условием для приближения к статусу «мировой державы» (Weltmacht). 

«Море» и «мировая держава» у Ф. Ратцеля уже связаны между собой, однако только у позднейших геополитиков (Х.Макиндера, К.Хаусхофера и особенно К. Шмитта) эта тема приобретет законченность и центральность. 

Труды Ф. Ратцеля являются необходимой базой для всех геополитических исследований. В свернутом виде в его работах содержатся практически все основные тезисы, которые позднее лягут в основание этой науки.

Адмирал Альфред Мэхэн: основоположник теории «морского могущества»

Другим провозвестником геополитики, наряду с Ф. Ратцелем, выступал американский стратег, адмирал Альфред Тайер Мэхэн (1840 -1914)[13].

Сам А. Мэхэн термин «геополитика» не употреблял (как и Ратцель), но  структура его стратегического анализа и основные выводы точно соответствуют сугубо геополитическому подходу. Идеи А. Мэхэна лежат в основе англосаксонской геополитической традиции и приняты всеми геополитическими школами как фундаментальные концептуальные установки.

Офицер американских «Union Navy», он преподавал с 1885 года историю военного флота в «Naval War College» в Нью-Порте (Роуд-Айленд). В 1890 году он опубликовал свою первую книгу, ставшую почти сразу же классическим текстом по военной стратегии -- «Влияние морской силы на историю 1660-1783»[14]. Далее следуют с небольшим промежутком другие работы: «Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812»[15], «Заинтересованность Америки в Морской Силе в настоящем и в будущем»[16], «Проблема Азии и ее воздействие на международную политику» [17] и «Морская Сила и ее отношение к войне 1812 года»[18]. 

Практически все книги были посвящены одной теме -- «морской силе», «морскому могуществу», «Sea Power».

«Морское могущество», по А. Мэхэну, представляет собой достижение военного, стратегического, политического и экономического превосходства за счет использования морских пространств и путей сообщения, а также за счет охраны собственных береговых границ и установление контроля над береговыми зонами, относящимися к «нейтральным» территориям или к территориям «противника». Для А. Мэхэна судьба США состоит в полном отождествлении с «морским могуществом», а главным её стратегическим, историческим и политическим противником всегда была сухопутная континентальная Россия.

А. Мэхэн был не только теоретиком военной стратегии, но активно участвовал в политике. В частности, он оказал сильное влияние на таких политиков, как Генри Кэбот Лодж и Теодор Рузвельт. Более того, если ретроспективно рассмотривать американскую военную стратегию на всем протяжении XX века, то мы увидим, что она строится в прямом соответствии с идеями А. Мэхэна. Причем, если в Первой мировой войне эта стратегия  принесла США ограниченный успех, то ее эффективное применение в промежуток между двумя мировыми войнами, и особенно во Второй мировой войне, дало колоссальный результат. Победа США и западного блока как «морского могущества» окончательно закрепила успех стратегических идей А. Мэхэна, который раньше других осознал главные вектора политико-стратегического, военного и экономического становления США как глобальной мировой империи.

Морское могущество и мировая торговая империя

Для А. Мэхэна важнейшим инструментом политики, наряду с военно-морскими силами, является торговля. Военные усилия и флот должны лишь обеспечивать максимально благоприятные условия для создания планетарной торговой сети. А. Мэхэн выделяет три фазы экономического цикла: 
 

1. производство (обмен товаров и услуг через водные пути), 
2. навигацию (реализующую этот обмен), 
3. колонии (производящие циркуляцию товарообмена на мировом уровне)[19].


А. Мэхэн считает, что анализировать позицию и стратегический статус государства следует на основании шести критериев:

1. Географическое положение государства, его открытость морям, возможность морских коммуникаций с другими странами. Протяженность сухопутных границ, способность контролировать стратегически важные регионы. Способность угрожать своим флотом территории противника.
2. «Физическая конфигурация» государства, т.е. конфигурация морских побережий и количество портов, на них расположенных. От этого зависит процветание торговли и стратегическая защищенность.
3. Протяженность территории. Она равна протяженности береговой линии.
4. Статистическое количество населения. Оно важно для оценки способности Государства строить корабли и их обслуживать. 

5. Национальный характер. Способность народа к занятию торговлей, так как морское могущество основывается на мирной и широкой торговле.
6. Политический характер правления. От этого зависит переориентация лучших природных и человеческих ресурсов на созидание мощной морской силы.[20]

Уже из этого перечисления видно, что А. Мэхэн строит свою теорию, исходя исключительно из «морского могущества» и мировой «морской торговли». Понятие «морское могущество» неразрывно связано со свободой «морской торговли», а военно-морской флот выступает гарантом обеспечения этой торговли. Для А. Мэхэна образцом «морской силы» был древний Карфаген, а в более близкое время – Британская империя XVII и XIX веков. 

А. Мэхэн идет еще дальше, считая «морское могущество» особым типом цивилизации (предвосхищая идеи Х. Макиндера и К. Шмитта), наилучшим и наиболее эффективным среди всех существующих, а потому предназначенным для мирового господства.

США как мировое морское могущество и торговая империя

Идеи А. Мэхэна были восприняты во всем мире и повлияли на многих европейских стратегов. Даже сухопутная и континентальная Германия в лице адмирала Тирпица приняла на свой счет тезисы Мэхэна и стала активно развивать свой флот. Показательно, что в 1940 и в 1941 году две книги А. Мэхэна были изданы и в СССР[21]. 

Но предназначались эти книги, в первую очередь, Америке и американцам. А. Мэхэн был горячим сторонником доктрины президента Монро (1758 -- 1831), который в 1823 году декларировал принцип взаимного невмешательства стран Америки и Европы, а также поставил рост могущества США в зависимость от территориальной экспансии на близлежащие территории. А. Мэхэн считал, что у Америки «морская судьба» и эта »Проявленная Судьба»(«Manifest Destiny»)[22] заключается на первом этапе в стратегической интеграции всего американского континента (в чем и состоял смысл доктрины Монро), а затем  -- в установлении мирового господства.

Надо отдать должное почти пророческому видению А. Мэхэна. В его время США еще не вышли в разряд передовых мировых держав, более того, была далеко не очевидна их принадлежность к «морскому могуществу». Еще в 1905 году Х. Макиндер в статье «Географическая ось истории»[23] относил США к «сухопутным державам», входящим в состав «внешнего полумесяца» лишь как полуколониальное стратегическое продолжение морской Англии. Макиндер писал: «Только что восточной державой стали США. На баланс сил в Европе они влияют не непосредственно, а через Россию»[24] . 


Но уже за несколько лет до появления текста Х. Макиндера адмирал Мэхэн предсказывал именно Америке планетарную судьбу, ее дальнейшее становление ведущей морской державой, прямо и непосредственно влияющей на судьбы мира. 

В статье «Заинтересованность Америки в Морской Силе»[25] А. Мэхэн утверждал, что для того, чтобы Америка стала мировой державой, она должна выполнить следующие пункты:

1. активно сотрудничать с британской морской державой;
2. препятствовать германским морским претензиям; 

3. бдительно следить за экспансией Японии в Тихом океане и противодействовать ей; 

4. координировать с европейцами совместные действия против народов Азии[26]. 

А. Мэхэн видел судьбу США в том, чтобы не пассивно соучаствовать в общем контексте периферийных (по отношению к Англии) государств, но в том, чтобы занять ведущую позицию в экономическом, стратегическом и даже идеологическом отношениях. 

Независимо от Х. Макиндера  Мэхэн пришел к тем же выводам относительно главной опасности для «морского могущества»: этой опасностью являются континентальные государства Евразии: в первую очередь, Россия, а во вторую -- Германия. Борьба с Россией, с этой «непрерывной континентальной массой Русской Империи, протянувшейся от западной Малой Азии до японского меридиана на Востоке», была для Морской Силы главной долговременной стратегической задачей. 

А. Мэхэн перенес на планетарный уровень принцип «анаконды», примененный американским генералом Мак-Клелланом в североамериканской гражданской войне 1861-1865 годов против армии южан-конфедератов. Этот принцип заключается в блокировании вражеских территорий с моря и по береговым линиям, что приводит постепенно к стратегическому истощению противника. Так как А. Мэхэн считал, что мощь государства определяется его потенциями становления «морским могуществом», то в случае противостояния с континентальными державами (Россия, Германия) стратегической задачей номер один является недопущение этого становления в лагере противника. Следовательно, задачей исторического противостояния Америки являет перечисленным выше стратегическим пунктам. Собственные береговые просторы должны быть под контролем, а соответствующие зоны противника нужно стараться любыми средствами оторвать от континентальной массы.

И далее: так как доктрина Монро (в широком смысле, как план стратегической территориальной интеграции) усиливает мощь государства, то не следует допускать создания аналогичных интеграционных образований у противника. Напротив, противника или соперника (по А. Мэхэну, это евразийские державы – Россия и Германия) следует ослаблять, удушая в кольцах «анаконды» континентальную массу, сдавливая ее за счет выведенных из-под ее контроля береговых зон и перекрывая по возможности выходы к морским пространствам. 

В первой мировой войне эта стратегия реализовалась в поддержке Антантой белого движения по периферии Евразии (как ответ на заключение большевиками мира с Германией). Во второй мировой войне она также была обращена против Средней Европы и, в частности, через военно-морские операции против стран Оси и Японии. Но особенно четко она видна в эпоху холодной войны, когда противостояние США и СССР достигло тех глобальных, планетарных пропорций, с которыми на теоретическом уровне геополитики оперировали, начиная с конца XIX века. 

Фактически, основные линии стратегии НАТО и других блоков, направленных на сдерживание СССР (концепция «сдерживания» тождественна стратегической и геополитической концепции «анаконды») -- ASEAN, ANZUS, CENTO -- являются прямым развитием основных тезисов адмирала А. Мэхэна, которого на этом основании вполне можно назвать интеллектуальным отцом  современного атлантизма.

Рудольф Челлен: рождение термина «геополитика» и его первые дифиниции

Термин «геополитика» первым употребил  в XIX веке швед Рудольф Челлен(1864-1922) [27], ученик Фридриха Ратцеля (1844-1904).

Р. Челлен был профессором истории и политических наук в университетах Уппсалы и Гётеборга. Кроме того, он активно участвовал в политике и был какое-то время депутатом шведского  парламента. Р. Челлен не являлся профессиональным географом и рассматривал геополитику, основы которой он развивал, отталкиваясь от работ Ф. Ратцеля, как часть политологии. 

Геополитику Р. Челлен определил как «науку о Государстве как географическом организме, воплощенном в пространстве»[28]. 


Помимо «геополитики» Р. Челлен предложил еще четыре  неологизма, которые, по его мнению, должны были составить основные разделы политической науки: «экополитика» (изучение государства как экономической силы); «демополитика» (исследование динамических импульсов, передаваемых народом государству; аналог «антропогеографии» Ратцеля); 
 «социополитика» (изучение социального аспекта государства); 
 «кратополитика» (изучение форм правления и власти в соотношении с проблемами права и социально-экономическими факторами)[29] . Но все эти дисциплины,  развиваемые Р. Челленом параллельно геополитике, не получили широкого признания, в то время как термин «геополитика» устойчиво утвердился.

Этимология термина очевидна: от греческого «πολις», «государство», и «γεa», «земля». Согласно Р. Челлену, геополитика изучает отношение государства, политической системы, политического организма к ландшафту, к территории, к земле, к пространству и представляет собой раздел политологии.

Р. Челлен предложил систематизировать геополитические знания, рассматривая отношение государства к пространству как абсолютно необходимый элемент любого политологического анализа, и с этого момента слово «геополитика» начинает свое существование в истории. У самого Р. Челлена геополитика считалась частью более обширной политологической конструкции, представляя собой лишь направление прикладной политологии. Однако постепенно геополитика обособилась в отдельную дисциплину.

Органицизм как отличительная черта геополитики

Классическая геополитика, определенная в терминах Р.Челлена,  задумывалась как дисциплина, изучающая отношения политических единиц, высшим выражением которых является государство, к пространству власти.

 Здесь следует отметить одну важную особенность. Само государство понимается Р. Челленом не как механизм (вопреки классической политологии), но как организм.

В своем главном труде «Государство как форма жизни»[30], выпущенном в 1916 году, Р. Челлен развил постулаты, присутствующие уже у Ф. Ратцеля, в которых отражается органицистский подход. Этот подход отражается в названии книги  «Государство как форма жизни», где государство рассматривается не как абстрактно-логический аппарат, но именно как  выражение и проявление жизни как таковой.

В XIX веке о природе государства спорили две основные школы философов, юристов, правоведов, историков. Одни, механицисты, придерживались теории искусственной сущности государства, другие, романтики, виталисты – органицистской теории, то есть видели в государстве одну из форм живой природы, действующей сквозь людей, общество, культуру (А.Эспинас, П. фон Лилиенфельд, А.Шеффле и другие).

Механическое понимание государства основывалось на идеях Просвещения (Декарт, Ньютон. Ламетри и др.), сравнивавших организмы и органы человека с механическими предметами, машинами («метафора часов»). Органицисты (романтики, холисты, виталисты, «философы жизни» и т.д.) противопоставляли им идею органической целостности любого явления(«метафора дерева»), которое невозможно  разобрать на части без того, чтобы не погубить. Если механицисты  даже живые организмы пытались осмыслить как аппараты и понять их устройство, исходя из элементов, частей, фрагментов (современная генетика во многом продолжает именно механицистский подход, хотя на более совершенном и изощренном уровне), то органицисты, напротив, даже искусственные конструкции – такие, как государство, общество и т.д. -- толковали как стадии развития динамической жизненной стихии.

Согласно «метафоре часов», государство, общество, политика, народ, культура представляют собой искусственно созданные  механизмы. С точки зрения «метафоры дерева», государство, общество, человек, культура представляют собой естественно развившиеся организмы. Разница в подходах заключается в том, что в первом случае любое образование можно разъять, как механизм, на составные части, а потом собрать заново, а во втором случае это невозможно. Если, например, спилить дерево, а затем попытаться его водрузить на место, из этой попытки ничего не выйдет. Если расчленить любое живое существо, то вернуться к предшествующему состоянию уже не удастся: части тела сшить можно, но это будет лишь чучело.

Механицизм и органицизм встречаются и в социологии, и в политологии, и в различных философских и даже естественнонаучных дисциплинах. В  случае механицизма (Р.Декарт[31], Ж.О.де Ламетри[32] и У. Гарвей[33])человек будет рассматриваться как механизм, в котором легкие уподобятся кузнечным мехам, печень — котлу для варки, суставы — рычагам, жилы – канатам, сердце – насосу и т.д. Современная медицина, кстати, исходит преимущественно из механицистских представлений о человеке и мире. Органы рассматриваются как нечто существующее отдельно от всего организма. Отсюда идея трансплантации, предполагающей, что можно заменить один орган другим. Такой подход был категорически неприемлем для холистской медицины, рассматривавшей человеческое существо как целостную сущность, в которой ничего без серьезных последствий кардинально поменять нельзя. В наше время в медицине органицистское направление частично представлено в гомеопатии.

Геополитика основана строго на органицистском подходе. Поэтому с точки зрения геополитики совершенно не все равно, где находится то или иное государство, в каком ландшафте, на какой территории живет то или иное политическое сообщество,.

Потамическая теория как пример географического детерминизма

Первых геополитиков и, в первую очередь, Ф. Ратцеля обвиняли в так называемом «географическом детерминизме». Ранее мы уже упомянали об этом с точки зрения соотношения геополитики и социологии. Разберем, что это означает с точки зрения чистой геополитики.

Детерминизм — это «предопределенность». Следовательно, «географический детерминизм» означает, что организация  политической системы  строго зависит от того или иного ландшафта, предопределяется им.

Примером географического детерминизма, в частности, является потамическая теория цивилизаций («потамическая» — от греческого слова «ποταμος», «река»). Она гласит, что государство возникает прежде всего там, где речные потоки пересекаются, сходятся между собой. Там, где реки текут параллельно друг другу и не пересекаются, возникновение государств отложено, замедлено, зависит от множества второстепенных факторов.

Если мы посмотрим на историю, имея в виду географический рельеф всех известных нам государств, мы увидим, что это абсолютно верно. Там, где сходятся водные пространства, например, в Междуречье, в дельте Нила, в Западной Европе, государства и четко формализованные политические образования возникают ранее других областей. В России, например, государство возникает на пересечении бассейнов русских рек Оки и Волги. Но западнее и восточнее Среднерусской возвышенности реки текут параллельно, и возникновение государств там отложено.

Там, где реки текут параллельно, — например, в Германии или в Сибири, цивилизации складываются с запозданием. Так, национальное германское государство возникло одним из последних в Европе, хотя немцы являются наиболее могущественным по силе и воле народом в деле государственного строительства. Они создали европейскую политическую систему за счет германских династий, но тем не менее собственное полноценное государство у них появилось лишь в XIX веке (если, конечно, не считать империи Карла Великого и Гогенштауфенов, бывшими полиэтническими государствами).

До XIX века существовали отдельные раздробленные немецкие княжества: Бавария, Гессен, Пруссия. Австрия же представляла собой полиэтническую империю. Бисмарк железной рукой всех их собрал воедино. Но это произошло лишь в XIX веке, когда, например, у Франции как государства за плечами была чуть ли не тысячелетняя история. Но государство Франции была создано теми же немцами – франками. На столь странный ход исторических событий, по мнению геополитиков, существенно повлияло течение рек: во Франции реки текли правильно, а в Германии — нет. Именно поэтому немцы создавали государства и в Европе, и в Северной Африке (например, государство вандалов), а у себя никак его построить не могли.

Если рассмотреть территории Северной Евразии к востоку от уральского хребта, то мы увидим ту же картину: наша Сибирь долго не могла обрести государственность потому, что реки в тех краях текут параллельно друг другу. Если же переехать за Урал к Западу, реки начинают пересекаться. Отсюда длительная история образования государства  Московской Руси или Волжской Булгарии.

Примеров убедительности потамической теории множество. Правда, многие считают ее неактуальной: современные государства уже не зависят от потамического рельефа, поскольку реки утратили значение принципиальных и единственных транспортных артерий. Но следует учитывать, что большинство исторических государств и цивилизаций сложились в те времена, когда этот фактор имел главенствующее значение, и именно эти государства и цивилизации накопили серьезный культурный, политический и стратегический потенциал, который так или иначе повлиял и продолжает влиять на остальные государства, возникшие позднее. Так, значение влияния политических идей Франции (где реки пересекаются, и государственность возникла намного раньше Германии) на Германию (где реки параллельны и государственность запоздала) трудно переоценить.

Х. Макиндер и «географическая ось истории»

Поворотным моментом в истории геополитической дисциплины была публикация в 1904 году в английском журнале «The Geographical Journal » статьи Хэлфорда Макиндера (1861 – 1947), которая называлась «Географическая ось истории»[34]. Х. Макиндер, по сути дела, заложил основы методологии и топики всей геополитической науки, выделил ее методы, обосновал принципы, показал формы и масштабы применения. Текст Х. Макиндера является основой геополитического мировоззрения, мироосознания и лежит в основе развития всей геополитики ХХ века.

Х. Макиндер был ученым, основателем «новой географии»,  манифест которой он выпустил в 1887 году – «По поводу методов Новой Географии»[35].  Он стал также основателем британской «Географической Ассоциации» и одним из соучредителей «Лондонской Школы Экономики», директором которой он был с 1903 по 1908 годы.

Х. Макиндер являлся при этом и практическим политиком. С 1910 по 1922 год он был членом Парламента от шотландской «Партии Юнионистов». А в 1919-1920 годах выполнял функцию Высшего Британского Комиссара по Украине в войсках Антанты. Свою миссию он осмысливал как обеспечение материальной, политической, технической и финансовой помощи «белому движению» Деникина/Врангеля. Х. Макиндер имел тесные связи с британской политической элитой и был в дружеских отношениях с лордом Керзоном.

Таким образом, геополитика для Х. Макиндера была не только сферой теоретических интересов, но и делом жизни: свои идеи он стремился воплотить на практике. Но, может быть, сам того не подозревая, в своей поворотной статье «Географическая ось истории» он изложил нечто большее, нежели практические наблюдения за тем, что именовалось в то время (в  конце XIX — начале ХХ веков) «Большой Игрой», «Great Game[36]». Под «Большой Игрой» понималось противостояние Англии и Российской империи за контроль над важнейшими стратегическими пространствами евразийского материка, в первую очередь: Индией, Афганистаном, а также Кавказом и Ближним Востоком. На всем пространстве Евразии от Средиземного моря до Тихого океана простиралась территории, контроль над которыми был ключом к сохранению Британской империей своего мирового господства, а для России -- возможностью становления великой мировой державой со свободным выходом к теплым морям. Англия старалась укрепить свои позиции, Россия время от времени предпринимала попытки обрушить англосаксонскую доминацию – в первую очередь, над азиатскими колониями – со стороны суши, чтобы самой стать полноценной планетарной геополитической силой. Это и называлось «Great Game». Об этом много писал Р.Киплинг[37], певец Британской империи.

«Большая Игра» признавалась и осознавалась фактически всеми стратегами в XIX веке, а Х. Макиндер предпринял попытки ее оформить в терминах «новой географии», то есть геополитики.

В результате мы получили не просто концептуализацию противостояния британского империализма и русского стремления выйти на новый уровень планетарного господства, но совершенно новую науку. Занимаясь практической политикой, Х. Макиндер, по сути дела, нащупал подходы и ключи к дисциплине, имеющей гораздо большее значение, нежели решение конкретных исторических проблем по укреплению имперских позиций Великобритании за счет ослабления и расчленения Российской Империи. Британская империя через полвека сошла с исторической арены, а геополитика, чьи основы заложил сэр Х. Макиндер, сохраняет свое значение и поныне.

Геополитическая топика: кочевники и политическая организация пространства

C момента появления статьи Х. Макиндера, интуиции Ф.Ратцеля о том, что «государство есть форма жизни» и что пространство, ландшафт, среда оказывают на него решающее влияние, а также идея Р.Челлена о необходимости учитывать пространственный фактор в политологии и придавать ему особое значение в ходе любого политологического анализа превращаются в стройное представление о мире, в теорию, в науку.

Именно Х. Макиндер является создателем и разработчиком геополитической топики. Что такое «топика»? Топика это карта, схема концептуального знания. Слово топика происходит от греческого слова «τοπος», «место»:  при этом речь идет не о физическом, но о концептуальном месте. Иными словами, это графическое, пространственное изображение идеи и соотношения идей между собой. Геополитическая топика представляет собой набор основных идей, которые можно расположить симметрично относительно друг друга, наметив их взаимосвязи и взаимовлияния – и все это в особом интеллектуальном измерении, на схематической карте научного мышления.

Смысл геополитической топики заключается в очень схематичном, но чрезвычайно продуктивном описании Х.Макиндером пространственной логики исторического процесса. Если Ф. Ратцель говорит о «пространственном смысле» (Raumsinn) обобщенно, то Х. Макиндер предлагает свое видение

«пространственного смысла» в конкретной модели. В ней движущими силами истории выступают динамичные кочевые народы (этой теории придерживался и Ф.Ратцель, и немецкая школа «культурных кругов»). Именно кочевники создают все основные политические образования: империи, государства, политические союзы, либо эти образования создаются для защиты от их натиска. В любом случае органически воплощающие в себе принцип экспансии кочевые культуры являются главным принципом политической организации пространства. Первый постулат геополитической теории Х. Макиндера может быть сформулирован так: политическое пространство (то есть государства, империи и т.д.) приобретает свои черты, границы и формы под воздействием импульсов кочевых народов. При этом Х. Макиндер прослеживает эти импульсы не только в древности, в эпоху зарождения государств, но и в современности, считая, что территориальная, политическая и экономическая экспансия современных государств продолжает на новом историческом витке динамическую логику кочевых культур. И если кочевой принцип в каком-то государстве ослабевает, то более живое и динамичное, т. е. более «кочевое», политическое образование мгновенно стремится этим воспользоваться.

Здесь мы без труда узнаем влияние политической географии Фридриха Ратцеля, учившего о динамике границ, связанных с органицистским представлением о природе государства. В англосаксонской культуре также были мыслители сходного направления, правда, в отличие от немцев, они сочетали органицизм и эволюционизм с индивидуализмом и либерализмом (вспомним хотя бы одного из основателей социологии англичанина Г.Спенсера[38]). Признание роли кочевых племен в образовании государств является также одним из основополагающих принципов «этносоциологии» (Р.Турнвальд, В. Мюльман и др.)

Дуализм Суши и Моря: основной закон геополитики

Вторым постулатом геополитической топики Х. Макиндера является разделение всех кочевых культур на две фундаментальные категории: кочевники Суши и кочевники Моря. Сам Макиндер назвал их иронично: «бандитами Суши» и «бандитами Моря» (the brigands). Эти две разновидности кочевников придают динамику историческим процессам, постоянно, с разных сторон, и с Суши, и с Моря, оказывая политические, военные и культурные воздействия и заставляя существующие оседлые государства, культуры и народы постоянно отвечать на эти вызовы. Динамика кочевников и порождает содержание политической истории.

Вызовы «кочевников Суши» и «кочевников Моря» несут в себе различные качественные характеристики. У двух типов кочевников разный стиль в стратегии, тактике и ценностной системе: то, что попадает под влияние «кочевников Суши», тяготеет к иерархически-героическому типу цивилизации и культуры, а то, что оказывается в сфере интересов «кочевников Моря», напротив, впитывает в себя динамизм «торгового», технологически изобретательного, «прогрессистского» начала, тяготеющего к «демократии» и «открытому рынку».

Так мы переходим от кочевых народов к двум типам цивилизации, организованным по различным выкройкам, преследующим противоположные стратегические цели и основанным на альтернативных по отношению друг к другу цивилизационных и культурных принципах. Одну из них можно назвать «цивилизацией Моря», другую – «цивилизацией Суши».

Цивилизация Моря, «талассократия» (от греческих «θαλασσα», «море», и «κρατος», «власть», «могущество») или «морское могущество» (Sea Power – А.Мэхэн[39]), воплощает в себе специфический стратегический подход к пространству, сопряженный, кроме всего прочего, с уникальными цивилизационными особенностями. Цивилизация Суши, «теллурократия» (от латинского «tellus» -- «земля», «суша», «почва» и греческого «κρατος» -- «власть», «могущество»), «сухопутное могущество», несет в себе совершенно другой, противоположный и также неповторимый  цивилизационный пафос.

 Цивилизация Моря или просто «Море» (как геополитический, а не географический концепт):

• тяготеет к освоению только береговой зоны, воздерживаясь от проникновения в глубь суши,
• утверждает динамичность и подвижность в качестве высших социальных ценностей,
• содействует инновациям и технологическим открытиям,
• развивает торговые формы общества, протокапитализм и капитализм (наемная армия, морская торговля и т.д.),
• способствует развитию обмена и автономизации финансовой сферы.

Эти черты «морского могущества» полностью совпадают с критериями, выделенными А. Мэхэном.

Цивилизация Суши, в свою очередь:

• простирается в глубь континента и берет свое начало в удаленных от берегов землях,
• формирует жесткие, иерархические общества мужского, воинственного типа на основе строгого подчинения, идеалов доблести и чести, агрессивности, преданности и верности,
• способствует созданию упорядоченных, но ригидных (неподвижных) социально-политических образований, не склонных к экономическому и технологическому развитию,
• благоприятствует становлению империй, деспотических и феодальных обществ с высоким уровнем сакрализации центральной власти и военизацией широких слоев населения (идея народа как армии),
•  сдерживает культурный обмен и инновации консервативными и традиционалистскими установками в культуре.

На этом уровне расшифровки «пространственного смысла» исторических процессов Макиндер переходит от географического и стратегического, а также экономического подходов к социологическим обобщениям относительно качественных сторон цивилизаций различного типа. Пространство и география, события древнейшей истории переходят здесь на уровень культуры, политической организации и ценностной системы общества. Так социологический элемент входит в самую сердцевину геополитического метода, а в геополитическую топику включается не просто историческая ретроспекция и фрагменты пространственного анализа, а совершенно новаторская теория общества, оригинальный социологический концепт культурной, цивилизационной и политической типологии.

Вместе с тем сам Х. Макиндер не акцентирует обобщающий уровень своих идей, предпочитая на одном дыхании говорить о стратегии, экономике, конкретных политических и международных проблемах, вооружении, межнациональных альянсах и т.д. Социологический компонент утверждения структурного дуализма цивилизаций, противопоставление Суши и Моря как двух цивилизационных типов, им самим не осмысляется, не выделяется и остается в его теории имплицитным. Отсутствие пристального внимания к этому философско-теоретическому и социологическому моменту, возможно, и стало существенным препятствием в ходе научной институционализации геополитики. Х. Макиндер незаметно переходит от истории, стратегии и географии к сфере чистой социологии, никак не обозначая этого перехода, хотя в дальнейшем он –  как и все геополитики – оперируют с этой комплексной научной топикой, по умолчанию принимая формулу отождествления истокового качества политического образования (государства, созданного либо «кочевниками Моря» либо «кочевниками Суши») с особым типом цивилизации – «морским» или «сухопутным».

Быть может, упрощенная редукция Х.Макиндера и вызвала бы шквал критики, но наглядность геополитических обобщений применительно к конкретному анализу внешнеполитических событий в мире ХХ века заставила всех оставить теоретические обоснования в стороне. С прагматической точки зрения геополитический метод работал в полную силу, и применение критериев «цивилизации Суши» и «цивилизации Моря» для анализа актуальных событий было настолько удобно, плодотворно и конструктивно, что теоретической обоснованностью такого социологического обобщения просто пренебрегли.

И тем не менее из разделения кочевников на «кочевников Моря» и «кочевников Суши» Х. Макиндер вывел грандиозное по значимости заключение – о двойственности цивилизаций, о неминуемом противостоянии «теллурократии» и «талассократии» не только в стратегическом и конкретном ключе, но и с точки зрения принципиального различия и непримиримого противоречия в глубинных ценностных и культурных ориентирах. Этот цивилизационный дуализм – «Суша против Моря» и «Море против Суши» -- стал основой всей геополитической топики.

Здесь мы подошли к главному. Геополитика как она есть представляет собой комплексный политический, географический, стратегический, социологический, культурологический, экономический подход к интерпретации международных отношений на основе принципиального и неснимаемого цивилизационного дуализма – Суша vs Море, «теллурократия» vs «таллассократия». Другие определения геополитики, в которых она интерпретируется лишь как учение о связях государства с пространством и т.п., без указания на принципиальный цивилизационный дуализм, не вскрывают ее сущности как научного метода. Есть области политического анализа, и в частности, широко понятая «стратегия», или «стратегический анализ», которые вполне могут учитывать пространственный фактор при анализе международных отношений. Но в этом еще нет ничего собственно от геополитики. Геополитика после Х. Макиндера – это дисциплина, основанная на методологии цивилизационного, политико-стратегического и ценностно-культурного (социологического) дуализма, который является не частностью и отдельной темой в геополитике, но сутью и смыслом геополитики как таковой. Все геополитические школы – и англосаксонская, и германская, и французская, и российская – строятся и строились исключительно на признании фундаментальности этого дуализма, его теоретической «валидности» и «аксиоматичности». Если мы попытаемся пренебречь им, мы тут же оказываемся вне проблематики, методологии и теории геополитики как таковой[40].

Другое дело, что определенные авторы в современной политической науке США сознательно ставят перед собой цель перейти от «классической геополитики», с необходимостью основанной на признании базового дуализма цивилизаций, к «критической геополитике» или «постгеополитике» (Дж. Эгнью, Г. О'Таутайл и т.д. [41]). Но они не заблуждаются в отношении того, чем является «классическая геополитика». Они стремятся к тому, чтобы построить новую науку в иной топике, отталкиваясь от отдельных сторон геополитики и оспаривая некоторые ее фундаментальные постулаты.

Такая инициатива вполне легитимна: ведь ученые сплошь и рядом стараются выстроить научные формализации, изменив базовые аксиомы (по аналогии, например, с геометрией Лобачевского или теорией цепей Маркова). Однако было бы странно, если бы геометрия Лобачевского преподавалась в школах и ВУЗах под видом простой «геометрии». То, что параллельные пересекаются – аксиома геометрии Лобачевского, но в обычной эвклидовой геометрии – это нонсенс. Точно так же, если намеренно строить математику, в которой дважды два будет пятнадцать или шестнадцать, можно попытаться поработать в этом направлении, но едва ли у нас есть шанс закончить первый класс без двоек, если мы будем на этом чрезмерно настаивать с самого начала.

В нашей сфере этот подход формулируется так: ясно сознавая, что цивилизационный дуализм есть основная аксиома геополитической топики, можно попробовать от нее отказаться и построить на месте «классической геополитики» что-то другое (этим и занимаются представители «критической геополитики» в США). Но если, говоря о «геополитике» как таковой, издавая учебники, призванные ввести читателей и студентов в курс дела, мы игнорируем это фундаментальное положение, то наша профессиональная состоятельность должна ставиться под вопрос.

Итак, начиная с Х. Макиндера, дуализм Суши и Моря (как двух типов цивилизаций) является сутью геополитики как таковой.

Рим и Карфаген

Третьим постулатом геополитики Макиндера является районирование территории планеты Земля в соответствии с принципами цивилизационного дуализма Суши и Моря.

Здесь есть несколько исторических фаз – от древности до наших дней. Совершенно очевидно, что политические организмы на разных этапах истории имели разный масштаб. Планета как географическое целое и как совокупность политических образований стала осознаваться таковой лишь в Новое время, начиная с эпохи великих географических открытий. Она «стала» шарообразной, то есть закрытой, и, соответственно, геополитические процессы приобрели планетарный размах. Планетарный период в противостоянии цивилизации Моря и цивилизации Суши, таким образом, имеет за плечами несколько столетий, начиная с Колумба и ожесточенной борьбы за колонизацию мира европейскими державами.

На древних этапах противостояние Суши и Моря носило локальный характер. Среди наиболее выразительных его примеров в Древнем Мире Х.Макиндер выделяет следующие: 1) противостояние «морских» Афин и «сухопутной» Спарты, получившее яркое выражение в длительной Пелопонесской войне 431-404 гг. до н.э.; 2) Пунические войны Рима (Суша) и Карфагена (Море); 3) Венецианская торговая Республика как выражение чистой «талассократии»; 4) создание «морской» голландской империи; 5) противостояние Испании, принявшей идентичность «Суши», и «морской» Великобритании с постепенным превращением ее в единоличную владычицу морей и мировую океаническую империю.

Разберем подробнее один из этих примеров – Пунические войны (264 – 146 гг. до н. э.), Рим против Карфагена. Карфаген -- по всем параметрам типично морская цивилизация, с наемной армией, с ценностями, носящими ярко выраженный торговый, рыночный, финансовый характер, с активно процветающим «бизнесом» и элементами либеральной демократии. Рим социологически представлял собой полную антитезу Карфагену. Римская культура -- героическая, мужественная, ее основные ценности заключались в иерархическом подчинении, воинском послушании, обустройстве пространства в соответствии с жесткой сословной структурой. Рим — это жесткий прямолинейный стиль силовой цивилизации, ориентированной исключительно на вертикаль, Карфаген представлял собой гибкую торговую цивилизацию. Можно  сказать, что Карфаген — это «либералы», а Рим — «силовики». Карфагенские «либералы» покупали всё, что им надо, в том числе и армию. А римские «герои» всё, что им было необходимо, отбирали. Противостояние цивилизации Суши и цивилизации Моря сказывалось на социальных ценностях, на культурном коде, на правовых уложениях, и даже на методиках захвата полезных и нужных ресурсов. Карфагеняне «воровали», римляне «грабили», «захватывали». В этих установках можно вполне различить два стиля: «кочевников Моря» и «кочевников Суши».

 Воровство и грабеж —  разные вещи. Вор приходит тихо, он крадется, тайно похищает то, что имеет ценность, и оставляет всё, как будто бы так и было. Грабитель же гремит, пугает, выламывает дверь, забирает всё и уходит, пнув на прощанье им же обобранные жертвы. Это два стиля – морской и сухопутный.

 Помимо воровства, конечно, у цивилизации Моря были и позитивные стороны. Карфагеняне развивали бизнес, торговлю, избороздив своими кораблями всё Средиземноморье. Но при этом они успешно отличились в работорговле, не забывая о своих небесных покровителях, приносили детей в жертву кровавым идолам Молоху и Ваалу (правда, кровавые жертвы совершались ночами, днем же всё было вполне благопристойно).

Римляне тоже были жестоки: они устраивали гладиаторские бои, натравливали на пленных рабов зверей и наслаждались кровавым зрелищем. При этом Римская цивилизация отличалась множеством привлекательных сторон — героизмом, освоением огромных территорий, рациональной архитектурой и созданием хитроумной городской и транспортной логистики, а также великолепным военным искусством.

Рим — это насилие открытое и прозрачное, Карфаген — насилие прекрытое, завуалированное. Карфаген просачивается тихо, аккуратно, невидимо, как змеиными кольцами, опутывая всё своими торговыми сетями, купцами, интригами и заговорами.

Рим воевал с Карфагеном в трех Пунических войнах. Эти войны носили ярко выраженный геополитический характер, так как были войнами не просто двух государств, но двух цивилизаций, двух разных обществ, двух разных культур. И поэтому настойчивость римского сенатора Катона-старшего, не устававшего повторять, что «Карфаген должен быть разрушен» («Carthago delenda est»), приобретает особенный глубинный смысл: он интуитивно догадывался, что речь идет о выборе, который предопределит всю дальнейшую историю Европы, и западное человечество пойдет либо по «пути Моря» (Карфаген), либо по «пути Суши» (Рим).

Цивилизационный смысл Пунических войн, их геополитическую и ценностную подоплеку прекрасно осознавал английский писатель и эссеист Г.К.Честертон:

«На другом берегу Средиземного моря стоял город, называющийся Новым. Он был старше, и много сильнее, и много богаче Рима, но был в нем дух, оправдывавший такое название. Он назывался Новым потому, что он был колонией, как Нью-Йорк или Новая Зеландия. Своей жизнью он был обязан энергии и экспансии Тира и Сидона — крупнейших коммерческих городов. И, как во всех колониальных центрах, в нем царил дух коммерческой наглости. Карфагеняне любили хвастаться, и похвальба их была звонкой, как монеты. Например, они утверждали, что никто не может вымыть руки в море без их разрешения. Они зависели почти полностью от могучего флота, как те два великих порта и рынка, из которых они пришли. Карфаген вынес из Тира и Сидона исключительную торговую прыть, опыт мореплавания и многое другое»[42].

И далее:

«Почему практичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умен тот, кто жесток, и даже дурак лучше умного, если он достаточно подл? Почему им кажется, что честь — это чувствительность, а чувствительность — это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой. Для них, как и для всех, в основе основ лежит их собственное представление о природе вещей, о природе мира, в котором они живут; они считают, что миром движет страх и потому сердце мира — зло. Они верят, что смерть сильней жизни и потому мертвое сильнее живого. Вас удивит, если я скажу, что люди, которых мы встречаем на приемах и за чайным столом, — тайные почитатели Молоха и Ваала. Но именно эти умные, практичные люди видят мир так, как видел его Карфаген. В них есть та осязаемая грубая простота, из-за которой Карфаген пал.(…)

Под самыми воротами Золотого города Ганнибал дал последний бой, проиграл его, и Карфаген пал, как никто еще не падал со времен Сатаны. От Нового города осталось только имя — правда, для этого понадобилась еще одна война. И те, кто раскопал эту землю через много веков, нашли крохотные скелеты, целые сотни — священные остатки худшей из религий. Карфаген пал потому, что был верен своей философии и довел ее до логического конца, утверждая свое восприятие мира. Молох сожрал своих детей»[43].

Пунические войны, с точки зрения Х. Макиндера, это вечные войны, которые не кончаются. «Карфаген» и «Рим» (равно, как «Афины» и «Спарта») не только исторические, но и цивилизационные, геополитические понятия.  При этом Макиндер скорее всего не согласился бы с Честертоном относительно моральной оценки Карфагена -- ведь Британская империя, которую он всю жизнь защищал и отстаивал, была продолжением именно той финикийской цивилизации, с которой не на жизнь, а на смерть столкнулся героический Рим.

Мировой остров и геополитическая карта мира

Выявление талассократических и теллурократических элементов в древних обществах чрезвычайно полезно для того, чтобы убедиться в адекватности и применимости геополитических методов к историческому анализу, но для такого практического деятеля, как Х. Макиндер, эта сторона геополитики имела лишь прикладной и иллюстративный интерес. Более всего его заботило корректное геополитическое районирование мирового пространства в ХХ веке, чему и посвящены его основные труды.

И в этом состоит наиболее известная сторона работ Х. Макиндера: его учение о роли Евразии, о «сердечной земле» (Heartland). Макиндер применяет геополитический метод к современной ему политической карте мира и приходит к следующим выводам.

Цивилизация Моря в начале ХХ века политически воплощена в Англии, идеологически – в либеральной демократии, экономически – в мировом индустриальном капитализме, культурно – в модернизме и современном европейском рационализме и индивидуализме. Великобритания является классическим «морским могуществом», центром мировой океанической империи. Но вместе с тем и парламентаризм, и демократия, и свободный рынок, и индустриализация, и современный капитализм имеют ярко выраженный «английский» след. Поэтому Англия является комплексным выражением морской цивилизации как таковой, ее интересы (стратегия, экономика, безопасность, контроль над колониями и т.д.) и ее ценности (либерализм, демократия, индивидуализм и т.д.) неразделимо переплетены в один общий клубок, слиты в единый синтез, который и есть геополитика. Поэтому интересы Англии есть интересы не просто одного из национальных государств, но интересы и ценности всей европейской цивилизации Нового времени, всего «европейского человечества», всего капиталистического строя, всей буржуазно-демократической системы. В Англии, понятой геополитически, как «морское могущество», национальное совпадает с универсальным, узко государственное – с общеевропейским, эгоистическое – со вселенским, область интереса с областью права.

Перед лицом Англии, осознанной геополитически, Макиндер выделяет то, что может служить преградой на пути сохранения и укрепления ее планетарного могущества. И это Евразия -- континентальная масса, в ядре которой находится «сердечная земля» (Heartland). Политически в Новое время она объединена под властью России. Если же ограничиться Европой, то ее наиболее «сухопутная» часть совпадает со Средней Европой и преимущественно с Германией. Еще один сухопутный фрагмент политически совпадает с историческими очертаниями китайского государства.

Всю Евразию Х. Макиндер называет «мировым островом» (World Island). Вокруг него расположены два полумесяца – «большой полумесяц» (outer crescent), океанический, совпадающий в общих чертах с охватом британского мирового господства, и «малый полумесяц» (inner crescent). В центре «мирового острова», в зоне «heartland», находится «географическая ось истории», то есть ядро цивилизации Суши в период расширения политической географии до общепланетарных масштабов.

Так конституируется геополитическая карта мира, впервые предложенная именно Макиндером и впоследствии ставшая базовой моделью всей геополитической науки.

В геополитической карте мира Х. Макиндера происходит наложение концептуальной цивилизационной топики на конкретное политико-географическое пространство Земли. Отсюда центральность значения этой карты: она одновременно имеет и географический, и политический, и стратегический, и исторический, и социологический, и цивилизационный, и культурологический смысл. Эта карта для геополитики столь же фундаментальна, как закон всемирного тяготения для современной физики. Осмысление этой карты может быть проделано сразу не нескольких уровнях, геополитический смысл получается путем наложения всех этих толкований.

Сразу же следует отметить, что «цивилизация Моря» в 1904 году[44] мыслится Х. Макиндером как синоним Британской империи. Но есть одна важная деталь. «Цивилизация Моря», талассократия – явление гораздо более глубокое, нежели просто метафора для «британского империализма»; это фундаментальный геополитический, цивилизационный и социологический концепт. Дальнейшая эволюция геополитических взглядов Х. Макиндера приведет его к более широкому толкованию «Моря». В 1904 году он еще не включает США в ядро этой цивилизации, считая штаты периферией мира и «сухопутной державой». Спустя всего несколько десятилетий он пересмотрит это отношение, и детали карты изменятся. Но если абстрагироваться от нюансов, мы увидим, что Х. Макиндер, очертив зону «внешнего полумесяца», то есть зону «талассократии», по сути, наметил границы, в которых развертывалась все основные политические, стратегические и международные процессы в течение XX и первого десятилетия XXI века. Более того, есть все основания предполагать, что эта карта сохранит свое значение и в будущем, так как отражает глубинные исторические тенденции.

То же самое можно сказать и о прямо противоположной зоне – «сердцевинной» или «сердечной земле» (Heartland), в которой Х. Макиндер располагает ядро «цивилизации Суши». В 1904 году это была Российская Империя, позднее,  с 1917-го по 1991-й годы – Советская Россия. С 1991 по настоящее время, в урезанном виде, это Российская Федерация. Меняются идеологии, режимы, политические системы. Но геополитический смысл политического пространства, расположенного в зоне «географической оси истории», остается неизменным – это оплот теллурократии, Суша, планетарная и цивилизационная инстанция, противоположная во всех отношениях «цивилизации Моря».

К Западу и Юго-востоку от «сердечной земли» (Heartland), которую можно считать «абсолютной Сушей», располагаются два чрезвычайно важных политических пространства, которые можно назвать «Сушей относительной» -- это Германия и Китай. Их Х. Макиндер в 1904 году относит к «внутреннему полумесяцу», который теоретически может сблизиться как с Сушей, так и с Морем, оказаться под влиянием «сердечной земли» или «океанической империи». И все же два пространственных блока – Германия и Китай – обладают особыми геополитическими свойствами, которые делают наиболее вероятной их сухопутную ориентацию.

Битва за Rimland

«Внутренний полумесяц» Х. Макиндер называет также «Rimland» (буквально «окаемочная земля», «территория кромки»). Эта зона играет огромную роль в общей структуре геополитического видения мира, так как в ней сходятся основные движущие силы политической истории. Со стороны Суши (из «сердечной земли» -- Heartland) проистекают влияния континентального порядка, ориентированные на то, чтобы поставить всю береговую зону (Rimland) под свой контроль и через это выйти к Морю напрямую. Зоны «относительной Суши» в пространстве «окаемочной земли» представляют собой ключевые плацдармы для мощного сухопутного альянса, который создает все необходимые условия для интеграции «Мирового Острова» под эгидой теллурократии.

Но на тот же Rimland нацелено основное внимание и «цивилизации Моря» (что в последние века отражено в конкретной географии Британской империи с ее колониальными владениями). Талассократия стремится повлиять на «окаемочную землю», представляющую собой географически берег евразийского материка от Западной Европы через Средиземноморье, Ближний Восток, Турцию, Кавказ, Иран, Центральную Азию, Индию вплоть до Китая, стран Дальнего Востока, Японии и Тихоокеанского региона. Контроль над Rimland со стороны «цивилизации Моря» обеспечивает сдерживание Суши в ее удаленных от «теплых морей» границах, позволяет создать и поддерживать планетарное господство океанического характера.

Поэтому именно «окаемочная земля» при всем ее разнообразии становится основной ареной мировой политики. А геополитической смысл этой политики можно определить как нескончаемую «битву за Rimland». По сути, к этой битве и детальному анализу ее отдельных театров боевых действий (горячих, теплых и холодных) и сводится структура геополитического анализа – включая планирование, интерпретацию, прогнозирование и т.д.

«Битва за Rimland» есть еще один закон геополитики, и ее основные процедуры предполагают выделение в каждом конкретном случае логики этой битвы диспозицию ведущих ее сил и статус, природу и оформление тех промежуточных инстанций, которые непосредственно участвуют в локальных политических отношениях – войнах, конфликтах, переговорах, альянсах, идеологических и религиозных столкновениях, блоках и т.д.

Если внимательно вдуматься в этот фундаментальный закон геополитики «битвы за Rimland», мы окажемся перед совершенно новой и неожиданной картиной. В европейской политике XVII-XX веков нам придется тщательно выискивать силовые линии двух фундаментальных цивилизационных начал – «цивилизации Моря» (по сути, в этот период совпадающей с европейской и мировой политикой Великобритании) и «цивилизации Суши», представленной, в первую очередь, Россией и пророссийскими силами (в славянском мире, среди православных народов и т.д.), во вторую очередь, Германией, которая выступит на исторической арене в качестве самостоятельной сухопутной силы Европы лишь в XIX веке (до этого момента отдельные немецкие государства и княжества играют роль лишь посредников более общей европейской игры), и, в третью очередь, Францией -- в той мере, в какой она была европейским антиподом Англии, что ярче всего проявилось в эпоху Наполеона.

В этой политике сами европейские национальные государства – со своими конкретными политическими, территориальными, династическими, религиозными и экономическими интересами – выступают как промежуточные акторы, способные, теоретически, служить как «цивилизации Моря», так и «цивилизации Суши». В этом проявляется цивилизационная особенность Rimland. Вся эта зона обладает «двойной идентичностью»; она может делать выбор в пользу «Моря» и в пользу «Суши», так как изначально представляет собой территорию столкновения двух фундаментальных геополитических сил. Отсюда политическая подвижность и динамизм европейской истории: альянсы, блоки и оппозиции могут складываться здесь стремительно и по самым разным сценариям. Лишь граничные полюса Европы – Англия и Россия -- остаются неизменными и не могут участвовать в «политической кадрили»: их позиции на геополитической карте жестко фиксированы: именно они, в конце концов, бьются друг с другом сквозь всю кипучую мишуру европейской политической возни. И цена этой битвы – мировое господство.

Введение понятия «Rimland» заставляет совершенно иначе интерпретировать европейскую историю. Эта история, расшифрованная геополитически, отныне обнаруживается не как свободная игра суверенных и абсолютно самостоятельных национальных государств (атомов, элементарных частиц «политической физики»), но как единое поле, состоящие из волн, генерируемых двумя противоположными геополитическими центрами, как поле, пронизанное золотыми нитями геополитической судьбы. Так геополитика Rimland трансформирует наш взгляд на события европейской истории: в ней происходит геополитическая иерархизация участников, по-новому распределяющая их партии и роли. Англия («цивилизация Моря») и Россия («цивилизация Суши»), подчас совершенно не осознавая этого, бьются между собой за мировое господство, а все остальные, сознательно или чаще всего бессознательно, подыгрывают то тем, то другим.

Богатство и разнообразие Rimland в цивилизационном смысле проистекает из переменной геополитической идентичности этой структуры из необходимости постоянно давать ответ на вызовы «кочевников Моря» и «кочевников Суши» и их современных наследников. Иногда Rimland ополчается против одного из участников, как это было в Крымской войн (против России) или в действиях Наполеона в эпоху Тильзитского мира и Риббентропа во время Второй мировой войны (против Англии). Но чаще всего Европа разделяется по шахматному принципу и создает намного более сложные и запутанные геополитические ситуации. Надо заметить, что полноценного и исчерпывающего геополитического анализа европейской политической истории мы не имеем и по сей день, хотя отдельные геополитики наработали в этой сфере огромный материал, ожидающий систематизации.

Если двинуться по дуге Rimland («внутреннего полумесяца») через Ближний Восток к Дальнему Востоку, мы увидим сходные тенденции, но только переведенные в область колониальной политики. Борьба за колонии, а позднее процесс деколонизации и конфликты в Азии проходили строго по аналогичной геополитической модели. Англия стремилась различными путями основать свои стратегические плацдармы в арабском мире, Греции и на Балканах (отсюда активное участие англичан в антитурецкой политике); в Иране и на Кавказе; в своих огромных колониях Индии и Китая (отсюда болезненное внимание к Афганистану и территориальной экспансии России в Среднюю Азию – что собственно и было названо «Большой Игрой») и прилегающих к ним территориях, на которые могла бы теоретически посягать и посягала в действительности Россия (например, Тибет, Манчжурия и т.д.). Эта тема, равно как и геополитическая интерпретация европейской политики, также далеко не освоена с должной степенью научной проработки и представляет собой гигантский материал для сотен (если не тысяч) научных монографий.

Битва за Rimland, таким образом, не эпизод, не деталь, но, если угодно, сущность геополитики и поэтому обладает центральным значением для всей дисциплины. В разные периоды различные сегменты «окаемочной земли» оказывались в центре мирового внимания. Европейская политика и мировые войны – самые яркие, кровавые и драматические примеры «битвы за Rimland». Но и события в области «внутреннего полумесяца» обладали огромной исторической напряженностью, глубоким смыслом и фундаментальным влиянием на логику политической истории.

Стратегическое и социологическое прочтение карты Х. Макиндера

На политическом и стратегическом уровнях толкование карты Х. Макиндера дает достаточно внятную картину, которую можно назвать «картой стратегических интересов». Согласно Х. Макиндеру, Англии как оплоту мировой талассократии для сохранения своего мирового господства следует усиливать контроль над «внешним полумесяцем», максимально упрочивать позиции во «внутреннем полумесяце» и блокировать Россию как воплощение «цивилизации Суши» от выхода к морским пространствам, особенно к «теплым морям». Сухопутная экспансия России, и в особенности возможный союз с Германией и Китаем, сделает «сердечную землю» главной мировой силой и обрушит влияние Британской империи. Этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах, поэтому задача «морского могущества» -- запереть Россию как можно глубже к северо-востоку Евразии, обложить со всех сторон «санитарным кордоном», предотвратить распространение ее влияния на Дальний Восток, Афганистан, Иран, Ближний Восток и Средиземноморье, а также блокировать любое сближение с Германией. От того, каким могуществом будет управляться Евразия – «сухопутным» изнутри или «морским» извне -- зависит факт мирового господства. Таково конкретное политическое прочтение карты, и если окинуть взором основные международные события XX века, линии конфликтов и зоны столкновений, мы увидим, насколько верно и основательно Х. Макиндер схватил логику мировой политической истории. События и Первой и Второй мировых войн, период «холодной войны», промежутки между ними, и наконец, крах СССР, Ялтинского мира и установление однополярной модели американской доминации – все эти этапы заранее логически вписаны в карту Х. Макиндера как эпизоды остросюжетного сериала «битвы за Rimland»

И, наконец, мы вполне можем предложить социологическое прочтение этой же карты. «Внешний полумесяц» -- это торговая цивилизация «нового Карфагена», область бурного развития капитализма, модернизации и индустриализации, а также зоны Третьего мира, уверенно контролируемые западноевропейскими державами. Характер этого контроля в течение ХХ века качественно поменялся, но сама его география полностью воспроизводит карту Х. Макиндера. «Внешний полумесяц» -- это зона особого общества «карфагенского» типа. «Сердечная земля» (Heartland), или «географическая ось истории», воплощает в себе альтернативную общественную модель – «героическую», «силовую», «иерархическую», «спартанскую» «цивилизацию Рима». Не случайно Московская Русь знала теорию «Москвы -- Третьего Рима», а советский период проходил под знаменем противостояния «капитализму». Идеологическое противостояние двух политико-экономических систем, таким образом, является лишь частным случаем более глубокого и парадигмального противостояния двух цивилизаций – морской и сухопутной. И такой взгляд позволяет истолковать карту сэра Хэлфорда Макиндера как карту цивилизационных ценностей.

Зона Rimland с точки зрения социологии является сущностно двойственной: в ней может преобладать как капиталистическое, торговое, либерально-демократическое, так и «тоталитарное», «героическое», «аскетическое» или «социалистическое» начало. Отсюда социологический смысл многих европейских процессов: англосаксонский морской либерал-капитализм соперничает здесь с континентальной моделью европейского социализма, варьирующегося от «демократического» до «христианского» или даже «национального».

Геополитика объединяет все слои в одну обобщенную модель, в которой политика, стратегия, география и социология оказываются неразделимыми между собой.

Карта Макиндера, рассмотренная таким образом, сама по себе может быть взята за фундаментальную геополитическую аксиому, на основании которой Х. Макиндер в 1919 году, сформулирует еще один базовый закон геополитики: «Кто контролирует Восточную Европу,  кто управляет «сердечной землей» (Heartland), тот управляет «мировым островом»; кто управляет «мировым островом», тот правит миром»[45].

Восточная Европа в 1919 году по результатам окончания Первой мировой войны представляла собой ключевую зону Rimland, от организации контроля над которой зависел будущий геополитический баланс сил во всей европейской и мировой истории.

Значение Х. Макиндера для геополитической науки

В теории Макиндера мы видим сочетание всех основных составляющих элементов геополитической мысли. В ней нашли свое выражение принципы «антропогеографии» и «политической географии» Фридриха Ратцеля. Представление о геополитических закономерностях исторического процесса, о законах экспансии, об объективной природе политических и стратегических конфликтов за контроль над территориями у Х. Макиндера получают дальнейшее развитие.

Идея А. Мэхэна о «морском могуществе» возводится Х. Макиндером в цивилизационный принцип, объединяется с развернутой моделью ценностных социальных установок, доводя интуиции американского адмирала до полной концептуальной ясности. Более того, мы видим, что «морская миссия» США, на которой настаивал А. Мэхэн, будет признана вскоре и самим Х. Макиндером, что позволит объединить в единое целое две англосаксонские геополитические и стратегические традиции – английскую и американскую.

И, наконец, данное Челленом определение геополитики как дисциплины, изучающей отношение государства к пространству, у Х. Макиндера получает окончательное оформление: государства становятся в его картине мира единицами, получающими свой политический смысл именно через их отношение с пространством, но пространством качественным, цивилизационным, культурно и социологическим размеченным.

Именно с Х. Макиндером геополитика начинается по-настоящему. В его трудах геополитические аксиомы, принципы, методы и технологии излагаются кратко, но основательно, и за видимой «публицистичностью» его текстов, внимательный взгляд способен распознать основные контуры содержательной, многогранной и фундаментальной научной дисциплины, оказавшей на политические процессы ХХ века намного больше влияния, чем это принято считать.

То, что существовало до Х. Макиндера, можно принять за предварительные поиски, подготавливавшие появление новой научной дисциплины. Сами его тексты, несмотря на их лаконичность, означают рождение науки, пусть в эмбриональной, но основополагающей форме.

Все последующие геополитические тексты, исследования и обобщения, вся апологетика, критика и полемика вокруг геополитики с необходимостью обращается именно к идеям Х. Макиндера и начинается именно с их анализа. Поэтому для корректного знакомства с этой дисциплиной в высшей степени желательно прочитать и внимательно осмыслить его основные труды, а также поинтересоваться традициями их толкования.

Закон геополитической субъектности

Внимательное рассмотрение карты Х. Макиндера, к которой следует постоянно обращаться при геополитическом анализе как общетеоретических, так и самых конкретных и локальных вопросов, позволяет осознать огромное значение  фигуры «наблюдателя» или «интерпретатора» в геополитике.

В теории относительности, квантовой механике, структурной лингвистике и современной логике значение расположения субъекта относительно рассматриваемых процессов является решающим: в зависимости от того, где и как расположен «наблюдатель» («интерпретатор»), меняется качество, суть и содержание рассматриваемых процессов. Прямая зависимость результата от позиции субъекта в современных науках – естественных и гуманитарных – осмысляется как все более и более значимая величина. В геополитике же местоположение субъекта является вообще главным критерием – вплоть до того, что сами геополитические методологии, принципы и закономерности меняются при перемещениях субъекта из одного в другой сегмент геополитической карты мира. При этом сама карта остается общей для всех геополитиков, но место «наблюдателя» определяет, с какой именно геополитикой мы имеем дело. Иногда, чтобы подчеркнуть это различие, говорят о геополитических школах. Но в отличие от других научных школ, здесь различие проходит гораздо глубже.

Каждый «наблюдатель» (то есть «школа») в геополитике видит общую геополитическую карту с позиций той цивилизации, в пределах которой он размещается. Поэтому он отражает в своем анализе не просто то или иное направление в геополитической науке, но основные свойства своей цивилизации, ее ценности, ее стратегические предпочтения и интересы в значительной степени не зависящие от индивидуальной позиции ученого. В такой ситуации следует разграничить индивидуальность геополитика и его субъектность. Для удобства можно назвать эту субъектность – геополитической субъектностью.

Геополитическая субъектность есть фактор обязательной принадлежности геополитика (как личной, так и с точки зрения его школы) к тому сегменту на геополитической карте, к которому он по естественным обстоятельствам рождения и воспитания или вследствие сознательного волевого выбора относится. Эта принадлежность затрагивает всю структуру геополитического знания, с которой он будет иметь дело. Геополитическая субъектность формирует цивилизационную идентичность самого ученого, без которой геополитический анализ будет стерильным, лишенным системы координат.

Геополитическая субъектность коллективна и внеиндивидуальна. Ученый геополитик выражает свою индивидуальность, по-своему интерпретируя те или иные стороны научной методологии, осуществляя анализ, расставляя акценты, выделяя приоритеты или осуществляя прогнозы. Но зона индивидуальной свободы научного творчества жестко вписана в рамки геополитической субъектности, пересекать которые геополитик не может, так как за пределами начинается совершенно иная конфигурация концептуального пространства. Конечно, в качестве исключения геополитик как индивидуум может поменять идентичность и перейти к другой геополитической субъектности, но эта операция является столь же исключительным случаем радикальной социальной трансгрессии, как смена пола, родного языка или религиозной принадлежности. Но даже если подобная трансгрессия происходит, геополитик попадает не в индивидуальное пространство свободы, но в новые рамки, определенные той геополитической субъектностью, в которую он вступил.

Три геополитики

Анализ карты Макиндера показывает, что геополитическая субъектность может быть трех видов: субъектность Моря, субъектность Суши и переменная субъектность -- субъектность Rimland («окаемочной земли»). Сразу же бросается в глаза, что они не равнозначны: субъектность Моря и субъектность Суши (Х. Макиндер называет их в книге «Демократические идеалы и реальность»[1] «взглядом человека Моря» (Seaman's point of view) и «взглядом человека Суши» (Landman's point of view) фундаментальны и автономны, то есть содержательно первичны, тогда как «субъектноcть Rimland» -- является вторичной, комбинаторной и зависимой, представляя собой сочетание геополитических элементов, заимствованных от субъектности либо Моря, либо Суши. Поэтому Х. Макиндер не выделяет «Rimlandman's point of view» в отдельную категорию, подчеркивая тем самым, что у «береговой зоны» не может быть самостоятельной геополитической позиции. Это обстоятельство будет оспаривать позже американский геополитик Николас Спикмен (1893 – 1943), считавший, что именно Rimland является источником политического творчества, стимулом к которому служит  отражение постоянных культурно упрощенных импульсов «разбойников Моря» и «разбойников Суши».

В любом случае, с учетом приведенных соображений, следует выделить именно три геополитические субъектности, которые предопределяют не просто три направления в геополитике, но три геополитики, поскольку местоположение «наблюдателя» в дисциплине, которое придает качественному пространству решающее значение, само по себе является решающим. «Человек Моря» (Seaman), то есть субъект «цивилизации Моря» в геополитике не есть человек, помещенный в зону Моря. Он является выразителем качественного содержания Моря как цивилизационного языка, это «голос Моря», но только отрефлектированный, возведенный на уровень научного и политического логоса. Точно так же дело обстоит и с «человеком Суши» (Landman). Это не просто обитатель Суши, это выразитель семантики Суши, логос Суши. Поэтому «наблюдатель», помещенный в зону Моря или Суши, во «внешний полумесяц» или в «осевую зону» (Heartland), не просто наблюдает разное, он наблюдает по-разному, его цивилизационная принадлежность аффектирует не только окружающую (объектную) стихию, но и его субъектное, социологическое и смысловое содержание. Поэтому мы можем говорить о трех геополитиках как трех научных дисциплинах:

• о геополитике Моря (Sea-geopolitics),
• о геополитике Суши (Land-geopolitics) и
• о геополитике Берега (Rimland-geopolitics).

Геополитика Моря отождествляет стратегические интересы своей цивилизации с ее культурными, социальными, политическими и моральными ценностями и на этом отождествлении строит свою интерпретацию мировой истории – в том числе в привязке к пространству и политике. В геополитике Моря Море выступает как среда, как стихия и как субъект. Особенно важно, что Море является здесь именно субъектом, языком, парадигмой.

Точно так же дело обстоит и с геополитикой Суши. И здесь мы имеем дело с объединением интересов и ценностей в один нерасчленимый комплекс, который предопределяет не просто ангажированность исследователя, но саму логику и методологию рассмотрения того, что выступает как иное по отношению к Суше. Парадигмой здесь выступает иное общество, с иными смысловыми цепочками и целевыми установками, с иной этикой и иной ценностной системой.

В результате именно две геополитики – геополитика Моря и геополитика Суши – лежат в основе всего геополитического знания. При этом в зависимости от того, где по факту происходит научная работа, – в зоне цивилизации Моря или в зоне цивилизации Суши, --сама геополитическая парадигма по умолчанию меняется. Те нормы, методы, принципы и приоритеты, которые сами собой разумеются в геополитике Моря, существенно отличаются от норм, методов, принципов и приоритетов, преобладающих в геополитике Суши. И такое различие может привести к фундаментальным просчётам, если не акцентировать на нем внимание. Учебники, монографии, пособия, энциклопедии по геополитике, издаваемые в Англии и США, будут существенно отличаться от аналогичных изданий, выходящих в России, не только конечными выводами или практическими политическими рекомендациями, но самой глубинной структурой: это будут не разные выводы из единого метода, но разные методы и, в каком-то смысле, даже разные науки. Если упустить из виду эту закономерность, то может сложиться ложное впечатление о случайном рассогласовании между собой разных геополитических школ. Прежде чем рассматривать индивидуальные различия авторов или споры разных школ, мы должны определить геополитическую субъектность, в пределах которой развертывается геополитический анализ.

Дело осложняется еще и наличием геополитики Берега (Rimland). Эта геополитика заведомо будет представлять собой:

1.  либо продолжение геополитики Моря,
2.  либо продолжение геополитики Суши,
3.  либо их комбинацию,
4.  либо – и это как раз важно! – постарается уйти от планетарных обобщений и сосредоточиться на выяснении отношений между политикой и пространством в заведомо локальном контексте.  

В первых трех случаях геополитика Берега может называться «геополитикой» с полным основанием. Более того, пластичность береговой среды и открытая возможность выбора геополитической идентичности делает именно береговую зону чрезвычайно удобной для развития геополитической науки, так как здесь представлены обе тенденции, напрямую схлестывающиеся между собой. Выбор между Морем и Сушей на территориях Rimland является результатом воли и осознанного решения. Поэтому геополитический логос здесь более внятен, а его структуры более наглядны: ведь когда есть варианты выбора, мы стараемся глубже в них разобраться, взвесить pro et contra различных возможностей. Когда же мы имеем дело с врожденной и неизменной идентичностью, мы слепо следуем за ней, почти не подвергая ее критическому анализу. Так, мы естественным образом стремимся демонизировать и наделить отрицательными свойствами идентичность, противоположную нашей собственной. Комбинаторика же разных противоположных геополитических элементов представляет собой еще более усложненную операцию, требующую серьезного знакомства с обоими цивилизационными контекстами.

Те, кто отказываются от дуализма Суши и Моря, не могут считаться геополитиками

Четвертый из разобранных выше вариантов береговой геополитики представляет собой менее корректный случай, так как основан на имплицитном отрицании топики Х.Макиндера, из которой проистекают все остальные геополитические построения. Это направление встречается, в частности, у некоторых современных французских ученых (школа Ива Лакоста) и еще более запутывает понимание геополитики, так как, исходя из геополитических особенностей амбивалентной береговой цивилизационной зоны (не имеющей столь ясной определенности, как англосаксонская или континентальная и, прежде всего, русская геополитика), они пытаются уйти от однозначного ответа на вопрос о геополитическом выборе, затемнив или обессмыслив его.

В сходном направлении развивается мысль представителей «критической геополитики» (в частности, Г. О'Туатайла), которые, базируясь в США, тем не менее стараются релятивизировать методологию классической геополитики и уйти от наиболее острых ее сторон. Случай Героаида О'Туатайла показателен: этот молодой ученый, работающий в США и пытающийся раскритиковать «классическую геополитику», которую он обвиняет в «империализме», настолько гордится своими ирландскими корнями (Ирландия, как известно, относится к береговой зоне, к Rimland, и, более того, отчаянно сопротивляется английскому талассократическому национализму), что даже в США сохранил свое ирландское имя в неприкосновенности, хотя для американца произнести его не представляется никакой возможности. К этой категории следует отнести также исследователей, которые не разобрались в принципах и методах этой науки и наполнили термин «геополитика» произвольным содержанием. Такое, увы, можно встретить в современной России.

Для того чтобы сохранять ясность в непростой проблеме геополитической субъектности, следует вынести  подобную модель интерпретации геополитики -- с размазанной и неопределенной геополитической субъектностью – за скобки этой науки. Желательно также, чтобы для своих исследований подобные авторы выбрали иное название – например, школа «пространственно-политического» анализа или «территориально-политический» подход, что означало бы, что собственно геополитическая топика ими не признается, отвергается или остается им не известной. В этом случае все бы встало на свои места.

Те направления исследований, в которых отвергается дуализм Суши и Моря, основные законы геополитики Х. Макиндера и его топика, невозможно признать геополитикой: они к ней не относятся, хотя, естественно, имеют право на существование в качестве какой-то другой политологической, социологической, географической или исторической дисциплины.

Геополитические субъекты и школы. Геополитика-1

Геополитическая субъектность представлена в реальности, в практической жизни неравномерно. Яснее всего обстоит дело с цивилизацией Моря. Здесь, начиная с А. Мэхэна и Х. Макиндера, мы видим последовательное развитие основательной геополитической школы, представленной многими выдающимися авторами, публицистами, учеными, политическими и общественными деятелями, научными центрами и школами и т.д.

Эта школа талассократической геополитики может быть названа «англосаксонской», так как перипетии истории ХХ века привели к тому, что роль авангарда цивилизации Моря в течение этого столетия плавно переместилась от Великобритании к США. Несмотря на серьезные различия в социально-политической и исторической структуре американского и английского обществ, их цивилизационное и геополитическое единство, общность «морской судьбы» отразились в преемственности геополитического мышления, самосознания, структуры анализа. Англия сошла на обочину мировой истории, но эстафету своей исторической миссии, своего цивилизационного вектора передала США. Геополитика была той средой и той дисциплиной, где передача эстафеты выразилась наиболее полно. И снова ключевой фигурой здесь стал Хэлфорд Макиндер, сформулировавший «морской Завет» новому американскому изданию «морского могущества», в котором сам он на первых порах сомневался. Если несколько огрубить проблематику, произошла передача функций от английского к американскому империализму, и если в политических, экономических и идеологических вопросах этот процесс проходил неявно и неоднозначно, то на уровне геополитики он был прозрачен и очевиден. Так сложилась общая англо-американская англосаксонская геополитическая традиция, получившая позже название «атлантистской» -- по имени Атлантического океана, на обеих сторонах которого располагались основные центры «морского могущества», воплощенные в США и островной Англии. Но если в начале века превосходство было у Британии, то в ходе ХХ века оно смещалось все дальше на Запад, пока, наконец, после Второй мировой войны всем не стало очевидно, что морским могуществом в мировом масштабе и абсолютным лидером мирового Карфагена являются именно США.

Англо-американская, или англосаксонская, или атлантистская, геополитика – это одно из трех цивилизационных направлений в геополитике, которое можно условно назвать «геополитикой-1». Ей можно обоснованно отдать пальму первенства, учитывая тот вклад в геополитическую науку, который внес Хэлфорд Макиндер и в большой степени Альфред Мэхэн. Трудно сказать, смогли бы самостоятельно дойти до аналогичных по размаху обобщений последователи Ф. Ратцеля и Р.Челлена, мыслившие в германском геополитическом контексте, предопределенном условиями «Средней Европы». В любом случае, с учетом теоретических и практических успехов в сфере научной и прикладной геополитики, следует признать, что эта дисциплина утвердилась и расцвела именно в англосаксонской среде, и особенно в США. «Геополитика-1» наиболее развита, изучена и известна среди всех других версий геополитики. Поэтому знакомство с геополитикой как таковой следует начинать именно с нее.

Геополитика-2

Было бы логичным, если бы «геополитикой-2» мы назвали  геополитику Суши, интеллектуальные труды мыслителей «сердечной земли» и планетарных стратегов строительства русской сухопутной империи. Именно к этому клонил и сам Х. Макиндер, убежденный, что англосаксы бьются за мировое господство именно с русскими, занимающими земли «географической оси истории». «Географическая ось истории» у Х. Макиндера – это Россия, территория северо-восточной Евразии, политически объединенная в последние века под властью русских царей. Мы увидим, что смутные намеки на геополитику-2 мы встречаем у отдельных русских авторов и в движении евразийцев[2], но создание полноценной школы русской континентальной геополитики опоздало почти на столетие. Первые концептуально законченные работы появились лишь в начале 1990-х годов, после краха СССР[3]. В советское время геополитика была отнесена к разряду «буржуазных наук», занятие которой рассматривалось как преступление. Даже слабые попытки учесть влияние географического фактора на особенности экономического развития рассматривались как «идеологическая диверсия против марксизма», что каралось незамедлительными репрессиями, как в случае печально известного «дела геополитиков», связанного с именем выдающегося русского географа и экономиста В.Э.Дэна (1867-1933)[4].

Значительно более развернутое теоретическое направление, построенное на принципе «Суши», сложилось в Европе, в Германии 1920-х-- 40-х годов. Здесь мы видим появление таких фигур, как Карл Хаусхофер (1869-1946) и Карл Шмитт (1888-1985), в окружении широкой группы единомышленников и последователей. Отталкиваясь от идей Х. Макиндера и опираясь на разработки Р. Челлена и Ф. Ратцеля, Карл Хаусхофер (а также его сотрудники -- Обст, Маулль и т.д.) институционализировал геополитику Суши или континентальную геополитику в Германии как самостоятельную дисциплину. Он начал издавать регулярный журнал, вести на национальном радио геополитические передачи и постарался повлиять на внутри- и внешнеполитические процессы в Германии в «сухопутном» ключе.

Карл Шмитт, крупнейший политолог, социолог и правовед, предложил осмысление геополитики как фундаментальной философской, социологической и правовой программы.

Таким образом, геополитика-2 как реакция на Х.Макиндера со стороны цивилизации Суши сложилась не столько в России, где, казалось бы, ей было самое место, но в Германии, которая осмысляла себя как «сухопутное могущество» перед лицом талассократической Англии. Политически германская геополитика была существенно дискредитирована тем контекстом, в котором она развивалась в годы Третьего Рейха, а определенное, хотя и сильно преувеличенное критиками в дальнейшем, сотрудничество  К. Хаусхофера и К. Шмитта с Гитлером никак не способствовали ее популярности.

Все это повлияло на то, что в сфере геополитических исследований сложилась ассиметричная ситуация: при развитой полноценной геополике-1» (геополитике с позиции Моря, морского субъекта) на одном полюсе, на противоположном конце теплилась зачаточная и поставленная в СССР вне закона, а в Германии дискредитированная близостью к нацизму «геополитика-2» (геополитика с позиции Суши, сухопутного субъекта).  Дело усугубляется также тем, что Германия – часть Европы, а антисоветские настроения нацизма и вторжение в СССР создавали тот антирусский контекст, который не позволял Германии солидаризоваться с полноценной сухопутной ориентацией, с геополитическим «евразийством», которое, как будет показано далее, только и может выступать в качестве полноценной основы «геополитики-2». Поэтому появление первых решительных шагов по конституированию евразийской геополитической школы пришлось ждать почти 100 лет после выхода в свет первых работ по геополитике[5].

Геополитика-3

И, наконец, европейская геополитика Берега сложилась лишь в 1970-е годы и, к сожалению, представляла собой «геополитику» лишь номинально, являясь скорее вариантом псевдогеополитики, не признающей планетарной топики Х. Макиндера и не дифференцирующей ни англосаксонской, ни германской, ни евразийской традиций. Француз Ив Лакост, стоящий за этой инициативой, бывший советником Ф. Миттерана и издателем журнала «Herodot», возможно, руководствовался благими намерениями, окрашенными социал-демократическим флером левых политических взглядов. Англосаксонский империализм был ему неприятен, исторические связи германских геополитиков с нацистами отталкивали, а с евразийской геополитикой он, скорее всего, не был знаком. Ему ничего не оставалось, как пытаться построить стерильную геополитику, избегая всего того, что могло для умеренного «левого» оказаться «неполиткорректным». И хотя И. Лакост «реабилитировал» термин и вызвал к этой области знаний определенный интерес, ценой, заплаченной за эти усилия, была бессмысленность проделанной работы, в центре внимания которой стояли детали, не получившие внятной обобщающей собственно геополитической интерпретации.

Гораздо более продуктивными были работы европейских атлантистов и сторонников глобального Запада, осознанного как тотализация «морского могущества». Они ориентировались на англосаксонскую геополитику, привнося в нее европейский научный дух, остроумие, тщательность и щепетильность подхода. Такие европейские геополитики, как правило, работали в структурах, связанных с НАТО, ЦРУ и другими атлантистскими стратегическими центрами.

И, наконец, стоит обратить внимание на то, что в зоне Rimland после Второй мировой войны существовали «континентальные» геополитические направления, стоящие на стороне «цивилизации Суши», но они чаще всего находились в идеологической и политической оппозиции существующим режимам, труды их идеологов получили ограниченное распространение, и на политику оказали довольно скромное влияние. Вместе с тем именно в этих кругах (Ж.Тириар, Й. фон Лохаузен, Ж. Парвулеско, А. де Бенуа, К.Террачано, Э.Шопрад, П.-М. Галлуа и др.) сложились представления о том, что возможна геополитическая модель развития Европы как самостоятельной зоны, отличной и от цивилизации Моря и от русской «оси истории». Этот «европейский континентализм» составляет наиболее интересное в теоретическом плане направление развития геополитических идей.

Однако при изучении европейских авторов трудно рассчитывать на стройную и цельную «геополитику-3», геополитику Берега. Скорее сам факт отнесения к сфере «геополитики-3» помогает нам лучше понять позицию тех, кто писал на эти темы в Европе. Любопытна также идейная эволюция некоторых европейских геополитиков, которые начинали с выделения Европы как самостоятельной геополитической силы, противоположной англосаксонскому миру, но строго отличной от евразийской России. С 80-х годов ХХ века эти авторы все более эволюционировали в сторону евразийства и геополитической «русофилии», что позволяет рассматривать многие их идеи как конструктивный вклад в геополитику Суши, геополитику Heartland'а, то есть в «геополитику-2», что особенно ценно, учитывая их вполне политкорректную репутацию (в сравнении с сухопутной школой немцев 1920-х-40-х годов, дискредитированной опасными связями с национал-социализмом).

В 1990-е годы интерес к геополитике стал пробуждаться и в других странах «внутреннего полумесяца», Rimland: в арабском мире, Турции, Иране, Индии, Китае и т.д. И здесь большую роль сыграла новейшая евразийская школа, сложившаяся в России. Благодаря переводам ее программных текстов на восточные языки (арабский, турецкий, иранский и др.) постколониальные страны в условиях новой идеологической конфигурации мира и краха дуальной модели «социализм/капитализм» получили возможность познакомиться сразу с двумя различными геополитиками – геополитикой-1, обильно представленной в англоязычной и европейской литературе, и с геополитикой-2 в ее полноценном евразийском, русском, макроконтинентальном варианте.

Перейдем к детальному рассмотрению этих школ. При этом следует постоянно держать в памяти сформулированную выше мысль относительно геополитических субъектов: в отличие от обычных научных школ в геополитике мы имеем дело с чем-то более глубинным, нежели различие индивидуальных подходов и частных мнений. Каждая школа – это особая цивилизация, особый логос, особая модель политической и исторической рациональности.

Эллен Черчиль Сэмпл,  Дервент Уиттлизи, Франц Опеннгеймер: американская «политическая география»

Мы уже отмечали роль адмирала А. Мэхэна в становлении американской школы геополитики и фундаментальное значение его понятия «морское могущество». Идеи А. Мэхэна легли в основу всей англосаксонской геополитической традиции и предопределили постепенную эволюцию взглядов самого Х. Макиндера. Именно А. Мэхэна можно считать ключевой фигурой в американском стратегическом планетарном мышлении, воплощавшемся в жизнь в течение ХХ века. Поэтому роль А. Мэхэна и его работ о значении «морской силы» следует признать центральной.

Следует, однако, для полноты картины упомянуть и других предшественников американской геополитической школы, которые внесли свой вклад в ее становление, особенно на ранних ее этапах. Здесь выделяются две фигуры американских специалистов в политической географии. Сами они к геополитикам себя не относили и этот термин не использовали, однако их идеи оказали на геополитику серьезное влияние. Речь идет об Эллен Черчиль Сэмпл (1863--1932), Дервенте Уиттлизи (1890--1956) и Франце Оппенгеймере (1864--1943).

Эллен Ч. Сэмпл была последовательной сторонницей идей Фридриха Ратцеля в США, популяризировала его наследие и применяла его принципы к исследованию политических образований и культур. Она была одной из тех немногих ученых, кто последовательно и радикально исповедовали принцип «географического детерминизма», объясняя многие политические и социальные особенности стран структурой климата и природной среды. Эллен Сэмпл рассматривала собственные работы как развитие «антропогеографии». Ее наиболее известный обобщающий труд носит название «Влияния географической среды» и написан на основе трудов Ф. Ратцеля. Решающее влияние работы Ф. Ратцеля оказали и на другого американского политического географа – Дервента Уиттлизи. Основное внимание в своих исследованиях он уделял организации пространства в различных типах государств, по сути, повторяя основные подходы Р.Челлена. Сумма идей Уиттлизи отражена в его главной книге «Земля и государство»[6].

Идеи и подходы «антропогеографии» Ф. Ратцеля значительно повлияли на одного из крупнейших американских социологов Франца Оппенгеймера, который на основе гипотезы Ратцеля о возникновении государств в результате завоевания одними этносами других, построил собственную теорию «государства», открывшую целое направление исследований – «социологию государства». В своем главном труде «Государство»[7] Ф.Оппенгеймер оспаривает классические идеи Локка о том, что государство возникает на основе «коллективного договора», и настаивает на том, что оно историчеcки навязывается этносом-завоевателем завоеванным народам в качестве закрепления сословно-политической власти.

Работы названных трех выдающихся американских ученых подготовили в американском обществе идейную базу для развития собственно геополитических исследований, представили необходимый методологический аппарат, популяризировали подходы «политической географии» Ф.Ратцеля, привлекли внимание к значению «качественного пространства», а также пробудили в американской научной общественности повышенный интерес к этносоциологической проблематике (на Ф.Оппенгеймера наряду с Ф.Ратцелем огромное влияние оказали работы немецкого этносоциолога Р.Турнвальда), тесно связанной с собственно геополитическими проблемами.

Х. Макиндер и эволюция его взглядов. Курс Вудро Вильсона

Но решающее влияние на появление американской геополитики, как отмечалось, все же оказал англичанин Х. Макиндер, в работах которого основные темы «политической географии» достигли кульминации. Чтобы описать процесс формирования англосаксонской геополитики следует проследить эволюцию его взглядов и основные этапы мысли этого выдающегося геополитика.

Первый этап, связанный с разработкой  Макиндером «новой географии» и завершившийся публикацией в 1904 году программной статьи «Географическая ось истории»[8], мы в общих чертах рассматривали. В этой работе Х. Макиндер формулирует основы геополитической топики, создает свою историческую геополитическую карту, провозглашает в общих чертах принципы цивилизационного дуализма Суши и Моря. В этом смысле можно считать 1904 год историческим моментом рождения собственно геополитики.

Но в то же время в этот период Х. Макиндер еще мыслит мир с позиции «британского империализма», полагая, что США относятся скорее к мировой периферии и демонстрируют многие черты «сухопутной» цивилизации. В некотором смысле, он даже склонен относить США к «государствам Востока». Однако оценки Макиндера меняются в ходе Первой мировой войны, когда США открыто заявляют о своих мировых амбициях как цитадели «демократии» и «морского могущества». Эта тенденция связана с идеями и программами президента США Вудро Вильсона (1856--1924), который провозгласил переход от традиционного американского изоляционизма к тому, чтобы США открылись миру и выступили на мировой арене как глобальная морская держава и гарант мировой демократии. Решение Вильсона о вступлении в войну против Германии (во многом спровоцированное самой Германией, пытавшейся втянуть в войну против США Мексику и устроившей массовую атаку подводного флота на американские торговые корабли) открывало новую эру в американской политике.

Вильсон вступает в войну на стороне Антанты, проявляет инициативу в создании Лиги Наций и активно участвует в политической организации Европы после окончания Первой мировой войны – в частности, всячески поддерживая создание новых национальных государств на обломках европейских Империй. Международная политика Вильсона легла в основу традиции «идеализма». Но этот термин надо понимать в изначальном контексте – речь шла о том, что США должны взять на себя ответственность за организацию мира в соответствии со своими представлениями о политической демократии, парламентаризме и свободном рынке. «Идеалистическим» в таком подходе является утверждение американских ценностей как универсальных.

Оппонентами «идеалистов» и «вильсонианцев» выступали американские «реалисты», считавшие, что США в первую очередь должны преследовать свои «национальные интересы» и лишь затем обращать внимание на «ценности». По сути, и та и другая позиции представляет собой лишь разновидности американского империализма. «Идеалисты» видят мировое главенство США как выражение их «исторической миссии», а «реалисты» то же самое главенство толкуют прагматически в более грубых терминах господства, власти, контроля и управления миром в американских интересах. Конечно, существуют и крайние позиции: у идеалистов идеологическим экстремумом является левый «интернационализм», а у «реалистов» -- правый изоляционизм и американский «оборонительный» национализм.

Хотя Вильсон сталкивается в США с огромным противодействием со стороны «реалистов», намеченный им вектор необратимо меняет планетарную стратегию США в ХХ веке. И это не может пройти мимо внимания Х. Макиндера, который всегда был активно вовлечен в политику, тесно сотрудничал с лордом Керзоном, являлся одним из разработчиков Версальского договора, планировал организацию политического пространства в послевоенной Европе и некоторое время выполнял функции Британского комиссара на Украине, где поддерживал «белое дело» против большевиков и подготавливал план расчленения России.

Х. Макиндер напрямую сталкивается с Вильсоном и его идеологическими сторонниками при подготовке Версальского договора и однозначно интерпретирует доктрину Вильсона как претензию США на исполнение функции «мирового могущества» в планетарном масштабе. Он легко распознает за «идеализмом» знакомый ему не понаслышке англосаксонский империализм, активным сторонником которого он являлся и сам. И именно в этот момент происходит слияние двух направлений – британского и северо-американского -- в одну общую геополитическую традицию, которую отныне следует называть «англосаксонской» или «атлантистской». Взгляды А. Мэхэна, разработки американских ученых в сфере «политической географии» и планетарная стратегия американской доминации в духе Вудро Вильсона смыкаются с имперской британской геополитикой Х. Макиндера и отныне образуют общий тренд.

Все это находит свое выражение во второй знаковой и поворотной работе Х. Макиндера «Демократические идеалы и реальность»[9], опубликованной в 1919 году – по свежим следам Первой мировой войны.

«Демократические идеалы и реальность»

Чрезвычайно показательно название работы Х. Макиндера -- «Демократические идеалы и реальность». По сути дела, это прямое обращение к Вудро Вильсону в попытке соотнести его «идеализм» с геополитическими реалиями. Мы уже отмечали, что геополитика в самом своем подходе отождествляет ценности и интересы, то есть стремится не развести «идеализм» и «реализм» по разные стороны, но показать их глубинную концептуальную цивилизационную взаимосвязь. И интересы, и ценности растут из общего корня, которым является цивилизация и ее качественное пространство. Но эта цивилизация не является единой для всех. Есть как минимум две цивилизации -- цивилизация Моря и цивилизация Суши. Между ними расположена переменчивая зона цивилизации Берега (Rimland), в пределах которой конкурируют между собой и комбинируются морские и сухопутные вызовы, импульсы и тенденции. Поэтому вместо споров о первичности «идеалов демократии» или «реалистических интересов» западных стран надо осознать их органическое единство и разработать общую планетарную стратегию для их торжества. А для этого, в свою очередь, необходимо трезвое понимание политических, географических, стратегических и цивилизационных закономерностей.

Именно такой синтез и предлагает Х. Макиндер как программу действия для всего Запада в целом, к которому он относит, в первую очередь, Англию и США, а также примкнувшую к ним в Первой мировой войне Францию. Державы победившей Германию и Австрию Антанты представляют собой ядро «цивилизации Моря», которая должна отныне осознать свое единство и воспользоваться  победой для того, чтобы организовать мировое пространство на своих принципах и к своей пользе.

В книге «Демократические идеалы и реальность» Х. Макиндер последовательно излагает геополитический план Запада. В первом разделе он описывает общую перспективу геополитического видения мира, поясняет понятия «сердечная земля» (Heartland), «окаемочные земли» (Rimland), предлагая несколько измененный вариант геополитической карты 1904 года. Теперь в зону «сердечной земли» (Heartland) он включает Германию, континентальный Китай и Иран как наиболее «сухопутные» зоны, расположенные в поясе «кромки» (Rimland).

Второй раздел книги посвящен взгляду на мир с позиции «человека Моря». В этой части своей работы Х. Макиндер формулирует основные принципы того, что мы назвали «геополитикой-1», «геополитикой Моря», которые, в целом, остаются неизменными и по настоящее время.

Описывая основные задачи «Моря», Х. Макиндер предлагает запереть «Сушу» как можно дальше от южных и западных морских путей, укрепив влияние атлантистских держав на всем протяжении «береговой зоны». Важнейшими задачами являются прочное разделение России с Германией на Западе, Китаем на Востоке и Ираном на Юге, для чего необходимо создание  в пограничных областях «санитарного кордона» из марионеточных и зависящих от цивилизации Моря новых «национальных» государств. Саму Россию желательно расчленить с Запада и Востока, на месте Австро-Венгерской империи следует создать новые политические единицы, враждебные как немцам, так и русским, установить англосаксонский контроль над территорией Кавказа и Южной России, укрепить позиции в Афганистане и Тибете для предотвращения возможной экспансии русских на Юг и Восток.

Карта 12. Карта санитарного кордона между Германией и Россией из книги Х. Макиндера «Демократические идеалы и реальность» (1919).

При этом Х. Макиндер с удивительной для того времени прозорливостью (книга издана в 1919 году!) видит наибольшую опасность для Запада именно в большевиках, контролировавших в тот период лишь самые внутренние территории «сердечной земли». Х. Макиндер не сомневается в том, что большевики укрепятся и постепенно переродятся в евразийскую сухопутную силу, с которой Западу еще придется столкнуться не на шутку. Поэтому он призывает «цивилизацию Моря» всячески поддержать «белых» – особенно в Крыму и Украине, чтобы запереть большевиков во внутренних и бесперспективных пространствах «географической оси истории».

В январе 1920 года, находясь в Марселе на борту королевского крейсера «Кентавр», Х. Макиндер пишет докладную записку британскому правительству[10], в которой подробно обрисовывает те государства, которые, по его мнению, должны появиться на территории Российской империи. Это Белоруссия, Украина, Южно-россия, Дагестан (включающий весь Северный Кавказ), Грузия, Армения, Азербайджан. Если срочно не создать эти марионеточные государства под контролем западноевропейских держав, уверяет английский геополитик, то рано или поздно большевики укрепятся на всем пространстве бывшей Российской империи и дадут бой «цивилизации Моря».

В третьем разделе книги Х. Макиндер описывает стратегические интересы и приоритеты с позиции «человека Суши», набрасывая основы «геополитики-2». Эти интересы заключаются в интеграции пространства «сердечной земли» (Heartland) под эгидой России или через создание союзов России с Германией, Ираном и Китаем. Это и есть главная стратегическая задача Суши, реализация которой сделает возможным контроль над всей Евразией и откроет путь этой цивилизации к мировому господству.

В четвертом разделе Х. Макиндер анализирует конкретные противоречия между Российской, Австро-Венгерской и Османской империями и намечает перспективы постимперской организации этих политических территорий.

В пятом разделе «Свобода наций» он продолжает эту тему, показывая, почему создание новых национальных государств в Восточной Европе выгодно «цивилизации Моря» и должно всячески поддерживаться Западом, несмотря на то, что Венгрия и Болгария сражались против Антанты на стороне немцев.

В шестом заключительном разделе «Свобода людей» Х. Макиндер анализирует границы применимости либерализма, принципов свободной торговли и принципа «laissez-faire» в достижении стратегических целей «цивилизации Моря», подчеркивая, что чрезмерный «идеализм» никогда не должен противоречить строгому следованию «интересам».

Окончательный баланс англо-американскому сотрудничеству Х. Макиндер подводит в 1924 году в брошюре «Нации в современном мире»[11]: «Западная Европа и Северная Америка отныне составляют со многих точек зрения единую общность наций. Этот факт полностью был обнаружен тогда, когда американские и канадские армии пересекли Атлантику для сражений во Франции в эпоху великой войны…»[12].

Таким образом, именно с 1924 года мы можем отсчитывать историю осознанного, последовательного и геополитически концептуализированного атлантизма, внутри которого центр тяжести будет постепенно перемещаться от Старого Света к Новому, от Великобритании к США.

Появление CFR

В тот самый период, когда Х. Макиндер пишет «Демократические идеалы и реальность», пытается расчленить Россию и осмысляет геополитическое значение планетарных идей В. Вильсона, в Европе участниками американской делегации, приехавшей для участия в Версальской конференции, принимается решение, которое будет иметь огромные последствия для англосаксонской геополитики в течение всего ХХ века. Это было решение о создании «Совета по внешней политике»[13] (Counsil on Foreign Relations, сокращенно CFR). Эта организация впоследствии стала центром институционализации всей англосаксонской и, шире, западной геополитической традиции, ставящей во главу угла «цивилизацию Моря» и перспективу ее планетарного доминирования. С самого момента своего появления CFR стремится быть интеллектуальным центром глобальной политики, своего рода предвосхищением «мирового правительства», понимаемого как инстанция глобального контроля от лица геополитического субъекта «цивилизации Моря». Геополитика отныне будет преимущественно развиваться в рамках этой организации и связанныхс ней научных, политических и разведовательных институтов.

У истоков CFR стоит группа ученых, которые были мобилизованы в 1917 году близким советников Вудро Вильсона «полковником» Манделом Хаусом для того, чтобы разработать новое видение глобальной роли США в мире после вступления страны в Первую мировую войну. Группа называлась первоначально «The Inquiry», финансировалась крупными американскими банкирами (в частности, Рокфеллерами, Уорбургами и Морганами), и 19 пунктов внешней политики Вильсона были подготовлены в ее недрах. Представители этой группы отправились в 1919 году в Европу для участия в Парижской мирной конференции, и 30 мая 1919 года в отеле «Мажестик» в присутствии американских и английских ученых, дипломатов и политических деятелей было принято решение о создании сразу двух ветвей по сути единого интеллектуального стратегического и геополитического центра. Американская ветвь получила название «Council on Foreign Reelations», а английская – «Royal Institute of International Affairs» («Королевский Институт Международных Дел»), называемый также по своему расположению в старинном лондонском особняке «Chattam House».

В тот же период подготавливалось создание «Института Тихоокеанских исследований», который должен был расположиться в столице одной из английских колоний в Тихом океане.

Деятельность CFR была с самого начала окутана тайной. Организация не приглашала на встречи журналистов и представителей общественных организаций, что породило вокруг нее множество самых причудливых мифов. Но все объяснялось довольно просто: участники CFR, не делавшие различий между республиканцами и демократами, правыми и левыми, разрабатывали стратегические и ценностные проекты цивилизационного масштаба, превосходившие узко национальные рамки США, а широкой публике этот глобализм («мондиализм» – от французского «le monde», «мир») объяснить было нелегко. Официально CFR был организован как один из неправительственных клубов, которых в США множество. Но главным его отличием от других клубов являлся уровень участников, который объединял всю мыслящую в планетарном ключе американскую элиту – политическую, интеллектуальную и финансовую -- как центр всей «цивилизации Моря». Можно сказать, что главный секрет CFR состоял в том, что это была геополитическая инстанция, чье видение мира забегало вперед по сравнению с обычными национальными представлениями рядовых американцев. Для CFR США были больше, чем просто страной, государством, нацией. Эта организация мыслила США как выражение мировой идеи, призванной организовать весь мир под эгидой «морского могущества», что предполагало доминацию и американских интересов, и американских ценностей. В духе геополитического синтеза, который мы видели у Х. Макиндера, CFR не разделалось на «реалистов» и «идеалистов»; и те и другие планировали будущее человечества и политическую организацию земного пространства как модель, где сбудется торжество американских идеалов и будут закреплены «навечно» стратегические позиции США, признанные всеми как общечеловеческие.

Исая Боумен: «новый мир» и стратегия геополитики CFR

Первым руководителем CFR стал американский ученый Исайя Боумен (1878-1949), ставший одним из главных идеологов программы Вудро Вильсона. И. Боумен сформулировал концепцию «нового мира»[14], в которой описывал баланс национальных интересов различных государств, предпочтительный для того, чтобы США постепенно смогли прийти к мировому господству. В теоретическом плане каких-то выдающихся открытий И. Боумен не сделал, но, в целом, заложил стратегию развития CFR на последующие десятилетия: постепенный путь к созданию «мирового правительства» в интересах евро-американского сообщества путем осознанного и целенаправленного участия США в глобальных процессах, где бы они ни происходили.

Во время Второй мировой войны И. Боумен особое внимание уделял той политической географии, которой суждено было возникнуть после окончания этой войны. «Мера нашей победы будет определяться мерой нашей доминации в послевоенном мире»[15], -- писал он.

Деятельность CFR носила довольно конкретный характер. Каждый регион мира, каждый конфликт, каждая проблемная зона тщательно изучались с разных точек зрения и на основании этой практической работы по геополитическому анализу делались анализы, прогнозы и рекомендации политическому руководству США.

CFR стал издавать два раза в месяц журнал «Международные Отношения» («Foreign Affairs»), который в скором времени превратился в наиболее влиятельное издание в вопросах американской внешней политики.

Свою последнюю программную статью «Круглая планета и победа сил мира»[16], в которой,  будучи уже весьма пожилым, Х. Макиндер изложил свой взгляд на политическое устройство мира после Второй мировой войны, он опубликовал именно в этом журнале.

Здесь следует сделать одно важное уточнение. Вместе с созданием CFR и его английского аналога «Королевского Института по Международным Делам», в руководстве которого были такие влиятельные политики, как Роберт Сесил (1864--1958) и Лайонел Кертис (1872 – 1955), а позже известный историк Арнольд Тойнби (1889 – 1975), геополитика в англосаксонском мире переходит в новый статус – базовой модели внешнеполитического анализа, лежащего в основе выработки основной планетарной стратегии Запада. Эта фактическая институционализация геополитики сопровождалась двумя моментами: с одной стороны, даже те, кто занимался ею на постоянной основе и создавал на базе ее принципов анализы и рекомендации, старались не слишком афишировать ту методологию, которой пользовались, а с другой стороны, акцент в геополитических исследованиях падал не столько на теоретические обобщения, сколько на конкретные ситуации, связанные со спецификой региона, проблемы, политического контекста. Не то чтобы геополитика была строго засекречена, но в связи с деликатностью рассматриваемых ею тем слишком откровенные изложения ее методов, целей и принципов могли повредить делу и не приветствовались. Нечто подобное в СССР сложилось с «Оперативным страноведением» -- дисциплиной, формально не входившей в образовательный стандарт и преподававшейся только в закрытых военных учреждениях и академиях спецслужб. Другое дело, что геополитика служила политической элите США и Западной Европы (в первую очередь, Англии) для выработки планетарной цивилизационной стратегии, тогда как «Оперативное страноведение» считалась прикладным знанием, а стратегия определялась официальной марксистской идеологией.

Николас Спикмен: реализм и геополитика

Геополитическая школа в США, несмотря на определенную секретность и закрытость, связанные с CFR и форматом деятельности этой организации, развивалась и в более откровенном и эксплицитном ключе. Значительный вклад в развитие классической геополитики внес американец голландского происхождения Николас Джон Спикмен (1893 – 1943). Н. Спикмен считается также основателем традиции «реализма» в американской политике. Две свои основные работы он написал в 1940-е годы, развивая и частично пересматривая идеи Х. Макиндера[17].

Н.Спикмена, как и Х. Макиндера, заботила конструкция послевоенного мира, на описании которой он и сосредоточился. Он был профессором международных отношений, а позднее директором Института международных отношений при Йельском Университете. Для него, в отличие от первых геополитиков, сама география не представляла большого интереса; еще меньше волновали его проблемы связи народа с почвой, влияние рельефа на национальный характер и т.д. Н. Спикмен рассматривал геополитику как важнейший инструмент конкретной международной политики, как аналитический метод и систему формул, позволяющих выработать наиболее эффективную стратегию. В этом смысле он жестко критиковал немецкую геополитическую школу (особенно в книге «География мира»[18]), считая представления о «справедливых или несправедливых границах метафизической чепухой». 

Как и для адмирала А. Мэхэна, для Н.Спикмена характерен утилитарный подход, четкое желание выдать наиболее эффективную геополитическую формулу, с помощью которой США могут скорейшим образом добиться «мирового господства». Этим прагматизмом определяется строй всех его исследований.  
 

Повышение роли Rimland

Н.Спикмен, внимательно изучивший труды Х. Макиндера, предложил свой вариант базовой геополитической схемы, несколько отличающейся от модели Х. Макиндера. Основной идеей Н. Спикмена было то, что Х. Макиндер, якобы, переоценил геополитическое значение Heartland. Эта переоценка затрагивала не только актуальное положение сил на карте мира, в частности, могущество СССР, но и изначальную историческую схему. Н. Спикмен считал, что географическая история «внутреннего полумесяца», Rimland, «береговых зон», осуществлялась сама по себе, а не под давлением «кочевников Суши» (как считал Х. Макиндер). С точки зрения Спикмена, Heartland является лишь потенциальным пространством, получающим все культурные импульсы из береговых зон и не несущим в самом себе никакой самостоятельной геополитической миссии или исторического импульса. Rimland, а не Heartland является, по мнению Н.Спикмена, ключом к мировому господству. 

Геополитическую формулу Х. Макиндера «Кто контролирует Восточную Европу, управляет «сердечной землей» (Heartland), кто управляет «сердечной землей» (Heartland), тот управляет «мировым островом»; кто управляет «мировым островом», тот правит миром»[19] Н. Спикмен предложил заменить своей: «Тот, кто доминирует над Rimland, доминирует над Евразией; тот, кто доминирует над Евразией, держит судьбу мира в своих руках»[20].

В принципе, Н. Спикмен не сказал этим ничего нового. И для самого Х. Макиндера «береговая зона», «внешний полумесяц» или Rimland, были ключевой стратегической позицией в контроле над континентом. Но Х. Макиндер понимал эту зону не как самостоятельное и самодостаточное геополитическое образование, а как пространство противостояния двух импульсов – «морского» и «сухопутного». При этом он никогда не понимал контроль над Heartland в смысле власти над Россией и над прилегающими к ней континентальными массами. Восточная Европа есть промежуточное пространство между «географической осью истории» и Rimland, следовательно, именно в соотношении сил на периферии Heartland и находится ключ к проблеме мирового господства.

Критерии могущества

В своих книгах «Американская стратегия в мировой политике»[21] и «География мира»[22] Н. Спикмен выделяет 10 критериев, на основании которых следует определять геополитическое могущество государства. Это развитие критериев, впервые предложенных А. Мэхэном. Они таковы: 

1) поверхность территории,

2) природа границ,


3) объем населения,


4) наличие или отсутствие полезных ископаемых,


5) экономическое и технологическое развитие,


6) финансовая мощь,


7) этническая однородность,


8) уровень социальной интеграции,


9) политическая стабильность,


10) национальный дух.

Если суммарный результат оценки геополитических возможностей государства по этим критериям оказывается относительно невысоким, это почти автоматически означает, что данное государство вынуждено вступать в более общий стратегический союз, поступаясь частью своего суверенитета ради глобальной стратегической геополитической протекции. 

Срединный океан

Помимо переоценки значения Rimland Н. Спикмен внес еще одно важное дополнение в геополитическую картину мира, видимую с позиции «морского могущества». Он ввел понятие «срединного океана» («Midland Ocean»). В основе этого геополитического представления лежит аналогия между Средиземным морем в истории Европы, Ближнего Востока и Северной Африки в древности и Атлантическим океаном в новейшей истории западной цивилизации. Так как Н. Спикмен считал именно «береговую зону», Rimland, основной исторической территорией цивилизации, то Средиземноморский ареал древности представлялся ему образцом культуры, распространившейся впоследствии внутрь континента (окультуривание «варваров Суши») и на отдаленные территории, достижимые с помощью морских путей (окультуривание «варваров Моря»). Подобно этой средиземноморской модели, в новейшее время в увеличенном планетарном масштабе то же самое происходит с Атлантическим океаном, оба берега (американский и европейский) которого являются ареалом наиболее развитой в технологическом и экономическом смыслах западной цивилизации. 

«Срединный океан» (Midland Ocean) становится в такой перспективе не разъединяющим, но объединяющим фактором, «внутренним морем» («mare internum»). Таким образом, Н. Спикменом намечается особая геополитическая область, которую можно назвать условно «атлантическим континентом», в центре которого, как озеро в сухопутном регионе, располагается Атлантический океан. Этот теоретический концептуальный «континент» связан общностью культуры западноевропейского происхождения, идеологией либерал-капитализма и демократии, рыночной экономики, проблемами безопасности, единством политической, этической и технологической судьбы. 

Особенно Н. Спикмен настаивал на роли интеллектуального фактора в этом «атлантическом континенте »: Западная Европа и пояс Восточного побережья Северной Америки (особенно Нью-Йорк) провозглашаются им мозгом нового «атлантического сообщества ». Нервным центром и силовым механизмом являются США и их торговый и военно-промышленный комплекс. Европа оказывается мыслительным придатком США, чьи геополитические интересы и стратегическая линия становятся единственными и главенствующими для всех держав Запада. Постепенно должна сокращаться и политическая суверенность европейских государств, а власть переходить к особой инстанции, объединяющей представителей всех «атлантических» пространств и подчиненной приоритетному главенству США. 

Н. Спикмен предвосхитил важнейшие политические процессы в послевоенном мире: создание «Североатлантического союза» (НАТО), уменьшение суверенности европейских держав, планетарную гегемонию США и т.д.  



Основной акцент своей доктрины Н. Спикмен сделал не столько на геополитическом осмыслении функции места США как «морского могущества» в целом мире (как А. Мэхэн), сколько на необходимости контроля береговых территорий Евразии (Европы, арабских стран, Индии, Китая и других стран) для окончательной победы Запада в дуэли континентальных и морских сил. Если в картине Х. Макиндера планетарный дуализм рассматривался как нечто «вечное», «неснимаемое», то Н. Спикмен считал, что полный контроль над Rimland со стороны «морских держав» приведет к окончательной и бесповоротной победе над сухопутными державами, которые отныне окажутся целиком подконтрольными. 

Фактически, это было предельным развитием «тактики анаконды», которую обосновывал еще А. Мэхэн. Н. Спикмен придал всей концепции законченную форму. 

Победа США как «морского могущества» в холодной войне продемонстрировала абсолютную геополитическую правоту Н. Спикмена, которого можно назвать »архитектором мировой победы либерал-демократических стран» над Евразией. 

Сегодня можно сказать, что тезисы Н. Спикмена относительно стратегического верховенства Rimland и важности «срединного океана» доказаны самой историей. Однако теорию Х. Макиндера о перманентности стремления центра Евразии к политическому возрождению и к континентальной экспансии тоже пока рано сбрасывать со счетов. 

С другой стороны, некоторые идеи Н. Спикмена (и особенно его последователя У.Кирка[23], развившего более детально теорию Rimland) были поддержаны некоторыми европейскими геополитиками, увидевшими в его высокой стратегической оценке «береговых территорий» возможность заново вывести Европу в число стран, решающих судьбы мира. Для этого, правда, пришлось отбросить концепцию «cрединного океана». 

Несмотря на этот теоретический ход некоторых европейских геополитиков (остающийся, впрочем, весьма двусмысленным), Н. Спикмен принадлежит, без всяких сомнений, к самым ярким и последовательным «атлантистам». Более того, он вместе с адмиралом Мэхэном может быть назван «отцом атлантизма» и «идейным вдохновителем НАТО». 

Последователи Спикмена:  Дж.Ф. Даллес, Дж. Кеннан, Р. Штраусц-Гупе: геополитика «холодной войны»

Идеи Н. Спикмена, как и идеи позднего Х. Макиндера, оказали огромное влияние на двух значительных политических деятелей США – Госсекретаря США Джона Фостера Даллеса[24](1888 – 1959),старшего брата директора ЦРУ в 1953-1961 годах Алена Даллеса (1893-1969), и на дипломата, политолога и историка Джорджа Кеннана (1904 - 2005), автора «стратегии сдерживания», которая стала основной программой «холодной войны»[25].

Д. Даллес и Д. Кеннан были главными теоретиками развертывания стратегического давления на СССР с опорой на Европу. Показательно, что программный материал Д. Кеннана, где впервые упоминается идея «сдерживания» в отношении СССР, была опубликована в «Foreign Affaires», журнале CFR.

Особенно стоит остановиться на близких по стилю к  Н. Спикмену и его реализму работах австро-американского ученого и дипломата Роберта Штраусц-Гупе (1903 – 2002), автора принципиальных для англосаксонской геополитики работ по оценке мирового баланса сил в 1940-х годах («Геополитика: борьба за пространство и могущество»[26]) и одного из ведущих архитекторов американской глобальной стратегии во второй половине ХХ века («Баланс завтрашнего дня»[27]). Подход Р. Штраусц-Гупе состоит в том, что США в ходе войны и после ее завершения необходимо выстроить такую конфигурацию зон влияния в мире, чтобы она неизбежно и неуклонно привела США к мировому господству, к превращению в единственную мировую державу, к подавлению любых возможных конкурентных образований , в первую очередь, к удушению СССР во внутриконтинентальном пространстве Евразии и к предотвращению дальнейшего усиления и расширения зоны советского влияния.

Так еще в начале 1940-х годов складывалась модель американской стратегии, направленной приоритетно против СССР как сухопутного могущества» (Landpower), которая стала официальной доктриной США с конца 40-х годов XX века. Как мы видим, в основе такого видения баланса сил лежит не столько идеология или экономические соображения конкуренции, сколько геополитика и ее неизменные постулаты.

Джеймс Бёрнхэм: в битве за «американскую империю»

На геополитической модели, чрезвычайно близкой к Н. Спикмену, основывался еще один влиятельный политический деятель США Джеймс Бёрнхэм (1905 – 1987), в прошлом влиятельный представитель троцкизма, но в 1940-е годы сосредоточивший основное внимание на пропаганде антикоммунистических и антирусских идей. В этом Д. Бёрнхэм является предшественником современных американских «неоконсерваторов», также перешедших от троцкизма к консерватизму. В социологии Д. Бёрнхэм известен как автор работы о «революции менеджеров»[28], которая приобрела на Западе чрезвычайную популярность. Д. Бёрнхэм много писал о «новой элите», которая должна быть глобальной («мировое правительство»), но пользоваться при этом определенными демократическими инструментами – допущением оппозиции, свободы рынка и независимости прессы. Хотя это сами по себе не ценности, они, по мнению Д. Бёрнхэма, скорее усилят, нежели ослабят, мировой правящий класс[29].

Д. Бёрнхэм был одним из создателей ЦРУ и автором программной разработки, заказанной Офисом Стратегичеcких Служб (OSS -- предшественником ЦРУ) для американской делегации на Ялтинской встрече.

Позже эта программа была опубликована и вышла в 1947 году в виде книги с красноречивым названием: «Битва за мир»[30]. В ней Д.Бернэм  в духе классической геополитики утверждал, что «геополитической аксиомой является то, что, если какая-то одна сила сможет организовать Heartland и его внешние барьеры, эта сила будет контролировать мир».[31] Следуя за Х. Макиндером, Д. Бёрнхэм доказывал, что СССР появился как первая версия великой силы Heartland с огромным политически организованным населением и именно поэтому представлял собой главную угрозу США, Западу и всему остальному миру. Д. Бёрнхэм предупреждал: «Географически, стратегически Евразия окружает Америку, готовится обрушиться на нее»[32]. Чрезвычайно показательны и такие утверждения Бёрнхэма, открыто говорившего о США как об империи: «Какими бы мы словами ни выражались, необходимо знать реальность. Реальность такова, что единственной альтернативой коммунистической мировой Империи является американская Империя, которая, пусть  и не точно мировая по границам, но оказывающая решающее влияние на весь мир»[33].

Идеи Д. Бёрнхэма повлияли на  Гарри Трумэна, а Рональд Рейган в 1983 году вручил ему президентскую медаль свободы, заявив в своей речи, что Джеймс Бёрнхэм «глубоко повлиял на понимание Америкой самой себя и окружающего мира»[34].

Геополитика Арктики: Дж. Реннер и  А. де Северский

Специфическим направлением в атлантистской геополитике стало исследование геополитики Арктики. В основе этой концепции лежит особое внимание, обращенное на стихию воздуха, существенно повлиявшую на структуру геополитических представлений в ХХ веке. Развитие воздушных перевозок и военной авиации позволили сформировать новое геополитическое видение планеты. В центре такого взгляда на геополитику Земли были поставлены земли Арктики. Этот подход развивали Джордж Реннер и Александр де Северский. Можно назвать такой подход «геополитикой воздуха».

Джордж Реннер в своей книге «Человеческая география в воздушную эру»[35] описывает на геополитику со стороны северного полюса. Вокруг арктических льдов располагается «расширенный Heartland», к которому помимо евразийского традиционного Heartland'а добавляется «малый Heartland», состоящий из северных территорий Северной Америки и Гренландии. Северный Ледовитый океан становится своего рода «внутренним озером» такого полярного Heartland'а. Интеграция этих пространств на основе развития авиаперевозок, по мнению Д. Реннера, позволяет через развитие этих областей контролировать все остальные территории планеты, находящиеся на Юге по отношению к этому новому полярному Heartland'у. Отныне именно Арктику Д. Реннер предлагает называть «географической осью истории».

Сходные идеи развивает Александр де Северский, который предлагает смотреть на планету с борта самолета[36]. Карта мира Александра де Северского помещает северный полюс в центре, западное полушарие -- снизу от него, а восточное полушарие -- сверху. В таком видении очевиден дуальный антагонизм СССР и США, которые выступают как главные полюса силы, а к ним примыкают территории, расположенные дальше от северного полюса, на мировой периферии, которые де Северский описывает как «ресурсные зоны», зависящие стратегически от северных территорий.

Зоны, где происходит наложение зон воздушного потенциального контроля США и СССР (Англо-Америка, евразийский Heartland, морская Европа, Северная Африка, Ближний Восток), де Северский называет «областью решения» (Area of Decision). Де Северский предлагает осмыслить стихию воздуха так же, как А. Мэхэн осмыслил стихию Моря, назвав свою книгу «Воздушное могущество»[37] (Air Power)-- как прямая отсылка к «морскому могуществу» (Sea Power) Мэхэна.

Геополитика воздуха и «арктикоцентричные карты», несмотря на некоторые важные стратегические выводы, не получили самостоятельного развития, но это направление свидетельствует о колоссальном теоретическом и концептуальном потенциале геополитики, которая открывает возможности применения ее к самым разным областям и контекстам. В целом, «геополитика воздуха» обогатила общий арсенал геополитической дисциплины. По мере развития ракетостроения ее значение возросло и в стратегическом планировании: при размещении ракет наземного базирования карты Д. Реннера и А. де Северского используются в качестве основополагающих.

Стивен Б. Джонс: общая теория поля политической географии

С методологичеcкой точки зрения интересны работы геополитика Стивена Б. Джонса из Йельского университета. С. Джонс преимущественно занимался геополитикой границ и написал классический труд по демаркации границ, основанный на геополитическом методе анализа[38].

В геополитике границы являются принципиально «подвижными», так как отражают баланс противостояния «Моря» и «Суши» в каждый конкретный момент истории, а появление и исчезновение национальных государств и эволюция их административных границ видится лишь как временный эпизод в «великой войне континентов».

В основе методологии С. Джонса лежит принцип «политической географии», сформулированный Дервентом Уиттлизи[39] о «последовательном занятии территории» («sequent occupance»), который предполагает, что пребывание на территории любого общества так видоизменяет географический ландшафт, что следующему оказавшемуся на той же территории обществу придется иметь дело уже с иной географией как в прямом, так и в переносном смысле (т.е. включая социальные представления о пространственной среде). Таким образом, каждое геополитические пространство может быть рассмотрено как наложение друг на друга различных пространственных и социальных форм, представляющих собой отдельные слои. Такая специфика влияет на структуру, роль и расположение границ, в эволюции которых концентрируется процесс «последовательных занятий (территорий)» («sequent occupance»).

Продолжая теоретическое развитие геополитических концепций, С. Джонс предложил «общую теорию поля» для политической географии[40] – как методологическую и концептуальную основу для осуществления геополитического анализа. С. Джонс выделил пять инстанций, определяющих структуру политической географии:

• политическая идея,
• решение,
• движение,
• поле,
• политический ареал (Political Area).[41]

Политическая идея представляет собой проект желательной организации пространства на основе широкого контекста представлений о характере, ценностях и интересах общества.

Решение (подразумевается «политическое решение») есть кульминация политической воли, ориентированной на то, чтобы воплотить отдельный стороны политической идеи в жизнь.

Под «движением» С. Джонс понимает динамические процессы развития общества и изменения природной и социальной среды, которые не всегда мгновенно отражаются в доминирующей политической идее.

«Поле» -- ключевое понятие в «общей теории поля» С. Джонса. Оно определяется как «изменяемое пространство под воздействием внешних силовых линий в данный момент времени»[42]. Это самая сложная переменная, так как она отражает в себе среду внешнего воздействия политического окружения (иные державы) на данное общество, государство, страну. Объект этого воздействия может мыслиться чисто географически – то есть как совокупность территорий, которые внешние силы хотели бы отторгнуть от данного государства, изменить на них форму контроля, присоединить к себе или выделить в отдельное политическое образование. Но он может мыслиться социологически и политически: в этом случае под «полем» следует понимать общественное мнение, политические партии и движения, настроения в обществе, этническую и этносоциологическую структуру общества, которые могут выступать средой, благоприятствующей, в конечном итоге, изменению территориальной структуры общества – с достижением того же результата, что и в первом случае. Определенные процессы в обществе – декларации политических кругов, изменение исторического самосознания этнических групп, модели поведения и интересы политических элит и т.д. – можно рассматривать как «поле», на которое оказывается внешнее воздействие с вполне определенной целью: выделить из единого политического пространства отдельные сегменты и изменить в них форму политического управления в интересах внешних сил.

Теория поля была с успехом взята на вооружения американской геополитикой при развале СССР. Пока «политическая идея» и волевые «решения» коммунистической власти были достаточно активны и способны контролировать ситуацию, постоянное воздействие на «поле» -- идеологическая война, пропаганда, военные конфликты на периферии «социалистического лагеря» и т.д. – не давали большого эффекта. Но все значение «поля» обнаружилось после того, как политические инстанции ослабли: именно тогда успешные манипуляции с «полем» политической географии обеспечили США, странам НАТО и всему «капиталистическому лагерю» победу над глобальным конкурентом в лице СССР.

«Политический ареал», по С. Джонсу, это выражение фактической политической карты страны или региона. От «политической идеи» он отличается тем, что в ней заложен проект, норматив и цель, которую надо достичь, тогда как в «политическом ареале» проявляется «статус кво», то есть фактическое положение дел.

Практическое применение геополитики во внешней политике США

Современные американские исследователи проблем «американского империализма» (с критических позиций) -- знаменитый лингвист и политический философ Ноам Чомски[43] и географ и социолог Нейл Смит[44] -- в своих трудах постарались проследить влияние геополитических идей на американскую власть и ее стратегии.

Так, согласно Н.Чомски, в 1939 году Государственный Департамент США cовместно с CFR в условиях чрезвычайной секретности запустил программу «Изучения Войны и Мира» (War and Peace Studies – сокращенно WPS) с созданием соответствующей исследовательской группы, заседания которой продолжались до конца Второй мировой войны. Фонд Рокфеллеров регулярно выделял на функционирования этой программы определенный бюджет. Программа «Изучения Войны и Мира» сосредоточилась на выделении особого геополитического региона, названного техническим термином «Большой Ареал» («Grand Area»), куда включались имперские владения Британии и зоны военно-политического и экономического контроля США. «Геополитический анализ, на котором основывался концепт «Большого Ареала», предполагал выделения тех зон, которые должны быть «открыты» для инвестиций и перераспределения прибылей. Термин «открытость» выступал как синоним территорий, на которые распространялась доминация США», -- пишет Н.Чомски[45].

Нейл Смит[46] поясняет, что новый «Большой Ареал» представлял собой «неформальную империю», повторяющую модель доминирования США в странах Латинской Америки, включая свободное передвижение капитала под экономической, политической и военной гегемонией США. Так как в тот период Германия оккупировала континентальную Европу, на первых порах «Большой Ареал» включал в себя лишь зоны под контролем США, Британской Империи и Дальнего Востока (при условии победы США над Японией в Тихоокеанском регионе). К концу войны в «Большой Ареал» были включены страны Западной Европы.

После окончания Второй мировой войны те же геополитические конструкции легли в основание плана Маршалла, а затем послужили основной концептуальной картой, по которой развертывались процессы в рамках «холодной войны». Противостояние «западного» и «восточного» лагерей осознавалось американскими стратегами исключительно в геополитических терминах.

В 1943 году в своей последней статье «Круглая планета и завоевание мира», опубликованного в журнале CFR «Foreign Affairs», Х. Макиндер писал: «Для наших сегодняшних целей достаточно верным является утверждение, что территория СССР эквивалентна территории Heartland»[47]. А современный американский геополитик Колин Грэй в 1977 году, в разгар «холодной войны», замечал, что «холодная война» -- это противостояние «островной империи Соединенных Штатов и сухопутной империи (Heartland) <…> за контроль/запрет на контроль над евразийско-африканской береговой зоной (Rimland)»[48].

Pax Americana («мир по-американски») и его геополитический смысл

На основании подобных представлений сложилась модель «Pax Americana» по аналогии с такими геополитическими моделями, как Pax Romana в Древнем Риме. Здесь стоит обратить внимание на особенность значения слова «мир» (латинское «pax», английское «peace» и т.д.). Слово «мир» («pax») в политическом контексте имеет иное значение, нежели в обычном словоупотреблении. Когда мы говорим «мир», мы подразумеваем простое фактическое «отсутствие войны». В области международной политики оно означает нечто иное – то, что можно обозначить как «зону политического контроля какой-то державы, достаточного для того, чтобы предотвратить стремления к мятежу, внутренние столкновения или сепаратистские процессы». Поэтому слово «мир» в политическом контексте должно сопровождаться определением, отвечающим на вопрос «какой?», «чей?». «Римский мир», Pax Romana означает зону контроля римской власти над основными территориями, провинциям, протекторатами и колониями. То, что входит в эту зону, вправе рассчитывать на поддержку римской армии в случае нападения внешних противников или возникновения внутренних мятежей. Взамен жители таких зон обязуются сохранять лояльность метрополии, уплачивать налоги, поставлять новобранцев в армию, охранять торговые пути и границы, исповедовать культ императора. Поэтому слово «pax» здесь подразумевает «отсутствие войны» лишь косвенно,  по сути, являясь синонимом «империи». Всегда должна быть сила, которая способна гарантировать «мир», и этой силой может быть только империя. В этом смысле говорили и о «персидском мире» (Pax Persica), и о «монгольском мире» Чингисхана (Pax Mongolica), и о «русском мире» (Pax Rossica) и т.д.. Интересно заметить, что само название религии «ислам» этимологически означает «мир», а «мусульманин» -- «мирный». Здесь речь тоже идет об особом мире, только в религиозной сфере: те, кто признают власть только Аллаха, принадлежат его «империи» и живут в рамках его «мира». Но в исламской религии «мир Аллаха» неразрывно связан с политической формой исламского общества. Отсюда такие выражения, как «Pax Arabica» и «Pax Islamica», которые по сути означают «религиозные империи», территории, политически находящиеся под властью «арабов» (в первом случае) и «мусульман» (во втором). Совершенно очевидно, что во всех случаях понятие «мир» совершенно не исключает «войны», так как в редких случаях империи складываются как-то иначе, нежели через завоевания и установления господства над разными народами. И держится этот мир отнюдь не сам по себе, а на довольно жесткой принудительной силе. Это видно в истории всех империй. В геополитике и международной политике «мир» почти полностью эквивалентен «империи». Именно так надо понимать причину того, что многие геополитики (Х. Макиндер, Н. Спикмен и др.) часто упоминают термин «мир» (peace) в названиях своих работ. «Установление мира», по сути, у них означает то же самое, что «установление политического имперского контроля», а в том случае, когда есть несколько имперских сил, то перераспределение между ними зон влияния – «имперский консенсус».

Pax Americana не исключение, и это понятие следует трактовать геополитически. По сути, Pax Americana описывает зону «Большого Ареала», в которую постепенно, начиная с конца 1930-х годов, стало включаться все большее количество территорий, оказывавшихся под политическим контролем США и их сателлитов. Структура Pax Americana теоретически разрабатывалась именно в американских и, шире, атлантистских, англосаксонских центрах на базе геополитических теорий, доктрин и методологий с опорой на закрытые интеллектуальные клубы, в первую очередь, CFR. Из этих клубов подготовленные разработки передавалась центрам принятия политических решений, а затем методично воплощались в жизнь. Корректировка планов при столкновении с преградами, непредвиденными обстоятельствами или какими-то неожиданными возмущениями геополитической среды, также происходила вначале в геополитических центрах, занятых постоянным мониторингом, интерпретацией получаемых данных из каждой точки мира, а затем выработкой новых рекомендаций.

Таким образом, мировая доминация США, которая сегодня является фактом, возникла не сама собой, но была подготовлена кропотливой работой нескольких поколений геополитиков.

Американская геополитика в 1950-70-х годах: CFR, «Трехсторонняя комиссия», ЦРУ, «холодная война»

Перейдем к обзору идей современных представителей англосаксонской (атлантистской) геополитической школы. Все они так или иначе имеют отношение к CFR, а некоторые из них (З. Бжезинский и Г. Киссинджер) являлись в течение целых десятилетий его руководителями.

С одной стороны, многие исследователи замечают, что с конца 40-х до начала 70-х годов XX века термин «геополитика» очень редко используется в официальном языке американской политической науки. Но это не должно сбивать с толку.

Во-первых, деятельность CFR в этот период не только не была свернута, но влияние и престиж этого клуба неуклонно возрастал. Так, в 1973 году Дэвидом Рокфеллером, в тот период главой CFR, была основана «Трехсторонняя комиссия» (Trilateral comission), в состав которой вошли представители США, Европы и Японии и которая многими критиками была воспринята как первый шаг к учреждению «мирового правительства». В «Трехсторонней комиссии» участвовали крупнейшие интеллектуалы, ученые, политические деятели, финансовые магнаты, промышленные монополисты и представители транснациональных корпораций, а также владельцы крупнейших мировых СМИ. По сути, она стала центром координации действий «новой глобальной элиты».

«Трехсторонней» комиссия была названа по числу трех основных регионов мира, которые в 1970-е годы прочно вошли в состав «Большого Ареала» и признавали себя частью Pax Americana. Тихоокеанский регион представляли побежденные США и оккупированная Япония. Таким образом, спустя пятьдесят лет полностью реализовался проект, задуманный еще в Париже в 1919 году, когда были учреждены CFR и «Лондонский Королевский Институт Стратегических Исследований». Деятельноcть «Трехсторонней комиссии» была окутана тайной, так как не имела никакой правовой легитимации, при том что уровень рассматриваемых вопросов и данных рекомендаций, а также статус входящих в этот клуб персон, превосходил все прежде существовавшие рамки международного сотрудничества.

 CFR и «Трехсторонняя комиссия» изначально основывались на геополитическом видении мира. При этом все три полюса «Трехсторонней комиссии» представляли собой части «цивилизации Моря», стремящейся одержать победу над Heartland, замкнуть в «кольцо анаконды» Евразию (географическую ось истории), блокировать «цивилизацию Суши» и обеспечить себе «мировое господство», на пути к которому стоял в тот период СССР – геополитический наследник Российской Империи.

Вместе с тем, именно в конце 1940-х, а точнее, в 1947 году, в Вашингтоне было создано «Центральное Разведывательное Управление» (ЦРУ – CIA), у истоков которого мы встречаем целый ряд геополитиков и видных деятелей CFR. В тот же период на основании геополитического анализа (Спикмен, Кеннан, Бернэм и т.д.) формируется концепция «холодной войны». Таким образом, геополитика как базовый метод американской планетарной стратегии уходит в тень, как и положено «тайным обществам», приватным клубам (CFR), спецслужбам (ЦРУ) и державе, ведущей с противником идеологическое и геополитическое противостояние («холодную войну»).

И, наконец, на периферии академической политологии и сферы международных отношений (International Relations), геополитика продолжала развиваться в США и в этот период, и многие геополитические тексты, анализы и теории (в частности, В.Б.Джонса) были созданы именно тогда.

В 1970-е годы мы наблюдаем новый всплеск открытого интереса к геополитике. И неудивительно, что первым открыто и безбоязненно начинает произносить это слово Генри Киссинджер, один из ветеранов CFR.

Г. Киссинджер: возвращение геополитического дискурса

Генри Киссинджер, лауреат «Нобелевской премии мира», играл очень большую роль в американской политике. Он занимал должность советника по национальной безопасности и государственного секретаря при президентах Ричарде Никсоне и Джеральде Форде, а его влияние на первых лиц США сохранялось и в последующие периоды. Принято считать, что его взгляды были определяющими для американской внешней политики с 1969 по 1977 год. При нем СССР был втянут в процесс «детанта», США смогли установить с коммунистическим Китаем особые стратегические отношения, были вброшены идеи конвергенции двух политических систем (капиталистической и социалистической), благодаря чему США  позднее удалось одержать победу в «холодной войне» над деморализованным и сбитым с толку советским руководством.

В 1970-е годы именно Г. Киссинджер стал постоянно использовать термин «геополитика», хотя, на первый взгляд, вкладывал в него особый смысл. Сам он определял «геополитику» как «подход, который уделяет повышенное внимание требованиям равновесия»[49]. Это определение «геополитики» представлялось бы совершенно стерильным, если не учитывать контекста, в котором писал Г. Киссинджер. Будучи одним из лидеров CFR и его идеологов на протяжении 60-х, 70-х и 80-х годов XX столетия, Г. Киссинджер прекрасно понимал, как видели глобальное поле мировой политики англосаксонские геополитики, в том числе и Исайя Боумэн, первый руководитель CFR, организации, которой Киссинджер отдал столько лет жизни. Речь шла поэтому вовсе не о «равновесии» между отдельными национальными государствами, а о таком ведении стратегии со стороны «цивилизации Моря», которая могла бы наиболее мягким образом обеспечить ей глобальную доминацию в мире и обойти противоположные тенденции, исходящие от «цивилизации Суши», и конкретно от СССР.

Г. Киссинджер принадлежал к традиции «политического реализма», основателем которого считается Николас Спикмен. «Политический реализм» призывал учитывать действительный масштаб основных игроков на мировой арене и исходить из объективных данных о могуществе конкретных держав и политических сил (вопреки чрезмерной «идеализации» декларативных и идеологических моментов). Однако такой учет не означал, что «реалисты» (такие, как Г.Киссинджер) готовы отказаться от далеко идущих планов по установлению глобальной американской гегемонии. Единственный вопрос, который решался в то время в американской внешней политике, состоял в том, делать ли ставку на единоличное американское господство в духе классического империализма или рассредоточить полномочия между несколькими планетарными центрами. Но какими центрами? Входящими в зону «Большого Ареала», то есть признающими американскую доминацию, Pax Americana, и стремящимися играть в рамках этого проекта относительно самостоятельную роль. Именно поэтому Киссинджер принимал активное участие в интернационализации CFR и создании «Трехсторонней комиссии», в которой он был главным идеологом. Задача Киссинджера заключалась в том, чтобы активнее и теснее вовлечь капиталистические державы в реализацию общей стратегии по переустройству мира – через постепенное мягкое ослабление СССР и укрепление связей между центрами силы в США, Западной Европе и Тихоокеанском регионе – в первую очередь, в Японии.

Именно в этом контексте и следует интерпретировать идеи Г. Киссинджера, который под «равновесием» подразумевал:

• стратегический императив сохранения американской гегемонии,
• постепенное вовлечение СССР в диалог с Западом и ослабление геополитической и идеологической бдительности советского руководства,
• консолидацию стран «Большого Ареала» (капиталистического лагеря) для более эффективного противостояния «цивилизации Суши» со стороны «цивилизации Моря».

В споре между теми, кто настаивал на единоличной гегемонии США, и теми, кто готов был разделять контроль над политическим пространством с сателлитами США (Западной Европой, Японией и т.д.), Г. Киссинджер занимал позицию вторых. Кроме того, он считал и, как показало время, совершенно обоснованно, что СССР гораздо хуже справится с предложением «перемирия», «разрядки» и «конвергенции», чем с прямым и откровенным соперничеством, силовым давлением и лобовым противостоянием.

Поэтому обращение к «геополитике» в текстах Г. Киссинджера служило своего рода кодом, понятным политической, стратегической и властной элите США. При этом невнятные определения самого Киссинджера и смягченный, «дипломатический», тон его текстов, обращенный не только к американцам, но и к СССР,  Китаю и партнерам по атлантистскому лагерю (европейцам, японцам, проамериканским режимам в третьем мире и т.д.), снимали остроту тезисов и позволяли говорить ясно и завуалированно одновременно. Те, кто были знакомы с геополитикой, легко могли адекватно интерпретировать дискурс Г. Киссинджера. Те же, кто не были знакомы с этой наукой, ориентировались на примирительный тон автора и тот имидж «голубя», который сложился у Г. Киссинджера в американских СМИ.

Впрочем, со временем Г.Киссинджер начал выражался более  определенно. После распада СССР, которому он стратегически во многом способствовал (CFR была организацией, которая активнее всего поддерживала «перестройку» Горбачева и выступала от имени США как наиболее комфортный и успокаивающий партнер для переговоров с Москвой в 1980-е годы), он стал обращаться к геополитической терминологии без всяких обиняков. Так, в своем объемном труде «Дипломатия», написанном в 1994-ом году, Г. Киссинджер  писал: «По законам геополитики Россия, независимо от того, кто ею управляет, занимает строго то место, которое Хэлфорд Макиндер называл геополитической «сердечной землей», Heartland, и является наследницей одной из основных имперских традиций в мировой истории»[50].

З. Бжезинский: «Великая шахматная доска»

Другим автором, активно использовавшим термин «геополитика», причем изначально в самом традиционном ключе, был Збигнев Бжезинский. Так же, как и Г. Киссинджер, он много десятилетий состоял в руководящих органах CFR и являлся идеологом «Трехсторонней комиссии», в создании которой принял самое живое участие и директором которой являлся с 1973 по 1976 годы. Именно он настоял на том, чтобы членом «трехсторонней комиссии» стал губернатор штата Джорджия Джимми Картер, будущий Президент США.

В отличие от Киссинджера, который формально принадлежал к Республиканской партии, но считался «голубем», Бжезинский всегда был близок к Демократической партии, но считался при этом «ястребом». В этом можно увидеть определенную симметрию: республиканцы в США, как правило, считаются более агрессивными во внешней политике, то есть «ястребами», тогда как демократы, напротив, традиционно выступают за международное сотрудничество и «многосторонность» отношений, то есть являются «голубями». В данном случае в паре двух крупнейших политических аналитиков и многолетних партнеров по CFR роли перевернуты.

С 1977-го по 1981-й годы Бжезинский занимал пост Советника по национальной безопасности при президенте Джимми Картере, карьере которого он во многом способствовал. Задолго до этого он был советником в президентской компании Джона Ф.Кеннеди, позже Линдона Джонсона, затем Хьюберта Хамфри.

Основные идеи З. Бжезинского можно кратко охарактеризовать как «антисоветизм» и «русофобия». Вся его внешнеполитическая деятельность была подчинена главной цели: борьбе с СССР и разрушению геополитической конструкции «социалистического лагеря». Возможно, в этом сыграли роль и личные мотивы: Бжезинский был поляком из знатного шляхетского рода, потерявшего свое положение после оккупации Польши нацистской Германией и СССР. Вначале он оказался в Канаде, а затем в США, где получил американское гражданство. Служение новой Родине для З. Бжезинского стало делом жизни, тем более что это давало возможность отомстить обидчикам (СССР и царской России, на счету которых был не один эпизод раздела Польши). В то же время З. Бжезинский привлекал внимание американской власти к тому, что сами государства Восточной Европы оказались под влиянием марксизма принудительно и их стоит рассматривать не как идеологических противников, а как потенциальных союзников, которые могли бы помочь в будущем при разрушении системы Советов.

Личные мотивы идеально накладывались на геополитическую карту мира и на идею Х. Макиндера, считавшего, что от контроля над Восточной Европой зависит судьба мирового господства, которое должно быть сосредоточено в руках «морского могущества». Збигнев Бжезинский оказался в нужное время в нужном месте, чтобы в рамках геополитически влиятельнейшей организации CFR  участвовать в борьбе против «личного» противника – СССР -- с опорой на гигантскую и активно развивающуюся мировую державу США.

Взгляды Бжезинского с самого начала отличались жесткой атлантистской геополитической ориентацией, на основании которой строилась его теоретическая мысль и практическая деятельность в области внешней политики. Полнее и откровеннее всего З. Бжезинский излагает свои геополитические взгляды в книге 1997 года «Великая шахматная доска: господство Америки и ее геостратегические императивы»[51]. В ней  З. Бжезинский анализирует события 1980-х-90-х годов, распад советского блока и СССР на основании моделей Х. Макиндера и классической геополитики, подводит итоги фундаментальным сдвигам в пользу «морского могущества» и набрасывает модели дальнейшего расчленения России как Heartland для окончательного закрепления американских успехов. З. Бжезинский настаивает на поддержке «русофобских» сил на постсоветском пространстве, особенно в Украине и Грузии, а в самой Российской Федерации призывает поддерживать этнический сепаратизм и радикальный ислам (в первую очередь, на Северном Кавказе), чтобы нанести по «географической оси истории» завершающий удар, после которого глобальная гегемония надежно и безвозвратно отойдет к США, Западу, морском могуществу» и «мировому правительству».

В «Великой шахматной доске» З. Бжезинский пишет совершенно откровенно:

«Геополитика перешла от регионального к глобальному масштабу с контролем над всем евразийским континентом как центральным базисом для мировой доминации. США сегодня обладают международной гегемонией, с вооруженными силами, размещенными на трех периферийных зонах евразийского континента»[52].

«Американская глобальная доминация зависит от того, как долго и насколько эффективно будет поддерживаться американское господство над евразийским континентом.»[53]

«Задача создать гегемонию нового типа – «глобальное превосходство»(global supremacy). США должны быть первой и единственной по-настоящему глобальной силой.»[54]

Многих читателей З. Бжезинского удивила та откровенность, с которой он рассуждает о «американской гегемонии» как о само собой разумеющейся ценности и с каким холодным расчетом планирует расчленение РФ, несмотря на то, что к идеологическим противникам «капиталистического мира» ее, начиная с 1991 года, причислить уже нельзя. Но З. Бжезинский рассуждает не столько с позиции формальных идеологий, сколько с точки зрения «геополитики», которая делает необходимым довести борьбу Моря с Сушей до логического конца, запереть Heartland в северо-восточной зоне Евразии, расчленить политически и превратить в «черную дыру». После этого путь к мировому господству будет полностью открыт – с точки зрения всех вариантов классической геополитики Х. Макиндера, Н. Спикмена и др.

При этом попытка списать идеи З. Бжезинского на его личную историю абсолютно безнадежна: если учесть логику американской политики на постсоветском пространстве, расширение НАТО на Восток политическую поддержку этнических сепаратистов и радикальных исламистов на Северном Кавказе со стороны Вашингтона и проамериканских сил в Евросоюзе, становится понятным, что мы имеем дело не с частным мнением отдельного политического эксперта, а с откровенным и, быть может, чуть более злорадным, чем в остальных случаях, выражением последовательной и логичной модели атлантистской геополитики, в которой каждый этап вытекает из предыдущего, конечная цель мирового господства не меняется, а методы и частные задачи зависят от успеха осуществления на практике главного плана.

CFR сегодня

Влияние CFR на американскую политику в полной мере сохраняется и сегодня. При этом консолидация политических и интеллектуальных сил вокруг этого прообраза «мирового правительства» достигла такого уровня, что определенные направления в работе CFR нацелены на то, чтобы поставить под американский контроль не только зону «Большого Ареала», включая уже и Западную, и Восточную Европу, а также определенные территории постсоветского пространства, но и установить прямой контроль над Евразией.

Так, CFR предприняло беспрецедентную операцию по вовлечению в свои сети высокопоставленных российских интеллектуалов, финансовых магнатов и даже политических деятелей.

Через финансовые и политические круги CFR стали издавать в России журнал «Россия в глобальной политике» (главный редактор Федор Лукьянов, издатель Сергей Караганов – числящийся на сайте CFR[55] представителем этой организации в России среди иностранных советников[56]) под  маркой «Foreign Affairs». Руководители CFR --  в частности, Г. Киссинджер – встречаются регулярно с президентом России Д.Медведевым. Штаб-квартиру CFR при посредничестве представителя этой организации в РФ банкира М.Фридмана, главы «Альфа-банка», посетили бывший Министр Обороны Сергей Иванов (13 января 2005 года[57]), в Министр Иностранных Дел С.Лавров (сентябрь 2008 года [58]), сам Президент Российской Федерации Дмитрий Медведев (15 ноября того же 2008 года [59]). Его фотография отныне украшает собой рекламные проекты CFR[60]. Силы, которые долгие десятилетия добивались победы над своим главным соперником – «цивилизацией Суши», не могут отказать себе в удовольствии отметить свою победу приглашением на свою территорию того, кто, по геополитической логике, продолжает оставаться символической фигурой «потенциального противника», на недопущение нового возрождения которого в актуальных условиях нацелена сегодня вся политика CFR.

Можно было бы подумать, что CFR и его цели изменились и что, добившись результата, американские стратеги из CFR снимут имперостроительство с повестки дня, занявшись другими вопросами. Но нет, все остается по-прежнему, и задача укрепления американского планетарного могущества, обеспечения и углубления американской гегемонии по-прежнему в центре внимания.

Так, действующий президент CFR с 2003 года Ричард Натан Хаас в речи, произнесенной 11 ноября 2000 года, под пафосным названием «Имперская Америка», объявил, что «пришло время для американцев пересмотреть свою роль от традиционного Государства-Нации к имперскому могуществу»[61]. Полемизируя с известным тезисом Пола Кеннеди, несколько десятилетий назад выпустившего книгу с выразительным названием «Взлет и падение великой силы», в которой он утверждает, что США грозит крах из-за «имперского перерастяжения», Р. Хаас победоносно утверждает: «Америке грозит не имперское перерастяжение, но имперская недорастяжка.[62]»

Сол Коен: геополитика мировой системы и анализ геополитических структур

Г. Киссинджер и З. Бжезинский своей деятельностью иллюстрируют то, как геополитика связана с высшим центром принятия решений в международной сфере и как отдельные теоретики взаимодействуют со сферой политической власти – как прямой (президенты США, Госдеп и их аппарат), так и косвенной (влиятельные мировые клубы – CFR, Трехсторонняя комиссия, Бильбербергский клуб, членом которого также является Бжезинский, и др.). Но едва ли следует искать у авторов, наделенных огромными полномочиями, новаторских идей в геополитической теории: здесь они лишь повторяют хорошо известные правила, законы и аксиомы и стремятся к их применению.

Но американская геополитическая мысль развивается и в теоретическом плане, примером чего являются фундаментальные разработки современного геополитика Сола Коэна, автора, среди всего прочего, концептуального труда «Геополитика мировой системы»[63]. Сол Коен выпустил свою первую книгу, посвященную геополитике еще в 1961 году[64], и с тех пор стал авторитетным исследователем в этой области. Он разработал критерии строгого геополитического анализа, которые позволяют упорядочить геополитические методологии, объединенные базовыми принципами, но довольно разрозненные в тот момент, когда дело доходит до анализа конкретных ситуаций.

Схема, предлагаемая Солом Коэном такова.

В основе всего стоят два базовых начала: морской сеттинг (martitim setting) и континентальный сеттинг (continental setting). Термин «setting» С. Коэн использует вместо терминов «могущество» или «сила» (power), его можно перевести также как «положение», «расположение» или «предрасположение», но смысл такого деления восходит к обычной и базовой для геополитики дуальной топике.

Внутри «сеттингов» помещаются «геополитические структуры». Они определяется балансом центростремительных и центробежных тенденций, которые можно разметить на схеме геополитической структуры, в которой будут сочетаться физическая, политическая и социально-психологическая географии. Под воздействием внутренней динамики и внешних факторов, включая поток идей, капиталов, технологий, информации, социальных и этнических процессов, происходят изменения этих структур, которые можно назвать «реструктуризацией». Этот геополитический процесс идет постоянно, что порождает геополитическую динамику.

Карта 20. Иерархизация геополитических могуществ по Солу Коэну.

С.Коэн так описывает обобщенную схему «геополитической структуры»:

•  историческое или базовое ядро (центр возникновения структуры);
• столицы и политические центры (местоположение упорядочивающего начала – чаще всего, власти);
• эйкумены (области с наибольшей плотностью населения);
• эффективная национальная территория или эффективная региональная территория (слабозаселенные территории с большим количеством природных ресурсов и удачным стратегическим положением);
• пустые зоны (незаселенные пространства);
• границы (пределы политического контроля);
• нонконформные зоны (зоны сепаратистской активности, беспорядков, мятежей)[65].

Анализ геополитической структуры, по С. Коэну, состоит в том, чтобы корректно нанести на геополитическую карту все эти слои. Но так как мы имеем дело с геополитической динамикой, то любая схема структуры схватит только какой-то временной момент. Поэтому для вскрытия геополитических тенденций следует сделать несколько карт государства или региона в исторической перспективе – с учетом прогностических тенденций, чтобы посмотреть каковы основные вектора общих трансформаций структуры.

Параллельно анализу геополитических структур С. Коэн предлагает рассмотреть общую «мировую систему» в целом. В ней он выделяет различные слои (уровни).

Районирование «мировой системы»

Первый уровень – геостратические области. Это уровень «глобальных сеттингов», описание того, что относится к «морскому», а что к «континентальному» пространству в геополитическом смысле. В определенных случаях границы «сеттингов» не совпадают с границами национальных государств, из чего геополитики могут делать далеко идущие выводы.

Второй уровень – геополитические регионы. Это зоны внутри геостратических областей, объединенные конкретными политическими связями и отношениями – союзами, влиянием, контролем, протекторатом и т.д.

Далее идут особые зоны, которые С. Коэн называет «поясами раскола» (shatternbelt). Под ними он имеет в виду небольшие пространства с неустойчивой геополитической ориентацией, слабо консолидированные политически, нестабильные социально и экономически, на которые кроме того оказывают влияния антагонистические силы крупных и конкурирующих между собой геополитических регионов.

Зоны компрессии -- те зоны, в которых разрушена всякая упорядоченная политико-социальная организация и где полярные геополитические силы конкурируют между собой в условиях конфликтов и хаоса[66].

Еще одно отдельное от предыдущих районирование «мировой системы» С. Коэн предлагает в виде привычной политической карты, на которую нанесены национальные государства в их существующих границах. Но геополитик должен видеть эти границы в исторической перспективе, учитывая те государства, которые существовали на той же территории несколько столетий назад, и даже те государства, которые могут возникнуть на этой территории в будущем. Другими словами, в отличие от классической области Международных Отношений (МО-IR) геополитик оперирует с «модальной» системой МО, где учитывается и прошлое, и вероятное будущее в привязке к политическому пространству.

Национальные государства могут быть упорядочены по степени их влияния на процессы мировой политики.

Высшее положение занимают «сверхдержавы». В современной мировой системе сверхдержавой являются только США. Сверхдержавами  могут стать Китай и Евросоюз, с определенной долей вероятности (и с учетом прошлого) Россия; в далекой перспективе – объединенная Латинская Америка или исламский мир.

Далее идут региональные державы или региональные блоки. Они способны влиять на ход международных процессов в областях, примыкающих непосредственно к их границам. К ним сегодня бесспорно относятся Евросоюз, Китай, Россия.

Ниже располагаются три категории держав, которые обладают ограниченной политической самостоятельностью даже в региональных вопросах, но различаются между собой по степени влияния. Они не способны проводить полноценную самостоятельную региональную политику, но контролируют свои национальные территории и в определенной степени зависят от внешней среды.

Для иллюстрации С. Коэн приводит ряды, иерархизирующие национальные государства «третьей категории» (то есть не достающие до уровня региональных могуществ) на заре XXI века.

Схема Ранжирование государств «третьей категории» по уровням регионального могущества (по Солу Коэну)

Существует еще одна категория государств, которые С. Коэн называет «государства-прихожие» (Gateway states). Через них проходит обмен демографическими, технологическими, экономическими, финансовыми, информационными потоками. «Государства-прихожие» могут приобретать этот статус или утрачивать его[67].

Карта 21. Зоны влияния в будущем мире и геополитические порталы (Gateway) по Солу Коэну.

С помощью такого категориального аппарат Сол Коэн подвергает анализу всю территорию планеты, что дает нам емкую и чрезвычайно выразительную картину общей геополитической структуры, а также позволяет увидеть многие исторические тенденции, и соответственно, прогнозировать развитие истории в самых различных областях международных отношений и мировой политики.

Эдвард Люттвак: геоэкономика и глобальная среда турбокапитализма

Постоянно обращается к геополитическим проблемам крупный американский политолог, аналитик и стратег Эдвард Люттвак. Многие работы Люттвака носят эпатирующий характер, но представляют собой точный и реалистический анализ критических ситуаций и кризисов в духе «неомакиавеллизма». Знаменитыми стали его книги «Государственный переворот: практическое пособие»[1], «Стратегия: логика войны и мира»[2] и т.д. Э. Люттвак уделяет значительное внимание эволюции «морского могущества» (Sea Power) в новых современных условиях в работах «Политическое использование морской силы»[3] и «Морская сила в Средиземноморье: политическая польза и военные ограничения»[4].

Значительное внимание Э. Люттвак уделяет и вопросам стратегии в древнем мире: бестселлерами стали его работа по защите границ Римской Империей[5] и книга о стратегической истории Византии[6].

Э. Люттвак часто выступает консультантом правительственных агенств, силовых министерств и ведомств. Частная фирма, организованная Э. Люттваком, занимается проведением «силовых акций, арестов, оперативных разработок, полевых действий, допросов и контртеррористических операций по заказу государственных служб или иных инстанций»[7]. То есть Э. Люттвак и его группа находятся на самом острие практической геополитики атлантизма.

Чрезвычайно важно, что Э. Люттвак старается переосмыслить формы стратегического господства в современном мире и показывает, что постепенно дипломатические и силовые методы, преобладавшие ранее, уступают место экономическим стратегиям господства[8]. Так происходит смещение от классической геополитики к геоэкономике, то есть к такой геополитике, где главным инструментом является экономика. Важно подчеркнуть тот смысл, который Э. Люттвак вкладывает в понятие «геоэкономика». Это не отказ от геополитической топики в пользу чисто экономического анализа международных отношений (как ошибочно считают иногда некоторые исследователи), но прослеживание растущей роли экономических факторов в вопросе установления геополитического господства. Цель при этом не отменяется, но достигается иными средствами. Как и геополитика, геоэкономика анализирует политическую ситуацию в терминах господства, экспансии, территориального контроля, установления цивилизационных кодов. Геоэкономическая карта мира полностью дублирует геополитическую: так же выделяются две основных зоны -- «морская» и «континентальная», очерчивается также зона Rimland. Но на эту карту наносятся элементы экономического контроля – формы собственности на ключевые промышленные объекты, расположение штаб-квартир и филиалов ТНК, география торговых и информационных сетей, центры добычи природных ресурсов, маршруты прокладки энергопроводов, структура экономического законодательства, налоговая политика, система международной торговли, финансовые особенности региона и т.д. Все эти факторы присутствуют и в обычном геополитическом анализе. Э. Люттвак предлагает лишь придать им приоритетное значение в новых исторических условиях, которые он определяет как фазу «турбокапитализма»[9].

Фаза «турбокапитализма» отличается от классического индустриального капитализма целым рядом параметров:

·      многократным преобладанием финансового сектора в сравнении с производственным;

·      делокализацией промышленности в сторону стран Третьего мира с дешевой рабочей силой;

·      появлением центральной фигуры менеджера как специалиста в чистой логистике, не имеющего никаких профессиональных знаний и способного применять свои навыки в любой сфере, связанной с организацией экономических, торговых и маркетинговых процессов по чисто формальным принципам;

·      вовлечение широких масс в биржевую игру и спекуляции;

·      снижение ставки рефинансирования и диспропорциональный рост кредитной сферы для искусственной стимуляции спроса[10].

В турбокапитализме начинает действовать принцип «технического анализа»: «рынок дисконтирует все» («the market discounts everything»), то есть ценовые тренды и гигантский комплексный аппарат фьючерсов, хэджинга, опционов и т.д., надстроенный над транзакционными процессами, полностью вбирает в себя структуру предшествующих ценообразованию операций. В условиях «бесконечного кредита» и монополии США на печатание долларов как мировой резервной валюты это означает, что многие экономические и политические факторы, игравшие центральную роль на предшествующей – индустриальной – стадии развития капитализма, утрачивают свое значение. Частный инвестор или крупный рыночный спекулянт (такой, как Уоррен Баффет или Джордж Сорос) могут в одночасье обрушить национальную валюту и даже экономику целого государства. Бюджеты целых стран, в том числе и довольно влиятельных на региональном уровне, по модулю своей финансовой активности оказываются в зависимости от случайных цен на биржах, находящихся в другой части света и никак не связанных с экономическими приоритетами именно этой страны.

Турбокапитализм -- рай для спекулянтов, авантюристов и изощренных финансовых махинаций и пирамид. Но вместе с тем, это новая среда для осуществления глобальной стратегии традиционными акторами – государствами, «цивилизациями», политическими и военными центрами влияния.

Знание устройства новой среды турбокапитализма необходимо геополитикам и геостратегам XXI века, настаивает Э. Люттвак.

Геоэкономика осмысляется атлантизмом как поле новых рисков, новых угроз и, главное, как поле новых возможностей для установления глобального контроля. Само это поле заведомо глобально по определению, а поэтому является чрезвычайно выгодным условием глобальной доминации. Структура глобального турбокапитализма, несомненно, воспроизводит все признаки Карфагена как «цивилизации Моря», достигшей планетарных масштабов.

Колин С.Грэй, Джэффри Слоан, Маккабин Томас Оунс

Развитие геополитической мысли в США стало особенно бурным в последние три десятилетия, и качественные и основательные исследования множатся с удивительной быстротой.

Выделим лишь несколько авторов, которые олицетворяют собой ренессанс классической геополитики в англосаксонском мире и,  в первую очередь, в США.

Выдающимся современным геополитиком является директор Центра исследований Безопасности, советник Администрации Р. Рейгана, Колин С. Грэй, опубликовавший несколько десятков солидных работ на тему геополитики, стратегии и международных отношений начиная с 1970-х годов. Наиболее значительные среди его трудов -- «Геополитика сверхдержавы»[11], «Рычаг морского могущества»[12], «Война, пир и победа»[13] и новые работы «Геополитика хаоса»[14] и «Стратегия и история»[15].

Развивая англосакcонское партнерство в атлантистской геополитике, с К. Грэем тесно сотрудничает британский геополитик Джеффри Слоан[16]. Совместно они издали информативный сборник «Геополитика, география и стратегия»[17], где представлены новейшие тенденции в геополитике и свежий взгляд на классические темы.

Вот как определяет Д. Слоан четыре принципа геополитического подхода:

1.    вся политика есть геополитика;

2.    вся стратегия есть геостратегия;

3.    география находится «там, вовне» (out there), она объективна как среда или «территория»;

4.    география находится «внутри нас», «здесь», как воображаемые пространственные взаимоотношения[18].

Это чрезвычайно точные моменты, определяющие сущность геополитики. Особенно следует сделать акцент на четвертом пункте, который раскрывает «географию» как «воображаемые пространственные взаимоотношения», то есть переводит географию в «геософию» (Ж.Делез, Ф.Гваттари), в «географию мысли», и подчеркивает социологический характер геополитики.

В том же ключе защиты классической геополитики работает и профессор стратегии и силового планирования Военно-Морского Колледжа США Макубин Томас Оуэнс, с новых позициях и с учетом опыта прошедшего столетия доказывающий правоту англосаконских геополитиков Х. Макиндера и Н. Спикмена и обращающий внимание на их актуальность для сегодняшнего дня[19]. Весь ХХ век и его ключевые события полностью подтвердили правоту и релевантность геополитического метода: прогнозы, на нем основанные, и анализ, произведенный с его помощью, в конечном счете,  хотя и не сразу, а по прошествии некоторого времени, оказались абсолютно точными. Поэтому, призывает М. Оуэнс, необходимо признать научные заслуги пионеров англосаксонской геополитики и воздать им долг.

Кроме того, М. Оуэнс обращает внимание на то, что основные принципы геополитики справедливы и в отношении настоящего и ближайшего будущего. Так, он утверждает, что в XXI веке главной задачей США будет «не допустить возникновение гегемона, способного доминировать евразийскую континентальную область и бросить вызов США в морской области.[20]» Эта рекомендация совпадает с выводом, к которому приходит Бжезинский в «Великой шахматной доске».

Пол Волфовиц: не дать Евразии подняться снова

Впрочем, не только Бжезинский (CFR) и последователи ортодоксального классического атлантизма призывают руководство США и НАТО продолжать наступление на Евразию и Heartland, все больше тесня Россию и стремясь подорвать ее влияние на Западе, Юге и Востоке, то есть в сфере, прилежащей вплотную к «теплым морям». Идентичные по смыслу стратегические идеи высказал представитель совсем другого, «неоконсервативного», идейного направления в американской политике -- Пол Вулфовиц, бывший в 1992 году Подсекретарем Безопасности в Министерстве Обороны США. Подготовленный под его руководством проект «Путеводитель по планированию безопасности», продолжая геополитическую линию Х. Макиндера, провозглашал: «Наша стратегия после распада СССР должна состоять в том, чтобы сосредоточиться на том, чтобы не допустить появления в будущем потенциальной глобальной силы или глобального конкурента. В первую очередь, на территории Евразии[21]».

Данный план, появившийся в момент эйфории, вызванной на Западе распадом СССР, когда США стремились внешне поддержать обращенную к ним Россию под руководством Б.Ельцина, вызвал раздражение американской дипломатии своей несвоевременностью. Но его основные моменты были включены в программные документы по обеспечению национальной безопасности США при Уильяме Клинтоне в 1997 году и воспроизводились раз за разом во всех последующих текстах подобного рода.

Озвученное П.Вулфовицем является общим местом американской атлантистской геополитики, и после падения СССР ориентация на глобальную доминацию и на недопущения восстановления могущества евразийского Heartland стала открытой и проникла в официальные стратегические планы и программы по обеспечению стратегической безопасности США и НАТО.

Но важно отметить тот факт, что П. Вулфовиц принадлежал к тому направлению в американской политике, которое рассматривается как определенная альтернатива CFR и которое представляет собой иное идейное течение, получившее название «неоконсерваторов» или сокращенно «неоконсов».

Неоконсерваторы и их политические идеи

«Неоконсы» возникли в 1960-е годы из крайне «левой» среды американских троцкистов (Наум Подгорец, Мидж Декстер) с жесткой антисоветской ориентацией. Позже они решили предпринять тактику «энтризма» и вступили организованной идеологической группой в Демократическую партию, где довольно быстро заняли крайне правый фланг, подталкивая внешнеполитические решения к обострению противостояния с СССР. Затем они пошли еще дальше, и часть группы вступила в Республиканскую партию все на той же антисоветской волне. Постепенно они создали в Республиканской партии свой интеллектуальный полюс притяжения, с опорой на научные консервативные круги и поддержку медиа-магната Руперта Мэрдока, контролирующего все это направление. И, наконец, им удалось получить почти полный идейный контроль над республиканцами, наделив их тем, чего им ранее не хватало – четким идеологическим центром, интеллектуальной активностью комментаторов и политических аналитиков, искусным лоббизмом в области идей и концепций, а также сетевой структурой, связанной со своими сторонниками в демократической партии, в национальных СМИ и образовательных центрах США.

Таким образом, «неоконсы» проделали рейс по всему идеологическому спектру американской политики и, начав с марксизма и идеи мировой революции, закончили защитой капиталистического господства, американского империализма и консервативных ценностей, включая религию, семью и т.д. Единственно, что оставалось постоянным на фоне развития их головокружительной идеологической эволюции, это яростная ненависть к Советскому Союзу и, шире, к России. Загадку явления американского неоконсерватизма и их стремительного пути к успеху еще предстоит решить, но мы можем уже сейчас подсказать ключ. Он состоит в геополитике и имеет яркую иллюстрацию в лице Джона Бернэма, о котором уже шла речь и который еще в 1950-е –60-е годы проделал такую же политическую эволюцию.

Троцкисты были представителями Четвертого Интернационала, приверженцы которого отвергли Сталина и СССР, посчитав, что русские большевики, решившись строить социализм в одной стране, неявно восстановили старый дореволюционный строй, создали систему «национал-коммунизма» и лишь дискредитировали мировое рабочее движение, надолго отложив «мировую революцию». Претензии к Сталину и СССР состояли в том, что в них троцкисты видели возрождение Российской Империи. Так, сталинизм, СССР и Российская Империя стали для мирового троцкизма объектом идеологической и исторической ненависти. Геополитика атлантизма давала этой ненависти фундаментальное обоснование, выражая ее объект обобщенным понятием «Евразии» или Heartland'а. Борьба с Евразией велась цивилизацией Моря, и следовательно, солидаризовавшись с этой цивилизацией, троцкисты получали возможность свести счеты со своим главным врагом – СССР-Heartland'ом.

Но далее следует интересный виток идеологической мысли. Согласно Марксу, социалистическая революция возникнет только тогда, когда капитализм победит в планетарном масштабе и станет по-настоящему интернациональным. Народы, расы, культуры и нации перемешаются, и все человечество будет делиться только по классовому принципу. Только после этого мировой пролетариат, лишенный какой бы то ни было идентичности, кроме классовой, способен сплотиться в партию и опрокинуть эксплуататоров. Если же эту фазу перескочить, как получилось в СССР, то, по мнению троцкистов, пролетарское сознание сплавится с русским великодержавным национализмом и революция выродится. Отсюда американскими неоконсами был сделан парадоксальный вывод: чтобы приблизить социалистическую революцию, надо помочь установлению глобального капитализма под эгидой США. На этом пути будет уничтожен СССР, создано глобальное капиталистическое государство с мировым правительством во главе, а смешение народов, рас, религий и культур породит интернациональный пролетариат, который рано или поздно сплотится в партию (ею станет троцкисткая коммунистическая партия) и свергнет буржуазию. Пока же эти условия не наступили, отдельные группы троцкистов должны по прагматическим соображениям перейти в лагерь капиталистов и использовать свою энергию для того, чтобы обеспечить в мире победу и доминацию капитализма на глобальном уровне. При этом по ходу дела необходимо уничтожить ненавистный Советский Союз и разгромить Heartland.

Кому-то такая логика может показаться странной, но надо признать, что «неоконсы» почти справились с первой половиной своей программы. Им удалось занять ключевые посты в администрации США при Джордже Буше-младшем. Пол Волфовиц, Дональд Рамсфельд, Льюис Либби, Роберт Кэйген, Уильям Кристол, Чарльз Капчан и Джеб Буш, брат Президента Буша, имели в конце 1990-х начале 2000-х годов практически решающее влияние на американскую политику. С геополитической точки зрения их деятельность сводилась к тому, чтобы укрепить американскую гегемонию, распространить НАТО на Восток и вывести из-под российского влияния как можно больше сегментов постсоветского пространства (цветные революции), установить приоритетный контроль над Ближним Востоком и Центральной Азией (этому служили вторжения в Ирак и Афганистан), заставить Европу строго следовать в русле американской политики, продвигать глобализацию, демократизацию, свободный рынок и либеральную идеологию в мировом масштабе.

Если это было задачей «неоконсов» (а, судя по их декларациям и программам, так оно и было), то они существенно продвинулись в этом направлении.

Проект Нового Американского Века

Стратегической программой неоконсерваторов стал амбициозный манифест «Проект Нового Американского Века» (Project for New American Century – сокращенно, PNAC)[22]. Смысл его по основным параметрам не отличался от общей атлантистской повестки дня, ориентированной на глобальную доминацию «цивилизации Моря». Поэтому-то «неоконсам» и удалось достичь таких сильных позиций в политике США – они придавали идеологический и внятный интеллектуальный характер настроениям, которые и без них преобладали в американском обществе. Кроме того, они использовали методы распространения идей, влияния и лоббирования, которые никогда не были характерны для консервативной политики республиканцев. Со своими идеологическими оппонентами «неоконсерваторы» расходились не в главном (в целях и задачах американской стратегии), но в её методах и тайминге (то есть в понимании скорости развертывающихся событий).

CFR традиционно выступал за то, чтобы «мировое правительство» было коллективным и в него входили бы все те, кто разделяет программу «морского Могущества». Американская линия, естественно, была бы главенствующей, с учетом того, кто принес победу всей атлантической цивилизации, всему «атлантическому континенту», и это подразумевалось само собой. Но при этом все соучастники этого геополитического процесса и союзники должны были бы получить свое. В конечном итоге, CFR ставили и ставят перед собой по-настоящему глобалистские цели, выходящие за рамки только американской политики; они были и остаются сторонниками создания One World, Соединенных Штатов Мира, в котором будут доминировать западные ценности и западные нормы, но участниками которого будут все те, кто примет на себя печать нового порядка вещей. Для такого взгляда и сами США как держава – лишь этап к наступлению эры «глобального Запада». Поэтому CFR традиционно стремятся сделать своими союзниками и агентами влияния самый широкий спектр сил – от Китая и Ирана до современной России. Это, конечно, игра в одни ворота, потому что всем предлагается лишь следовать в фарватере американской политики и признавать интересы и ценности США универсальными, но тем не менее CFR каждому предлагают взамен что-то локальное.

Неоконсерваторы, разделяя общие цели, видят картину несколько иначе. Они откровенно обращаются к понятию «империя» и не стесняются говорить об «американской доминации». Правда, и они видят США не как национальное государство, но как авангард всей западной цивилизации, однако они убеждены, что именно в США ценности и идеи западной цивилизации достигли наивысшего расцвета и что отныне Старая Европа, не говоря уже об остальном мире, представляет собой по сравнению с Америкой нечто безнадежно отсталое.

Карта 22. Зона военной ответственности Вооруженных Сил США. Стратегический костяк «американской империи».

Поэтому «Проект Нового Американского Века» ставит перед собой самые прямые и радикальные задачи:

·      укрепление единоличной доминации США как открытого мирового гегемона (У. Кристол  говорит о «благой гегемонии» -- «benevolent hegemony»[23]),

·      прямое подчинение американским интересам всех мировых игроков (добровольно или принудительно),

·      организацию мира по американским правилам с углубленной демократизацией, либерализацией и интернационализацией всех обществ,

·      создание единого мирового рынка, выстроенного по модели американcкой финансовой системы с доминацией контролируемых США институтов (ВТО, МВФ, Мировой Банк и т.д.),

·      активная борьба с традиционным обществом и особенно исламским фундаментализмом,

·      предотвращение возникновения имперских амбиций у России, ее ультимативное обращение к защите американских интересов (идея конвергенции американо-российских интересов в отношении Китая).

Если мы внимательно приглядимся к этим тезисам, то не увидим в них ничего нового, чего не было бы у других атлантистов – как классических, так и современных. Различаются некоторые нюансы в отношении статуса США как «национального государства»: «неоконсы» настаивают на его единоличном укреплении, а CFR считает, что ему необходимы надежные союзники в Европе и в остальном мире; «неоконсы» нападают на Евросоюз за его нерешительность и попытки вести самостоятельную игру, а CFR стремится поддержать проамериканские атлантистские тенденции в Европе, в том числе и ценой определенных компромиссов; «неоконсы» готовы вести с исламом борьбу на уничтожение, а CFR не против использовать исламистов там, где это соответствует интересам Запада (например, на российском Северном Кавказе или в проамериканском Косово); «неоконсы» предпочитают давить на Кремль и стыдить его «недостатком демократии», «отсутствием гражданских свобод», «гонением на предпринимателей» и «установлением контроля над свободой прессы», а CFR добиваются своих целей ценой уступок России по ряду важных стратегических позиций и т.д.

Иными словами, «неоконсы» предпочитают прямую тактику, а CFR предпочитает идти к своей цели плавно и постепенно, выжидать, когда необходимо, идти на компромиссы, чтобы на следующем этапе добиться своего сполна.

Как таковой отдельной геополитической стратегии «неоконсы» не придумали и лишь по-своему расставили акценты в общей классической схеме атлантистской геополитике. Повышенное внимание они уделяют Ближнему Востоку, но еще Сол Коэн утверждал, что Ближний Восток является «поясом осколков», на нем сходятся стратегические интересы трех континентов и от контроля над ним зависит баланс сил в отношении Европы, Африки и Азии. А для английской империалистической политики это было очевидно уже в течение нескольких веков.

Роберт Каплан: империя ворчит

В публицистической форме излагает этос неоконсервативного империализма журналист из «Атлантик Монтли» Роберт Каплан. В своей книге  «Imperial grunts» [24](название дословно можно перевести как «имперские ворчания» или даже «имперские похрюкивания», но переведем более  благозвучным сочетанием «Империя ворчит») он описывает свои путешествия в вооруженных силах США, расквартированных по всему миру – от Тихого океана до Африки, от Афганистана до Латинской Америки, от Европы до Ирака. И повсюду он встречает высокий боевой дух, героический настрой, уверенность в превосходстве американских ценностей и американского образа жизни над тем, что военные гарнизоны, часто сталкивающиеся с большими трудностями и смертью, видят вокруг них. Р. Каплан утверждает, что на всей планете военные США встречали его одним и тем же приветствием: «Добро пожаловать в страну краснокожих, парень»[25].

Р. Каплан с энтузиазмом воспринимает это за чистую монету и рассматривает военное присутствие американского контингента во всем мире как продолжение освоения Дикого Запада. Повсюду смелые и волевые американцы сталкиваются с культурами, которые ниже их собственной и, как британские войска, воспетые Р.Киплингом, они достойно несут «бремя белого человека».

Р.Каплан воспевает «американский империализм» без какой-либо критической нотки. Незаметно для себя и других, утверждает он,  американцы построили великую планетарную империю, и теперь «они в ответе за тех, кого приручили».

Империя «ворчит», потому что несет тяжкое бремя и отдувается за все человечество. А оно этого не признает и платит «черной неблагодарностью».

Свои геополитичеcкие воззрения Р. Каплан излагает в другой работе «Грядущая анархия»[26]. В ней он описывает геополитику мира после окончания «холодной войны» как «последнюю карту» (Last Map). На этой карте есть два полюса «богатый Север» и «бедный Юг». Они не сближаются между собой, но все более разделяются. В результате Р. Каплан видит ближайшее будущее как «мир «хаоса, где «бедный Юг» постепенно превращается в зону полной анархии, социального разложения, вырождения и беспорядка (особенно это касается Африки). «Богатый Север» превращается в островок культуры и цивилизации под натиском разлагающих его сил. Таким образом, «американская империя», о которой речь идет в другой книге[27], представляется героической цитаделью цивилизации в мире «нового варварства».

В целом, книги Роберта Каплана могут служить прекрасным введением в мировоззрение «неоконсерваторов» и учебным пособием по современному состоянию духа в атлантистской геополитике.

Томас Барнетт: функциональное ядро и зона отключенности

Близкий к «неоконсам» геополитик и геостратег Томас Барнетт[28] предложил несколько изменить привычные термины классической геополитики в духе высоких технологий и информационно-сетевого подхода.

В книге «Новая карта Пентагона[29]» «цивилизацию Моря» Т. Барнетт называет «Ядром» [30](The Core) и описывает как область сосредоточения новых постиндустриальных центров производства, мировых финансов, инновационных технологий и стремительного развития информатики и прикладной науки. Все эти достижения, по Т. Барнетту, концентрируются в высоких технологиях и предопределяют структуру и содержание «Ядра».

Карта 23. Новая карта Пентагона глазами геополитика Томаса Барнетта. ]

К «Ядру» он относит США, Европу, Японию (уже знакомая нам классификация «Большого Ареала», «Трехсторонней комиссии» и т.д.). «Ядро», таким образом, есть другое постиндустриальное название для «цивилизации Моря» или «океанического могущества» (Sea Power).

Далее Т. Барнетт выделяет область того, что называет «неинтегрированный провал» (non-integrated gap). Это области мира, которые лишь частично вовлечены в общее технологическое, экономическое и информационное пространство, чьи коды и правила устанавливает «Ядро». К «неинтегрированному провалу» Т. Барнет причисляет Евразию, Латинскую Америку и Африку. Пентагону он советует не доверять этой области, так как какие-то технологии здесь уже адаптировались, но могут быть использованы и против «Ядра». Поэтому эту область необходимо осторожно и постепенно интегрировать, строго следя за тем, чтобы техническая модернизация проходила параллельно с принятием западных «морских» ценностей, что предотвратило бы вероятное обращение оружия «Ядра» против него самого.

И, наконец, последний слой цивилизации Т. Барнетт называет «зоной отключенности» (Zone of disconnectedness), к ней он относит «государства-изгои» -- Северную Корею, Иран, Кубу, Венесуэлу, Боливию. Они опаснее «неинтегрированного провала» из-за своей закрытости, но в силу этой же причины они обречены на технологическое отставание и могут быть аккуратно изолированы. Однако их открытие миру «Ядра» может представлять собой довольно рискованный процесс, предостерегает Т.Барнетт[31].

Теории Барнетта не несут с собой в геополитическом смысле ничего нового, но показывают пример того, как можно говорить о классических геополитических темах в духе предельно жесткого и откровенного империализма, не используя его откровенной риторики и методологии напрямую. В языке Т. Барнетта и аналогичных ему стратегов, «технология» означает «доминацию», «модернизация» -- «установление контроля», «подключенность» -- «открытость для влияния», «неинтегрированность» -- «сохранение самобытности и суверенности» и т.д. Зная принципы геополитики, такой иносказательный язык легко расшифровать, но, не будучи с ними знакомыми, можно подумать, что эти тексты принадлежат тому, кто искренне заботится о техническом развитии всего человечества. Остается только спросить, а причем тут Пентагон, главное военное ведомство США? Ведь книга Т. Барнетта, о которой идет речь, называется «Новая карта Пентагона»[32]. Для человека, знакомого с геополитикой, такая связь ясна: речь идет о новой форме «технологического империализма» и новом типе «мирового господства».

Критическая геополитика О'Тауатайла и Д.Эгнью

От доброжелательного империализма улыбающегося Томаса Барнетта[33] мы перейдем к другим формам геополитики, которые стремятся уйти от классической модели этой дисциплины и обосновать нечто вроде «постгеополитики» или «геополитики постмодерна». Чаще всего это направление называют «критической геополитикой». Безусловным лидером этого направления является автор, о котором уже шла речь – американец ирландского происхождения Геароид О'Туатайл[34] и его коллега Джон Эгнью[35].

Программа пересмотра геополитики, предлагаемая О'Туатайлом, такова.

Классическая геополитика основана на империализме и служит научным обоснованием территориальной экспансии. Это касается всех типов геополитики – и геополитики-1 (англосаконской), и геополитки-2 (континентальной).

Классическая геополитика основана на дуальности Моря и Суши, что предполагает «эсхатологический исход» («Endkampf» -- по-немецки «конечная битва» или «End game» --  по-английски «конечная игра»), ориентированный на силовое противостояние.

Классическая геополитика строится на классической психологии безопасности, когда источник риска, проблем и угроз помещается «где-то еще», «вовне», «за пределом» и когда «во всем виноват другой».

Классическая геополитика чаще всего строит свои модели, признавая национальные государства в качестве главных политических игроков в качественном пространстве.

Эти черты классической геополитики Геароид О'Туатайл относит к «традиционному обществу», которые были переложены на рационализированный язык Модерна и облачены в «современные» формы стратегии, планирования, расчета, безопасности, интересов и т.д.. Все это, по О'Туатайлу, делает классическую геополитику неприемлемой в условиях Постмодерна, где общество отказывается от «империализма», дуалистического сознания и психологического отторжения и исключения «другого».

Но вместо того, чтобы на этом основании полностью отбросить геополитику, О'Туатайл и Д. Эгнью[36] предлагают ее видоизменить, отказавшись от тех ее черт, которые принадлежат к формам мышления предшествующих эпох.

«Критическая геополитика», которую они предлагают взамен, призвана:

·      отказаться от обслуживания имперских интересов и рассматривать человечество глобально, а граждан индивидуально;

·      отбросить дуализм Суши и Моря и перейти к «глобальному обществу»;

·      отказаться от признания государств главными акторами организации качественного пространства и изучать отношение к пространству различных социальных групп;

·      рассмотреть риски и угрозы не как нечто внешнее по отношению к обществу, но как нечто присущее ему изнутри, в свзи с чем от них предлагается не защищаться, но признать их в себе и «жить с ними».

Последний пункт О'Туатайл[37] обосновывает ссылками на современных социологов У. Бека[38] и Э. Гидденса[39], которые предложили концепцию «общества риска» («Risikogesellschaft» у Бэка, «risk soceity» у А. Гидденса), в котором источником угрозы признается само общество и сами индивидуумы, которым необходимо защищаться не от других, но от самих себя и отбросить «безопасность» как иллюзию и ложную цель.

«Критическая геополитика», при всей справедливости некоторых содержащихся в ней замечаний, предлагает отказаться от геополитики, какой она была и остается в сознании правящих элит, и перейти к новому полю смыслов, где само существование элит и вверенных им цивилизаций (с интересами и ценностями) отрицается, власть считается распыленной по множеству более мелких акторов и общество берется как нечто глобальное, не имеющее никаких строгих границ и очертаний.

Модель общества, с которой оперируют представители «критической геополитики», является абстрактной, соответствует лишь определенным тенденциям в мировой политике, которые могут и не дойти до предельной стадии.  Кроме того – и это самое главное – концепт «глобального общества» как «общества риска», в котором нет больше «другого», «внешнего врага», проистекает не из простого хаотического и «свободного» сложения малых социальных групп, отдельных индивидуумов и региональных микро-культур, которыми предлагают заниматься «критические геополитики», но является планетарной и тоталитарной проекцией одной цивилизации – «цивилизации Моря». О'Тауатайл, Д. Эгнью и другие критические геополитики сознательно или бессознательно упускают из виду, что то общество, которое строится сегодня в глобальном масштабе и претендует на безальтернативность, есть не что иное, как реализация конкретного проекта и замысла, – атлантистского, англосаксонского, «морского». «Критические геополитики» могут позволить себе критиковать «англосаксонский империализм» потому, что он победил и теперь может быть переведен из стадии провозглашения в стадию «подразумевания». Отвергая дуализм Суши и Мор, лежащий в основе геополитики, они, на самом деле, добивают Сушу даже на концептуальном уровне. Море остается по факту, а вот его геополитическая альтернатива – Суша, Heartland – теряет при отказе от дуализма больше всего, перестает рассматриваться как альтернатива и теллурократическая геополитика-2 утрачивает шанс даже на теоретическое существование. А геополитика-1 и ее успехи в вопросе глобализации основательно закрепляются и отныне берутся уже не в качестве проекта и задачи, но как нечто само собой разумеющееся, достигнутое и необратимо утвердившееся настолько, что об это не стоит специально и говорить.

Поэтому «критическая геополитика» О'Туатайла и Д. Эгнью остается в рамках англосаксонской атлантистской традиции и вопреки своим претензиям лишь укрепляет атлантистский империализм в его фактическом планетарном масштабе. Глобальное сообщество, к которому обращаются представители этого направления, на самом деле, представляет собой «глобальный», «глобализированный» Запад. Так, по умолчанию считается, что все человечество отныне живет по правилам демократической политики, рыночной экономики, индивидуалистической этики, в космополитической среде обитания при ликвидации всех масштабных коллективных идентичностей – цивилизационных, религиозных, культурных, политических, национальных, этнических и т.д.

Атлантистская геополитика и ее роль в мировой политике

Подводя итог обзору геополитики-1, атлантистского взгляда на мир с позиции «цивилизации Моря», можно сделать некоторые выводы:

1.    Англосаксонская линия в геополитике является первичной (Х. Макиндер, А. Мэхэн) и центральной. Поэтому любое знакомство с геополитикой должно начинаться именно с нее.

2.    Геополитика в англосаксонском мире оказывает решающее влияние на принятие основных стратегических решений, лежит в основе планирования будущего, предопределяет основные модели поведения во внешней политике США и стран Запада.

3.    Геополитика предполагает обязательное глобальное видение интересов и ценностей и, следовательно, служит основополагающим атласом для англосаксонских стран в построении системы безопасности, военном планировании и деятельности спецслужб.

4.    Центры геополитической активности можно разделить на три категории:

·      академическая геополитика (как раздел политологии, Международных Отношений, политической географии, стратегии, истории и т.д.);

·      геополитика неформальных клубов, центров влияния и лоббистских групп (CFR, «неоконсы» и др.);

·      геополитические разработки и постоянный геополитический мониторинг западных спецслужб (в первую очередь, американских и английских --  ЦРУ, РУМО, МИ-6 и т.д.).

Все они тесно взаимодействуют между собой и предопределяют структуру основных решений американского руководства и стратегию Запада в целом в ключевых вопросах международных отношений.

Роль геополитики в осмыслении, анализе, подготовке, планировании и реализации основных направлений в мировой политике – в том, что касается целенаправленных действий стран Запада, и в первую очередь, США – является центральной и обобщает в себе все основные силовые линии западной истории: идеи, культурные установки, политические теории, социальные модели, стратегические и экономические интересы.

Русские и германские элементы в становлении геополитики-2

Мы рассмотрели основные направления в англосаксонской атлантистской геополитике --  в геополитике-1. Она представляет собой взгляд на мир со стороны «цивилизации Моря», «морского могущества» и рассматривает мир как поле для укрепления и расширения зоны атлантистского контроля. В качестве главного объекта такой геополитики выступает ее «противоположность» -- «цивилизация Суши», Heartland, Евразия, «континент».

Поскольку взгляд «цивилизации Моря» был концептуально обозначен и систематизирован в работах англосаксонских геополитиков, следовало ожидать, что «цивилизация Суши» прореагирует на этот вызов и развернет систему собственной геополитики, геополитики Суши, геополитики-2. Так и произошло. Однако история внесла определенные поправки в этот процесс.

С точки зрения логики геополитики первыми на вызов Х.Макиндера должны были откликнуться русские и симметрично карте Макиндера разработать геополитику Heartland'а  -- евразийский ответ на атлантистский вызов. Согласно логике геополитики, мы должны были бы ожидать появление русской геополитики. Но все пошло не совсем так, и первыми Х. Макиндеру ответили немцы и, в первую очередь, Карл Хаусхофер. И именно германские ученые составили теоретическую основу геополитики Суши, приняв за аксиому континентальную идентичность Германии в Европе.

Сегодня мы вынуждены объединять русское (евразийское) и германское направления геополитики в один раздел, поскольку только объединение этих двух направлений в сфере геополитики и политической географии даст нам картину симметричную той, которую мы обозначили в области англосаксонской геополитики.

Германская континенталистская школа К. Хаусхофера разработала серьезный теоретический аппарат для геополитики Суши. Но Heartland'ом была и остается Россия, не имеет значения какая --царская, советская или демократическая. В полноценной континентальной геополитике-2 должны участвовать теоретические разработки и политические пространства как немцев, так и русских. Только при таком объединении мы получаем нечто более или менее сопоставимое с англосаксонской традицией, которая лишена такого дуализма: интеллектуальный центр и сами стратегические плацдармы цивилизации Моря находятся в одном и том же национальном (англосаксонском) контексте.

Двойственность германско-российского отношения к геополитике Суши предопределит структуру нашего изложения.

Славянофилы как мыслители «цивилизации Суши»

В русской политической мысли фактору пространственного устройства России особенное внимание уделяли философы-славянофилы (И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, братья К.С. и А.С. Аксаковы, Ю.Ф. Самарин и другие). Они первыми четко сформулировали тезисы о России как о самостоятельной цивилизации, отличающейся от Европы по основным культурным, религиозным, духовным и социальным параметрам. Славянофилы описали евразийское пространство (Heartland) в культурных и социологических терминах, составив свод отличительных черт русского общества. Но описали они эти черты не столько в терминах «политической географии», сколько в формулах культуры, религии и социального устройства русского общества, суть которого, по мнению славянофилов, состояла в сохранении общинных начал в русском народе, отсутствии индивидуализма и политизации.

Славянофилам противостояли западники (П. Я. Чаадаев, Т. Н. Грановский, В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарёв, К. Д. Кавелин и другие), отказывавшие России в самобытности и считавшие западный путь развития единственно возможным и универсальным. Если применить к этим двум направлениям русской общественно-политической мысли геополитические критерии, можно сказать, что славянофилы выступали с позиции цивилизации Суши, а западники – с позиции Моря.

Еще ближе к геополитике подошли поздние славянофилы – К.Леонтьев (1831--1891) и Н.Я.Данилевский (1822--1885).

Константин Леонтьев считал, что главной особенностью русской истории является ее византизм[1], то есть следование в русле византийской православно-имперской традиции, что резко отличает русскую историю от истории других славянских народов. Леонтьев развивал учение о типах исторического развития, выделив среди них: 1) «первичную простоту», 2) «цветущую сложность», 3) «всесмешение» («разлитие»). Он считал, что Россия находится на заключительной фазе второго этапа и ее надо «подморозить», чтобы не допустить всесмешения. Государство должно быть твердым «до суровости», а люди «лично добры друг к другу».

Николай Данилевский[2] впервые предложил рассматривать всемирную историю через анализ нескольких «культурно-исторических типов», под которыми он понимал нечто аналогичное понятию «цивилизацию». В отличие от западноевропейских мыслителей, которые отождествляли собственную цивилизацию с единственно возможной, а все остальные относили к разряду «варварства», Н. Данилевский предложил воспринимать западноевропейскую цивилизацию как одну из цивилизаций, как «романо-германский» культурно-исторический тип. При этом Н. Данилевский выделил ряд других самобытных и вполне законченных культурно-исторических типов, которые основывались на совершенно иных началах, но обладали всеми признаками длительных и устойчивых цивилизаций. Они существовали в течение долгих веков и сохраняли свою идентичность, переживая государства и различные идеологические оформления, эпохи религиозных революций и смену ценностных систем.

Н. Данилевский выделял 10 полноценных культурно-исторических типов (цивилизаций): 1) египетский, 2) китайский, 3) ассирийско-вавилонско-финикийский, халдейский, или древнесемитический, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) ново-семитический, или аравийский, 10) германо-романский, или европейский.

Он считал, что в XIX-XX веках формируется новый, одиннадцатый, культурно-исторический тип – русско-славянский, имеющий все основные признаки цивилизации.

Н.Данилевский полагал, что цивилизации проходят этапы становления – взросления и старения, подобно живым существам. Романо-германская цивилизация, по его мнению, находится в стадии дряхления и упадка, а русско-славянский мир, напротив, только входит в силу.

Цивилизационный анализ К. Леонтьева и Н. Данилевского вплотную подходил к практике геополитического районирования земли, при которой можно было выделить отдельные регионы, находящиеся в разных стадиях развития. Западные геополитики осуществляют это чаще всего со стратегическими целями и четкими практическими задачами, тогда как русские поздние славянофилы делали акцент на культурных особенностях. Тем не менее, поскольку геополитика включает в свой анализ культурный потенциал и вопросы социальной идентичности, труды славянофилов могут рассматриваться как предварительный этап в становлении континентальной, сухопутной геополитической традиции Heartland'а.

К поздним славянофилам примыкал известный русский этнолог и географ Владимир Иванович Ламанский (1833--1914), который занимался тщательным изучением ареала греко-славянской культуры, подчеркивая ее отличие от романо-германского (западноевропейского) типа[3]. Метод В.И. Ламанского в основных параметрах воспроизводит «антропогеографический» подход Фридриха Ратцеля и поэтому может быть отнесен к области «политической географии»[4].

Ламанский в своей книге «Три мира Азийско-Европейского материка»[5] делил пространство Евразии на три части: романо-германский мир, азиатский мир и греко-славянский мир. Романо-германский соответствовал Западной Европе. Азиатский – странам Востока за пределами России. А греко-славянский он называл «средним миром», предвосхищая тем самым концепцию евразийства.

В.П.Семенов-Тян-Шанский: «могущественное владение» и Россия «от моря до моря»

Напрямую и последовательно обращается к «политической географии» и «антропогеографии» Ф. Ратцеля другой этнолог и географ, сын русского географа, путешественника и демографа П.П. Семенова-Тян-Шанского, Вениамин Петрович Семенов-Тян-Шанский  (1870—1942), работу которого «О могущественном территориальном владении применительно к России»[6] можно рассматривать как одно из первых полноценных геополитических произведений в России.

В этой работе В.П.Семенов-Тян-Шанский предлагает собственную гипотезу геополитической структуры мира. Согласно его теории, цивилизации образуются вокруг трех мировых морей – Средиземного вместе с Черным, Китайского (Южного и Восточного) вместе с Японским и Желтым, и, наконец, Карибского бассейна, включая Мексиканский залив[7]. От этих зон культура (в духе теории «культурных кругов») распространяется в разные стороны.

Далее, Семенов-Тян-Шанский переходит к теме «могущества». С его точки зрения, господство над всеми прилегающими территориями получает тот народ, которому удается установить политический контроль над всей береговой зоной, прилегающей к одному из трех «мировых морей».

Исторически в ходе завоевания контроля над морями сложились три специфические формы «могущественного владения», соответствующие структуре морских берегов. «На Европейском Средиземном море выработалась кольцеобразная система.[8]» Вторая модель связана с колониальным периодом истории Западной Европы, когда «могущественное владение» было установлено «над разбросанными по морям и океанам отдельными островами и кусками материков, связанными периодическими рейсами кораблей, военных и коммерческих»[9]. Такую модель Семенов-Тян-Шанский называет «клочкообразной».

Третьей моделью Семенов-Тянь-Шанский считает систему «от моря и до моря», что соответствует в классической геополитике как раз «континентальному типу» или «сухопутному могуществу». Россия представляет собой именно такое политически организованное пространство, и именно в таком качестве ей предстоит вступить в конфликт с остальными мировыми силами (в первую очередь, с Европой), которые бьются за контроль над морями по двум другими моделям – «кольцеобразной» и «клочкообразной».

Концепт «от моря до моря» представляет собой решающий шаг к становлению русской геополитической теории. И если бы не события 1917 года и внедрение большевиками тоталитарной марксисткой идеологии, из этого труда Семенова-Тян-Шанского, наверняка, развилась бы полноценная школа русской «политической географии» и «геополитики».

Семенов-Тян-Шанский конкретизирует исторически, как Россия, растянутая по параллели, осуществляла свою «морскую политику», обеспечивая себе тем самым роль в мировой истории и статус «великой державы». Этой цели служили «культурно-экономические колонизационные базы».

«В России, есть, так сказать, культурно-экономические колонизационные базы в числе нескольких. Эти очаги, посылая свои лучи во все стороны, поддерживают настоящим образом прочность государственной территории и способствуют более равномерному ее заселению и культурно-экономическому развитию. Если мы взглянем на Европейскую Россию, то заметим на ее пространстве четыре таких русских базы, возникших в разные времена. Первая база — Галицкая и Киево-Черниговская земля, вторая — Новгородско-Петроградская земля, третья — Московская и четвертая — Средневолжская. Галицкая и Киево-Черниговская и Новгородско-Петроградская базы как обращенные к западным врагам приходили на продолжительное время в полный упадок, но затем снова возрождались, как феникс, из пепла. Московские же и Средневолжские земли как занимавшие внутреннее географическое положение, росли почти непрерывно, без длительных периодов упадка. Только благодаря этим четырем базам, давшим возможность русским твердо укрепиться до самых берегов четырех морей, Европейская Россия и представляет ту культурно-экономическую массу, которая позволила ей стать в ряды великих держав мира»[10].

Семенов-Тян-Шанский настаивает на том, чтобы и современная ему Россия продолжала свою «колонизационную» политику, расширяя свое господство на Тихом океане, в зоне Причерноморья, продолжая контролировать перспективное арктическое побережье.

И, наконец, важнейшим достижением «политической географии» Семенова-Тян-Шанского стала формулировка евразийской сущности России, которую позже подхватили «русские евразийцы». Это был ключевой момент в становлении русской геополитики. Осознав свою континентальную сущность, приняв свою евразийскую природу, Россия совершенно по-новому взглянула бы на мир и не те процессы, которые развиваются в мировой политике. Осознание геополитической карты мира было бы замкнутым с двух сторон – на взгляд со стороны «цивилизации Моря» (англо-саксонской геополитики-1) последовал бы ответный взгляд со стороны «цивилизации Суши» в форме создания геополитики-2, евразийской геополитики.

Предвосхищая появление евразийства, Семенов-Тян-Шанский пишет:

«Все это приводит к тому, чтобы окончательно изменить наше обычное географическое представление о Российской Империи, искусственно делящейся Уральским хребтом на совершенно не равные по площади Европейскую и Азиатскую части. Нам, более чем кому-либо на свете, не следует различать Европы от Азии, а, напротив, стараться соединять ее в одно географическое целое (выделено мной – А.Д.)»[11].

И.И.Дусинский: имперские ориентации

Нечто отдаленно напоминающее геополитику можно встретить в работах русского публициста из Одессы Ивана Ивановича Дусинского (1879--1919). О его жизни сохранились скудные сведения. Но он оставил после себя внушительный труд «Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики»[12], который отрывками публиковался в одесской газете «Русская речь» в 1908--1910 годах.

В этом труде И.Дусинский одним из первых среди русских писателей и публицистов указывает на принципиально континентальный характер России, призывает ее отказаться от слишком активного участия в западной политике и сосредоточиться на иных проблемах. Так, И. Дусинский пишет:

«Россия -- держава прежде всего континентальная, сухопутная, не имеющая заморских колоний и обладающая крайне незначительными морскою торговлею и коммерческим флотом. При таких условиях стремиться стать во главе любой из борющихся за морскую гегемонию великодержавных групп было бы просто смешно. Это не значит, разумеется, что могущественная русская держава должна отвернуться от моря и флота и перестать интересоваться им… совсем напротив, это значит, что участие России в той или иной комбинации должно преследовать, прежде всего, цели русские… и что, содействуя одной из сторон в достижении поставленной ею цели, Россия должна работать в то же время для себя»[13].

Предугадывая закон экспансии, И. Дусинский подчеркивает важность геополитической экспансии и имперского масштаба для органичного и уравновешенного развития России. Он указывает, что «прекращение роста раньше времени было бы явлением болезненным и вместо ожидаемого в итоге развития красавца-богатыря дало бы миру просто очень большого урода»[14].

 У И. Дусинского можно встретить и другие центральные темы континентальной геополитики – принцип «автаркии» (экономической самодостаточности, самодовления) и принцип «изменения границ».

Об автаркии И. Дусинский писал так: «При нашей промышленной отсталости и огромном внутреннем рынке (вспомним также, сколько разных предметов мы без всякой надобности ввозим из-за границы, имея их в изобилии у себя, подчас даже более высокого качества!) потребность во внешних рынках сбыта у нас не Бог весть как высока, да и эту потребность мы отлично можем удовлетворить вполне мирным путем, без всяких территориальных захватов»[15].

А об изменении границ в интересах Российской державы он заявлял следующее: «Наша внешняя политика, в общем, мирная и предпочитающая путь дипломатический, не может, тем не менее, увлекаться до самозабвения доктриною «status quo» и должна, в пределах необходимого, сознательно стремиться к желательному в интересах русской державы изменению политической карты как в Европе, так и в Азии»[16].

Со стратегической точки зрения, И. Дусинский настаивал на том, что Россия должна обеспечить себе выход к океанам, чтобы отстоять право играть активную роль в мировой политике. Одним словом, правы те[17], кто сегодня причисляет И.Дусинского к забытым именам русских мыслителей, которые накануне революции 1917 года готовили возрождение континентального, имперского самосознания России и появление на свет русской геополитики и судьба которых окончилась трагически после узурпации идеологического дискурса большевиками.

 Дело геополитиков: С.Л. Рудницкий и В.Э. Дэн

Когда советская власть начала репрессии против «буржуазных тенденций в советской науке», то вместе с репрессиями против В.П.Семенова-Тян-Шанского, энтузиаста развития Русского географического общества, занимавшего в то время должность директора Географического музея в Санкт-Петербурге, было заведено дело против группы других ученых, в чьих работах сотрудники НКВД обнаружили следы «геополитики» или, как тогда ее называли, «геттнерианства»[18]. В первую очередь под удар попал украинский географ, основатель украинской географической школы и, в частности, создатель Харьковского Украинского научно-исследовательского института географии и картографии академик Степан Львович Рудницкий[19] (1887-- 1937), который был признан «геополитиком» официально и работы которого действительно содержали прямые ссылки на «политическую географию» и «геополитику». При этом в случае С.Л. Рудницкого причиной преследований скорее всего послужили применение им геополитических и антропогеографических принципов в украинском националистическом ключе – он использовал определенные тезисы геополитиков для обоснования существования «незалежной Украiны»[20].

Далее НКВД расширило состав подозреваемых и сфабриковало дело агентурной разработки, получившее внутреннее название «дело геополитиков»[21]. Главным фигурантом в этом деле был Владимир Эдуардович Дэн  (1867--1933), выдающийся русский экономист и географ немецкого происхождения, создатель «отраслево-статистической» научной школы в Санкт-Петербурге (Ленинграде). В.Э.Дэн на самом деле был прекрасно знаком с «политической географией» и «антропогеографией» Ф. Ратцеля и «геополитикой» Р.Челлена. Р.Челлену он посвятил специальную статью (судя по всему, написанную в 1916 году) с обширным анализом его взглядов[22]. Наиболее же известны его труды по «экономической географии»[23], основоположником которой в русско-советской науке он и является.

Едва ли В.Э.Дэн на самом деле опирался на геополитический арсенал в своих работах, но основной его идеей, которую он раскрывал довольно последовательно, было то, что хозяйственные особенности региона связаны не только с историей, но и с их месторасположением: именно это привносило в марксистскую доктрину чуждый ей пространственный акцент. Можно предположить, чего боялись большевики в случае В.Э.Дэна и его последователей. Если продлить линию его «экономической географии» до логического конца, можно прийти к выводу о том, что темпы экономического развития разных регионов, стран и государств существенно и качественно зависят от структуры их территорий, включая ландшафт, протяженность речных путей сообщения, климат и т.д. Но это могло бы привести к выводу, что ландшафт и география России настолько отличны от ландшафта и географии Западной Европы, что говорить об общей и единой формуле смены исторических формаций не приходится. А это, в свою очередь, подорвало бы основной тезис ленинизма о том, что в России капитализм к началу ХIХ века был построен и ее можно было считать вполне европейской буржуазной страной, и, следовательно, она была готова для социалистической революции, как и все остальные европейские страны. Экономическая география В.Э.Дэна в таком случае могла бы оказаться важным идеологическим оружием и для критики сталинской идеи построения социализма в одной стране.

Конечно, социализм можно было построить в одной стране, и он был построен, но это был особый русский социализм, основанный на географических, антропогеографических и геополитических особенностях России как уникального пространства, отличного по своим основным параметрам от Европы. В этом случае пришлось бы либо пересматривать марксизм в национальном ключе (что и предлагали национал-большевики[24]), либо отбрасывать ленинизм и сталинизм как насилие над марксистской ортодоксией (что предлагали троцкисты).

И хотя ничто не позволяет предположить, что В.Э.Дэн хотя бы отдаленно мог иметь в виду нечто подобное, ревнители советской идеологии довольно проницательно распознали эту идеологическую возможность и жестко заклеймили «геополитику» как «буржуазную» и «фашистскую» науку.

Школа В.Э.Дэна была разгромлена, многие его ученики расстреляны (Н.Д.Кондратьев, Л.Н.Юровский), пропали в лагерях (В.М.Штейн), были доведены до самоубийства (Г.А. Мёбус)[25]. С тех пор вплоть до 1991-го года сам термин «геополитика» в СССР не упоминался и обращение к этой научной дисциплине было невозможным. Так развитие геополитической мысли в СССР было искусственно пресечено на 60 лет по идеологическим соображениям.

Русская «военная география» на подступах к геополитике: Д.А.Милютин и А.Е.Снесарев

Прежде чем перейти к ядру русской геополитики -- евразийству – представим краткий очерк стратегических идей некоторых русских военных деятелей, которые пришли к определенным геополитическим заключениям через исследования в области «военной географии».

О стратегическом положении России в мире в XIX веке стали всерьез систематически задумываться некоторые российские военные, осмыслявшие стратегическое положение России как положение «континентальной» державы. К ним принадлежал граф Д.А.Милютин[26](1816 –1912), крупнейший русской военачальник, отличившийся в Кавказской войне и руководивший, в частности, взятием аула Гуниб, в котором был захвачен Шамиль. Д.А. Милютин настаивал на расширении сферы исследования военной географии и на адаптации стратегических работ европейских исследователей к русской стратегической культуре и российским географическим условиям.

 Еще ближе к геополитике и «политической географии» подошел другой русский военный, генерал-лейтенант А.Е.Снесарев⁽²⁸⁾ (1865--1937). После Октябрьского переворота 1917 года он перешёл на сторону Советской власти, во время Гражданской войны в мае-- июле 1918 года был руководителем Северо-Кавказского военного округа, в 1919--1921 годах -- начальником Академии Генштаба. В 1930 году он был арестован и приговорен к расстрелу, но расстрел заменили отбыванием срока в лагерях.

А.Е. Снесарев систематизировал знания по «военной географии»[27] и, будучи великолепным знатоком Востока (в частности, Афганистана[28]), на практике понимал значение «Большой Игры», ведущейся Британской и Российской Империями за влияние в Азии и на Кавказе. По свидетельствам некоторых исследователей, А.Е.Снесарев был буквально одержим планом русского вторжения в Индию через Афганистан для нанесения сокрушительного удара по позициям Британских колоний. Это был план, которого больше всего боялись английские стратеги и геополитики. Решение русского царя поддержать Антанту и свернуть «Большую Игру» стало для А.Е. Снесарева личной трагедией. Все, что он думал о русско-английском договоре, он внятно и резко изложил в книге «Англо-русское соглашение 1907 года»[29]. Эта антианглийская позиция стала причиной его опалы в царской армии.

Значение идей А.Е. Снесарева чрезвычайно велико, так как даже его выбор политического лагеря в гражданской войне определялся «геополитическими» принципами. Он выбрал «красных», так как «белые» сохраняли верность Антанте, а Англию А.У.Снесарев справедливо считал «абсолютным врагом России». Показательно, что на фронтах гражданской войны по ту сторону баррикад в Украине, где Снесарев устанавливал «Советскую власть», в то же самое время находился Хэлфорд Макиндер, пытавшийся осуществить прямо противоположное тому, к чему стремился Александр Снесарев.

В своих работах А.Снесарев подробно рассматривает структуру границ России и основные направления возможной территориальной экспансии. В своем классическом труде «Военная география» он делает обзор российских территориальных приобретений, которые в цифрах дают очень любопытную картину постоянного пространственного роста. Снесарев пишет:

 «Выразим теперь в цифрах ряд приобретений, о которых приведена краткая историческая справка. При Иоанне III территория России заключала в себе 37 тыс. кв. миль (95 829 кв.км.), то есть была немногим больше Австрии, но меньше Германии, Турции и т.д.

Затем:

Мы видим, что за 400 лет Россия увеличилась в 10 раз. Приведенный исторический очерк показывает, что на западе наши завоевания велись за счет наших культурных соседей − Швеции и Польши, имевших длинную историю, в свое время равных нам по могуществу и даже превосходивших нас просвещением. Естественно, что наш успех должен был сказаться как у шведов, так особенно у поляков чувством обиды, зависти и злобы. В случае будущей войны на северо-западном и западном фронтах старая вражда может проявиться в тех или иных формах, для нас не выгодных, и это обстоятельство должно быть учтено известным образом в случае войны на указанных фронтах.

На юге мы выросли за счет Турции и Персии, двух мусульманских стран, уступающим нам и в культуре, и в военном могуществе; здесь, поэтому, мы вправе ожидать вражду, значительно смягченную сознанием слабости той и другой страны перед нами.

Наконец, в Азии мы наткнулись или на полудикие племена, или на народы с очень неустойчивой государственностью. Наше завоевание азиатов явилось для них простой заменой прежней жестокой власти, а в иных случаях и безначалия, новой гуманной и более просвещенной. В результате, азиатские народы охотно вступили в состав России и искренно к нам расположены»[30].

По сути, эти практические наблюдения А.Е. Снесарева демонстрируют действия геополитического закона территориальной экспансии применительно к России.

А.Е.Вандам: на стороне Континента

Еще одной яркой фигурой русской до-геополитики, предугадавшей основы континентальной стратегии для России, был представитель русской разведки Алексей Ефимович Вандам (Едрихин) (1867–1933), тексты которого собраны и обработаны относительно недавно в книге с не слишком удачным названием «Геополитика и геостратегия»[31], так как сам автор ни понятия «геополитика», ни понятия «геостратегия» не использовал. Но, скорее всего, Вандам был знаком со многими английскими источниками, а, возможно, и с базовой статьей Х. Макиндера.

Основная идея всех произведений Вандама заключалась в том, что главным и абсолютным противником России является Британская империя, что именно она стоит за всеми политическими, дипломатическими и военными процессами, которые ведут к ослаблению России. Вандам столкнулся с англичанами в Китае, где занимался разведывательной деятельностью. В 1899 году он принял участие в англо-бурской войне на стороне буров, после чего сменил фамилию на «Вандам» по имени одного из бурских генералов, отличившихся в битвах против англичан.

Решение Николая II о союзе с Англией против Германии стало для Вандама ударом, жестким и неожиданным, таким же, как и для А.Снесарева. Вандам открыто критиковал этот выбор и считал его самоубийственным для России (что позднее так и оказалось).

Вандам в духе «политической географии» Ф.Ратцеля писал о естественном для народа движении к расширению и считал, что в русской стратегии главными векторами экспансии должны быть юг и восток. На юге надо закрепить позиции России на Кавказе и в Афганистане, а Тихоокеанский регион Вандам считал судьбой России и возможностью через его освоение вступить в глобальную конкуренцию с англосаксонским миром. Как Англия построила свое мировое могущество на Атлантике, так и Россия должна сделать то же самое на основе тихоокеанского бассейна. Вандаму принадлежит один из лучших очерков освоения русскими Аляски и западных территорий Северо-Американского континента[32].

В своей важной работе 1913 года «Величайшее из искусств (Обзор современного положения в свете высшей стратегии)»[33] Вандам прямо формулирует то, что можно назвать «континентальной позицией».

«Об этой «титанической борьбе между Русскими и англосаксами, долженствующей начаться после падения Германии и наполнить собою двадцатое столетие», уже много лет назад (…) начали вещать англосаксонскому миру даровитейшие ученые и глубочайшие мыслители, указывающие как на «знамение свыше» на постепенное перемещение центра борьбы между Океанской Империей и Континентом. Находившийся сначала на берегу Атлантического океана, в Мадриде, центр этот, с падением Испании, передвинулся в Париж. С поражением Франции он из Парижа перешел в Берлин, а из Берлина, по мнению наших сегодняшних друзей, направится к Москве...

Само собою понятно, что совершающееся таким образом, точно по какому-то космическому закону, отступательное движение сухопутных народов с запада на восток никогда не было и не могло быть написано заранее ни в какой «Книге Судеб».

Своими неизменными успехами над материком даровитые островитяне обязаны не каким-либо борющимся за них таинственным силам, а исключительно самим себе, то есть своим большим и точным знаниям, определенной постановке целей и планомерному стремлению к последним. Превосходя во всем этом континентальные народы, они и обращаются с ними так, как знающие и сильные опытом мастера обращаются со своими знакомыми лишь с одной рутиной подчиненными.[34]»

Эти заключительные слова следовало бы сделать эпиграфом для русского учебника «Геополитики». Вандам совершенно точно описал основные процессы в области геополитических знаний. Англосаксонский мир действует в глобальных вопросах последовательно, уверенно, четко, рассчитывая каждый шаг и отлаживая свою стратегию, ни сколько не сомневаясь в ее оправданности. Россия (да и другие континентальные народы), в свою очередь, на всем протяжении ее истории постоянно мечется от правильного решения к неправильному, действует интуитивно, сумбурно и бессистемно, постоянно попадаясь в ловушки западной (англосаксонской) дипломатии. Как вершина западной стратегической мысли была разработана англосаксонская геополитика. И к ней прислушивались высшие представители политической элиты, сообразуя с геополитическими рекомендациями свои решения. В России голос трезво мыслящих стратегов не достигал ушей ни власти, ни общества, и поэтому ее политический курс – при огромном потенциале великой страны – постоянно и хаотично менялся.

Это заключение Вандама полностью применимо к тому, что произойдет через 4 года после опубликования этого текста – в 1917 году Российская империя рухнет. Но не менее точно эти слова применимы и к следующему катастрофическому эпизоду русской истории – к распаду СССР в 1991 году.

От своих континентальных убеждений Вандам не отказался и в период «гражданской войны». Он оказался редчайшим представителем антибольшевистских сил, которые предпочли быть вместе не с Антантой, но с немцами. В октябре--ноябре 1918 года Вандам выполнял функции командира Отдельного Псковского добровольческого корпуса. В тот период в Пскове печатали особые деньги, которые назывались «вандамками». После поражения Германии в Первой мировой войне Вандам сложил с себя обязанности командира корпуса.

В июне 1919 года он был назначен начальником штаба «белой» Северо-Западной армии. Участвовал в неудачном наступлении на Петроград в октябре 1919 года. 25 ноября 1919 года приказом нового командующего Северо-Западной армией генерала П. В. Глазенапа Вандам был уволен с должности начальника штаба армии. До конца жизни – в 1933 году – Вандам прожил в эмиграции в Эстонии, был членом РОВС.

По одной из непроверенных версий он сотрудничал с советской военной разведкой (чего заведомо нельзя исключить, учитывая германофилию самого Вандама и большевиков).

Евразийство: новая мировоззренческая парадигма

Наиболее успешную попытку построения стройной системы геополитических воззрений проделали, находясь в белой эмиграции в Европе, представители группы, вошедшей в историю под названием «евразийцев».

Основателями евразийства были: филолог и лингвист мирового масштаба, основатель (совместно с P.O. Якобсоном) Пражского лингвистического кружка князь Н.С.Трубецкой (1890--1938); географ и экономист П.Н. Савицкий (1895--1965); музыковед, литературный и музыкальный критик П.П. Сувчинский (1892--1985); историк культуры, богослов и патролог, позднее отошедший от евразийства, Г.В. Флоровский (1893--1979); крупнейший русский историк Г. В. Вернадский (1877--1973); правовед, политолог и историк общественной мысли Н.Н. Алексеев (1879--1964); историк культуры, литературовед и богослов В.Н. Ильин (1891--1974). Первоначально к евразийству примыкали также историк культуры, филолог и литературовед П.М. Бицилли (1879--1953), публицист кн. Д.П. Святополк-Мирский (1890--1939), историк Эренжен Хара-Даван (1883--1942), а также многие другие деятели русской эмиграции, которые в тот или иной период находились под влиянием евразийских идей и сотрудничали с евразийским движением. По своим взглядам был близок к евразийству великий князь Владимир Кириллович Романов.

Евразийское движение началось с выпуска книги «Европа и человечество»[35] Николаем Трубецким, на основные тезисы которой откликнулся Петр Савицкий. Из дружбы и сотрудничества двух авторов постепенно сложилось довольно мощное движение в белой иммиграции – на выступлениях евразийцев в европейских столицах собиралось до 5000 человек, преимущественно из числа эмигрантской молодежи. Евразийцы выпустили ряд манифестов, в которых отразили свои взгляды. Первым был манифест «Предчувствия и свершения»[36](1921). В 1926 году был опубликован текст «Евразийство (опыт систематического изложения)»[37], а в 1927 году евразийцы предложили обновленную формулировку своих идей, выпустив брошюру с названием «Евразийство (формулировка 1927 г.)»[38]. Принципы евразийства как мировоззрения изложил в своей программной статье «Мы и другие»[39] Н.С.Трубецкой в 1925 году,  а затем П.Н.Савицкий в статьях «Евразийство»[40] (1925) и «Евразийство как исторический замысел» [41](1933).

Евразийцы опубликовали ряд сборников: «На путях. Утверждение евразийцев» (Берлин, 1922) «Евразийские временники» (Берлин, 1923, 1925; Париж, 1927) и т.д., в которых подробно изложили свои философско-исторические, политические, социально-экономические и религиозно-культурные взгляды.

Евразийство представляет собой направление, которое суммировало и систематизировало в своем мировоззрении основные философские, социологические и исторические взгляды «ранних» и «поздних» славянофилов, а также пошло дальше них в отторжении Запада и утверждении самобытного характера русской цивилизации (в этом они были ближе к Леонтьеву и Данилевскому, нежели к Киреевскому и Хомякову). Евразийцы утверждали, что Россия не является частью европейской культуры, пусть даже самобытной, но представляет собой самостоятельную цивилизацию, «государство-мир». Эту цивилизацию они назвали «евразийской» и, чтобы подчеркнуть эту особенность, ввели термин «Россия-Евразия» как социологическую и геополитическую категорию. Эта цивилизация, согласно евразийцам, состоит из элементов западной и восточной культур, объединенных в единый уникальный синтез, представляющий собой нечто совершенно новое – ни Европу, ни Азию, но и не простую комбинацию того и другого. Россия-Евразия – цивилизация полностью самостоятельная и уникальная, которую надо рассматривать саму по себе – как нечто отличное и от Запада, и от Востока. При этом евразийцы подчеркивали, что Запад агрессивен, а Восток терпелив и созерцателен, поэтому влияние Запада активно искажает самобытную русскую культуру, а влияние Востока осуществляется мягче и деликатнее. Поэтому евразийцы с симпатией относились к Азии и жестко отвергали все типы западничества и идеологические субпродукты западной культуры – либерализм, индивидуализм, расизм, экономизм, материализм, атеизм, техноцентризм и т.п.

При этом евразийцы подчеркивали, что Россия-Евразия не должна пониматься просто как страна. Множество этносов и культур, населяющих ее территорию, образуют сложный узор, каждый элемент которого – славянский, тюркский, кавказский, монгольский, палеоазиатский и т.д. -- должен найти достойное место в процессе, который Трубецкой называл «общеевразийским национализмом»[42]. Россия-Евразия есть государство-мир, и она должна строиться по особым выкройкам, не похожим ни на европейские, ни на азиатские образцы.

Н.С.Трубецкой: евразийство и структурализм

Тот факт, что основателем евразийства был крупнейший лингвист с мировым именем Николай Сергеевич Трубецкой, основатель фонологии и одна из ключевых фигур в структурной лингвистике ХХ века, не является случайным совпадением. В мире Н.С.Трубецкой известен как структуралист, а о его евразийских взглядах известно только узким специалистам. В то же время евразийское мировоззрение связано со структурализмом самым прямым образом. И тот факт, что К. Леви-Стросс, крупнейший философ-структуралист ХХ века и основатель структурной антропологии, был обращен в структурализм Романом Якобсоном, другом и сподвижником Н.С.Трубецкого, и вдохновлялся именно трудами Пражского лингвистического кружка, где Трубецкой играл центральную роль, указывает на глубинную связь двух явлений – структурализма и евразийства, которая до сих пор никем не исследована должным образом.

В основе структурной лингвистики лежит различие между языком и словом, речью, высказыванием. Согласно структурным лингвистам, именно язык определяет смысл высказывания, в то время как классическая лингвистика в духе «номиналистской» философии рассматривала смысл слова из его соотношением со значением, то есть с тем предметом или явлением внешнего мира, на которое слово (знак, послание) указывает. Смысл содержится не в мире объектов, внешнем для говорящего человека, но в глубинных структурах языка, в его парадигмах. И поэтому каждая лингвистическая общность, объединенная языком, имеет дело со своим особым миром, с особой вселенной смыслов. Эти смыслы выражаются в речи, и благодаря им речь становится понятной. Значение же (внешний объект, на который указывает высказывание) вторичен по отношению к «осмысленной речи» и может варьироваться в разных исторических ситуациях, тогда как семантическое ядро понятия остается прежним.

Язык как парадигма остается неизменным, меняются речи. Но неизменность языка обосновывает семантическую непрерывность на разных стадиях развития языка, гарантирует то, что мы имеем дело с тем же самым языком, хотя его речевые выражения  изменяются.

Из начал структурной лингвистики легко выводятся основы евразийского мировоззрения. Язык отождествляется с цивилизацией как парадигмой общества. Эта парадигма остается неизменной в своих корнях, и именно она делает исторические изменения общества осмысленными высказываниями, а не набором случайных и разрозненных событий. Речью же или высказыванием явлется каждый конкретный момент в истории общества, который может быть оспорен, преодолен или, наоборот, подтвержден и сохранен последующими моментами истории – другими высказываниями. При этом смысл всех высказываний следует искать в языке, то есть в цивилизации, в ее неизменной парадигме. Исторические события представляют собой развертывание парадигмальных смыслов, а не совокупность пустых «объективных» фактов, принадлежащих внешнему (по отношению к обществу) миру. Главное в истории -- смысл. Если смысл события не очевиден или вообще отсутствует, то такое событие не будет историческим, оно пройдет незамеченным. А если у какого-то смысла не будет «материального» выражения в событии, то общество спроецирует его на какое-то другое имеющееся событие или просто «придумает» и создаст его.

Из такого подхода к обществу и цивилизации следует несколько фундаментальных основ евразийского мировоззрения, сформулированного Н.С.Трубецким.

1.  Исторические и социальные события имеют смысл только в том обществе, в котором они происходят. Поэтому есть не «цивилизация» в единственном, но «цивилизации» во множественном числе, и каждая из них представляет собой самостоятельную парадигму, придающую исторический смысл всему, что происходит с этим обществом и внутри этого общества. Любые претензии на «универсальность» толкования истории есть не что иное, как «колониализм» и «расизм», то есть стремление навязать другим народам и обществам те смыслы, которые им чужды, так как основаны на иной цивилизационной парадигме. Отсюда вытекает второй принцип евразийского мировоззрения.

2.  Претензии западноевропейской культуры на универсальность и нормативность для всего человечества несостоятельны и должны быть отвергнуты человечеством. Западная культура отражает логику становления романо-германского мира, и эта логика применима только в границах этого мира – там, где западноевропейская парадигма исторически сложилась. Запад использует свои успехи в материальной сфере для закрепления своего колониального господства, которое выражается на двух уровнях – через физическое и силовое порабощение народов и стран и через навязывание всем остальным культурам своей собственной цивилизационной модели в качестве общеобязательной нормы, «общечеловеческих ценностей». С этим надо бороться всеми силами и методами, так как «Запад» и его универсализм есть угроза человечеству и попытка лишить человечество многообразия его парадигм, языков и цивилизаций.

3.  Доминирующий в западноевропейской культуре взгляд на историю и время отражает только синтагматический уровень анализа высказывания и упускает из виду парадигмальный (как это имеет место в классической неструктурной лингвистике). Отсюда берет начало «миф о прогрессе», предполагающий, что каждый последующий шаг развития человеческого общества (под «человеческим» имеется в виду «западное» или аналогичное ему) совершеннее, полнее и лучше предыдущего, а предыдущий этап и его значение либо полностью перетекают в последующий, либо снимаются и более не представляют интереса. Бытие полностью принадлежит времени и является функцией от него. Вместо этого евразийцы считали необходимым рассматривать общество в его неподвижном и неизменном – структурном – основании, которое только и дает смысл его развитию, позволяет осознать его логику. Как только исследователь выходит на парадигмальный уровень анализа, тут же оказывается, что в обществах доминируют циклы (как это показал Н.Данилевский, а позже О.Шпенглер, А.Тойнби, П.Сорокин). Поэтому «прогресс» является лишь социальным мифом, а не научным принципом и на практике служит укреплению позиций западной цивилизации в глобальном масштабе. Поэтому евразийцы заявляли о необходимости особого внимания консервативным, неизменным, постоянным элементам в обществе – религии, этносу, языку, культуре, обычаям, традициям, обрядам и т.д. – которые, как правило, игнорируются или порицаются «прогрессистами».

4.  Россия есть самодостаточная парадигма, обеспечивающая смысл русской истории, а не просто «речь», высказанная на основе европейской культуры. Русская цивилизация самостоятельна и самодостаточна, имеет свою логику, свою циклическую структуру и именно в таком качестве должна быть утверждена, расшифрована и освобождена от колониальных претензий Запада – и силовых и духовных. Западные и восточные влияния не являются основополагающими для этой парадигмы, так как она является самобытной и самостоятельной, и в этом смысле ее и следует назвать «евразийской».

Эти философские принципы лежат в основе евразийства и впервые прямо обозначены в трудах Н.С.Трубецкого. Связь их со структурной лингвистикой очевидна. Отношение к России, к Западу, к плюральности культур, к древности и наследию старины вытекают отсюда сами собой, равно как и интерпретационная модель для осмысления фактов и событий близкой и далекой истории.

Евразийское мировоззрение, сформулированное Н.С.Трубецким, является:

·      плюральным (признающим множественность культур);

·      антирасистским и антиколониальным (отвергающим претензии какой-то одной цивилизации на превосходство);

·      антизападным (так как претензии на универсальность на практике в наше время исходят именно от романо-германского мира);

·      консервативным (признающим вечные смыслы, заложенные в глубинах народной культуры, в языке, этносе, традиции и т.д.);

·      имперским (считавшим, что этносы Евразии могут развивать свою идентичность только в составе мощного стратегически интегрированного образования «государства-мира» или « Евразийской Империи»);

·      русофильским (настаивающим на сохранении, укреплении и возрождении самобытности и традиций русского народа);

·      революционным (требующим отказа от предшествующих идеологий, преобладавших в России: как западнических и импортированных – либерализма, социализма, марксизма, так и собственно российских – царизма, реакции, сословной монархии и т.д.).

Лингвист и географ: судьбоносная встреча парадигмы с пространством


Если Н.С.Трубецкой сформулировал основные философские принципы евразийства, опираясь на интуиции структурной лингвистики и филологии, то его единомышленник, сподвижник и друг П.Н.Савицкий был профессиональным географом и рассматривал евразийство, в первую очередь, с точки зрения пространства.

Очень важно подчеркнуть профессиональные интересы двух основателей евразийства. Структурная лингвистика Н.С.Трубецкого строится вокруг идеи неизменности языка как той глубинной инстанции, которая предопределяет смысл высказываний, оставаясь, в целом, не зависящей от этих высказываний, постоянной, «вечной». Структурная лингвистика отрицает исключительность последовательного, синтагматического анализа речи, развернутого во временной или логической последовательности. В сфере структурной лингвистики акцент падает именно на неподвижное и неизменное, что берется как своего рода методологическая антитеза «времени». Логично предположить, что образом антитезы времени является «пространство»: во времени события развертываются последовательно, пространство же одновременно, синхронично во всех его частях. Поэтому парадигма структурной лингвистики тяготеет к пространственному, синхроническому выражению.

Профессиональный географ П.Н.Савицкий имел дело именно с пространством. Но он воспринимал пространство в духе «антропогеографии» и геополитики: пространство, которым он занимался, является качественным, наполненным смыслами. Здесь происходит глубинная смычка филолога с географом. Н.С.Трубецкой, будучи структуралистом, сосредоточен на неизменной парадигме, дающей смысл и тяготеющей к пространственной формализации (как антитезе синтагме и времени); П.Н.Савицкий, будучи географом, ищет в пространстве смыслы. Оба горячие русские патриоты, преданные своему народу, своей стране и своей культуре, но волею судеб, оказавшиеся в эмиграции, вдали от Родины, в обществе и цивилизации, которая была им глубоко чужда и в которой они видели истоки многих бед России.

Именно из подобного личного, научного, политического, идейного и исторического опыта рождается евразийство – уникальная политическая философия, занимающая особое место в истории политических идей русского общества.

П.Н.Савицкий: Россия как «срединная империя»

П.Н. Савицкого можно считать первым полноценным русским геополитиком, так как структура его работ и мышления органично соответствует именно геополитическому пониманию мировых процессов. Весьма показательно, что П.Н.Савицкий признал себя именно «евразийцем», то есть осознанно принял геополитическую идентичность «цивилизации Суши», которую Х. Макиндер противопоставил «цивилизации Моря». Евразийство в своем принципе основано на геополитическом видении мира и в полной мере признает его дуализм. Англосаксонский мир (евразийцы называли его несколько старомодно «романо-германским», вслед за Данилевским) осмыслялся ими как угроза, враг и конкурент, а его претензии на универсальность -- как вызов. Русскую же цивилизацию они мыслили не только в рамках российской государственности, но собственно геополитически -- как мировое пространство, диктующее на уровне стратегии, культуры, социальности разворачивающиеся в нем исторические события. Евразийство – мировоззрение геополитическое. Более того, любая последовательная геополитическая теория, разработанная в России и от имени России, с признанием геополитической идентичности России, может быть только и исключительно евразийской. Любые попытки предложить для России какую-то другую геополитику, кроме евразийской, рано или поздно провалятся, обнаружат свою несостоятельность. Геополитически Россия есть Евразия, Heartland, Суша и «цивилизация Суши». И против нее выстроена вся структура атлантистской геополитики, геополитики-1. Но именно это и утверждали открыто и обоснованно русские евразийцы, создавшие идейную, теоретическую и научную базу для русской геополитики и геостратегии. И основная роль в этом принадлежала именно Петру Николаевичу Савицкому, отцу-основателю русской геополитики.

 Тексты П.Н.Савицкого, прямо посвященные геополитике, немногочисленны, но достаточны для того, чтобы служить основой для дальнейшего развития этой науки.

Основная идея Савицкого заключается в том, что Россия представляет собой особое цивилизационное образование, определяемое через качество «срединности». Одна из его статей «Географические и геополитические основы евразийства» (1933) начинается такими словами: «Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться «Срединным Государством»[43].

Если «срединность» Германии ограничивается европейским контекстом, а сама Европа есть лишь «западный мыс» Евразии, то Россия занимает центральную позицию в рамках всего континента. «Срединность» России для Савицкого является основой ее исторической идентичности. Она не часть Европы и не продолжение Азии. Она -- самобытный мир, самостоятельная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, Россия-Евразия.

«Евразия» в таком контексте означает не материк и не континент, но идею, отраженную в русском пространстве и русской культуре, историческую парадигму, особую цивилизацию. С русского полюса П.Н.Савицкий выдвигает концепцию, строго тождественную геополитической картине Х. Макиндера. При этом абстрактные «разбойники суши» или «центростремительные импульсы, исходящие из географической оси истории», приобретают у него четко выделенный абрис русской культуры, русской истории, русской государственности, русской территории.

Если Х. Макиндер считает, что из пустынь Heartland'а исходит механический толчок, заставляющий береговые зоны («внутренний полумесяц») творить культуру и историю, то Савицкий утверждает, что Россия-Евразия (= Heartland Макиндера) и есть синтез мировой культуры и мировой истории, развернутый в пространстве и времени. При этом природа России, ее ландшафт соучаствуют в ее культуре. 

Россию П.Н.Савицкий понимает геополитически, не как национальное государство, но как особый тип цивилизации, сложившейся на основе нескольких составляющих славянской культуры, тюркского кочевничества, православной традиции. Все вместе складывается в некое уникальное «срединное» образование.

Знакомство с системой взглядов Х.Макиндера Савицкий обнаруживает в статье «Континент-океан»[44] 1921 года, посвященной экономическим аспектам России, в которой он оперирует с понятиями «морской» и «континентальный», применительно к развитию экономики России. В ней он противопоставляет «морскую» и «континентальную» ориентацию, жестко настаивает на том, что «не в обезьяньем копировании «океанической» политики других, во многом к России неприложимой, но в осознании «континентальности» и в приспособлении к ней – экономическое будущее России»[45].

Туран как концепт

Отвержение западноевропейского полюса, «цивилизации Моря» заставляет евразийцев пересмотреть привычные принципы русской исторической науки XVIII-XIX веков, находившейся под полным влиянием Европы: негативное отношение к Азии, азиатской культуре и в том числе к периоду монгольских завоеваний. Уже Н.С.Трубецкой под псевдонимом «И.Р.» пишет программную работу «Наследие Чингисхана»[46], где переосмысливает роль монголов в русской истории и период существования Руси под властью «Золотой орды».

Эту тему подхватывает П.Н. Савицкий, который утверждает, что благодаря «Золотой орде» Россия обрела геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира. Так, постепенно евразийцы приходят к реабилитации «Турана» как особого цивилизационного и геополитического концепта.

«Без татарщины не было бы России». Этот тезис из статьи П.Н.Савицкого «Степь и оседлость»[47] стал важным элементом евразийской доктрины. Отсюда прямой переход к чисто геополитическому утверждению: «Скажем прямо: на пространстве всемирной истории западноевропейскому ощущению моря как равноправное, хотя и полярное, противостоит единственно монгольское ощущение континента; между тем в русских «землепроходцах», в размахе русских завоеваний и освоений тот же дух, то же ощущение континента».[48]


И далее: «Россия наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии. (...) В ней сочетаются одновременно историческая «оседлая» и «степная» стихия»[49]. 


Фундаментальную двойственность русского ландшафта, ее деление на Лес и Степь заметили еще славянофилы. У П.Н.Савицкого геополитический смысл России-Евразии выступает как синтез этих двух реальностей -- европейского Леса и азиатской Степи (подробнее эта тема развита в трудах другого евразийца и геополитика – Г.В.Вернадского). При этом такой синтез не есть простое наложение двух геополитических систем друг на друга, но нечто цельное, оригинальное, обладающее своей собственной мерой, смысловой и ценностной системой. 

«Туран» мыслился как «другое», «враждебное» всей Средиземноморской цивилизацией. Греки считали эти территории, Великую Скифию, зоной, населенной варварами и дикарями. Иранцы построили на дуализме «Иран/Туран» модель сакральной географии, где «демонизация» Турана и его населения была важным полюсом[50]. В сакральной географии Библии зона Евразии считается областью правления эсхатологических персонажей «орд Гога и Магога» (Рош, Мешех и Фувал)[51]. Зоны, расположенные к северу от Великой Китайской стены, считались «населенными демонами» и в китайской культуре. Так, взгляд на Туран традиционно из области «береговой зоны» (Rimland) был строго негативным. Евразийцы предлагали пересмотреть это отношение и принять «туранскую» идентичность как вектор геополитической судьбы.

Это точно совпадает с базовой моделью Х. Макиндера, который считал основой «цивилизации Суши» именно зону кочевых пространств внутри континента как источник основных «сухопутных» энергий.

«Месторазвитие» как философский концепт

В теории П.Н.Савицкого важнейшую роль играет концепция «месторазвития».

В этом понятии сказывается «органицизм» евразийцев, точно соответствующий немецкой «органицистской» школе и резко контрастирующий с прагматизмом англосаксонских геополитиков. В тексте «Географический обзор России-Евразии» П.Н.Савицкий настаивает: «Социально-политическая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт[52]».


Это и есть сущность «месторазвития», в котором объективное и субъективное сливаются в неразрывное единство, в нечто целое. Это концептуальный синтез. В том же тексте Савицкий продолжает:  
 «Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ею территорию»[53].

Это и есть самое точное и глубокое определение «качественного пространства», где предметы объективного мира неразрывно объединяются с культурными смыслами, составляя некое единое целое. Отталкиваясь от концепта «месторазвития», можно двигаться как в сторону семантики, философии, лингвистики (язык, парадигма), культурологии, социологии и политологии, так и в сторону физической географии, климатологии, изучения ландшафта. А. Геттнер в своих «хорологических» исследованиях[54] нащупывал именно это направление, которое со всей силой и ясностью дало о себе знать у П.Н. Савицкого в его евразийских работах.

«Месторазвитие» -- фундаментальная евразийская идея, не получившая, к сожалению, должного осмысления. Она представляет собой важнейший эвристический инструмент для разрешения ряда философских проблем – отношения субъекта к объекту, пространства ко времени, культуры к природе. Основная философская топика западноевропейской культуры устроена таким образом, что всегда постулирует крайние параметры – «это» и «другое», «человек» и «мир», «Бог» и «творение», «внутреннее» и «внешнее» и т.д., то есть начинает с выявления и конституирования крайностей. При таком подходе человек (как субъект) всегда оказывается противостоящим среде (как объекту); время течет отдельно и независимо от пространства и т.д. В концепте «месторазвития» Савицкий нащупал уникальный философский путь обойти эту неснимаемую двойственность и поставить акцент на промежуточной инстанции – на том, что находится между. Между культурой и природой, человеком и окружающей средой, пространством и временем и не как продукт комбинации элементов того и другого, но как нечто первичное, самостоятельное и автономное. «Географический индивидуум» Савицкого – это ландшафт, выражающий себя через личность, пространство, несущее в себе события (то есть историю, время), природа, проявляющая себя через культуру. Поиском этой промежуточной инстанции занимались величайшие умы ХХ века, осознавшие тупик западноевропейской дуалистической рациональности – М.Хайдеггер[55] («Dasein»), К.Г.Юнг[56] («коллективное бессознательное»), Ж.Дюран[57] («имажинэр»), К.Леви-Стросс[58] («структура») и т.д.

«Месторазвитие» следует поместить в разряд именно таких революционных понятий, как Dasein, «коллективное бессознательное», «структура», «имажинэр» и т.п., заставляющих радикально иначе взглянуть на мир, человека, природу, личность, пространство и время. Тогда весь заложенный в нем смысловой потенциал – экзистенциальный, психологический, культурологический – развернется с полной силой. Увы, такой работы никем не проделано, и чрезвычайно плодотворная идея Савицкого осталась на уровне интуиции, зафиксированной в самом общем приближении.

Тем не менее на принципе «месторазвития» П.Н.Савицкий строит евразийскую теорию, которая фундаментализирует идею Н.С.Трубецкого о множественности культур и цивилизаций. Каждая культура есть продукт особого «месторазвития», и поэтому ее надо интерпретировать, отталкиваясь от ее собственной структуры, от общего постижения «географического индивидуума», без чего мы упустим в ней главное. «Месторазвитие» таким образом выступает как семантическая матрица, как парадигма, как географически понятый и пространственно и исторически локализованный язык.

На основании этой концепции П.Н.Савицкий утверждает, что «Россия-Евразия есть «месторазвитие», «единое целое», «географический индивидуум», одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т.п. «ландшафт»[59]. При этом Россия-Евразия является интегрирующей  формой существования для многих других, более локальных, «месторазвитий».

Через понятие «месторазвитие» евразийцы уходили от позитивистской необходимости аналитически расщеплять исторические феномены, раскладывая их на механические системы применительно не только к природным, но и к культурным явлениям. Апелляция к «месторазвитию», к «географическому индивидууму» позволяла избежать слишком конкретных рецептов относительно национальных, расовых, религиозных, культурных, языковых, идеологических проблем. Интуитивно ощущаемое всеми жителями «географической оси истории» геополитическое единство обретало тем самым новый синтетический язык, не сводимый к неадекватным, фрагментарным, аналитическим концепциям западного рационализма. 

В этом также проявилась преемственность П.Н.Савицкого славянофильской интеллектуальной традиции холизма, всегда тяготевшей к осмыслению «цельности», «всего» (А.С. Хомяков), «соборности» (И.В.Кириевский), «всеединства» (В. Соловьев)[60] и т.д.  
 

К.А.Чхеидзе: «государства-материки»

Параллельно П.Н.Савицкому о геополитике и ее методах заговорил другой активный участник евразийского движения, офицер Дикой дивизии Константин Александрович Чхеидзе (1897-1974). К.А.Чхеидзе пишет отдельный программный текст, посвященный геополитике: «Из области русской геополитики»[61], где пытается сформулировать основные принципы этой дисциплины, применительно к историческим условиям России. К.А.Чхеидзе дает определение геополитике как дисциплине, которая имеет дело с исключительно конкретным материалом и занимается вопросами развития  государственных образований в связи с естественными, природными условиями их местонахождения. Согласно К.А.Чхеидзе, геополитика есть учение о жизни государственных образований в связи с их месторазвитием. Здесь мы видим стремление сочетать идеи Ф.Ратцеля, Р.Челлена и К. Хаусхофера с интуициями П.Н.Савицкого.

Как все классические геополитики, К.А.Чхеидзе пытается осмыслить связь истории с территорией, времени с пространством и приоритет отдает пространству и территории, которые несут в самих себе «события» как свое внутреннее содержание,открывающееся только в определенный момент истории.

В этой же работе К.А.Чхеидзе говорит о преобладании в геополитике России двух тенденций по одной и той же оси – «центр»-«периферия». В одну сторону идет центростремительная тенденция (русификация), в другую сторону то, что он называет «окраинизацией», то есть ослаблением централистского начала регионализмом вплоть до сецессии, автономизации и сепаратизма. Задача евразийской власти, по Чхеидзе, уравновесить эти тенденции, найти пропорцию, при которой стратегическое единство не будет конфликтовать концептуально со стремлением к утверждению окраинных идентичностей. Надо заметить, что геополитическая проблема, поставленная Чхеидзе, до сих пор остается наиболее актуальной, применительно к внутренней геополитике современной России: это поиск формулы, гармонично сочетающей русификацию и окраинизацию, то есть централизм и евразийское разнообразие этнических идентичностей. Показательно, что сам Чхеидзе, будучи этническим грузином и сторонником русской Империи, в своей личности воплощает оба начала, верность геополитическому единству и этническое своеобразие. Все это делает его политическое и интеллектуальное наследие тем более актуальным именно сегодня.

В тексте «Лига Наций и государства-материки»[62] К.А.Чхеидзе рассматривает другую фундаментальную проблему геополитики, которую он формулирует как «государство-материк». Государство-материк рождается, по Чхеидзе, через сложный цивилизационный процесс, в котором складывается духовное и материальное единство, которое он определяет как «общность судьбы». Об общности судьбы славянских и тюркских народов в свое время, задолго до появления евразийства, говорил видный деятель татарского просвещения Исмаил Гаспринский[63](1851-1914).

«Государство-материк» есть цивилизация, осознанная не только культурно, но и политически, социально, стратегически.Чхеидзе, в духе Хаусхофера, выделяет пять формирующихся на наших глазах государств-материков, соответствующих пан-проектам:

• пан-европейский,
• пан-американский,
• пан-азиатский,
• пан-исламистский,
• пан-евразийский миры.

Геополитические идеи К.А.Чхеидзе полностью гармонируют с евразийским и континенталистским геополитическим подходом и в этом смысле актуальны вплоть до сегодняшнего дня, занимая важное место в неоевразийском синтезе.

Г.В.Вернадский: Начертание русской истории

Среди участников евразийского движения особо выделяется крупнейший русский историк ХХ века, сын академика В.И. Вернадского (1863-1945) Г.В.Вернадский. Он эмигрировал из России в 1920 году. Оказался в Праге, потом в США. Стал профессором Йельского университета, читал курсы лекций в Гарвардском, Колумбийском, Чикагском университетах.

Г.В. Вернадский полностью принял евразийское мировоззрение и посвятил жизнь переосмыслению русской истории в евразийском ключе, результатом чего стал монументальный труд «История России» в 5-ти томах[64]. История России анализируется Вернадским через представление о России как о самостоятельной евразийской цивилизации, как о «цивилизации Суши», движущейся к своему пространственному и историческому апофеозу, состоящему в интеграции территорий Heartland'а. В своих работах Г.В. Вернадский основывается на геополитике и антропогеографии, но уже переосмысленных в сугубо русском, евразийском духе, что делает его труды уникальными.

Основные идеи своего туда Г.Вернадский высказал в ранней работе, которая может считаться кратким курсом всех его исторических представлений. Она носит название «Начертание русской истории»[65] и является обобщенной схемой геополитической интерпретации русской истории.

Книга начинается с вполне евразийского определения России-Евразии. «Под названием Евразии здесь имеется в виду не совокупность Европы и Азии, а именно Срединный Материк как особый географический и исторический мир. Этот мир должен быть отделяем как от Европы, так и от Азии. Географически этот мир может быть определен как система великих низменностей-равнин (беломорско-кавказской, западно-сибирской и туркестанской).[66]»

«Срединный Материк» -- это месторазвитие, особый концепт, с которым оперирует евразийская мысль. Он и является субъектом истории, действуя через культуру (народ, государство, общество) и через природу (географический ландшафт, климат, почвы) в уникальном и неразрывном единстве.

Русскую историю Г.В. Вернадский видит как сложный диалектический диалог двух частей «Срединного Материка» -- Леса и Степи. В древности восточные славяне, селившиеся вдоль рек северной Лесной зоны Среднерусской возвышенности, были периферией кочевых империй Степи. Можно сказать, что тогда преобладала Степь.

Создание Киевской государственности означало обретение Лесом самостоятельности и политическую организацию пространства Леса в автономную систему. При этом некоторые эпизоды древней истории Руси показывают, что и первые князья, объединив Лес, стали предпринимать походы на Степь с целью распространения на нее своего влияния. Таковы походы князя Олега Киевского и особенно Святослава, разгромившего Хазарский каганат и установившего власть над обширными прикаспийскими территориями и частью Северного Кавказа. Новые волны степных кочевников (половцев) отбросили русских назад в зоны Леса.

Монгольские завоевания означали триумф Степи, которая интегрировала в себя Лес. В улусе Джучиевом («Золотой орде») постепенно наметился синтез между Степью (монголы, тюрки) и Лесом (славяне, финно-угры).

В Московском царстве в XV веке Лес снова освобождается, интегрируется и постепенно начинает устанавливать свой контроль над Степью в пространстве бывшей «Золотой орды». С этого периода происходит синтез Леса и Степи, и Московское Царство, а позже Российская Империя наследуют и укрепляют синтез Леса и Степи, основывая особую цивилизацию, завершая то, что было предначертано в самой географии Евразии – ее континентальный масштаб «от моря до моря» (В.П.Семенов-Тян-Шанский).

Согласно Вернадскому, СССР с геополитической точки зрения является прямым наследником Российской Империи и очередной ступенью евразийской цивилизации (месторазвития) или «цивилизации Суши» к исполнению континентальной миссии.

Так между всеми этапами русской истории устанавливается смысловая и геополитическая преемственность, являющаяся выражением пространственной миссии той инстанции, которую П.Н. Савицкий назвал «географическим индивидуумом». Все поколения русских людей и других народов, входящих в обширную зону евразийской цивилизации, оказываются носителями «общей судьбы», состоящей в интеграции России-Евразии как государства-мира.

Лев Гумилев: этногенез и ландшафт

В полном согласии с евразийством были выстроены теории выдающегося русского историка Льва Гумилева (1912--1992), жившего в СССР в очень сложных условиях: он неоднократно подвергался репрессиям, а его самобытные евразийские идеи, слабо соответствовавшие официальной советской идеологии, был вынужден развивать и распространять почти «подпольно».

На Л. Гумилева евразийство оказало решающее мировоззренческие воздействие, и в течение всей жизни он сохранял ему верность: в своих последних интервью и текстах он открыто называл себя «последним евразийцем»[67].

Идеи Л.Н.Гумилева чрезвычайно разнообразны и широко известны, поэтому подробно останавливаться на них мы не будем. Важно лишь отметить, что в основе его представлений об «этногенезе» лежит сугубо евразийская концепция «месторазвития», предполагающая существование «географической личности» (П.Н.Савицкий). Сам Гумилев этот термин не использовал, но говорил о «вмещающем ландшафте», о неразрывном единстве человеческого общества (этноса) и пространства, в котором оно пребывает. Представление о живом и качественном пространстве предопределяет всю структуру работ Гумилева. Наиболее подробно совокупность его воззрений представлена в книге «Этногенез и биосфера земли»[68]. В ней Гумилев описывает исторические циклы появления, расцвета и исчезновения различных этносов и связывает этапы этих циклов с окружающей средой – климатом, изменениями в орошении, качестве почв и даже с фазами солнечной активности. Для Гумилева важно показать, что человек не является отстраненным субъектом, существующим по своей, независимой от природы, программе. Человек и общество суть части единого процесса жизни, где все строго взаимосвязано – культурное и природное, социальное и биологическое, интеллектуальное и телесное. Здесь Л. Гумилев строго следует за евразийским представлением о «парадигмальном пространстве», являющемся матрицей смыслов.

От евразийцев Л. Гумилев заимствует и глубокую симпатию к Турану и кочевым культурам Евразии, предопределяющую его «тюркофилию». Л.Гумилев посвятил истории кочевых и, в частности, тюркских этносов несколько объемных трудов, сделав открытыми и привлекательными такие страницы истории, о которых конвенциональная историография, пристально сконцентрированная на событиях европейских народов, и не подозревала. Именно с этим связано и переосмысление Л.Гумилевым эпохи «монгольских завоеваний», которые он отказывался называть «игом», полагая, что благодаря «Золотой орде» и социальным принципам «Ясы» Чингисхана великороссы усвоили традиции имперостроительства, сохранили православную идентичность и впоследствии построили мировую империю. Так же, как и первые евразийцы, Л. Гумилев жестко критиковал санкт-петербургский период русской истории, считая, что с этого момента русское общество раскололось на две составляющие, – прозападную элиту и замкнувшиеся сами на себя массы, -- каждая из которых постепенно выработала автономную культуру, диссонирующую друг с другом. Образованное сословие русского дворянства смотрело на Россию европейскими глазами и из-за этого не смогло понять логики собственной истории. Только отойдя на определенную дистанцию от Запада и глубже исследовав восточные влияния в русской истории, можно понять ее самобытную логику.

Л.Гумилев исходил из аксиомы ценности и величия самобытной русской культуры, был горячим русским патриотом и сторонником укрепления российской державы. При этом, как и евразийцы, он стоял по ту сторону «белых» и «красных», полагая, что рано или поздно любая власть осознает «пространственную судьбу» России и будет вынуждена укреплять континентальную евразийскую державу, какой бы идеологией она ни прикрывалась.

Так же, как и евразийцы, Гумилев придерживался циклического видения истории и отвергал идеи однонаправленного прогресса, считая, что все общества развиваются по-разному и находятся в разных моментах своего становления. Западную Европу Гумилев видел как заканчивающую свой цикл и клонящуюся к неумолимому закату, а России предрекал «золотую осень» эпохи расцвета культуры и искусств.

Л.Гумилев никогда напрямую не упоминал о «геополитике», и это неудивительно, так как он прожил всю жизнь в СССР, где сам этот термин рассматривался как «крамола». Поэтому в его работах прямых ссылок на геополитику и геостратегию нет. В то же время, будучи прекрасным знатоком евразийства, он внимательно изучал  «политическую географию» и «антропогеографию» Ф. Ратцеля  и «хорологию» А.Геттнера, влияние которых на его собственные теории бесспорно. Корректное и осторожное соотнесение идей и воззрений Л. Гумилева с областью геополитики, возможно, помогло бы понять часть его мировоззрения, которая в силу исторических условий осталась за кадром и не была внятно артикулирована им самим. Однако здесь надо поступать очень деликатно и не приписывать Гумилеву того, что он не думал, не писал и не говорил. Полезнее взвешенно соотнести его идеи с тем, что нам известно о евразийстве и  геополитике, и это безусловно обогатит наше представление и об идеях самого Гумилева, и о евразийстве и его внутренней логике, и о структуре геополитической науки и методологии.

* * *

На этом мы прервем рассмотрение тех направлений в русской мысли, которые могут с большей или меньшей степенью приближения быть отнесены к области геополитики, а обобщение относительно русской геополитической школы сделаем позже, после того, как рассмотрим основные теории второго направления в геополитике-2, «цивилизации Суши» -- германского и европейского.

Предшественники германской школы геополитики: Ф. Ратцель и Ф. Науманн

Германская школа геополитики имеет свое собственное теоретическое основание в традициях немецкой географии, и особенно в традициях «политической географии» Ф. Ратцеля, а также в работах шведа Р.Челлена, который, в свою очередь, вдохновлялся именно идеями Ф.Ратцеля. Значение Ф. Ратцеля для геополитики является фундаментальным, так как геополитика вырастает из его «политической географии» и «антропогеографии» как их обобщение, развитие и практическое приложение к политическому анализу и планированию, и вместе с тем, как углубление и кристаллизация ряда принципов и интуиций этих дисциплин.

Концерции Ф. Ратцеля мы уже разбирали в этой книге. Здесь следует упомянуть еще одного автора, который, не относясь напрямую к геополитикам, вместе с Ф. Ратцелем в значительной степени повлиял на становление геополитики в Германии. Это Фридрих Науманн (1860 –1919), представитель либерально-протестантского направления, с сильным националистическим уклоном, известный тем, что ввел в научный и политологический оборот концепцию «Средней Европы» (Mitteleuropa). В своей книге с одноименным названием «Средняя Европа»[69] Ф. Науманн дал геополитический диагноз баланса сил на европейском пространстве, совпадающий в общих чертах со взглядами Р. Челлена. С его точки зрения, для того, чтобы выдержать конкуренцию с такими организованными геополитическими образованиями, как Англия (вместе с ее колониями), США и Россия, населяющие Центральную Европу народы должны объединиться и организовать новое интегрированное политико-экономическое пространство. Осью такого пространства должны стать немцы. 

Проект «Средней Европы»[70] («Mitteleuropa») в отличие от сугубо «пангерманистских» проектов, был не националистическим, но именно геополитическим проектом, где основное значение придавалось не этническому единству, а общности географической судьбы народов. Проект Ф. Науманна подразумевал интеграцию Германии, Австрии, придунайских государств и в далекой перспективе Франции. 

Геополитический проект подтверждался и культурными параллелями. Сама Германия как органическое образование отождествлялась с культурным понятием «Mittellage», «срединное положение».

Еще в 1818 году Э.М.Арндт (1769 – 1860) провозгласил: «Бог поместил нас в центре Европы; мы (немцы) -- сердце нашей части света. Поскольку мы в центре, все остальные народы Европы пытаются нас отодвинуть и смыть нас отсюда. Силы всего мира хотят найти свое отдохновение в центре»[71].

Фридрих фон Лист: автаркия больших пространств

Еще одним важнейшим автором, предопределившим контуры германской геополитики, был экономист Фридрих Лист (1789–1846). По аналогии с тем, как теория Адама Смита стала применением к сфере хозяйства идей Джона Локка, Ф. Лист превратил философские интуиции теории «закрытого торгового государства» Г. Фихте в стройную экономическую теорию, получившую название теории «автаркии больших пространств».

Ф. Лист долгое время жил в США[72], где имел возможность пристально изучить американскую экономическую систему, основанную на широком применении протекционистских мер. По своим убеждениям Ф.Лист был либералом, и идея «автаркии больших пространств»[73], в своем практическом выражении повторяющая выводы Фихте, пришла к нему в ходе эмпирических наблюдений за состоянием экономик европейских держав, особенно Англии и Германии. На определенном этапе своего анализа американский опыт протекционистских мер в международной торговле стал для него ключевым теоретическим пунктом.

Проанализировав применение либеральной теории на практике, Ф. Лист сделал вывод, что повсеместное установление принципа свободной торговли, максимальное снижение пошлин и предельная рыночная либерализация на практике усиливает то общество, которое давно и успешно идет по рыночному пути, экономически и политически ослабляя и подрывая то общество, которое имело ранее иную хозяйственную историю и вступило в рыночные отношения с более развитыми странами, когда его внутренний рынок находился в зачаточном состоянии. Исторически Ф. Лист имел в виду наблюдения за катастрофическими последствиями для слаборазвитой, полуфеодальной Германии XIX века некритического принятия либеральных норм рыночной торговли, навязываемых Англией и ее немецкими лоббистами.

Ф. Лист поместил либеральную теорию в конкретный исторический национальный контекст и пришел к важнейшему выводу: вопреки претензиям этой теории на универсальность, она отнюдь не так научна и беспристрастна, как хочет казаться. Рынок — это инструмент, функционирующий по принципу обогащения богатого и разорения бедного, усиления сильного и ослабления слабого. Таким образом, Ф. Лист впервые указал на необходимость сопоставления рыночной модели с конкретными историческими обстоятельствами, то есть перевел всю проблематику из теоретической сферы в область конкретной политики.

Ф.Лист предложил ставить вопрос следующим образом: мы не должны решать: «рынок или не рынок», «свобода торговли или несвобода торговли». Мы должны выяснить, какими путями развить рыночные отношения в конкретной стране и конкретном государстве таким образом, чтобы при соприкосновении с более развитым в рыночном смысле миром не утратить политического могущества, хозяйственного и промышленного суверенитета и национальной независимости.

И Ф.  Лист дал ответ на этот вопрос. Этим ответом явилась его знаменитая теория «автаркии больших пространств». Ф. Лист совершенно справедливо посчитал, что для успешного развития хозяйства государство и нация должны обладать максимально возможными территориями, объединенными общей экономической структурой. Только в таком случае можно добиться начальной степени экономической суверенности.

Для этой цели Ф. Лист предложил объединить Австрию, Германию и Пруссию в единый «таможенный союз», в пределах которого будут интенсивно развиваться интеграционные процессы и рыночные отношения. При этом он настаивал на том, чтобы внутренние ограничения на свободу торговли в пределах союза были минимальны или вообще отменены (либеральный принцип). Однако по отношению к более развитому и могущественному англосаксонскому миру, напротив, должна существовать гибкая и крайне продуманная система пошлин и таможенных тарифов, не допускающая зависимости «союза» от внешних поставщиков и ориентированная на максимально возможное развитие промышленно-хозяйственных отраслей, необходимых для обеспечения полной автаркии. Вопрос экспорта был предельно либерализован и полностью соответствовал принципам «свободы торговли». Импорт при этом подчинялся стратегическим интересам стран «таможенного союза» («Zollverein»)[74]: второстепенные и не обладающие стратегическим значением товары и ресурсы допускались на внутренний рынок беспрепятственно. Одновременно, пошлины на всё, что могло бы привести к зависимости от внешнего поставщика и создавало бы тяжелые условия конкуренции для отечественных отраслей, напротив, искусственно и централизованно завышались.

Самым важным у Ф.Листа является историко-географическая и политическая коррекция «либерального универсализма», привязка экономической ситуации к конкретному политическому и таможенному пространству. Тем самым Ф. Лист предвосхитил «экономическую географию» и заложил основы геополитического отношения к экономике.

 В мировой истории идеи Ф.Листа были (с успехом) применены в Германии в 1834 году (создание «таможенного союза»), позднее его теориями вдохновлялись граф Сергей Юльевич Витте, Вальтер Ратенау и Владимир Ленин в период НЭП-а.

Карл Хаусхофер и геополитика-2

Полноценный и развернутый, системный теоретический ответ англосаксонской геополитике Х. Макиндера (геополитике-1) со стороны «цивилизации Суши» был дан не русской школой, но германской. И связана эта инициатива, в первую очередь, с Карлом Хаусхофером (1869-1946), с которым часто и ассоциируется «геополитика» у тех, кто поверхностно знаком с предметом. К. Хаусхофер не был ни изобретателем геополитики, ни ее наиболее видным теоретиком. Основные фундаментальные формулировки и методологии были предложены Х. Макиндером и развиты именно англосаксонской атлантистской школой. Поэтому лавры первенства в сфере начального развития геополитики безусловно принадлежат англичанам и американцам. Но значение К. Хаусхофера для геополитики достаточно велико потому, что он внимательнее всего отнесся к тезисам Х. Макиндера, воспринял их всерьез, признал безоговорочно геополитическую топику и взялся за огромное дело создания «геополитики-2», то есть за формулировку теоретического и обоснованного ответа  Макиндеру со стороны континента, «цивилизации Суши». Конечно, и в русской среде, как мы видели, существовали авторы, которые осознавали необходимость построения альтернативной, континентальной, сухопутной геополитики, и евразийцы являют здесь наиболее яркий, глубокий и внушительный пример (тем более что им удалось выстроить целую политическую философию, основанную на геополитическом понимании России в ее исторических и географических границах). Но задачи создания стройной геополитической системы они перед собой не ставили. Никто из них не задумывался о создании полноценной сухопутной геополитической школы. Эту миссию взял на себя К. Хаусхофер и оказался в этом качестве на передовой в «великой войне континентов», взявшись за масштабное предприятие построения теоретически и научно обоснованной  «геополитики-2».

Мы уже отмечали, что геополитика как дисциплина критически зависит от позиции наблюдателя, от качества и внутренней структуры «геополитического субъекта». Поэтому для построения «геополитики-2», или полноценного описания ситуации с позиции «цивилизации Суши», недостаточно просто перевернуть пропорции макиндеровской схемы. Необходимо признать культурные, духовные и философские последствия, которые предполагаются таким выбором, встать на сторону Суши как континента смыслов. В этом деле у русских евразийцев и немецких геополитиков были разные задачи. Русские евразийцы должны были ясно осмыслить те цивилизационные ценности, которые являлись историческими константами русской истории (и в этом качестве были органически присущи русским) и внятно их изложить. Для немцев, выбравших континентальную позицию в противовес англосаксонской геополитике, требовалось вначале совершить трудный выбор между Морем и Сушей, между одной системой ценностей и другой, между двумя цивилизациями -- ведь «береговое» расположение Германии относительно структуры всего евразийского материка оставляло решение открытым: по отношению к России Германия была «Европой» и «Западом», то есть «берегом», а по отношению к Англии и США – «континентом», «Сушей» и, в каком-то смысле, «Востоком».

Хаусхофер должен был сделать выбор. В целом он его и совершил, и выбор был сделан в пользу «цивилизации Суши». Но определенные колебания не покидали его до самого конца, и, будучи ответственным геополитиком, он никогда не исключал возможности  атлантистской переориентации Германии (с чем, вероятно связана эпопея с перелетом Рудольфа Гесса, ученика, конфидента и приемного сына К. Хаусхофера, через Ламанш в Англию в самый разгар Первой мировой войны). Но в любом случае вклад К. Хаусхофера в геополитику является весьма значительным, и тот уровень геополитической теоретизации, который он достиг, является беспрецедентным для этой дисциплины.

Карл Хаусхофер родился в Мюнхене в 1869 году в профессорской семье. Он решил стать профессиональным военным и прослужил в армии офицером более двадцати лет. В юности он поступает в баварский офицерский корпус в чине младшего лейтенанта. За свою военную карьеру он пройдет ее почти до самых вершин — от лейтенанта до генерала.

Интеллектуальное становление К. Хаусхофера проходит под знаком классических текстов по военной стратегии, военной географии и «политической географии». Он усердно исследует труды Ф.Ратцеля, которого считает своим идейным учителем и вдохновителем.

В 1908—1910 годах К. Хаусхофер отправляется в Японию в качестве германского военного атташе. Здесь он знакомится с семьей японского императора и с высшей аристократией. Имперская Япония произвела на Карла Хаусхофера огромное впечатление, которое не стерлось до конца жизни. В японской культуре Хаусхофер нашел чрезвычайно близкие ему черты: воинские ценности, идеалы верности и чести и самое главное – традиционное для Японии понимание пространства как «живой среды», сочетающей в себе свойства природы и культуры, полной живых сил, духов. В этой пространственной среде не существовало четких границ между минералом и растением, между политикой и стихией, между природой и культурой. Такое понимание пространства и среды послужило тому, что Япония – единственная страна, где для термина «геополитика» существует собственное название[75] – «chiseigaku», что дословно означает «учение о живой земле»[76].

Это понятие прекрасно соответствовало термину «Lebensraum» Ф.Ратцеля и обозначало не просто «пространство для проживания», но «пространство жизни» и даже «живое пространство, «пространство как форму жизни», что близко евразийскому термину «месторазвитие». На основе представления о «живом пространстве» императорская Япония планировала перераспределение сфер влияния в Тихоокеанском регионе, где она столкнулась с «морским могуществом» Великобритании и США. Структура японского общества, несмотря на островное положение, была совершенно сухопутной и континентальной, и именно осмысление собственно японского пространства, полностью интегрированного и политически, и социально, подвигло японцев к тому, чтобы мыслить в категориях регионального центра силы. Так, в тихоокеанском ареале повторялся мотив противостояния континентальной сухопутной Японии и «цивилизации Моря» в лице англосаксонских держав, их колоний и сателлитов.

Первые свои книги К. Хаусхофер посвящает Японии[77]. Позже он приступает к систематизации геополитических знаний, выступает с лекциями и радиовыступлениями, начинает выпускать журнал «Zeitschift für Geopolitik», работает над атласами и картами, разграничивая территории по базовому геополитическому принципу зон.

Обобщения своих многочисленных работ он публикует в книгах «Фундамент геополитики»[78], «Границы в их географическом и политическом значении»[79], «Геополитика пан-идей»[80] и др. С Хаусхофером тесно сотрудничает плеяда молодых ученых, разрабатывающих отдельные направления бурно развивающейся геополитической науки – Эрих Обст (1886--1981)[81], Отто Маулль (1887--1957)[82], Фритц Хессе [83](1881–1973), старший сын Карла Хаусхофера Альбрехт Хаусхофер[84](1903--1945), позднее участвовавший в покушении на Гитлера и казненный Гестапо и др.

В 1920-е годы К. Хаусхофер пересекается с Гитлером и его окружением, а Рудольф Гесс становится его последователем и учеником. Исследователи расходятся в том, насколько большое влияние К. Хаусхофер оказал на Гитлера, но сам факт их сотрудничества весьма негативно повлиял позже на всю геополитику как науку. В любом случае, идеи Хаусхофера относительно «цивилизации Суши» и фактически созданная им континентальная геополитика («геополитика-2»), жестко расходились  с политической практикой Гитлера -- особенно в том, что касалось нападения на СССР. Если Хаусхофер и поддержал войну с Англией, так как это вписывалось в идею противостояния континентальных и морских держав и соответствовало геополитическим взглядам К. Хаусхофера, то нападение на СССР он воспринял негативно. Поразительна та смелость (и наивность), с которой Хаусхофер уже в 1941 году, накануне нападения нацистской Германии на СССР, писал о необходимости континентального блока «Берлин—Москва--Токио» как пути к достижению мирового господства «цивилизации Суши» за счет окончательного поражения англосаксонской «цивилизации Моря»[85]. В ней он однозначно выступает с позиции евразийства и утверждает: «Евразию невозможно задушить, пока два самых крупных ее народа – немцы и русские – всячески стремятся избежать междоусобного конфликта, подобного Крымской войне или 1914-му году: эта аксиома европейской политики»[86]. К. Хаусхофер прекрасно осознавал значение Heartland'а и, соответственно, неизбежность альянса с Россией, кем бы она ни возглавлялась политически (даже если не очень симпатичными Хаусхоферу большевиками). Для Хаусхофера «Drang nach Osten», вторжение в СССР означали крах Германии, в чем он оказался совершенно прав. Гитлер нарушил «аксиому европейской политики» и вполне закономерно оказался виновником гибели Германии, триумфа «цивилизации Моря» и, в конечном счете, фатально ослабил позиции «цивилизации Суши».

После разгрома Рейха К. Хаусхофер выступает на Нюрнбергском процессе по делу Рудольфа Гесса, но Гесс, симулируя амнезию, его не узнает. В 1946-ом году по официальной версии К. Хаусхофер покончил жизнь самоубийством, пережив крах своих надежд на возрождение Германии как оплота «цивилизации Суши» и на триумф той науки, которой он отдал всю свою жизнь. Для него все было потеряно политически, идеологически и даже в научном смысле, а контакты К. Хаусхофера с нацистами, хотя и довольно отдаленные (Нюрнбергский трибунал не признал за ним никакой вины) совершенно не заслуженно бросили на геополитику тень, от которой этой дисциплине приходится отмываться до сего времени.

«Большое пространство»: фундаментальный концепт геополитики

Основным пунктом геополитики Карла Хаусхофера можно считать развитие теории Ф. Ратцеля о «жизненном пространстве», с расширением этого концепта до формулы «большое пространство» -- «Grossraum». Для динамично развивающегося народа, считал Хаусхофер вслед за Ратцелем, необходима территориальная экспансия, пределы которой обуславливаются вопросами стратегической безопасности, наличием природных ресурсов, географическим ландшафтом местности, этносоциологической и этнокультурной структурой населения, факторами экономической географии.

Концепция «большого пространства» (Grossraum) лежит в основе всей геополитики как таковой и признается всеми ее школами и направлениями. Различия начинаются там, где мы сталкиваемся с определением структур этого «большого пространства», инстанций контроля над ним, его конкретной конфигурации. Но значение Хаусхофера для геополитической науки состоит в том, что он концептуализировал термин «большое пространство», сделав его ключевым.

История всех народов и государств знает периоды территориального расширения. Это исторический и геополитический закон. В разных исторических контекстах это проходит по-разному и под разными идеологическими, политическими и экономическими предлогами (религиозными, колониальными, торговыми, ресурсными, стратегическими и т.д.). Но все они имеют общую геополитическую структуру, которую и следует изучать. Во имя чего и для чего происходит территориальная экспансия – второстепенно, надо обратить внимание на сам процесс и его постоянное повторение в истории, настаивает К. Хаусхофер. Поэтому следует вынести это в самостоятельный закон и придать ему автономное значение. Вначале следует изучить сам процесс расширения, динамику зон влияния, методы, которыми это достигается, а затем рассматривать те идеологические и политические формы, которыми это расширение оправдывается.

Этому принципу геополитики К. Хаусхофера соответствует общий стиль геополитического мышления, который мы легко узнаем как в англосаксонской геополитике (с ее стратегическими проектами увеличения зоны влияния и контроля «цивилизации Моря»), так и у русских «политических географов» (Семенова-Тян-Шанского с его моделью «от моря до моря») и евразийцев (государство-мир).

В других терминах этот закон геополитики можно сформулировать так: всякий живой народ и активное общество тяготеют к безграничной экспансии, установление пределов которой в связи с внешними и внутренними причинами составляет сущность мировой истории. Расширение, экспансия, конституирование «большого пространства» (Grossraum ) не имеет внешней цели. Экспансия осуществляется не для чего-то, но сама по себе, как выражение жизненного импульса, и лишь постфактум для ее оправдания подыскиваются рациональные предлоги. В этом состоит «пространственный смысл» как таковой: пространство стремится быть объединенным, интегрированным, независимо от того, во имя чего и под каким предлогом оно объединяется. Этнос, общество, политическое образование, уловившие это «пространственное послание», в дальнейшем становятся великими державами, империями, мировыми могуществами.

Все остальные принципы геополитики К. Хаусхофера вытекают из этой фундаментальной, трудной для выражения, но принципиальной для геополитики как науки идеи.

Континентализм, автаркия, подвижные границы

Из главного закона «большого пространства» вытекают остальные моменты геополитической теории К.Хаусхофера. Он полностью принимает дуализм Х. Макиндера «Суша-Моря» (то есть основную топику геополитики) и однозначно встает на сторону Суши. Тем самым он конкретизирует, какое «большое пространство» он считает «своим» и от имени чего он выступает. Его взгляд на мир есть взгляд континентальный, взгляд со стороны Суши, то, что  Макиндер назвал «Landsmans point of view». Исходя из этого принципа, строится вся геополитическая система Карла Хаусхофера, которую можно с некоторой долей приближения отнести (в нашей классификации) к «геополитике-2».

К. Хаусхофер считает, что главная задача Европы как континентального образования, заключается в том, чтобы обрушить мировое влияние англосаксов, в том числе и через освобождение колоний, и выстроить совершенно новую конфигурацию, основанную на принципиально ином, нежели сложившийся в XVIII-XX вв. в Европе и мире, балансе сил. В этом смысле К. Хаусхофер выступает в поддержку деколонизации стран Третьего мира и участвует во многих международных мероприятиях, проходящих в этом русле.

К. Хаусхофер считает своим «большим пространством» континентальную Европу, к геополитической интеграции которой он призывает. В центре этой интеграции он видит Германию, а вокруг нее – по модели «Срединной Европы» Ф.Науманна – должны выстроиться вначале соседние с Германией, а затем и все остальные страны. Интеграция должна носить континентально-сухопутный характер и сопровождаться борьбой.

 Хаусхофер развивает, обосновывает и возводит в статус теории «европейский континентализм» как симметричный ответ англосаксонскому взгляду на Европу со стороны моря и «цивилизации Моря». Важнейший элемент континентализма Хаусхофера заключается в идее «автаркии», которая в общих чертах повторяет идеи Фридриха Листа. П.Савицкий называл тот же самый принцип (в рамках евразийской экономической географии) «самодовлением». «Автаркия» предполагает экономическую самодостаточность региона в отношении природных ресурсов, хозяйственного потенциала, системы транспортного сообщения, наличия индустриальных центров и социальной инфраструктуры. Малое государство заведомо не может обеспечить себе «автаркию» и, следовательно, становится зависимым от внешних сил. Экономическая зависимость быстро переходит в культурную, политическую и т.д., и суверенитет государства сокращается. Поэтому единственный путь достичь реального суверенитета – построить «большое экономическое пространство». Так экономическая теория Ф. Листа (которую некоторые называли «экономическим национализмом» и на основании которой Германия смогла не только объединиться, но и заключить «таможенный союз» с Пруссией и Австрией) была расширена Хаусхофером до границ континента. Поэтому Хаусхофера можно считать одним из родоначальников Единой Европы и Европейского Союза. Именно он обрисовал основные стратегические принципы интеграции континентальной Европы.

Основные теоретические предпосылки К. Хаусхофера приводят его к идее принципиальной изменяемости границ[87]. Это не просто констатация исторического факта, что границы между государствами и народами постоянно меняют свою форму, но и проявление идеи того, что пространство является живым (Lebensraum) и как живое существо постоянно меняет свое местоположение – растет, сужается, перемещается, ворочается и т.д. Границы не могут быть установленными раз и навсегда, строго «нерушимыми», какими стремится их представить буржуазно-либеральное международное право. Если государственный организм слабеет, ничто не может удержать внутренние и внешние силы от того, чтобы не воспользоваться этой слабостью и не попытаться установить над частью территорий альтернативный контроль. Это может происходить через войны или постепенным мирным, договорным путем, через процесс сецессии. В определенных случаях спорные территории оказываются самостоятельными образованиями, контроль над которыми принадлежит сразу нескольким силам.

С этим надо не бороться, но признавать как закон жизни, как выражение всей структуры геполитических и геостратегических закономерностей. На этом основании все существующие границы должны рассматриваться как нечто «временное» и «переходное», а настоящими границами являются те геополитические линии, точнее, полосы, которые соответствуют естественным, цивилизационным, культурным и стратегическим параметрам. А эти параметры и их определение, в свою очередь, зависят от того, с какой стороны мы на эти границы смотрим. То, что «справедливо» для «цивилизации Суши», будет ущемлять «цивилизацию Моря», и наоборот. Нет таких решений в вопросах границ, которые могли бы удовлетворить всех. Поэтому надо жестко настаивать на «своем»: континентальные силы («сухопутное могущество», теллурократия) должны требовать установления таких границ, которые соответствовали бы их собственным интересам, независимо от того, что будут возражать представители «морских сил» (талассократии). По факту все могущественные державы ведут себя именно так, но новизна подхода К. Хаусхофера состоит, во-первых, в том, что он открыто и внятно заявляет о том, что остальные скрывают, а во-вторых, предлагает  обсуждать существующие и желательные границы с позиций интересов континента и последовательно идти к их установлению на основе консенсуса между собой сухопутных держав.

Пан-идеи и континентальный блок

Важнейшей составляющей геополитики Карла Хаусхофера была концепция «пан-идей». Она представляла собой конкретизацию общих геополитических принципов – принципа «большого пространства», консолидации сухопутных держав и обеспечения автаркии. По сути, панидеи выражали собой карту миру, которая была бы желательна для «людей Суши» как фундаментальный нормативный проект, альтернативный англосаксонскому видению «морского могущества» и его стратегии удушения Евразии через контроль над береговыми зонами.

Хаусхофер исходит в построении своей карты из замечания, что интеграционные процессы более бесконфликтно идут по оси меридианов, нежели по оси параллелей. Поэтому северным пространствам естественно устанавливать контроль над южными, как правило, менее развитыми пространствами. Этот процесс может пройти относительно бесконфликтно. Однако, когда держава пытается расшириться за счет восточных или западных соседей, это обычно вызывает кровопролитные войны, обессиливающие обе стороны. Поэтому, заключает Хаусхофер, мир должен быть интегрирован в «большие пространства» по оси Север-Юг, а не по оси Восток-Запад. Эту идею он емко выразил в небольшом, но чрезвычайно важном тексте «Геополитическая динамика меридианов и параллелей»[88]. Отсюда Хаусхофер выводит четырехполюсную модель мирового устройства, которая является базовой концептуальной и нормативной картой для всей «геополитики-2», геополитики, видимой со стороны «цивилизации Суши».

Модель четрехполюсного мира, состоящего из реализации в пространстве четырех пан-идей, описана Хаусхофером в отдельной работе «Пан-идеи»[89]. В ней он предлагает следующую картину. Планета, приемлемая для континенталистов, должна быть организована как четыре меридиональные зоны – Пан-Америка, Евро-Африка, Пан-Евразия и Пан-Пацифик (Тихий Океан). Эти четыре зоны представляют собой четыре мощных центра силы на Севере и зависящие от них южные территории.

Во главе Пан-Америки стоят США, которые возвращаются в геополитические рамки доктрины Монро, выражающейся в формуле «Америка для американцев», но отказываются от «вильсонианства» и американского морского империализма под видом «распространения в мире демократии и свободы».

Евро-Африка представляет собой зависимую от Пан-Европы южную зону, включающую в себя арабский мир и транссахарскую Африку. В свою очередь, Пан-Европа означает Европу, объединенную в единое политическое целое (предполагается, что под эгидой Германии). Таким образом Средиземное море становится «внутренним озером для европейцев». Но как американцам в такой модели мира будет отказан доступ к Востоку и Западу, так и Евро-Африка не станет вмешиваться в то, что происходит на американских континентах.

Пан-Евразия интегрируется под эгидой России, которая более динамична и активна, чем ее южные соседи. И снова – только еще в большем масштабе – Хаусхофер точно воспроизводит евразийские идеи и чаяния континентальной интеграции. По Хаусхоферу, русские получают свободу на Юге, но, в свою очередь, отказываются от вмешательства в дела Европы, Ближнего Востока и Африки.

И, наконец, Пан-Пацифик представляет собой зону японской доминации, которая демаркирует геополитические границы с США на Востоке и с Россией на Западе (если смотреть из Японии) и устанавливает там «Новый Тихоокеанский Порядок».

Карта 25. Районирование планеты в соответствии с Пан-Идеями Хаусхофера.

Все четыре «пан-идеи» реализуются в интересах континентального начала, так как во главе четырех зон стоят континентальные державы: в отношении континентальной Европы, России и Японии это очевидно. США же придется открыть свое «сухопутное» измерение и стать континентальными, если они хотят вписаться в предполагаемую картину мира, а если они этого не захотят, то все остальные страны должны их заставить. Для этой цели и служит «континентальный блок» Берлин-Москва-Токио[90].

Судьба Англии в этой картине мира незавидна: ей либо предлагается осознать себя частью континентальной Европы, либо это произойдет помимо ее воли и желания.

Подводя итог обзору теорий К. Хаусхофера, можно сказать, что ему удалось разработать непротиворечивую, последовательную и стройную модель геополитики Суши. Однако его личная трагедия и трагедия Европы состояла в том, что, даже находясь в определенной близости от нацистского руководства, ему не удалось убедить вождей Рейха в необходимости строить внешнюю политику не на случайных и обрывочных размышлениях, страстях, фобиях и эмоциях, но на научной геополитической основе.

Преступления нацизма и даже его крах были прямым следствием отклонения политики Гитлера от рекомендаций немецких геополитиков. Они настаивали на континентальном блоке с СССР (прецедентом чему был пакт «Риббентропа-Молотова»), но Гитлер пошел на СССР войной. Геополитики настаивали на привлечении всех европейских народов к созданию Единой Европы, но Гитлер практиковал расизм и объявлял только немцев «арийцами», а всех остальных признавал людьми «второго сорта». Геополитики призывали учитывать живое качество пространства,  выражающееся через культуру населющих его этносов. Гитлер же практиковал жесткую колониальную политику в духе англосаксонского империализма. Немецкая геополитическая школа была евразийской, Гитлер же своей «восточной политикой» вписался в атлантистский сценарий.

Мы имеем все основания утверждать, что именно невнимание Гитлера и главарей Третьего Рейха к геополитике стало одной из важнейших причин преступлений, кровавых агрессий и в конце концов плачевного краха выстроенного ими и, как оказалось, эфемерного, а отнюдь не «тысячелетнего» Рейха.

Сегодня большинство текстов официальных идеологов Третьего Рейха кажутся напыщенными, фальшивыми и малоосмысленными. Но идеи немецкой геополитической школы К.Хаусхофера, напротив, сохраняют абсолютную теоретическую, научную и практическую ценность[91].

«Пан-Европа» Р. Куденова-Калерги

Заслуживает внимания, что взгляд К. Хаусхофера на европейскую интеграцию и панидеи разделял видный австрийский политический и общественный деятель граф Рихард Куденов-Калерги (1894-1972). Куденов-Калерги организует Паневропейский Союз[92], известный также как «Движение Пан-Европа». Его поддерживают  австрийская аристократия в лице Габсбургов и крупные европейские буржуа, а также будущий министр финансов Третьего Рейха Хьялмарт Шахт.

Интересны геополитические идеи Р. Куденова-Калерги. Он усердно читает в юности Шопенгауэра, Ницше, шведского геополитика Р.Челлена, Освальда Шпенглера. В результате у него складывается картина будущего мира, который должен состоять из пяти планетарных зон. Первой зоной является «Пан-Европа», куда входят все европейские страны, вместе со своими колониями, кроме Великобритании. Британская мировая империя мыслится им как второй, самостоятельный пояс. Третья зона – пан-американская, включает в свой состав оба американских континента. Четвертая – пан-евразийская во главе с Россией, которой достаются прилегающие к ней вплотную с юга центрально-азиатские пространства. Пятой зоной является пан-азиатская территория во главе с Китаем и Японией, делящими власть в тихоокеанском регионе. Отличие от «пан-идей» Хаусхофера только в признании за Англией самостоятельной роли и права владеть колониями.

С точки зрения идеологии будущей Европы, Куденов-Калерги предлагает синтез коллективизма и индивидуализма, социалистических и буржуазных ценностей, а кроме того считает, что европейской аристократии необходимо заключить альянс с широкими народными массами европейского населения.

Публично Р. Куденов-Калерги выступает как демократический популист. В закрытых клубах он воспевает Шарлеманя и на первых порах с надеждой относится к Гитлеру. Хьолмарт Шахт накануне 1933 года на одном из съездов Пан-Европейского Союза, организованного Куденовом-Калерги, провозглашает: «Гитлер – это тот человек, который объединит Европу».

Самому Р. Куденову-Калерги в скором времени после Аншлюсса Австрии придется спасаться от такого объединения бегством в Чехословакию, затем во Францию, а оттуда в США. При этом Куденов-Калерги тесно сотрудничает с Черчиллем, предпринимая усилия для вовлечения Англии и США в борьбу против Гитлера. У.Черчилль в 1946 году чествует заслуги Р.Куденова-Калерги в освобождении Европы наряду с Аристидом Брианом.

В 1947 году по инициатие Куденова-Калерги создается первый (пока еще неформальный) Союз Европейских Парламентариев. Выступая на первой сессии этой организации, он провозглашает основные направления строительства Единой Европы:

·               создание самостоятельной стабильной общеевропейской валюты,

·               объединение европейских экономик в общий таможенный союз,

·               сближение между собой европейских стран для обеспечения в будущем внутри европейского мира[93].

В 1955 году именно он предлагает в качестве гимна Единой Европы «Оду к Радости» Бетховена. Это предложение будет спустя шестнадцать лет принято Советом Европы.

По сути, Р. Куденов-Калерги был отцом-основателем и самым последовательным теоретиком и практиком того, что сегодня известно как «Европейский Союз».

Карл Шмитт и Консервативная революция

Абсолютно фундаментальной фигурой в геополитике как науке является немецкий философ, социолог, политолог и юрист Карл Шмитт (1888--1985). Область интересов Карла Шмитта огромна и сегодня его наследие постепенно становится известным и в России, и, по мнению некоторых политологов, начинает оказывать на политическую элиту определенное влияние[94].

 Идейное формирование К.Шмитта проходило в той же атмосфере идей «органицистской социологии», что и у Ф.Ратцеля, Р.Челлена, Ф.Тенниса и К.Хаусхофера.

На Нюрнбергском процессе была сделана попытка причислить Карла Шмитта к «военным преступникам» на основании его сотрудничества с режимом Гитлера. В частности, ему инкриминировалось «теоретическое обоснование легитимности военной агрессии». После детального знакомства судьи с сутью дела обвинение было снято. Его случай был схож с историей других представителей движения «Консервативной Революции»[95] -- таких, как Э.и Г. Юнгеры, Э.фон Заламон, М.Хайдеггер. Нацисты использовали их идеи в прагматических целях, но грубо извратили их смысл и воплотили в преступной практике, так что «консервативные революционеры» оказались в сложной ситуации: частично их желания сбылись, но в настолько искаженной форме, что они были вынуждены либо уйти во внутреннюю эмиграцию, либо встать на путь прямой борьбы с нацизмом (Э.Никиш, Т.Манн, Ф.Хильшер, Х.Шульцен-Бойсен и т.д.[96]). Тем не менее, как и другие «консервативные революционеры», К. Шмитт надолго после Второй мировой войны стал персоной «нон-грата» в мировом научном сообществе, и к его трудам некоторое время относились с подозрением. Только в 1970-е годы благодаря колоссальному влиянию на юридическую мысль некоторых «левых» политкорректных авторов Франции, Италии и США, использовавших идеи К.Шмитта, его труды стали постепенно открываться заново и сегодня заслуженно считаются вершиной европейской и мировой политической, социологической и юридический мысли. 

Три номоса Земли

Мы сосредоточим внимание на том, что имеет в трудах К.Шмитта прямое отношение к геополитике.

Тема «политического пространства» в его творчестве всегда занимала центральное место. Его важнейшие произведения «Номос Земли»[97], «Земля и море»[98] и др. посвящены именно этой теме. Но пространство и его политическая организация играет значительную роль и в других его трудах таких как «Политическая теология»[99], «Понятие политического»[100] и т.д.


Совершенно в духе геополитического подхода Карл Шмитт утверждал изначальную связь политической структуры с пространством. Не только государство, но вся социальная реальность и система права имеют своим истоком качественное пространство. Для описания той инстанции, которая предшествует политической системе и еще в полной мере хранит на себе отпечаток пространственных представлений, К. Шмитт предложил концепцию «номоса»[101].

Греческое слово «νομος», «nemein» как и немецкое «nehmen», с которым оно родственно по общей индоевропейской основе, означало первоначально «нечто взятое, оформленное, упорядоченное, организованное» и прилагалось именно к пространству. Это понятие близко к понятиям «рельефа», «пространственного смысла» (Raumsinn) у Ф. Ратцеля, «месторазвития» у русских евразийцев (П. Савицкий) или «хороса» (в «хорографии» А.Геттнера). Отношение к неподвижно расположенным на земле предметам – как природным (лес, холм, река, море, гора, степь и т.д.), так и культурным (жилище, пашня, скотный двор, лодка, орудия труда, капища и т.д.) – лежит в основе базовых представлений о социальной, политической и правовой организации. Но вместе с тем, сама эта социальная, политическая и правовая организация, даже оторвавшись от конкретики первичного пространственного восприятия и достигнув уровня абстракции, снова возвращается к своему истоку, к земле, и проявляет себя через искусственную организацию этого пространства, прошедшего сквозь инстанцию сознания (культуры, духа, политики). «Номос» сводится к осуществлению трех фундаментальных процедур: «брать», «делить» и «использовать».

К.Шмитт намечает три «номоса Земли», которые отражают разные стадии организации -- «взятия», «раздела» и «использования» -- пространства. Первый номос существовал в Древности и в Средневековье. Он отличался тем, что состоял из нескольких отдельных цивилизаций, которые находились на удалении друг от друга, были окружены промежуточной ничейной зоной, за которую соперничали, сталкиваясь друг с другом и  рассматривая эту землю  в качестве защиты. Мир был открытым, и каждая из крупных цивилизаций считала себя его центром.

«Второй номос» возник 500 лет назад, когда мир был полностью освоен и каждая точка земного пространства кому-то принадлежала, кем-то осваивалась, обносилась границей и использовалась. Это время государств-наций и колониальных завоеваний.

К. Шмитт тщательно рассматривает изменение структуры общества, права, политики при переходе от первого «номоса» ко «второму», видя в этом фундаментальный сдвиг в самой основе человеческого бытия.

После Второй мировой войны сложилось два блока, которые поделили Земли между собой на новой основе. Их конфронтация породила новый «третий номос Земли». Его Шмитт разбирает в более поздних работах[102]. Конфронтационная природа «нового номоса» должна разрешиться в какой-то окончательной форме: либо «западный блок» победит советский, либо наоборот. Для К.Шмитта этот вопрос оставался открытым.

Но важно, что «третий номос Земли» мыслится К. Шмиттом в строго геополитических категориях. Для него «западный блок» под эгидой англосаксов (США, Англии ) -- это «цивилизация Моря» в чистом виде, а «восточный блок»  представлет собой Heartland и «сухопутное могущество». Поэтому «третий номос Земли» -- это кульминация борьбы «Земли» и «Моря» как двух форм организации пространства.

Земля и Море: Бегемот и Левиафан


В 1942 году Карл Шмитт выпустил важнейший труд «Земля и Море»[103]. Вместе с более поздним текстом «Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Суши и Моря»[104] он может считаться поворотным моментом в истории геополитики как науки.

Противостояние Суши и Моря у К.Шмитта осмысляется как глубинное различие в самых корнях человеческого духа, в его первичных движениях, которые предопределяют культуру, политику, общество, историю и мышление. Суша и Моря Х. Макиндера и К. Хаусхофера берутся К.Шмиттом как два «абсолютных концепта», антагонистических друг другу, несовместимых друг с другом, принципиально по-разному понимающих природу «номоса», а значит,  по-разному понимающих природу права, интереса, ценности, этики, политики, антропологии и т.д.

Для того чтобы подчеркнуть фундаментальность этих понятий, К. Шмитт подбирает к ним библейские синонимы, используя применительно к «силам Суши» (теллурократии) имя сухопутного библейского чудовища «Бегемота», а к «силам Моря» (талассократии) – имя морского зверя «Левиафана»[105], о которых идет речь в книге Иова[106].

«Суша», «Земля» предопределяет собой такой «порядок», такую «парадигму», в которой отражаются принципы неподвижности и фиксированности. Эта связь с неподвижным рельефом, пространство которого легко поддается структурализации (фиксированность границ, постоянство коммуникационных путей, неизменность географических и климатических особенностей), архетипический консерватизм в социальной, культурной, религиозной, экономической и технической сферах. Суша и ее порядок, ее цивилизационные устои преобладают в истории человечества, покрывая собой «первый номос земли» или то, что принято называть «традиционным обществом».

В период однозначной доминации Суши Море представлено периферийными явлениями, угрозой, риском и опасностбю. Некоторые этносы занимаются мореплаванием, но остаются привязанными к берегу и Суше, не посягают на ее законы и структуры. Древние культуры относятся к Морю настороженно: так, древние египтяне считали соленое Море обителью «темного бога Сета», убийцы Осириса, тогда как пресные воды, дающие жизнь, мыслились как нечто «благое» и «светлое». Реки текут по Суше, подчиняются ее законам и поэтому приносят влагу, орошение, урожай и питье. Там, где стихия Суши заканчивается, наступает область смерти – соленую воду невозможно пить, а почва от нее только иссыхает. Поэтому-то в античной географии считалось, что на крайней точке Средиземного моря, у выхода в Океан, на Гибралтарском проливе стоят Геркулесовы столпы, на которых, по преданию, написано «Nec plus ultra» («Дальше нельзя»), что подразумевает, что здесь кончается территория, подконтрольная Суше, и начинается опасная нечеловеческая стихия «темных сил».

 Лишь с открытием Мирового Океана в конце XVI века ситуация меняется радикальным образом. Человечество (и в первую очередь, остров Англия) начинает привыкать к «морскому существованию» и осознавать себя Островом посреди вод, мыслить себя не Домом, но Кораблем[107]. «Дом – это покой. Корабль – движение. Поэтому Корабль обладает иной средой и иным горизонтом.[108]»

Но водное пространство резко отлично от сухопутного. Оно непостоянно, враждебно, отчуждено, подвержено постоянному изменению. В нем не фиксированы пути, не очевидны различия ориентаций. «Номос» Моря влечет за собой глобальную трансформацию сознания. Социальные, юридические и этические нормативы становятся «текучими». Рождается совершенно новая цивилизация. Шмитт считает, что Новое время и технический рывок, открывший эру индустриализации, обязаны своим существованием именно геополитическому феномену перехода человечества к «номосу» Моря[109]. К. Шмитт противопоставляет «технику» и «общество», вслед за О.Шпенглером (также участником движения «Консервативная Революция) разделяя «цивилизацию» и «культуру»: «(…) культура относится к Морю, а цивилизация к Суше. Морское мировоззрение ориентировано техноморфно, тогда как сухопутное – социоморфно»[110].

Открывшийся период «второго номоса Земли» стал эпохой противостояния «традиции» и «современности», «вечного» и «нового», то есть Суши и Моря, Бегемота и Левиафана. Но выразилось на первых этапах это в соперничестве между собой национальных государств. Лишь постепенно, по мере приближения истории к «номосу» «холодной войны», глубинная природа пространственной диалектики истории становилась все более прозрачной и очевидной. Противостояние Востока и Запада после 1947 года, выраженное через идеологическую оппозицию марксизма и либерализма, приоткрыло завесу тайны над истинной логикой титанической борьбы, которую вели между собой в менее явной форме библейские чудовища: сухопутный Бегемот и морской Левиафан.

Именно такое понимание Суши и Моря, которыми оперирует геополитика, позволяют отнести эту науку в разряд чисто социологических дисциплин. К. Шмитт придает базовой дуальности геополитической топики глубинное философское, онтологическое, историческое, социологическое измерение, которое интуитивно проглядывает у большинства геополитиков, представителей «антропогеографии» и «политической географии», но чаще всего так и не раскрывается или остается в зачаточной форме.

Учет теории Карла Шмитта о Суше и Море делает геополитику по-настоящему фундаментальной дисциплиной, без знания которой трудно обойтись современным политологам, историкам, философам, культурологам, и особенно социологам.

Доктрина Монро, теория «империи» (das Reich) и «порядок больших пространств»

В работе 1939 года «Порядок большого пространства в правах народов и запрет на интервенцию пространственно чуждых сил. Введение в понятие «das Reich» в правах народов»[111] Карл Шмитт излагает правовое, философское и социологическое толкование понятия «большое пространство», концептуализированное К.Хаусхофером. Изложение теории «большого пространства»  Шмитт начинает с «доктрины Монро», сформулированной в 1823 году президентом США Джеймсом Монро и ставшей лозунгом американской внешней политики на два столетия. Смысл «доктрины Монро» сводится к утверждению, что политика американского континента должна определяться интересами самих американских государств.

Изменение смысла «доктрины Монро» К. Шмитт отмечает уже в XIX веке, когда США начинают использовать ее как прикрытие для колониальной политики в пределах континента. Гораздо более важный сдвиг в доктрине происходит в начале XX веке, когда президенты США Т. Рузвельт и особенно В. Вильсон предлагают толковать»доктрину Монро» в отрыве от исторических и географических реалий и обосновывать с ее помощью необходимость участия США в мировых проблемах для «укрепления демократии, прав и свобод». Здесь «доктрина Монро» явно выходит за границы Америки и превращается в универсалистскую, планетарную теорию, обосновывающую новый тип колониализма: не европейский (открытый, прямолинейный и циничный), а американский (прикрытый цивилизаторской и идеологической функцией распространения либеральной демократии).

В такой универсалистско-гегемонистской и идеологизированной форме «доктрину Монро» попытались применить к своей мировой империи и англичане, утвердив в качестве международного принципа необходимость английского контроля над проливами в мировом масштабе, поскольку от этого напрямую зависит безопасность (экономическая и, значит, политическая и военная) Англии.

После победы над Германией в Первой мировой войне и революции в России под диктовку Англии и США была предпринята попытка выстроить систему международного права (Лига Наций). Эта система получила название «Версальской». В ней в качестве субъекта суверенитета выступили страны Антанты (прежде всего, Англия, Франция, США), и пространство, контролируемое ими по обе стороны Атлантического океана, было взято в качестве коллективного центра. Весь остальной мир рассматривался как периферия, откуда могли проистекать угрозы и которой нельзя было позволять обрести могущество, сопоставимое с центром. Лига Наций под эгидой Англии, Франции и США призвана была быть для всего мира тем, чем были США для американского материка – гарантом безопасности.

Так «доктрина Монро» оторвалась от конкретного «большого пространства» и стала основой планетарной универсалистской модели миропорядка. Вместе с тем она утратила свою защитную функцию и из инструмента борьбы с колониализмом превратилась в колониализм нового идеологического «либерал-демократического» типа.

К. Шмитт считал, что «большое пространство», аналогичное «Доктрине Монро» в изначальной трактовке, является не просто аналитическим конструктом, но источником конкретных политических и стратегических шагов, которые постепенно вылились в область международного права. То есть правовые стороны установленного миропорядка, по Шмитту, вырастают из пространства, а, значит, именно геополитика является в конечном счете тем, что создает право, учреждает его, вписывая каждую конкретную политическую ситуацию в пространственный контекст. Отсюда можно заключить, что правовые и политические формы напрямую связаны с географическими и геостратегическими факторами, и поэтому  понятие «большое пространство» можно рассматривать как протоправовую категорию, имеющую все основания в какой-то момент оформиться в полноценную правовую норму. Чем было провозглашение Монро его доктрины с юридической точки зрения? Законом? Декретом? Воззванием? Нет. Оно не имело вообще никакого юридического смысла. Но ее реализация и эволюция ее толкования создали радикально новые правовые модели, касающиеся всего человечества, всего номоса Земли, изменили этот номос.

Поэтому, заключает К. Шмитт, аналогично следует поступить народам Европы и Евразии, провозгласив императив «больших пространств», обосновав и утвердив «порядок больших пространств» как выражение исторического сознания и политической воли. Именно так К. Шмитт трактует понятие «империи» или его германский эквивалент «das Reich». Это не образ из прошлого, но социологический и геополитический концепт, отражающий «права народов» на организацию «большого пространства» в оборонительных стратегических целях. Такая империя мыслится как «народная империя» или «народный Reich», противостоящий универсализму и империализму, с какой бы стороны он ни исходил.

Эти идеи К. Шмитта, вместе с похожими идеями К. Хаусхофера, в настоящее время легли в основу Евросоюза, который представляет собой ничто иное, как «большое пространство» с тем же неопределенным статусом и с той же геополитической перспективой, что и доктрина Монро на первых стадиях ее исторического – оборонительного – воплощения.

Подводя итог обзору немецкой геополитической школы К.Хаусхофера и идеям Карла Шмитта, можно сказать, что здесь мы имеем дело с фундаментальной составляющей геополитического знания, без которой оно утратило бы свой смысл. И кроме того, становятся очевидными причины, по которым школа Карла Хаусхофера подвергалась и продолжает подвергаться критике со стороны геополитиков англосаксонской атлантистской школы: они критикуют немецкую геополитику как стратегию противника, разрабатывавшего план борьбы и сопротивления их собственной цивилизации. Часто встречающаяся критика «империализма» К.Хаусхофера и  К. Шмитта не должна нас вводить в заблуждение: представители одного типа империализма (удавшегося, временно победившего), империализма Моря, очерняют представителей другого империализма (оборонного, проигравшего), империализма Суши. Левиафан кусает Бегемота, чтобы Бегемот не смог куснуть Левиафана. В сфере теоретической науки продолжается «великая война континентов».

Исход Второй мировой войны положил конец геополитической миссии Германии. В наше время об этом никто не осмеливается не то чтобы говорить, но и думать. В самой Германии геополитика запрещена не меньше, чем в СССР. Современная Германия – часть атлантического Запада, находящаяся под жестким контролем «цивилизации Моря». Поэтому значение «геополитики-2», созданной в значительной степени немцами, для самих немцев сегодня относительно невелико; у них одна задача – оправдаться и забыть об ужасах нацизма. Им не до геополитики. Но «геополитика-2» отнюдь не утратила принципиального структурного значения для других субъектов мировой политики -- в первую очередь, для России, для Объединенной Европы, для Китая, для тех стран и народов, которые хотят построить мировой порядок, альтернативный существующему, где полностью и во всех областях доминирует «цивилизация Моря». Очень многих сегодня не устраивает тот «номос Земли», который сложился в настоящее время. И для них идеи немецкой геополитической школы открывают свое значение и свою релевантность с каждым днем все более и более.

Геополитика послевоенной Европы

Поражение Гитлеровской Германии и Нюрнбергский процесс, осудивший нацизм как идеологию, оборвали естественное развитие немецкой геополитической мысли. Но сама по себе континентальная «геополитика-2» не прекратила своего существования и продолжала развиваться в ином контексте и в иных интеллектуальных средах.

После разгрома Рейха многие европейские круги -- как «правые», так и «левые» -- заметили, что раздел Европы, который поставил восточную ее часть под контроль Советского Союза, почти столь же серьезно повлиял и на Западную Европу, в свою очередь, оказавшуюся под прямым контролем США. Модель власти в Западной Европе была иной, нежели в Восточной, но степень зависимости от внешнего центра принятия решений, в целом, была приблизительно одинаковой, несмотря на различие методов управления. Западная Европа оказалась в условиях американской оккупации в той же степени, в которой Восточная Европа оказалась под оккупацией советской. И точно так же, как среди политических сил Восточной Европы были те, кто искренне радовался установлению социализма, и те, кто переживал это как утрату независимости, в Западной Европе, наряду с искренними атлантистами и американофилами, были силы, которые воспринимали положение дел как трагедию.

Так, постепенно, в Европе в целом сложились следующие геополитические позиции, которые иногда были связаны с идеологическими предпочтениями, а иногда основывались на отстраненном от идеологии стратегическом анализе реального баланса сил, то есть на европейском реализме:

1.    Чистые евроатлантисты, рассматривающие Запад как единое целое в политическом, стратегическом, культурном смысле, признающие доминацию США и стремящиеся как можно больше укрепить евроатлантическую интеграцию. Представители такого евроатлантизма были и остаются значительным сегментом западноевропейского политического истеблишмента. Такие же настроения присутствовали и в диссидентских кругах Восточной Европы, которым в определенные моменты истории удавалось спровоцировать антисоветские выступления (Венгерские события 1958 года, т.н. «Пражская весна» 1968 года и т.п.).

2.    Евроконтиненталисты, сторонники самостоятельной и независимой от США и СССР Европы, объединенной политически и геополитически в отдельное образование со своими культурными и цивилизационными особенностями, экономическими и энергетическими интересами, со своей системой безопасности и т.д. Эти силы в Западной Европе были также довольно сильны, и их ярким выразителем стал генерал Шарль де Голль, Президент Франции, при котором в 1966 году Франция вышла из НАТО. С такими евроконтиненталистами можно было встретиться и среди антисоветских диссидентов в Восточной Европе, но там они были в подавляющем меньшинстве, так как на первом плане у них, несомненно, стоял фактор советской оккупации.

3.    Просоветские силы, как правило, коммунисты и марксисты-ленинисты, которые преобладали в руководстве стран Восточной Европы, входивших в «Варшавский договор» и в Совет Экономической Взаимопомощи. Однако люди с такими убеждениями в определенный момент были достаточно сильны и в Западной Европе – особенно во Франции, Италии, Испании, Португалии, где коммунистические партии имели устойчивые позиции в парламентах и широкую поддержку среди населения и интеллигенции.

Геополитическая карта послевоенной Европы, остававшаяся, в целом, неизменной до конца 1980-х годов и распада «социалистического лагеря», представляла собой таким образом три налагающихся друг на друга круга.

Схема 2. Геополитические и идеологические влияния в Европе в 1945-1989 гг.

Противостояние между Западом и Востоком носило в этот период идеологический характер и было оформлено как борьба двух мировоззрений, двух политэкономических систем – капиталистической и социалистической. Но выражалось это противостояние в строгом геополитическом дуализме Моря и Суши, в борьбе двух пространств, двух цивилизаций, двух моделей реализации «номоса Земли». То, что происходило в Европе, полностью повторялось и в иных зонах планеты – в Третьем мире, где точно так же между собой сталкивались евразийские (просоветские, социалистические и коммунистические) силы и атлантистские (т.н. «freedom figthers», борцы за «свободу», «либерализм», капитализм и интересы США). Концептуальная карта Третьего мира полностью повторяет карту Европы.

Корея - Вьетнам - Куба -  Ангола - Афганистан и т.д.

Линия конфликтов

Схема 3. Геополитические и идеологические влияния в Третьем Мире в 1945-1989 гг.

Полное формальное тождество этих систем бросается в глаза и отражает глубинное единство геополитических процессов, развертывавшихся на всем пространстве «береговой зоны» (Rimland) в глобальном масштабе.

Европейский континентализм и его евразийская эволюция

Итак, геополитики Европы по результатам Второй мировой войны имели дело с геополитической схемой, обобщенно представленной выше. Что касается сторонников евроатлантизма, то их геополитические проекты и анализы полностью вписывались в «геополитику-1», в геополитику Моря, и тот факт, что они были европейцами, ничего не менял в общей структуре их анализа. Ярких фигур в теоретической области геополитики они не дали и в основном работали в области конкретных направлений политического и стратегического анализа в структурах НАТО и аналитических центрах, так или иначе аффилированных с ЦРУ, РУМО (американской военной разведкой) и т.п.

Здесь нас интересуют те, кто развивал геополитику Суши, «геополитику-2», и внимательный анализ концептуальной карты Европы (и Третьего мира) показывает, что эти силы могли быть двух типов – евроконтиненталистскими или коммунистическими. Притом, что именно коммунистические круги были наиболее последовательными сторонниками СССР и, значит, выразителями континентальной и евразийской стратегии, их идеологическая принадлежность закрывала для них возможность собственно геополитического анализа, поскольку в СССР геополитика была признана «наукой буржуазной», а ее развитие в США и в нацистской Германии были дополнительными аргументами в пользу того, чтобы ее отбросить вовсе. Советской социалистической геополитики не сложилось, и вся деятельность просоветских сил в Европе строилась исключительно на догматических принципах марксизма-леинизма. Это оказалось фатальным, поскольку критика сталинизма в самом СССР в 1960-е и общая ревизия марксизма-ленинизма привели в Западной Европе к такому явлению как «еврокоммунизм», представители которого, не порывая с марксизмом, постепенно отошли от просоветской ориентации, сблизились с социал-демократией и растворились в общебуржуазном парламентаризме. Так как геополитическая и стратегическая составляющая у таких движений отсутствовала, это удалось сделать относительно легко. Значительную роль здесь сыграли троцкисты, которые постепенно возвели антисоветизм в главенствующий принцип и в большинстве своем пришли к атлантистской геополитике (Дж. Бёрнхэм, неоконсы и т.д.).

Поэтому единственным сектором, имевшим определенное отношение к «геополитике-2», являлись евроконтиненталисты, начавшие с тезиса о том, что Европа должна объединиться и стать силой, независимой как от СССР, так и от США. При этом общий проамериканский атлантистский курс политики Западной Европы заставлял их прагматически пересмотреть строго негативное отношение к СССР. Это видно уже в известных словах Шарля де Голля о «Европе от Атлантики до Урала», что явилось не столько геополитической констатацией, сколько жестом симпатии по отношению к СССР, призванным уравновесить отношения с США.

Общая линия эволюции евроконтиненталистов развертывалась от позиции «ни СССР, ни США» к позиции «лучше СССР, чем США». Эту линию можно проследить в трансформации идей некоторых ярких европейских геополитиков – таких как Ален де Бенуа, Жан Тириар (1922--1992), Йордис фон Лохаузен (1907--2002), Карло Террачано (1956--2005), Жан Парвулеско, Пьер-Мари Галлуа, Эмрик Шопрад и др.

Ален де Бенуа: метаполитика и поиски европейской идентичности


Одной из немногих европейских геополитических школ, сохранивших непрерывную связь с идеями довоенных немецких геополитиков-континенталистов, являются участники французской группы GRECE (Groupement de Recherche et d'Études pour la Civilisation Européenne – дословно «Группа Исследований и Изучения за Европейскую Цивилизацию»). В прессе их окрестили «новыми правыми» (Nouvelle Droite), но сами они не считают, что их идеологическая позиция может быть квалифицирована как «правая» или как «левая» и не признают такого «названия». GRECE в течение нескольких десятилетий вплоть до настоящего времени издавала три периодических издания, посвященных политологии, социологии, геополитике, вопросам мировоззрения, культуры, искусства – «Elements», «Nouvelle Ecole» и «Krisis».

Представители GRECE считают, что в настоящее время «политические семейства» (партии, движения) окончательно разошлись с «идейными семействами»: в политике нет места мысли и философии. Поэтому они избрали иной путь воздействия на общество, который сами окрестили «метаполитикой».

 Это направление возникло во Франции в 1960-е годы и связано, в первую очередь, с фигурой лидера движения -- известного французского философа и публициста Алена де Бенуа[112]. 

Одним из фундаментальных принципов мировоззрения группы GRECE является обращение к «геополитике» в ее континентальной версии. Именно они возродили интерес к этой дисциплине в Европе, выведя ее из забвения[113].

Ален де Бенуа определяет свои приоритеты одним словом -- «Европа». «Европу» он мыслит как самобытную цивилизацию, наследующую традицию различных индоевропейских народов и сложившуюся под преобладающим влиянием греческой и римской культуры. Европейскую идентичность А.де Бенуа, однако, трактует в духе структуралистского подхода, считая, что самым ценным в ней являются «неизменные» ценности – мужества, чести, преданности разуму и красоте, порядку и этике. Эти ценности доминируют в период традиционного общества, но начинают постепенно забываться в эпоху Нового времени, когда Европа предпочитает технику культуре, наживу чести, национальные государства империям, рыцарскую иерархию доминации торговцев и лавочников. Вслед за консерваторами и консервативными революционерами (О.Шпенглер, М.Хайдеггер, К.Шмитт и т.д.) А.де Бенуа отвергает «прогресс», «либерализм», «технократию», «индивидуализм» и другие политические формы Нового времени. Таким образом, он приходит к континентальной геополитике, к Европе как «цивилизации Суши». Все негативные формы он связывает с Новым временем и англосаксонским миром, что в ситуации послевоенного времени сводится к жесткому отрицанию США, атлантизма и «цивилизации Моря».

Показательно, что А. де Бенуа прекрасно осознает сходство ситуации Европы и Третьего мира, разделенных двумя антагонистическими силами. Солидарность с движением деколонизации и обретения странами Третьего мира независимости он отразил в книге с выразительным названием: «Европа и Третий мир: одна и та же битва»[114].

Ален де Бенуа подхватывает идею «империи» в сочетании с идеей «прав народов», о которой говорил Карл Шмитт, и дает ей новое дыхание. Так группа GRECE, влияющая на широкие круги французского и европейского общества, становится центром возрождения европейской геополитики после определенного перерыва. Ален де Бенуа жестко критикует Германию Гитлера, отвергая расизм, шовинизм, национализм и «модернизм» нацистской идеологии, но при этом привлекает внимание исследователей к движению «Консервативной Революции», их сложной и противоречивой, но чрезвычайно плодотворной с теоретической точки зрения позиции – консерваторов, оказавшихся жертвами и заложниками преступного режима.

А. де Бенуа, как и многие регионалисты, ратует за «Европу ста флагов»[115], «Европу этносов» и «Европу регионов», но вместе с тем за единое геополитическое и цивилизационное пространство, которое призвано восстановить сухопутное – римское – начало европейской культуры и отвернуться от технократического, материалистического и утилитарного — карфагенского – курса, которым пошел англосаксонский мир и который воплощен в планетарной политике и стратегии США. При этом, по его мнению, национальные европейские государства должны уступить место единой «Федеративной Империи»[116].

Интересна эволюция взглядов Алена де Бенуа на СССР. Начав с классического тезиса европейского континентализма «ни Запад, ни Восток, но Европа», он постепенно пришел к тезису «прежде всего Европа, но лучше даже с Востоком, чем с Западом». На практическом уровне изначальный интерес к Китаю и проекты организации стратегического альянса Европы с Китаем для противодействия как «американскому, так и советскому империализмам» сменились умеренной «советофилией» и идеей союза Европы с Россией. В какой-то момент Ален де Бенуа заявит: «Я предпочту красную звезду советского офицера каске американского солдата».

После распада СССР русофилия Алена де Бенуа только возросла, и постепенно идея Европы, защищенной и от Запада (США, атлантизм) и от Востока (СССР, Россия), расширилась в своем континентальном измерении до теснейшего альянса с Россией-Евразией как с подлинным Heartland'ом. Ален де Бенуа трижды посетил Россию – в 1999, 2008 и 2009 годах, и его идеи получили определенный резонанс среди российских интеллектуалов, политологов и политических деятелей.

Так евроконтинентализм, основанный на утверждении структурной европейской идентичности, сблизился с классическим евразийством.

Жан Тириар: «Европа от Владивостока до Дублина»


Несколько раньше Алена де Бенуа очень сходную эволюцию взглядов претерпел другой европейский геополитик, бельгиец Жан Тириар[117]. С начала 1960-х годов он был руководителем общеевропейского движения «Юная Европа», которое провозглашало высшей ценностью европейскую культурную, политическую и геополитическую идентичность.  

Ж.Тириар считал геополитику главной теоретической базой, без которой невозможно строить рациональную и дальновидную политическую и государственную стратегию. Последователь К.Хаусхофера и Э.Никиша[118], он считал себя «европейским национал-большевиком» и строителем «Европейской Империи».

Жан Тириар основывал свою политическую теорию на принципе «автаркии больших пространств» Фридриха Листа. Тириар применил этот принцип к европейской ситуации после Второй мировой войны и пришел к выводу, что мировое значение государств Европы будет окончательно утрачено, если они не объединяться в единую «империю», противостоящую США. При этом Тириар считал, что такая «империя» должна быть не «федеральной» и «регионально ориентированной» (как А. де Бенуа и сторонники GRECE), но предельно унифицированной, централистской, соответствующей якобинской модели. Европа, по его проекту, должна была стать единым мощным континентальным централистским государством-нацией. 

В конце 1970-х годов взгляды Тириара претерпели некоторое изменение. Анализ геополитической ситуации привел его к выводу, что масштаб Европы уже не достаточен для того, чтобы освободиться от американской талассократии. Главным условием «европейского освобождения» Ж.Тириар считал объединение Европы с СССР. От геополитической схемы, включающей три основные зоны -- Запад, Европа, Россия (СССР) -- он перешел к схеме с двумя составляющими: Запад и евразийский континент. При этом Тириар раньше, чем Ален де Бенуа, пришел к радикальному выводу о том, что для Европы советский социализм предпочтительнее англосаксонского капитализма. 

Так появился проект «Евро-советской Империи от Владивостока до Дублина»[119]. В нем весьма проницательно описаны причины, которые должны привести СССР к краху, если он не предпримет в самое ближайшее время активных геополитических шагов в Европе и на Юге. Тириар считал, что идеи Хаусхофера относительно «континентального блока Берлин-Москва-Токио» актуальны в высшей степени и до сих пор. Важно, что эти тезисы Тириар изложил за 15 лет до распада СССР, абсолютно точно предсказав его логику и причины.

Ж.Тириар предпринимал попытки довести свои взгляды до советских руководителей. Но это ему сделать не удалось, хотя в 1960-е годы у него были личные встречи с А. Насером, Чжоу Эньлаем и высшими югославскими руководителями.

Незадолго до своей смерти, в 1992 году, Жан Тириар посетил Россию и поделился своими взглядами об актуальной геополитике и геостратегии с определенными ее военными и политическими кругами.

Йордис фон Лохаузен: мыслить континентами

Весьма близок по взглядам к Ж.Тириару австрийский геополитик генерал Йордис фон Лохаузен.

Й. Лохаузен считает себя последователем Карла Хаусхофера и продолжает традицию его школы. Но, как и у других евроконтиненталистов, его внимание сосредоточено не на Германии, но на Европе в целом и на перспективах ее становления самостоятельным геополитическим субъектом. Главный труд Лохаузена называется «Мужество властвовать. Мыслить континентами»[120]. 

Й. Лохаузен считает, что глобальные территориальные, цивилизационные, культурные и социальные процессы становятся понятными только в том случае, если они видятся в «дальнозоркой» перспективе, которую он противопоставляет исторической «близорукости». Власть в человеческом обществе, от которой зависит выбор исторического пути и важнейшие решения, должна руководствоваться обобщающими схемами, позволяющим найти место тому или иному государству или народу в огромной исторической перспективе. Поэтому основной дисциплиной, необходимой для определения стратегии власти, является геополитика – как оперирование сводными глобальными категориями в отвлечении от аналитических частностей. Современные идеологии, новейшие технологические и цивилизационные сдвиги, безусловно, меняют рельеф мира, но не могут отменить базовых закономерностей, связанных с природными и культурными циклами, исчисляемыми тысячелетиями. 

Такими фундаментальными категориями являются пространство, язык, этнос, ресурсы и т.д. Одну из своих программных книг Й. Лохаузен посвящает тому, как этносы и народы соотносятся с качественным пространством[121].

Й. Лохаузен предлагает такую формулу власти: 

      «Могущество = Сила  х  Местоположение»

Он уточняет: 

«Так как Могущество есть Сила, помноженная на местоположение, только благоприятное географическое положение дает возможность для полного развития внутренних сил»[122].

Й. Лохаузен отделяет судьбу Европы от судьбы Запада, считая Европу континентальным образованием, временно подпавшим под контроль талассократии, цивилизации Моря. Но для политического освобождения Европе необходим пространственный (позиционный) минимум. Такой минимум обретается только через объединение Германии, интеграционные процессы в Средней Европе, воссоздание территориального единства Пруссии (разорванной между Польшей, СССР и ГДР) и дальнейшего складывания европейских держав в новый самостоятельный блок, независимый от атлантизма.

Важно отметить роль Пруссии. Й.Лохаузен (вслед за Э. Никишем и О. Шпенглером) считает, что Пруссия является наиболее континентальной, «евразийской» частью Германии, и что, если бы столицей Германии был не Берлин, а Кенигсберг, европейская история пошла бы в ином, более правильном сухопутном русле, ориентируясь на союз с Россией против англосаксонской талассократии. 

Й. Лохаузен считал, что будущее Европы в стратегической перспективе немыслимо без России и, наоборот, СССР (России) Европа необходима, так как без нее геополитически она незакончена и уязвима для Америки, чье местоположение намного лучше и, следовательно, чья мощь рано или поздно намного опередит СССР. Лохаузен подчеркивал, что СССР мог иметь на Западе четыре Европы: 1) Европу враждебную, 2)Европу подчиненную, 3) Европу опустошенную и 4) Европу союзную. Первые три варианта неизбежны при сохранении того курса европейской политики, которую СССР вел на протяжении «холодной войны». Только стремление любой ценой сделать Европу «союзной и дружественной» могло исправить фатальную геополитическую ситуацию СССР и стать началом нового этапа геополитической истории -- евразийского.

Позиция Лохаузена сознательно ограничивается строго геополитическими констатациями. Идеологические вопросы он опускает.

Й.Лохаузен, как и Ж.Тириар, заранее предсказал геополитический крах СССР, который был неизбежен в случае следования им своим инерциальным курсом. Если у атлантистских геополитиков такой исход рассматривался как победа, Й. Лохаузен предвидел в этом фундаментальное поражение континентальных сил. С тем лишь нюансом, что новые возможности, которые откроются после падения советской системы, могут создать благоприятные предпосылки для создания в будущем нового евразийского блока, так как определенные ограничения, диктуемые марксистской идеологией, будут в этом случае сняты. 

Имперская беллетристика Жана Парвулеско

Романтическую версию геополитики излагает известный французский писатель Жан Парвулеско. Впервые геополитические темы в художественной литературе возникают уже у Джорджа Оруэлла, который в антиутопии «1984» описал футурологически деление планеты на три огромных континентальных блока «Остазия, Евразия, Океания»[123].

Ж. Парвулеско известен своими критическими статьями о французской «новой волне» и выступает героем фильмов Годара (его играет Жан-Пьер Мельвиль в фильме «На последнем дыхании»), Ремера («Берево, мэр и медиатека») и Барбеты Шредер («Любовница»). Ж. Парвулеско поддерживал отношения с такими разнообразными фигурами как Эзра Паунд, Юлиус Эвола, Мирча Элиаде, Арно Брекер, Жак Бержье, Жан Даньелу, Ги Дюпре, Луи Повель, Раймон Абеллио, Винтила Хория, Доминик де Ру, Жан-Люк Годар, а также с известными актрисами Кароль Буке, Орора Корню, Бюль Ожье и Ава Гарднер.

Жан Парвулеско делает геополитические темы центральными во всех своих произведениях, открывая новый жанр литературы -- «геополитическую беллетристику»[124]. Параллельно включению геополитических текстов и схем в свои романы Парвулеско публикует ряд теоретических работ по геополитике[125]. Совокупность этих текстов создает цельную картину современного европейско-евразийского континентализма, выраженного и оформленного более отчетливо и ярко, чем у многих ученых авторов.

Концепция Ж. Парвулеско вкратце такова: история человечества есть история битвы двух сил, противоположных природ, бытия и небытия. Бытие выражается через традицию, религию, иерархию, империю и сухопутную цивилизацию. Бытие имеет пространственную локализацию – оно выражает себя через Евразию.

Небытие – это, согласно Парвулеско, современность, Новое время, материализм, скептицизм, атеизм, рационализм. «Цивилизация Моря» как апогей современности, и есть выражение небытия. Геополитика К.Хаусхофера, философские и социологические обобщения Карла Шмитта, фундаменталь-онтология М.Хайдеггера сливаются у него в континентальный полюс «великой войны континентов», в которой стратегические и политические события скрывают под собой глубокую философскую подоплеку[126]. Несмотря на энигматический и ироничный стиль его произведений и экстравагантность определенных высказываний (форму его текстов можно определить как «постмодернизм»), структура его идей и образов прекрасно укладывается в общее поле геополитического анализа современной ситуации с точки зрения евразийского континентализма.

Жан Парвулеско пишет о проекте «Великой евразийской Империи Конца» как о проекте финального реванша сухопутных сил над океаническим врагом. И под этим углом зрения он расшифровывает события современной истории: выборы президентов, военные конфликты, переговоры и договоры о сотрудничестве и т.д.

В частности, в рамках своего причудливого видения мира Ж.Парвулеско описал выборы президента Путина как решительный шаг к реваншу Европы и России над геополитическим и экзистенциальным врагом – атлантизмом[127].

Карло Террачано и журнал «Eurasia»: ислам как сухопутная сила


Активный геополитический центр геополитических исследований постепенно сложился в Италии. Частично он подолжал евроконтиненталистские традиции «Юной Европы» Жана Тириара (К.Мутти, Т.Грациани), которая имела в Италии развитую сеть в 1960--70-е годы.  В какой-то мере, он испытал на себе влияние французской группы Алена де Бенуа -- GRECE. Кроме того в Италии после Второй мировой войны больше, чем в других европейских странах, получили распространение идеи Карла Шмитта, и благодаря этому геополитический образ мышления стал там весьма распространенным. Во многом это была заслуга выдающегося итальянского политолога, юриста и политика, избиравшегося неоднократно сенатором, профессора Джанфранко Мильо (1918–2001), бывшего продолжателем традиции К. Шмитта, европеистом, федералистом и сторонником «прав народов».

В Италии издается несколько серьезных журналов по геополитике: престижный академический журнал «Limes» (главный редактор Лучи Карачоло) с нейтральной политической ориентацией и «Eurasia. La rivista di geopolitica» (главный редактор Тиберио Грациони) с подчеркнуто континентальной и евразийской ориентацией. Любопытно, что различия в ориентациях отражены в самих названиях. «Limes» означает на латыни «промежуточную зону», «границу», то есть «береговую зону», Rimland в геополитике. А значение слова «Eurasia» очевидно. Строго в соответствии с названиями различаются и позиции обоих геополитических журналов: «Limes» стремится балансировать между атлантизмом и континентализмом, а «Eurasia» стоит однозначно на стороне «цивилизации Суши».

Наиболее последовательное изложение континентальных евразийских идей в итальянской геополитике связано с трудами молодого геополитика и политолога Карло Террачано[128], скончавшегося в 2005 году от рака, но до последней минуты продолжавшего свою научную и публицистическую деятельность. К.Террачано сотрудничал со многими итальянскими изданиями, и после создания журнала «Eurasia» стал его постоянным автором.

К. Террачано полностью принимает картину Х.Макиндера и А.Мэхэна и соглашается с выделенным ими строгим цивилизационным и географическим дуализмом. При этом он однозначно встает на сторону Heartland'а, утверждая, что судьба Европы целиком и полностью зависит от судьбы России и Евразии, от Востока. Континентальный Восток для него -- благо, атлантический Запад – зло. Столь радикальный подход со стороны европейца является исключением даже среди геополитиков континентальной ориентации, так как Террачано даже не акцентирует особо специальный статус Европы, считая, что она является второстепенным моментом перед лицом планетарного противостояния талассократии и теллурократии. 

Он разделяет идею единого Евразийского Государства, «Евро-советской Империи от Владивостока до Дублина»[129], что сближает его с Ж. Тириаром, но при этом не разделяет свойственного Тириару «якобинства» и «универсализма», настаивая на этнокультурной дифференциации, регионализме и «праве народов», что сближает его с Аленом де Бенуа (GRECE). 

Евразийская ориентация подталкивает К.Террачано искать союзников Европы не только в России (хотя Россия остается для него главной инстанцией в глобальной геополитике, от которой зависит судьба всей «великой войны континентов»), но и в других частях света. При этом, в отличие от де Бенуа, он считает, что в антиатлантистской модели мира вторую, после России, роль должен играть мировой ислам. Террачано симпатизирует в исламском мире, в первую очередь, откровенно антиамериканским режимам – Ирану, Ливии, Сирии и т.д. В этом с ним солидарен другой известный итальянский геополитик Клаудио Мутти, считающий ислам революционной сухопутной силой.

Окончательная формула, резюмирующая геополитические взгляды доктора Террачано, такова: Россия (Heartland) + Ислам против США (атлантизма, глобализма)[130].

Европу К. Террачано видит как территорию, которая может выступить союзником России и ислама в общем антиамериканском геополитическом движении.

П.М.Галлуа: за сохранение суверенных государств

Выдающимся европейским геополитиком является герой войны за независимость Франции, близкий соратник Шарля де Голля, летчик-герой и признанный военный стратег генерал Пьер Мари Галлуа (1911-2010). Он является автором многих книг и сотен статей. Основные идеи относительно геополитики он излагает в книге «Геополитика, пути могущества»[131]. В ней анализируются основные моменты геополитической топики и рассматриваются возможности сохранения в Европе суверенных государств перед лицом глобализации, которую он, как и большинство евроконтиненталистов, интерпретирует как победу «цивилизации Моря», утрату Европой собственной идентичности и геополитическую катастрофу.

Принципиальным отличием позиции генерала Галлуа от большинства континенталистов является его евроскептицизм. Он считает, что Европейский Союз -- это искусственная конструкция, создаваемая с подачи атлантистов для того, чтобы размыть своеобразие европейских государств и народов и лучше подготовить Европу к интеграции. Генерал Галлуа утверждает, что Европа будет могущественной только в том случае, если европейские державы, особенно крупные (Франция, Германия, Италия, Испания) сохранят и укрепят свой суверенитет и создадут новый европейский «концерт», направленный против глобализации и англосаксонской стратегии. В таком «концерте» главным союзником Европы выступит Россия. При этом Галлуа, не колеблясь, поддерживает идею «пролиферации ядерного оружия», в том числе и в направлении азиатских стран, так как, по его мнению, обладание ядерным оружием служит повышению геополитической ответственности стран и сокращает возможность ядерного шантажа со стороны США[132].

Позиция генерала Галлуа может быть квалифицирована как «жесткий европейский реализм» и «суверенизм». Галлуа последовательно выступает против Евросоюза, и даже явился создателем движения «За Францию!», призывавшего голосовать против принятия Европейской Конституции.

Э. Куто-Бегари: стратегия морей и океанов в XXI веке

Ярким представителем европейского геополитического континентализма является Эрве Куто-Бегари, основатель Института сравнительных стратегий, профессор высших курсов генерального Штаба Вооруженных Сил Франции, редактор журнала «Стратегия» («Strategique»), один из лучших мировых специалистов по проблемам геополитики морей и океанов. По своим взглядам он близок к GRECE Алена де Бенуа, интересуется индоевропейской традицией и, в частности, работами Жоржа Дюмезиля, ведет авторскую программу на консервативно ориентированном парижском «Радио Куртуази».

Следует выделить следующие работы Э.Куто-Бегари – «Битва за морскую империю»[133], «Стратегическая мысль и гуманизм»[134], «Геостратегия Тихого океана»[135], «Военно-морские силы и океаны»[136], и особенно его новые работы, посвященные геополитичеcкой футурологии, в частности, «2030. Конец глобализации?»[137]. В последней книге Э. Куто-Бегари описывает наиболее вероятный сценарий кризиса американского (англосаксонского) мирового господства в результате смены контроля над мировым океаном и прибрежными зонами, перераспределения зон влияния в мире, развития региональных держав (Китая, России, Индии, Латинской Америки) до уровня мировых и превращения Европы в самостоятельного субъекта геостратегии.

Чрезвычайно важным в работах Э. Куто-Бегари является концептуальный анализ военно-морской стратегии США и НАТО, а также других крупных игроков, имеющих военный флот, в условиях начала XXI века. Это пересмотр на новом уровне и с опорой на новые данные и исторические условия классических тезисов Ф.Ратцеля, А. Мэхэна, Х. Макиндера и К. Хаусхофера. Особое внимание Э. Куто-Бегари уделяет роли авианосцев в современной морской стратегии.

Э. Шопрад, Ф. Туаль, П. Лоро, П. Беар: геополитика европейского неореализма

К умеренному евроконтинентализму склоняется группа французских геополитиков нового поколения, которых принято называть «неореалистами» во внешней политике. Эта группа сложилась вокруг «Французского геополитического журнала» («La Revue française de géopolitique») и Международной Академии Геополитики. Вдохновителями этой группы являются Франсуа Тюаль, Эмрик Шопрад, Паскаль Лоро и Пьер Беар. Их позиции отличаются от предшествующего поколения французских геополитиков школы Ива Лакоста (о чем речь пойдет дальше) тем, что они, в целом, принимают дуализм Суши и Моря и не стараются лишить геополитику ее конфликтологической составляющей. Но в отличие от более последовательных евроконтиненталистов их антиатлантизм не носит ярко выраженного характера, то есть они остаются в рамках геополитики «береговой зоны», которую мы назвали «геополитикой-3» и которая будет рассматриваться нами отдельно.

Эту группу европейских реалистов можно отнести с равным основанием и к умеренным евроконтиненталистам, и к радикальным представителям «геополитики-3». То, что мы рассматриваем их все же в контексте «геополитики Суши», объясняется резкостью и предельной адекватностью геополитического анализа вдохновителя группы Франсуа Тюаля, осуществляемого, исходя из строго европейских интересов, а также эволюцией взглядов Эмрика Шопрада, чьи позиции отличаются нарастающим радикализмом и неприятием глобализации, атлантизма, что выражается, в частности, в его жесткой критике курса Президента Франции Николя Саркози на сближение с США и НАТО. Это стоило Э. Шопраду научной карьеры и гонений в широкой прессе. Всегда тяготевший к континентализму, Э. Шопрад вынужден в такой ситуации выражать свои взгляды все более и более четко и однозначно. Э. Шопрад близок по взглядам к Алену де Бенуа и регулярно печатается в изданиях GRECE – в частности, в журнале «Elements».

Эмрик Шопрад занимается как вопросами общей геополитической теории[138], так и конкретным геополитическим мониторингом[139], что делает его особенно интересным. Он принимает дуальную топику классической геополитики и применяет ее к своему геополитическому анализу. При этом сам он квалифицирует себя как носителя строго европейского подхода, определяя свое отношения к общему балансу сил. Э. Шопрад прослеживает продолжение «Большой Игры»[140] между Британией и Российской Империей в новых условиях, когда на место Британии встали США и НАТО, а Российская Империя, пройдя через период СССР, превратилась (в урезанном виде) в современную демократическую Российскую Федерацию. И хотя основное напряжение складывается между клубом стран «либеральных демократий» (страны НАТО и их союзники) и странами «оси зла» (Северная Корея, Иран, Венесуэла, Боливия, Куба),  истинной подоплекой системы международных отношений остается геополитическое противостояние атлантизма и Heartland'а, а «ось зла» -- лишь отдельные сегменты «береговой зоны», над которыми «цивилизации Моря» пока не удалось установить полного контроля или которые из-под этого контроля вышли. Кристально ясно Э. Шопрад излагает эту тему в статье с выразительным названием «Россия -- главное препятствие на пути создания американского мира.»[141]

Э. Шопрад вместе с Франсуа Тюалем является соавтором «Словаря геополитики»[142].

Франсуа Тюаль, в свою очередь, может быть назван одним из ведущих современных французских геополитиков. В первую очередь, он известен документированными и скрупулезными анализами религиозных проблем, выстроенными на основании геополитического метода[143]. Ему принадлежат исчерпывающие исследования по геополитике Израиля[144] и еврейской идентичности и демографии[145], по геополитике буддизма[146], геополитике шиизма[147], геополитической истории православных народов[148]. Эти работы характеризуются глубоким проникновением в духовную природу рассматриваемых религий, чем принципиально отличаются в лучшую сторону от обычного политологического анализа проблем, связанных с религией.

Ф. Тюаль пишет несколько основательных работ по общим темам теоретической геополитики – «Конфликты идентичности»[149], «Контролировать и сопротивляться»[150], «Методы геополитики»[151], «Геополитические точки отсчета»[152], «Желание территорий»[153], «Международные точки отсчета: событие в контексте геополитики»[154], «Растолченная планета. Расчленять и разыгрывать в лотерею: новый способ доминировать»[155]и т.д. Все эти работы интересны тем, что они представляют собой совершенно новый поворот в осмыслении геополитической топики. С одной стороны, они отталкиваются от классической геополитики, основы которой автор прекрасно усвоил и которым постоянно внутренне руководствуется. Но, с другой стороны, Ф. Тюаль учел как развернутую критику геополитической классики, так и попытки нового осмысления геополитики в лево-либеральной умеренной школе Ива Лакоста (М. Фуше, Э. Куто-Бегари, Ф.Моро-Десфарж, Ж.-К.Рюфен, Ф.Жуайо и т.д.), которые представляют большой интерес с точки зрения анализа новых политических, социальных, информационных и экономических реалий.

В результате мы имеем выраженную современным языком полноценную геополитическую методологию, следующую основным силовым линиям классической геополитики, с признанием геополитического дуализма Суши и Моря, качественного пространства (Тюаль называет это «морфогенезом»), подвижных границ, законов экспансии, влияния ландшафта на культуру и т.д., но вместе с тем, учитывающую многообразие новых политических и социальных форм динамичного современного мира.

Не меньшего внимания заслуживают работы Ф. Тюаля, посвященные геополитическому анализу конкретных региональных проблем – конфликта вокруг Нагорного Карабаха[156], войны в Ираке[157], геополитике Латинской Америки[158], геополитике Кавказа[159], геополитике Каспия[160] и т.д.

И, наконец, чрезвычайно важными являются работы Ф. Тюаля, посвященные связи геополитики со спецслужбами[161] и тайными обществами (такими как франк-масонерия, которой Тюаль посвятил отдельное исследование -- «Геополитика масонства»[162]). Эти весьма деликатные темы, трудные для рационального анализа и неизменно вызывающие нездоровый ажиотаж, рассматриваются нами в книге «Конспирология»[163].

К группе геополитиков «неореалистов» примыкает Паскаль Лоро, соавтор Ф.Тюаля по учебному пособию по геополитике[164], популярному во французских Университетах. Паскаль Лоро приоритетно сосредоточил внимание на сфере «геоэкономики», применив к анализу экономической ситуации полноценный геополитический аппарат. Наряду с Эдвардом Люттваком[165], он считается специалистом мирового уровня в этой области. Его принадлежность к школе геополитиков-неореалистов сказывается в том, что он не подменяет экономическими закономерностями геополитические, как делают некоторые экономисты, критически настроенные к геополитике, но, напротив, вписывает экономические факторы, конфликты и проблемы современности в классическую геополитическую топику.

П. Лоро – cоредактор основательного исследования о геополитике Океана[166] в ее современном состоянии. В нем тщательно и скрупулезно анализируется структура «морской силы» на современном этапе.

С неореалистами сотрудничает еще один современный французский геополитик – Пьер Беар, разделяющий континенталистские идеи и являющийся автором программной работы c говорящим названием: «Геополитика для Европы: к новой Евразии»[167].

Геополитика как метод современного политического анализа

Франсуа Тюаль строго определяет структуру современного геополитического анализа[168] в духе неореализма.

Каждое событие международной жизни, и особенно острое событие (напряженность, кризис, конфликт, переговоры), должно быть проанализировано вне контекста его сопровождающей дипломатической, идеологической и гуманитарной риторики. Необходимо холодно ответить на следующие вопросы:

Кто чего хочет?

От кого?

Как?

Почему?

Иными словами, необходимо идентифицировать акторов, проанализировать их мотивации, отметить создающиеся или распадающиеся альянсы – на локальном, региональном, континентальном или интернациональном уровнях.

Ф.Тюаль замечает, что геополитику нельзя назвать «строгой наукой» так как в каждой конкретной политической ситуации набор одних и тех же факторов иерархизируется по-разному, что не поддается однозначному механическому прогнозированию (как жизнь). Поэтому геополитика позволяет анализировать и прогнозировать, но не может заменить собой политику с ее открытой системой принятия решений.

Анализ каждой конкретной ситуации должен начинаться с понимания ее как цельного феномена, с непременным выяснением «интенциональности», «намеренности», в нем заложенных. Каждое геополитическое действие может быть сведено к иерархической сети установок, которые подчиняются либо логике амбиций, либо логике защиты от существующих угроз. В любом событии на международной арене кто-то стремится реализовать свои амбиции, а кто-то увернуться от угрозы, которую представляет собой такое желание другого.

Как только амбиции акторов и угрозы для акторов выявлены в цельном феномене, геополитик анализирует средства, находящиеся в распоряжении сторон – диспозитивы.

Диспозитивы бывают дипломатические, военные и иные, специальные. Они также должны быть холодно проанализированы. Главным дипломатическим диспозитивом является «альянс».

Альянс бывает трех видов:

·      во имя удовлетворения амбиций,

·      во имя защиты от угрозы,

·      во имя стабилизации региона.

Военный диспозитив состоит в имеющемся вооружении. В наше время эта категория является не статической, а динамической и многосторонней, поэтому геополитический анализ военного диспозитива атаки и нападения сводится к выяснению следующих вопросов:

Какое оружие производится самим актором?

Какое оружие экспортируется?

Куда?

Зачем?

Далее следует анализ диспозитива специальных средств. К ним Тюаль относит системы:

·      шпионажа,

·      контршпионажа, и

·      актов (подразумевающих насильственные действия).

К «актам» он относит чаще всего террористические акты.

Геополитика заинтересована в анализе диспозитива специальных средств, то есть спецслужб по двум причинам:

·      для осуществления своей деятельности спецслужбы должны иметь представление о настоящей интенции (намерении) актора, а не о том, что актор хочет протранслировать другим;

·      инструментарий спецслужб является одним из самых эффективных для осуществления поставленных задач.

Именно этим определяется повышенный интерес Ф.Тюаля к спецслужбам и их деятельности, отраженный в его книге «Спецслужбы и геополитика»[169].

Следующий уровень геополитического анализа состоит в «пространственном ситуировании» события. Для этого геополитик предпринимает анализ «морфогенеза» данной территории: исследует, когда и каким образом сложились границы, как изменился политический строй в истории, каковые традиционные амбиции и угрозы, локализованные в пространстве соседних территорий и т.д.

Геополитический анализ позволяет корректно расшифровывать кризисы и восстанавливать их смысл. Вначале, рекомендует Тюаль, надо отбросить ту трактовку, которую предлагают широкие СМИ; она заведомо и во всех случаях является отвлекающим маневром.

Далее, необходимо четко локализовать очаг кризиса, корректно описать его структуру, участников, природу. Далее надо поместить этот очаг в более широкую локальную ситуацию, затем – в региональную, далее -- в континентальную и международную (планетарную). Геополитика настаивает, что все локальные процессы имеют свои конечные объяснения в глобальных закономерностях. Законченный геополитический анализ любого события должен привести нас либо к «Морю», либо к «Суше».

Корректное прочтение кризиса должно осуществляться одновременно на трех уровнях причинности (каузальности):

·      ситуация: почему вчера, позавчера или позапозавчера было предпринято то или иное дипломатическое или военное действие;

·      конъюнктура: каковы мотивации и амбиции конфликтующих сторон;

·      структура: как причины конфликта выглядят в длительной перспективе порядка 50, 60 или 100 лет.

Если геополитику удастся получить достоверную информацию из области третьего диспозитива – диспозитива спецслужб, то его анализ упрощается, так как интенция акторов становится более ясной.

Л.Ляруш и У.Энгдаль: американские геополитики против атлантизма

К континентальной традиции в геополитике можно добавить и совсем экстравагантные случаи, когда американские геополитики выходят из-под контроля атлантистской парадигмы и становятся к ней в оппозицию. Это, конечно, случаи маргинальные и единичные, но по степени научной и методологической ценности они вполне могут представлять собой определенный интерес. В качестве примеров такого подхода можно упомянуть двух американцев: Линдона Ляруша и Уильяма Энгдаля.

Линдон Ляруш[170] в США считается деятелем ультрамаргинальным и его идеи ассоциируются с тем, что принято называть «lunatic fringe» (дословно «маргинальные сумасшедшие»). В этом смысле в современной России употребляется слэнговое выражение «демшиза» (употребляемое для обобщенного описания политико-идеологического портрета сотрудников ультралиберальной радиостанции «Эхо Москвы», регулярных посетителей митингов в поддержку опального олигарха М.Ходорковского или фанатических приверженцев правозащитного движения). Но по закону обратного соответствия то, что в евразийской России видится как экзотический маргинализм, в США и на атлантистском Западе является нормативным центристским дискурсом; и наоборот, то, что в США представляется как миноритарная экзотика, вполне соответствует усредненным массовым представлениям в России. Ляруш высказывает взгляды, которые вполне можно назвать «евразийскими», что в контексте США выглядит чрезвычайно экстравагантно.

Идея Ляруша строится на теории заговора (что не прибавляет ему академического престижа), а сектантская манера доносить свои идеи до широкой публики вовсе ставят его по ту сторону вменяемости. Если отбросить эти соображения и посмотреть на содержание того, что хочет сказать Ляруш и его (кстати, весьма многочисленные в США и Европе) последователи, то мы получим следующее.

США изначально была страной сухопутной, «евразийской», «от моря до моря», построенной на принципах «континентальной автаркии» -- не случайно Ф.Ратцель и Ф. Лист, отцы основатели континентальной политической географии и экономического национализма, вдохновлялись в XIX веке именно американским опытом. Но под влиянием Англии и европейских «тайных обществ», руководимых английской элитой, США через серию удачных операций оказались в позиции «морской державы», которая призвана таскать каштаны из огня во имя этой самой «космополитической элиты», строить глобальную империю, восстанавливать все народы мира против себя, принося в жертву собственный народ, традиции, принципы и т.д. «Новый мировой порядок», который сегодня строят США, служит не их интересам, утверждает Ляруш, но интересам европейских глобалистов, которые просто используют США в своих целях для строительства глобальной капиталистической империи и установления «мирового правительства», после чего население США, как и население всего остального мира, превратится в рабов новой глобалистской, космополитической и либерал-капиталистической аристократии.

Таким образом, Ляруш считает, что американский империализм не служит интересам США, но противоречит им, а приемлемым для США вариантом был бы переход к многополярному миру, ограничение «доктриной Монро» и сосредоточение на внутренних проблемах.

Таким образом, проект Ляруша полностью соответствует взгляду «цивилизации Суши» на развертывающиеся сегодня события. Не случайно у Ляруша нашлось много сторонников в Европе, а также в России. Будучи аутсайдером в самих США, в России Ляруш встречается с высокопоставленными политическими деятелями, которые внимательно прислушиваются к его анализам.

В таком же ключе работает и другой американский геополитик – Уильям Энгдаль[171]. Основная идея У. Энгдаля состоит в том, что мировая экономическая элита стремится установить миропорядок без учета интересов населения земли. Главным инструментом в новой стратегии установления глобального рабства является нефть и, шире, энергоресурсы, присваиваемые транснациональными корпорациями, стремящимися установить эгоистическую диктатуру и не подконтрольными никаким легальным и демократическим процедурам. У.Энгдаль сосредотачивается на геополитике природных ресурсов и на основании огромного проработанного им материала чертит систему международной политики, смысл которой точно соответствует наступлению «цивилизации Моря» на «цивилизацию Суши», но только в энергетической сфере. Манипуляциями на рынке нефти со стороны транснациональных компаний США и Англии Энгдаль объясняет и развал СССР, и экономическую конкуренцию между США и Европой, и сегодняшний экономический кризис. Отталкиваясь от фразы Г.Киссинджера «контролируя нефть, вы контролируете государства», Энгдаль строит систему геополитики энергоресурсов.

Основной вывод из трудов Энгдаля в целом совпадает с классическими закономерностями, лежащими в основе классической геополитики. В целях обеспечения мирового господства цивилизация Моря (англосаксонский мир и его политические и экономические элиты) стремится установить контроль над Heartland'ом. Но в начале XXI века этот контроль выражается в экономической и энергетической сфере, а маршруты прокладки энергопроводов и разведка месторождений нефти и газа заменяют собой военно-политические столкновения предшествующих эпох.

Поместить идеи Ляруша и Энгдаля в раздел «геополитики Суши» нас заставляет то, что они относятся к этим атлантистским инициативам критически и полностью солидарны с теми силами, которые стоят на противоположной стороне – т.е. с континенталистами.

Конец Ялтинского мира и второе рождение геополитики

С распадом СССР и крушением идеологии марксизма-ленинизма человечество вступило в совершенно новую фазу. Изменились базовые стратегические и идеологические условия Большой игры.

Ялтинский мир, основанный на конкуренции двух идеологий и двух политических пространств, сконфигурированных на основе этих идеологий, упорядоченных, контролируемых и консолидированных устойчиво сложившимися методами, стремительно рухнул. Начался бурный передел зон влияния и этап радикально новой организации политического пространства планеты.

В конце 80-х--начале 90-х годов XX века геополитика переживает планетарный ренессанс: новая стратегическая карта мира требует объяснения, упорядочивания, структуризации и собственно организации. Все это происходит не само собой, но выстраивается людьми, которым необходимы планы, проекты, «дорожные карты» и общий алгоритм действий. Идеология, которая сводилась к формуле «капитализм или социализм», почти мгновенно утратила свою релевантность в тот момент, когда Россия отказалась от социализма. Поэтому и Москва потеряла структуру геополитического осмысления происходящих событий как в России, так и за ее пределами, и Запад утратил упрощенную модель объяснения мировых процессов, основанную на необходимости усиливать позиции в конкуренции двух систем.

Победа Запада в «холодной войне» и стремительная самоликвидация «восточного лагеря», а затем и СССР, идеологически разоружила как выигравших, так и проигравших. Россия не имела идейной базы для определения своего дальнейшего поведения в мире, для реорганизации своего политического пространства, а Запад не мог по инерции продолжать давить на Россию, «наказывать за прошлое», поскольку СССР Горбачева и Россия Ельцина сдались добровольно, лишь формально не признав своего поражения и не допустив полной оккупации своих территорий противником.

Так возникла ситуация «неопределенности» или «переходный период», в котором было более или менее ясно, откуда осуществляется этот переход, но совершенно не очевидно, переходом куда он служит. Россия существенно отступила, но не подчинилась окончательно, а для ведения против нее классических стратегических операций на фундаменте либеральной капиталистической идеологии больше не было оснований. Гигантская машина антисоветской пропаганды, десятки тысяч специалистов «холодной войны», целые отрасли спецслужб оказались в подвешенном состоянии.

Противостояние капитализма и социализма безвозвратно закончилось. Новая политическая карта требовала новых методов осмысления проблем.

И оказалось, что никаких других внятных инструментов, кроме геополитики, нет. Начиная с момента краха советского государства, геополитика переживает свое новое рождение и становится преимущественной дисциплиной для анализа и планирования международных отношений.

Евразийские исследования в США: от советологии к геополитике

Лучше всего к этой ситуации были готовы американцы. Мы подробно рассмотрели, как геополитические исследования, ни на минуту не прерывась в этой стране, служили картой «истинных намерений», интенций (словами Ф.Тюаля) США. Будучи делом отдельных влиятельных неправительственных организаций (таких, как CFR) или спецслужб (ЦРУ, РУМ, отдельные департаменты Пентагона и т.д.), геополитика являлась той параллельной дисциплиной, которая обслуживала рутинную практику ведения «холодной войны», основные принципы которой декларировались для широкой публики в идеологических терминах (демократия, антикоммунизм, либерализм, рынок, права человека и т.п.), при том, что стратегическое обеспечение шло своим чередом – с опорой на геополитику атлантизма.

После 1991-го года Россия Ельцина формально приняла все идеологические установки вчерашнего противника, установила демократию, либерализм, приватизировала экономику, легализовала частные СМИ, многопартийность и другие клише Запада, включая осуждение коммунистического периода как тоталитаризма, реабилитацию диссидентов и т.д. Единственное, чего не могла сделать Россия, это изменить свое географическое положение и стереть из памяти политическую и социальную историю. Иными словами, Россия не могла перестать быть Heartland'ом, и это создавало большие проблемы для Запада. Этот факт создавал проблемы в первую очередь и для самой России. Перед ней стоял трудный выбор: либо идти к полному самоубийству и территориальному распаду, десуверенизации и прямой (пусть экономической, информационной, социальной и т.д.) оккупации, принимая логику победившего Запада, либо в какой-то момент остановиться и обозначить пределы своего падения, что неминуемо привело бы к новой конфронтации с «цивилизацией Моря». В обоих случаях требовалась внятная программа действий, связанная с политической организацией пространства, то есть геополитика.

Но и США вместе с НАТО оказались в непростой ситуации. Им необходимы были новые аргументы для того, чтобы продолжать давление на Россию, теперь уже принявшую либерально-демократическую идеологию. Следовательно, ничего не оставалось делать, как вывести геополитику из параллельной, донной стратегической модели политического мышления в открытую сферу и превратить ее в основу планетарной стратегии.

В США так и произошло: началось серьезное оживление геополитических исследований. Геополитика встала в центре внимания главных аналитиков и экспертов – Г.Киссинджера, З.Бжезинского, Ф.Фукуямы, С.Хантингтона и др., которые и так давно были к этому готовы. «Неоконсы» открыто заговорили о «мировой доминации США», «о благой гегемонии» (У. Кристолл), об «американской империи» (Р. Каплан) и тем самым откровенно перешли на язык власти, силы и могущества, что применительно к политическому пространству мира давало именно геополитику.

Пол Волфовиц, о котором говорилось в главе, посвященной американским геополитикам, в 1992 году, сразу после распада СССР выдвинул стратегический тезис о «недопущении возврата Евразии к самостоятельной политике», то есть перешел к строго геополитическим аргументам. З. Бжезинский в «великой шахматной доске»[172] с удивительной откровенностью принялся описывать процесс и этапы расчленения России и превращения ее в «черную дыру» (ровно так, как это делал Х. Макиндер в начале 1920-х годов). Проект Х. Макиндера по организации на территории России прозападных марионеточных лимитрофных политических образований на 80% был осуществлен, дело оставалось за малым – завершить расчленение самой Российской Федерации.

Карта 30. Карта предполагаемого расчленения России по З. Бжезинскому - "Foreign Affairs" (1997, сентябрь-октябрь)

Этот процесс теоретически сконфигурировал З. Бжезинский, предложив опереться на исламских фундаменталистов и этносепаратистов Северного Кавказа, по аналогии с тем, как несколькими десятилетими ранее он же с успехом мобилизовал афганских исламистов (среди которых тогда находился Усама бен Ладен) на борьбу с советской армией в Афганистане. И действительно, началась первая Чеченская компания, которая должна была бы привести к созданию особой зоны на Северном Кавказе, не подконтрольной Москве (проект Х. Макиндера «Независимый Дагестан»).

Параллельно этому все бывшие «советологические» организации и соответствующие отделы спецслужб  США меняют свои названия на « евразийские»: появляются«Eurasian Affairs», «Eurasian studies», фонды «Eurasia», «New Eurasia» и т.д. Идеологическая борьба спешно переводится в геополитическое русло с соответствующей сменой концептуального аппарата: ведь «Евразия» -- это строго геополитический термин, означающий цивилизацию, альтернативную «цивилизации Моря» (то есть атлантизму, США и НАТО), «цивилизацию Суши», Heartland.

Как американская «советология» существовала не сама по себе в качестве сферы абстрактного научного интереса, но являлась областью разработки стратегии холодной войны и находилась в ведении политического управления США, силовых министерств и спецслужб, так и «евразийские исследования» в США, начиная с 1990-х годов, означают не отнюдь не праздный интерес к культурам и социальным особенностям народов и стран евразийского материка.  Американские «евразийские исследования» -- это область разработки эффективной стратегии по сдерживанию, ослаблению, расчленению и возможной оккупации Heartland'а, что, как мы знаем, гарантирует установление и закрепление мирового господства.

Термин «Eurasia» в США используют только атлантисты и он имеет совершенно однозначный смысл – такой же, как «СССР» для убежденных сторонников капиталистического Запада. Многочисленные неправительственные фонды, созданные в США и Европе с названиями «Eurasia», «New Eurasia» и т.д. служат формальным прикрытием для ведения подрывной и разведывательной деятельности на территории потенциального противника (это всплыло, например, в шпионской истории с камнем, в котором американский резидент и по совместительству финансист московского отделения Фонда «Евразия» Марк Доу, хранил и передавал шпионскую информацию[173]).

Рождение современной русской школы геополитики. Неоевразийство и «Основы геополитики»

Именно в этот исторический момент в России публикуются первая информация о геополитике как особой дисциплине, о дуальной топике Суша/Море, о «великой войне континентов», о геополитической подоплеке «холодной войны», о законах территориальной экспансии, автаркии, значении битвы за «береговые зоны» и т.д. Первым исследованием в этой сфере стал цикл статей «Великая война континентов»[174], опубликованный в газете «День» в январе-апреле 1992 года, сразу после распада СССР в декабре 1991. В этой работе излагалась довольно экстравагантная (в редакции Жана Парвулеско) версия геополитического противостояния двух континентов, двух великих цивилизаций -- морской и сухопутной – с некоторыми экстраполяциями, касающимися актуальной ситуации в России, а также русской и советской истории. Самое важное состоит в том, что в этой полемической работе в литературной и публицистической форме были представлены основные темы и термины классического геополитического анализа.

В августе этого же 1992 года Москву посетил бельгийский геополитик Жан Тириар и дал серию открытых лекций и интервью, а также встретился с рядом оппозиционных Ельцину политических деятелей – Е. Лигачевым, А.Прохановым, Г.Зюгановым, С.Бабуриным и т.д.

В этом же году в Россию совершила официальный визит делегация GRECE во главе с Аленом де Бенуа, который прочитал серию лекций, в том числе и на кафедре стратегии Академии Генерального Штаба.  В 1992 году начал выходить журнал «Элементы. Евразийское обозрение», который позиционировал себя как орган, возрождающий Евразийское движение и приоритетное внимание уделяющий вопросам геополитики. В этом издании, выходившим вплоть до 1998 года, регулярно печатались тексты классиков геополитики, современные европейские и отечественные авторы, публиковались интервью ведущих специалистов в области геополитики и стратегии.

Так в 1990-е годы после длительного периода исключительного доминирования марксистко-ленинской идеологии, В России открывается область геополитики и начинается процесс полноценных геополитических исследований.

Следует обратить внимание на основные черты созданной русской геополитической школы, которая с самых первых шагов:

·      осознавала себя строго континентальной и, соответственно, евразийской, стоящей на позициях «цивилизации Суши» и отстаивающей ее интересы (поэтому эта школа фактически была тождественна евразийству как мировоззрению и политической философии и совпадала с ним);

·      начала работу по открытию геополитического наследия России – в первую очередь, авторов евразийского движения и русских представителей «политической географии», а также военной стратегии и экономической географии;

·      самым внимательным и серьезным образом отнеслась к геополитическим теориям атлантизма, их стратегиям и методологиям, к этапам эволюции атлантистской геостратегии, к планам, проектам и намерениям «цивилизации Моря», а также к реальным воплощениям англосаксонской геополитической мысли (планирование, прогноз, анализ) в истории ХХ века;

·      поставила идеологические трансформации и расколы России (царизм, социализм, демократия) на второстепенное место перед лицом преемственности всех режимов и политических систем константам континентальной геополитики и геостратегии, и на этом основании предложила геополитический взгляд на русскую историю и проект «Геополитического будущего России»;

·      тщательно проанализировала теории и методологии геополитики Германии (1920-40-х годов) и континентального направления в европейской геополитике 1950-80-х годов и, выявив в ней наиболее ценные и актуальные элементы, инкорпорировала их в структуру вновь формирующейся евразийской геополитической  науки (это в частности, заставило скорректировать евразийскую критику романо-германского мира, перейдя к более сфокусированному видению англосаксонской цивилизации как кристального воплощения «цивилизации Моря» и германской цивилизации как воплощения преимущественно тенденций континентализма, теллурократии);

·      установила контакты с ведущими мировыми центрами геополитических исследований для постоянного диалога в научной и методологической областях;

·      заняла критическую позицию к тем идеологическим формам, под эгидой которых атлантизм нанес серьезные геополитические удары по Heartland'у (капитализм, глобализм/мондиализм, либеральная демократия, мировой рынок, права человека и т.п.);

·      категорически осудила модели однополярного мира и американской планетарной доминации, призвав все народы сплотиться для того, чтобы дать этому совместный отпор;

·      отвергла процесс глобализации как завуалированную форму американо-европейского колониализма, как модель навязывания всем народам и культурам единого культурного, социального, политического и технологического кода;

·      выступила с программой переустройства мира на евразийских основаниях – многополярности, создания «больших пространств», сотрудничества с Объединенной Европой, великими азиатскими державами, исламским миром, Латинской Америкой, антиколониальными движениями в Африке;

·      выдвинула тезис о реинтеграции постсоветского пространства в «Евразийский Союз» или «демократическую империю» с соблюдением «прав народов»;

·      обосновала необходимость континентальных альянсов Москва-Берлин-Париж (западная ось), Москва – Тегеран и Москва-Дели (южная ось), Москва-Токио и Москва-Пекин (восточная ось);

·      утвердила суверенитет и территориальную целостность России как абсолютную геополитическую и историческую ценность;

·      категорически выступила против расширения НАТО на Восток, вступления в НАТО стран СНГ, деятельности внутри самой России агентурной сети атлантизма – аналитиков, экспертов, правозащитников, политиков, общественных деятелей, прямо или косвенно отстаивающих западные интересы в политике, экономике, культуре, идеологии и финансируемых и инструктируемых западными центрами (в том числе разведывательными);

·      во внутренней политике обратила внимание на недопустимость распада России по этно-национальному и территориальному признаку, выступила против суверенитета Национальных республик как подрыва государственной безопасности России, за унификацию стратегического управления страной и укрепление вертикали власти;

·      призвала ориентироваться на сотрудничество российских и евразийских этносов в деле общего державостроительства, с укреплением их культурной и религиозной самобытности и идентичности;

·      привлекла внимание к важности традиционных конфессий России, и в первую очередь, Православия в деле возрождения и укрепления российской идентичности и увеличения духовной составляющей геополитического потенциала, призвала к сотрудничеству Русской Православной Церкви с традиционным исламом на основе общих традиционных ценностей, «сухопутного» стиля цивилизации, исторических примеров гармоничного сосуществования и сотрудничества;

·      осудила все формы национального радикализма и расизма (в том числе и русского), как наносящие вред полиэтнической евразийской структуре великой российской континентальной державы;

·      обратила внимание на огромное социологическое значение мифа и символа в деле социальной и геополитической мобилизации народа;

·      призвала рассматривать существующие границы России как временные и требующие фундаментального пересмотра в будущей евразийской конфигурации постсоветского пространства;

·      выдвинула идею об военно-политической, экономической и энергетической поддержке Россией всех постсоветских государств, ориентированных на интеграцию – Беларусь, Казахстан, Таджикистан, об их ускоренной интеграции и создания на их базе «таможенного союза», и вместе с тем о необходимости давления на антироссийские режимы и круги в странах «ближнего зарубежья», об отказе от поддержки их территориальной целостности;

·      призвала к созданию военного союза стран СНГ, ориентированных на сближение с Россией для асимметричного уравновешивания блока НАТО с постепенным расширением его в сторону других евразийских региональных государств (Иран, Индия, Китай);

·      стала осуществлять последовательные шаги по институционализации геополитических знаний, включению геополитики в курс преподаваемых дисциплин в профильных ВУЗах, Университетах и Академиях;

·      начала постоянный геополитический мониторинг международных событий, конфликтов и кризисов, регулярное производство открытых и закрытых разработок;

·      по мере открывавшихся возможностей стала распространять свои основные принципы и идеи в широких общественных, научных и политических кругах – используя общенациональные, региональные и отраслевые СМИ, включая интернет;

·      старалась влиять различными способами на принятие политических решений в соответствии с геополитическими интересами России;

·      активизировала международную деятельность – приоритетно в странах СНГ, Ближнего Востока и Азии.

Практически все эти направления так или иначе отражены в программном тексте «Основы геополитики»[175], основное содержание которого было составлено к 1995 году, а позже несколько расширено и дополнено теоретическими исследованиями, переводами классиков геополитики и геополитическим (евразийским) анализом текущих событий. Первый вариант книги вышел в 1997, а позже она выдержала несколько переизданий (третье и четвертое издания были дополнены и расширены). Существуют переводы «Основ Геополитики» на арабский[176], турецкий[177], сербский[178], грузинский[179], румынский[180] языки. Отдельные разделы и главы переведены на английский[181], французский[182], португальский[183], итальянский[184], персидский и другие языки. С момента выхода «Основ геополитики» (1997) можно отсчитывать полноценное оформление российской геополитической (неоевразийской) школы.

Это было чрезвычайно важным историческим моментом: спустя почти сто лет после появления геополитики как дисциплины, Россия, которая всегда и всеми рассматривалась как ключевой игрок и пространство первостепенной важности, наконец-то обрела геополитическую субъектность, приступила к оформлению континентальной «геополитики-2», полноценной интегральной континентальной геополитической доктрины, резюмирующей все основные силовые моменты классической и современной геополитики в целом (с учетом  англосаксонской, германской и европейской школ,  береговой «геополитики-3», отдельных фрагментов, намеченных евразийцами и другими русскими континенталистами, стратегами и политическими географами).

Развитие геополитики в России и «Евразийское Движение»

Неоевразийская школа геополитики России как основное ее направление, логически вытекающее из самого географического положения России и логики ее исторического развития, складывалась более двадцати лет, начиная с конца 1980-х годов. Первым неоевразийским программным текстом можно считать нашу статью «Континент Россия»[185], опубликованную в альманахе Общества «Знания» РСФСР в 1990 году, названному по имени этой статьи. За ней последовали тексты «Подсознание Евразии»[186], «Русское сердце Востока»[187], «Россия -- дева солнечная»[188], ««Зеленая страна» Америка»[189], «Империя рая – Сибирь»[190] и т.д. Позже эти тексты вошли в нашу книгу «Мистерии Евразии», которая также была издана в Испании под названием «Rusia. Misterio de Eurasia»[191] («Россия. Загадка Евразии») и в Италии под названием «Continente Russia»[192] (Континент Россия»). В этих текстах утверждается приоритетное значение геополитики как важнейшей дисциплины, обосновывается необходимость континентального подхода к России, подчеркивается фактор качественного пространства как особого измерения мира по ту сторону субъектно-объектных пар, евразийство провозглашается мировоззрением, наиболее точно отвечающим истинным потребностям духовного возрождения русского общества и российской державы.

В редакционном обращении (Edito) в первом номере журнала «Элементы, Евразийское Обозрение» от 1992 года, под названием «Пробуждение стихий»[193] были сформулированы основные принципы восстанавливаемого Евразийского Движения. В нем провозглашалось, что «Элементы» — это интеллектуальная трибуна Евразии»[194], декларировалась убежденность «в величии и могуществе русского национального духа, в безграничной и животворной потенции России»[195], но при этом подчеркивалось: «Мы признаем за всеми народами право на Различие, на свой особый выбор, на свой собственный путь. И тем не менее мы провидим все же грядущую евразийскую империю, состоящую из разных этносов, народов, конфессий и политических образований, но сплоченную вокруг Континентальной Идеи»[196].

Параллельно изданию журнала «Элементов», вокруг которого сплотились те, кто заинтересовался геополитическими исследованиями и евразийской проблематикой – генерал-лейтенант Н.П.Клокотов, полковник Е.Ф.Морозов[197], молодые ученые, изучающие международные отношения, и историки В.Э.Молодяков[198], А.Б.Шатилов[199], С.Н.Константинов[200], В.В.Видеманн[201], В.И.Карпец[202], О.В.Фомин[203] и т.д., -- неоевразийское интеллектуальное движение активно работает с общенациональными СМИ, публикуются сотни статей, интервью, переводов и рецензий. Совместно с издательством «Аграф» переиздаются труды евразийцев-классиков – Н.С.Трубецкого[204], П.Н.Савицкого[205], Н.Н.Алексеева[206], Г.В.Вернадского[207], Э.Хара-давана[208], Я.А.Бромберга[209] и других, с комментариями и предисловиями современных российских неоевразийцев. На радио в цикле авторских передач Finis Mundi (Радио 101 - FM) в 1998 году выходят историко-биографические программы, посвященные П.Н.Савицкому[210], Карлу Хаусхоферу[211], Жану Парвулеско[212] и их геополитическим идеям.

В 1999--2000 годах еженедельные геополитические программы, с аналитическим мониторингом текущих событий выходят на радио «Свободная Россия».

В 1999 году в качестве подразделения Совета по Национальной Безопасности при Председателе Государственной Думы РФ образуется «Центр геополитических экспертиз», в задачи которого входит осуществление постоянной экспертизы думских законопроектов в области внешней политики, безопасности и обороны на основании их соответствия (или несоответствия) долгосрочным геополитическим интересам России. Кроме того, готовятся проекты документов для Председателя Государственной Думы, предназначенные для внесения в повестку дня заседания Совета Безопасности, возглавляемого Президентом Российской Федерации. Деятельность «Центра геополитических экспертиз» была максимально интенсивна в период 1999-2003 годов.

В 2000-м году состоялся учредительный съезд Движения «Евразия», на котором собрались делегаты из областей и регионов России, гости из стран СНГ и дальнего зарубежья. Были сформированы руководящие органы Движения. Учрежден сайт evrazia.org. В 2002-м году «Движение «Евразия» преобразуется в «Общероссийскую политическую партию «Евразия», а в декабре 2003-го года на базе партии учреждается «Международное Евразийское Движение». В этот период 2000—2003-х годов публикуются: «Программные документы общественно-политического движения «Евразия»[213], «Евразийство: теория и практика»[214], «Евразийский взгляд»[215]«Евразийский путь как национальная идея»[216], «Евразийская программа»[217], «Русская православная церковь в пространстве Евразии»[218], «Угроза ислама или угроза исламу?»[219] и т.д.

В антологии «Основы евразийства»[220] описываются основные моменты становления неоевразийского мировозрения и евразийской геополитики, дается историческая ретроспектива евразийского движения, тщательно анализируются общие принципиальные моменты евразийства и отличительные (от классического образца) особенности неоевразийства.

Сборник программных стратегических документов, резюмирующих основные стратегические направления евразийской геополитики, выходит в 2004 году  под названием «Проект «Евразия»» и представляет собой применение неоевразийского мировоззрения к актуальным условиям России, описывает направления, двигаясь по которым можно реализовать на практике идеал превращения России в великую мировую державу, способную сохранять и укреплять свой суверенитет и отстаивать свою независимость в условиях противостояния «цивилизации Моря» с ее претензиями на глобальную доминацию (однополярный мир, глобализм и т.д.). Если книга «Основы геополитики» описывает в целом структуру «геополитики-2», примененную от лица Евразии, то в «Проекте «Евразия»» детально прорабатывается система стратегических действий, в ходе которых «цивилизация Суши» способна добиться успехов в условиях XXI-го века. «Проект «Евразия» подробно излагает теоретическую, идейную и геополитическую платформу неоевразийства, систематизирует этапы его эволюции, обобщает его программные стратегические положения.

Применительно к постсоветскому пространству и, особенно, к перспективе «Евразийского Союза» как новой интеграционной структуры, призванной объединить это пространство на новых принципах и с учетом новых социальных, национальных и экономических тенденций, эти же геополитические принципы освещаются в работе «Евразийская миссия Нурсултана Назарбаева»[221], переведенной на казахский[222] и турецкий языки[223].

В 2005 году выходит обновленная версия неоевразийской программы «Евразийская миссия (программные материалы)»[224], где дается полный анализ значения терминов «Евразия», «евразийство» на самых разных уровнях и в самых разных контекстах – от планетарного, до политического, мировоззренческого, концептуального и географического. Там же приводятся карты квадриполярного (четырехполюсного) мирового устройства на основе интегрированных «больших пространств», подробно описывается понимание евразийской геополитики, экономики, политики, социального устройства, культуры, религиозных проблем, вопросов идентичности, формулируются основы взгляда неоевразийцев на время и пространство, историю и географию, государство и этнос, философию и хозяйство. Все, сказанное в этом кратком программном тексте относительно принципов неоевразийской теории и практики, сохраняет свое значение и по настоящее время, являясь базой для теоретической и практической деятельности «Евразийского Движения» и аффилированных с ним научных, экспертных, аналитических, молодежных («Евразийский Союз Молодежи»[225]), экономических («Евразийский экономический клуб») общественно-политических и информационных структур.

С 2005-го года сайт evrazia.org становится активно развивающимся электронным СМИ, где ежедневно публикуются политический и геополитический анализ основных событий в России и в мире. С 2007-го года запущен сугубо геополитический портал geopolitika.ru, специализирующийся на более детальном и углубленном экспертном анализе геополитических и геостратегических процессов современного мира. На телеканале «СПАС» в 2005-2007 годах выходит регулярная аналитическая телепрограмма «Вехи», где анализ текущих международных событий также дается на основе геополитической методологии.

В 2007 году выходит наш труд «Геополитика постмодерна»[226], в котором в центре внимания оказываются процессы и события, развертывающиеся в первом десятилетии XXI века, анализируются основные тренды, которые с большой вероятностью предопределят строй и семантику политических процессов в глобальном масштабе. Особое внимание уделяется процессам глобализации. Противостояние «цивилизации Суши» и «цивилизации Моря» помещается в новый социологический контекст Постмодерна и находит свое выражении в оппозиции двух глобальных концептов – «однополярный мир» vs «многополярный мир».

В течение 2007-2008 годов на радио «Русская служба новостей» (FM) выходит еженедельная программа «Русская вещь», в которой дается регулярный обзор геополитических тенденций в российской и мировой политике.

В 2009 под эгидой «Евразийского Союза Молодежи» по результатам серии интеллектуальных конгрессов выходит научный сборник «Сетевые войны»[227], где разбираются новейшие технологии обеспечения политического контроля с использованием информационных ресурсов, психологических установок, компьютерных сетей и других новых средств влияния.

В других важных программных работах («Четвертая политическая теория»[228] и «Конец экономики»[229]) евразийская геополитика рассматривается применительно к основным мировым процессам в области идеологии и макроэкономики.

С 2009 года на основании континенталистской методологии на социологическом факультете Московского Государственного Университета ведется преподавание дисциплины «Социология геополитических процессов».

В то же время за пределами России создается ряд геополитических центров, принимающих неоевразийскую модель глобального анализа и работающих в неоевразийской парадигме. Наиболее сильны эти центры в Италии (Proggetto Eurasia),Турции (Евразийский Комитет), Франции (журнал «Эурази»).

За весь период существования неоевразийского движения с конца 1980-х до настоящего времени его участниками были организованы десятки конференций, симпозиумов, круглых столов, конгрессов и иных форм геополитической активности. Выпущены тысячи статей, десятки книг, журналов, газет, сборников, научных бюллетеней.

Если подвести некоторые предварительные итоги становления неоевразийской школы геополитики, то независимо от субъектной оценки содержания самого этого процесса нельзя не признать ее интенсивности, напряженности, результативности и разнообразия применяемых средств и методов.

Неоевразийство как явление и как геополитическая философия состоялось и в значительной степени предопределило магистральную линию развития российской геополитики в XXI веке. Однако это только начало, так как поле деятельности, открывающееся перед неоевразийскими научными и исследовательскими кругами, практически бесконечно как с точки зрения геополитического переосмысления прошлого (в первую очередь, прошлого Евразии), так и в деле проектирования будущего и определения его возможных и желательных параметров.

Сдача геополитических позиций в конце 1980-х-начале 1990-х годов

Предоставив общий обзор становления неоевразийской геополитической школы, следует рассмотреть тенденции внутренней и внешней политики России 1990-х-2000-х годов, ориентированные в прямо противоположном (от евразийства) ключе. Поместив неоевразийскую геополитику в конкретный исторический контекст, мы лучше поймем некоторые ее принципиальные особенности, и сможем объективно оценить ту трансформацию, которая происходит в неоевразийском дискурсе на рубеже двадцать первого столетия.

В 80-е годы ХХ века в СССР начались необратимые изменения, приведшие к краху советской государственности и советской идеологии. Мы видели ранее, что, начиная с 20-х годов ХХ века, и особенно после 1945-47 годов геополитическая карта мира выстроилась таким образом, что евразийская геополитика Суши была вверена Советскому Союзу и оказалась в жесткой связке с марксистско-ленинской идеологией. При этом сама советская система в геополитических терминах себя не классифицировала и не осознавала, рассматривая географическую ситуацию противостояния западного и восточного блоков как историческую случайность, вторичную перед лицом идеологических противоречий. Поэтому вся мощь сухопутной цивилизации оказалась сконцентрированной на практике в советской марксистко-ленинской идеологии, категорически отказывающейся признавать свою геополитическую идентичность. Так сложился парадокс: в ХХ веке СССР был оплотом цивилизации Суши, но при этом отказывался осознавать эту миссию в геополитических терминах. Сложилась асимметрия: Запад (США, англосаксонкий мир) рассматривал СССР как врага одновременно на двух уровнях: идеологическом и геополитическом, а СССР рассматривал Запад как врага лишь на одном идеологическом уровне. Это было второстепенным, пока идеологическая борьба находилась в центре внимания советского руководства и предопределяла его действия в международной политике. Но как только идеологический энтузиазм в СССР стал гаснуть, а идеологический дискурс пошатнулся и оказался менее внятным, у Москвы стратегически не оказалась второй линии обороны для определения своей планетарной стратегии. Утратив идеологическую бдительность, и «восточный блок», и СССР стали рушиться как геополитическая структура без какой-либо поддержки изнутри. Геополитика была заведомо дискредитирована, и поэтому все свелось только к идеологии.

Этим и объясняетсято тот факт, что, когда советское руководство (М.С.Горбачев, Э.А.Шеварнадзе, А.Н.Яковлев, Е.М.Примаков и т.д.) решило пойти навстречу Западу в сфере политэкономических устоев общества, оно автоматически ослабило геополитическую и геостратегическую бдительность, в одночасье лишившись своего контроля над Восточной Европой и  республиками СССР, незамедлительно провозгласившими суверенитет. При этом советское руководство искренне рассчитывало на то, что снятие идеологической напряженности заставит Запад отказаться от дальнейшего давления на СССР в стратегическом смысле. Это было фатальной ошибкой.

СССР пошел на идеологические уступки в одностороннем порядке, полагая, что этого будет достаточно для того, чтобы остановить давление Запада. Но в этом и заключался главный просчет: Запад не остановился в своем давлении на Россию, а только усилил его,  интегрировав в собственную стратегическую систему все то, что вышло из-под контроля СССР. Почему Запад поступил так в ответ на протянутую руку Кремля? Американский геополитик и стратег Збигнев Бжезинский в личной беседе с автором этой книги дал исчерпывающий по откровенности и цинизму ответ на этот вопрос: «We have tricked them» (что означает дословно «мы обвели их вокруг пальца», «мы их надули»). Но как это могло случиться? Ответ довольно прост и не требует обращения к «теориям заговора».

Бессознательный атлантизм

СССР мыслил противостояние Востока и Запада в Ялтинском мире как следствие исключительно идеологического противостояния и, сняв радикализм в этом противостоянии, ожидал, что Запад поступит симметрично. Но Запад мыслил одновременно идеологически и геополитически. Когда противник ослабил свое идеологическое давление, Запад геополитически воспользовался этим – ведь перед ним лежал растерянный и смущенный, потерявший идеологические ориентиры Heartland в «великой войне континентов». Какой бы ни была российская идеология и политико-экономическая система, Россия была Евразией и, значит, контроль над ней был путем к мировому могуществу. Когда безоружная Россия сама шла в руки, грех было ее не «обмануть», не «обвести вокруг пальца», тем более что «геополитика», которая объясняла бы суть стратегических процессов, в СССР, к счастью для атлантистов, была запрещена. Это давало уникальный шанс для нанесения по Евразии мощного удара и  для вывода из под контроля континентальной Москвы широкого пояса ее вчерашних сателлитов, что и было немедленно проделано. «Yes, they have tricked us». («Да, они обвели нас вокруг пальца»). И очень ловко.

Крах советской идеологии и распад СССР создал уникальные обстоятельства для установления в России «внешнего управления», что было реализовано через сеть влияния атлантизма, созданную в СССР в рамках проекта сближения с Западом и проработки «теории конвергенции». Институциональным центром для этого служил «Международный Институт Прикладного Системного Анализа» (IIASA) в Вене, имевший филиал в Москве – «Институт системных Исследований», директором которого был академик Джермен Михайлович Гвишиани (1928--2003), зять А.Н.Косыгина и брат Лауры Харадзе, первой жены Е.М.Примакова. Отметим, что именно из этой организации выйдут самые влиятельные российские реформаторы -- А.Б.Чубайс, Е.Т.Гайдар, Б.А.Березовский и др.

После распада СССР и провозглашения РФ новым демократическим государством под властью Президента Б.Н.Ельцина в российской политике начинается период прямого торжества атлантизма. Советская система стремительно демонтируется и столь же стремительно проводятся капиталистические реформы – приватизация государственных отраслей производства, ваучеризация промышленных предприятий, залоговые аукционы, деноминация рубля, обнуление сбережений и накоплений советского среднего класса, шоковая терапия и монетаризация экономики. Параллельно этому низвергается советская идеология марксизма-ленинизма и на месте ее утверждается американо-европейский либерализм и либеральная демократия. Эти идеологические трансформации направлены на то, чтобы заменить советскую идеологию той идеологией, против которой она многие годы была направлена – либерально-демократической и буржуазно-капиталистической. Но здесь мы сталкиваемся с самым главным противоречием периода 1990-х: заимствуя у Запада идеологию, Россия вместе с ней заимствует и стратегию, и геополитику, и выгодную Западу планетарную модель новой перегруппировки сил вместе с картой передела зон влияния, то есть все компоненты атлантизма. Однако, принимая на вооружение атлантизм, российская политическая элита оказывается в оппозиции собственной стране, в опозиции ее географии, истории, идентичности, цивилизации, ее народу, то есть принимает курс на саморазрушение.

Сближение с Западом в сфере геополитики означает переход на сторону атлантизма. В чем заинтересован атлантизм? В ослаблении Heartland'а: ведь через это ослабление лежит путь к мировому господству. Как проявляется ослабление Heartland'а на практике? –

1) Через утрату контроля над странами Восточной Европы, стремительно переходящими в лагерь НАТО, который не распускается симметрично Восточному блоку, но, напротив, усиливается и начинает продвижение на Восток.

2) Через суверенизацию бывших Советских Республик, провозглашение ими независимости и отделение от Москвы,  через их переход к прозападной ориентации и постановке в лист своих первоочередных задач вступление в НАТО.

3) Через распад и децентрализацию самой Российской Федерации, провозглашение рядом субъектов Федерации независимости – вплоть до выхода из состава России (Чеченская Республика).

Именно это мы и видим в конце 1980-х и в 1990-е годы. Либерально-капиталистическая элита России, строящая идеологию, жестко альтернативную марксистско-ленинской (Б.Н.Ельцин и его окружение – либерал-реформаторы и олигархи, обобщенно называемые «семьей»), оказывается сообщницей атлантистских стратегов и пособницей в ослаблении и развале собственной страны. Этот курс в целом сохраняется вплоть до конца 1990-х, когда у власти в России находятся силы, не только не заинтересованные в ее геополитической независимости, но делающие все от них зависящее, чтобы ослабить российский суверенитет и поставить страну под внешнее управление.

Однако и это нельзя списать на «теорию заговора»: геополитика такими категориями не оперирует. Либерал-реформаторы возникли в России не на пустом месте, все они получали образование в советской системе высшей школы. Особенностью этой школы была ее тотальная идеологизация и, параллельно этому, запрет на занятие геополитикой. Поэтому либерал-реформаторы действовали именно так, как их учили. Если причиной противостояния Востока и Запада является лишь идеология, то достаточно будет отменить марксизм-ленинизм, и Запад снимет свое давление и станет «другом», «партнером», «союзником», поскольку отныне речь пойдет о сотрудничестве капиталистических и демократических держав. И когда либерал-реформаторы разрушали обороноспособность России, подрывали ее суверенитет, многие из них были искренне уверены, что просто ликвидируют рудименты «холодной войны», то есть демонтируют идеологический атавизм, воплощенный в конкретных военных, стратегических, политических и структурных реальностях. А тот факт, что Запад не делает симметричных действий по разоружению и не предпринимает дружелюбных шагов в сторону России, они интерпретировали как оправданные опасения западных стран относительно «возможности коммунистического реванша». И в России так или иначе насаждался режим атлантистского контроля и общий курс политики был направлен на дальнейшее ослабление геополитических позиций страны.

Политическая власть эпохи Ельцина была объективно атлантистской,не отдавая себе в этом отчета. Она не осмысляла своих действий в геополитических категориях, потому что не знала этих категорий вовсе. Советская школа учила совсем иному, а Запад был предельно не заинтересован в том, чтобы российское самосознание возродилось именно в геополитических и геостратегических терминах, в терминах «конфликта цивилизаций» и «великой войны континентов». Приезжая на Запад или общаясь с его представителями, российские политики и бизнесмены слышали о чем угодно – о партнерстве, о модернизации, о проблемах борьбы со стереотипами прошлого и т.п., но только не о геополитике. Лишь полным неведением относительно геополитических законов можно объяснить поведение значительной части российской политической элиты в 1990-е годы.  Речь шла об атлантизме неосознанном, ненамеренном, объективно вытекающим из общего положения дел, но не отрефлектированном как четкая и внятная стратегия. Открыто «атлантистами» в тот период провозглашали себя только маргинальные политики ультралиберальной направленности – В.И.Новодворская, К.Н.Боровой и др.

От радикального (доктрина А. Козырева) к умеренному атлантизму (доктрина Е. Примакова)

Сделав поправку на то, что российская политическая элита 1990-х очень редко или вообще никогда не осмысляла свои действия в геополитических категориях, в эпохе президентства Ельцина можно увидеть два этапа, в которых общий прозападный и атлантистский (по факту) вектор выступал с разной степенью интенсивности:

·      Период радикального атлантизма, связанного с фигурой министра иностранных дел РФ Андрея Козырева, который откровенно признавался в поощрении «проатлантистского» курса внешней политики и действовал так, будто внешнеполитические интересы России были тождественны стратегическим интересам США;

·      Период умеренного атлантизма, символизируемого во внешней политике фигурой Е.М.Примакова, сподвижника М.С.Горбачева по перестройке.

Радикальный атлантизм первого этапа этого периода проявлялся:

·      во внутренней политике: в идее дальнейшей суверенизации субъектов Российской Федерации, их автономизации в рамках развития федерализма вплоть до перехода к конфедерации (предвыборные обещания Б.Н.Ельцина в 1991 году, политические программы либерально-реформаторских партий – таких как «Выбор России» Е.Гайдара), кульминацией чего стала первая чеченская компания, поддержка западников и олигархов в Москве чеченского сеператизма;

·      во внешней политике: в разрыве традиционных партнерских связей России с бывшими социалистическими странами,  арабским миром, сдача позиции по православной Сербии в пользу американского плана ее расчленения, в обособлении России от других стран СНГ и жестком отказе от интеграционных процессов, в одностороннем разоружении и готовности вступить в НАТО на любых условиях (т.н. «доктрина Козырева»).

Умеренный атлантизм второго этапа этого периода проявлялся:

·      во внутренней политике: в стремлении сохранить Российскую Федерацию в целостности при признании за субъектами Федерации права на суверенитет, в силовом противостоянии радикальному сепаратизму (первая чеченская кампания), в провозглашении строительства в России гражданской буржуазно-демократической «российской нации» (это стало программой правительства В.С.Черномырдина и центристских партий власти – таких как «Наш Дом Россия»);

·      во внешней политике: в постановке США и странам Запада условий для дальнейшего следования их стратегии, состоящих в отстаивании российских позиций в отдельных областях (экономики, энергетики и т.д.), в частичном восстановлении отношений с традиционными партнерами СССР в мире, в ведении осторожного диалога со странами СНГ и в поощрении российского крупного капитала в участии в приватизации стратегически важных предприятий в ближнем зарубежье, в мягком оппонировании США по болезненным для российского общественного мнения вопросам – таким, как бомбежки Белграда (т.н. «доктрина Примакова»).

Обе модели геополитического курса России создавались в рамках ориентации на США и страны Запада, но переход от «доктрины Козырева» к «доктрине Примакова» означал качественное изменение в структуре этой, в целом, прозападной, позиции. Если движение происходило в одном и том же направлении, то скорость процессов существенно различалась. В эпоху радикального атлантизма прозападные шаги осуществлялись стремительно и жестко (начиная с распада СССР). В эпоху умеренного атлантизма они были растянуты во времени, включали в себя систему обратных шагов, колебаний, символических жестов, призванных продемонстрировать определенную (чаще всего чисто номинальную) независимость России как партнера, с которым «все же следует считаться».

Политизация геополитики, дело «геополитиков-2»

Бессознательный, но «де факто» присутствующий и доминирующий  атлантизм политических элит 1990-х создавал интеллектуальную среду, чрезвычайно неблагоприятную для развития геополитической науки и геополитических методологий. Любой геополитический анализ событий конца 80-х и 90-х годов ХХ века автоматически приводил любого исследователя к очень не лестным для правящей элиты того времени выводам:

·      невежественное в вопросах геополитики политическое руководство СССР, а затем и РФ, предало стратегические и национальные интересы государства и оказалось пособником объективного противника, который воспользовался слабостью оппонента и немедленно захватил под свой контроль все, что вышло из-под контроля конкурента;

·      события конца 1980-х-начала 90-х годов могут быть интерпретированы только как победа «цивилизации Моря» над «цивилизацией Суши», и рукоплескать такой победе могут только люди с отсутствующим чувством патриотизма и лояльности Родине;

·      распад СССР и начало распада России (первая чеченская кампания) стали возможны только благодаря коллаборационизму российских компрадорских элит («семьи Ельцина») с Западом, а, следовательно, мы имеем дело с фактом нанесения прямого ущерба государственным интересам и государственной безопасности страны;

·      продолжение прозападного курса Москвы было чревато полным устранением России с международной арены и прямой оккупацией российских территорий армиями иных государств (в первую очередь, войсками НАТО).

Не важно, к какой школе геополитики обратился бы тот или иной беспристрастный исследователь в поисках критериев оценки происходящего в России: события конца 1980-х-начала 90-х одинако осмысляли все геополитические школы, разве что с разными эмоциональными и моральными оценками происходящего.

В такой ситуации становится понятным, почему российские политические элиты сделали все возможное, чтобы не допустить геополитику в пространство широких общественных и научных интересов, «очернить» ее представителей, представить ее «псевдонаукой» (этому инерциально способствовало её советское определение как «буржуазной науки»), дискредитировать евразийство и неоевразийство с помощью ярлыков из арсенала «черного PR» и грубой «политической пропаганды». По сути, можно уподобить гонения на геополитиков и евразийцев в 1990-е годы «делу геополитиков» 1930-х годов, когда под идеологическим флагом (правда, тогда большевистским и коммунистическим), наука объявлялась «фальсификацией», «экстремизмом» и «подрывной деятельностью» с использованием всего арсенала эпитетов, свойственных крайним формам политического шельмования. Очевидно, что сети сознательных агентов влияния Запада активно и целенаправленно включались в этот процесс, понимая, какой вред гегемонистическим интересам США могут нанести работы российских геополитиков-континенталистов и неоевразийцев.

В этот период фактический (чаще всего неосознанный) атлантизм политических элит блокировал развитие геополитики, которая в России всегда была и могла быть только континентальной, сухопутной, евразийской. Это обстоятельство и придало первому этапу становления российской геополитической школы (неоевразийству как таковому) обостренно политический и полемический характер. Помимо своих намерений, авторы, выступавшие с позиции геополитики и с привлечением ее методологического арсенала, быстро приходили к выводу о том, что политическая система России 1990-х и основные стратегические решения внутри России, в ближнем зарубежье и в отношениях со странами дальнего зарубежья в целом противоречат национальным интересам России и, следовательно, должны быть оспорены, отвергнуты и осуждены. Поэтому волей-неволей все последовательные геополитики в подобной ситуации оказывались в положении политической оппозиции режиму Ельцина и либерал-реформаторов, даже в том случае, если они вообще не задумывались о политике и идеологии и ограничивались исключительно научными вопросами. Даже самого поверхностного знакомства с геополитикой и ее топикой было достаточно, чтобы прийти в ужас от тех деяний, которые творили проатлантистские элиты в евразийской стране, в самом центре Heartland'а. Такие исторические условия в значительной мере нанесли вред научному престижу геополитики и существенно навредили ее должной институционализации как академической науки, а самих геополитиков и представителей неоевразийства заведомо поместили в центр политико-идеологических полемик и в зону народной оппозиции. Институционализация геополитики прямо противоречила интересам правящей политико-идеологической верхушки реформаторов-западников. И дело было не в том, что власть настаивала на атлантистской, а оппозиция -- на евразийской геополитике. Власть настаивала на отсутствии геополитики и дискредитации ее методологии в целом, а геополитики и евразийцы, со своей стороны, добивались лишь признания очевидной ценности геополитических методик, релевантности геополитического анализа и неоспоримого факта активного использования геополитики и ее методов американским руководством в вопросах планетарного стратегического планирования. Конечно, обе стороны в этой полемике использовали разные приемы, в том числе и не вполне академические, но, так или иначе, помимо политического значения этой борьбы, она имела еще и объективно-научный смысл: геополитики настаивали на признании реального положения дел, а власть в своих собственных интересах стремилась его исказить.

К концу 1990-х годов это противостояние разрешилось самым неожиданным образом. К власти в стране пришел человек, у которого в отличие от предшествующей правящей группы не было жестких либерально-западнических убеждений. А значит, он не был атлантистом ни сознательным, ни бессознательным и ему было безразлично, состоится ли геополитика как дисциплина и неоевразийство как политическая и стратегическая философия или нет. Из этого не следует, что этот человек был геополитиком или евразийцем. Он просто не был атлантистом и западником, и одно это решало дело.

Ясно, что мы говорим о Владимире Путине, избранном Президентом Российской Федерации в марте 2000 года.

Стратегия Путина

С приходом Владимира Путина геополитический вектор внешней и внутренней политики России меняется. Если в 1990-е годы, в эпоху правления Ельцина, Россия шла в фарватере атлантистской геополитики, совершая (с разной скоростью) шаги на пути к геополитической самоликвидации и фрагментации Heartland'а, то при Путине этот процесс был остановлен. Это не означает, что Россия с приходом Путина пошла в евразийском направлении. Но трудно отрицать, что она прекратила идти в сторону атлантизма, то есть к самоликвидации.

Если Е. Примаков ( при рассмотрении его как собирательного символа второго периода правления Ельцина) замедлил движение России в сторону атлантизма, то В. Путин это движение остановил. Придя к власти, В. Путин сделал ряд символических жестов, которые продолжал развивать на протяжении двух сроков своего президентства. В.Путин:

·      взял курс на ресуверенизацию России, то есть на укрепление ее реального суверенитета и выход из режима внешнего управления, в который ее завели политические элиты на предыдущем этапе – суверенитет был объявлен высшей ценностью;

·      утвердил символическую преемственность Российской Федерации предыдущим историческим циклам – царскому и советскому, сняв ожесточенность идеологического противостояния в обществе и прекратив антикоммунистическую и русофобскую истерию, ставшейа нормой в 1990-е годы;

·      удалил от власти и воздействия на власть наиболее активных и дерзких представителей агентуры атлантистского влияния как в политике (западнические, либерально-демократические партии – «Союз правых сил», «Яблоко» и т.д.), так и в крупном частном бизнесе (некоторые олигархи эмигрировали, некоторые были подвергнуты юридическим преследованиям за совершенные преступления, но все совокупно были отстранены от манипулирования процессами в обществе с помощью политических рычагов);

·      взял курс на десувернизацию субъектов Российской Федерации и превращение России в централистское государство с крепкой вертикалью власти: нагляднее всего это выразилось во второй чеченской кампании, в ходе которой был остановлен распад России и уничтожены сецессионистские бандформирования; этой же цели способствовало введение Федеральных округов, приведение конституций субъектов Федерации в соответствие Конституции России, и наконец, переход от системы выборов глав субъектов Федерации к их назначению;

·      «дал зеленый свет» интеграционным процессам на постсоветском пространстве, принял идею Н.Назарбаева о создании «Евразийского Экономического Союза» (ЕврАзЭС), превратил аморфную структуру ОДКБ в военно-политический союз, приступил к созданию «таможенного союза», стал активно продвигать политические позиции пророссийских сил в странах ближнего зарубежья;

·      перешел на более жесткий тон в выстраивании отношений с США и странами НАТО, осудил однополярную модель мироустройства, потребовал от Запада считаться с Россией как с активным субъектом мировой политики, обладающим ядерным потенциалом, взял курс на утверждении России как «великой энергетической державы», возобновил интенсивные контакты с различными странами Третьего мира, традиционно ориентированными на Россию, развивал стратегическое партнерство даже с теми державами, которые были причислены США к «оси зла» (Северная Корея, Венесуэла, Иран, Куба), осудил расширение НАТО на Восток.

Таким образом, мы имеем дело с новой геополитической повесткой дня, отличающейся и от «доктрины Козырева», и от «доктрины Примакова». Можно назвать ее «стратегией или курсом Путина». Политическим ее выражением стала партия «Единая Россия», которую В. Путин возглавил.

Геополитический анализ стратегии Путина можно проделать, исходя из двух теоретических позиций: ее можно сравнивать с той линией, которая доминировала в России в 1990-е годы, а можно – с императивами классической евразийской и неоевразийской геополитики.

В первом случае, мы видим резкую смену ориентаций, переход от прозападной  к самостоятельной и суверенной линии. Если Россия Ельцина мыслила себя как безнадежно отставший фрагмент западноевропейской цивилизации, не имеющий шансов догнать лидеров и претендующий лишь на то, чтобы интегрироваться в западный мир на любых условиях (хотя бы своей политико-экономической элитой), то Россия Путина позиционировала себя как самостоятельная суверенная региональная держава, европейская по своей культуре, но особая по своим стратегическим интересам, которыми она не собирается жертвовать. Путин отказался от стратегии атлантизма ради стратегии суверенитета. В сравнении с предыдущим периодом курс Путина можно назвать «евразийским», так как по «закону сообщающихся сосудов»: чем меньше атлантизма, тем больше евразийства (и наоборот). Если вспомнить основные геополитические императивы, обозначенные в «Основах геополитики» как в программном документе неоевразийства, то мы увидим в курсе Путина целый ряд принципиальных моментов, соответствующих этим императивам. В этом смысле и в сравнении с атлантизмом 1990-х годов курс Путина можно назвать «евразийским».

Именно таким он и выглядит для геополитиков континентальной ориентации в Европе, что в экстравагантной публицистически-метафорической манере отразил в своей книге «Путин и Евразийская Империя»[230] французский геополитик Жан Парвулеско, представивший Путина как фигуру континентального героя, бросившего вызов алантистской доминации, глобализму и «цивилизации Моря» от лица всей Европы. Приблизительно такой же оценки придерживается и другой французский авторитетный геополитик Ален де Бенуа[231]. Контраст между Ельциным и Путиным особенно резко заметен именно со стороны Запада и именно тем, кто оперирует геополитическими методами.

Но есть и другая возможность оценки «курса Путина», заключающаяся в сравнении его политических шагов, деклараций и действий с картой неоевразийского проекта в его цельном и теоретически стройном виде. В этом случае наряду с «евразийскими» моментами курса Путина, мы видим целый ряд  тенденций, контрастирующих с евразийской геополитической стратегией, что не позволяет причислить его к «евразийцам» в полном смысле этого слова.

А именно, В.Путин:

·      продолжает настаивать на том, что Россия является «европейской страной» и «частью Европы» (евразийцы настаивают на том, что Россия – особая цивилизация, отличающаяся и от Европы, и от Азии);

·      заключает с США и Западом стратегические договора, соответствующие краткосрочным интересам России (сдерживание талибов в Афганистане), но не учитывающие долгосрочных рисков и издержек (например, американского – атлантистского -- военного присутствия в Центральной Азии);

·      не переводит формат отношений с НАТО в межблоковый, сохраняя возможность для других стран-членов ОДКБ выстраивать с НАТО двусторонние отношения (поскольку Москва, со своей стороны, это проделывает);

·      не спешит интенсифицировать интеграционные процессы на постсоветском пространстве России, а в некоторых случаях теряет своих главных партнеров по интеграции (Беларусь);

·      не выдвигает внятной идеологии евразийского толка, способной концептуально гармонизировать требования стратегического централизма и укрепления культурной самобытности этносов России (политическая программа «Единой России» невнятна и слабо артикулирована);

·      не ликвидирует компрадорский олигархат как паразитическую социально-экономической группу, наживающуюся на распаде государственности, что создает основу для социальных трений;

·      не упраздняет национальные республики, что при возможном ослаблении центра чревато новой волной сепаратизма;

·      не проводит духовной и научной мобилизации общества для укрепления российской идентичности в новых условиях и не закладывает новой парадигмы образования, предоставляя процессам в этой сфере протекать по инерциальному сценарию;

·      не проводит в элите полноценного «евразийского отбора» лучших и достойнейших, опирается на недееспособный чиновничий класс, в целом, сохранившийся с позднесоветских времен, но насыщенный полукриминальными элементами в эпоху 1990-х, что приводит к устойчивой и вездесущей коррупции;

·      пассивно ведет себя в вопросе организации «многополярного клуба» с теми странами, которые, так же, как и Россия, заинтересованы в свертывании американской стратегической доминации в мире;

·      не пересекает черты необратимости и не превращает свой курс в идеологическую систему, которая была бы теоретически не зависимой от личного фактора, что гарантировало бы преемственность политики в будущем.

Такое сопоставление показывает, что «курс Путина» следует считать прагматическим, а не идеологическим, адаптивным, а не императивным. Путин руководствуется реалистическим подходом к политике, учитывая вопрос социальной легитимации своего курса. В евразийском по своей природе обществе любое решительное действие в евразийском ключе (осуществленное корректно и продуманно) будет служить опорой для политической легитимации того, кто его предпринимает. Путин так и поступает, но скорее всего не по убеждениям, а прагматически отталкиваясь от социально-политической конъюнктуры.

Тем не менее геополитический анализ «курса Путина» показывает, что с 2000-х годов доминация атлантистского дискурса в российской власти прекратилась и для геополитики и неоевразийства открылось «окно возможности». Отсутствие атлантистского давления в политике, культуре, обществе, науке и образовании благотворно сказалось на геополитической дисциплине. С 2000 годов геополитика активно входит в программы высших учебных заведений России -- Университетов, Академий и т.д. Основная преграда на этом пути устранена, и с этим связано начало процесса полноценной институционализации геополитики в научной и образовательной среде.

Параллельно этому в сфере идеологии и политической философии оживает неоевразийское движение, создаются массовые многотысячные партии и движения – ОПОД «Евразия», Политическая партия «Евразия», Международное «Евразийское Движение», «Евразийский Союз Молодежи», «Евразийский Экономический Клуб» и т.д., привлекающие к себе цвет российской интеллектуальной, научной, экономической и молодежной элиты.

В любом случае, курс Путина открыл новую страницу в геополитической истории России.

Институционализация геополитики в современной России

Процесс институционализации геополитики в России проходил не просто. Это было связано с рядом собственно научных проблем, а также с определенными историческими и идеологическими обстоятельствами.

В научном плане статус геополитики как науки не определен и на Западе. Идеологизированность многих геополитиков заставляет с подозрением относиться к ним академическому миру (ранее, нечто подобное происходило с социологией, которой также долгое время отказывали в научности). Элемент двусмысленности в ситуацию вносит факт существования геополитических разработок К. Хаусхофера и его школы в исторических условиях нацистской Германии. Многое усложняет также разнообразие теорий и школ и постоянные разночтения в определении объекта (и предмета) этой дисциплины. Наконец, сами геополитики часто не претендуют на «научность»; многим из них достаточно, что их методика «работает», дает конкретные позитивные результаты (в англосаксонском мире с его прагматизмом успех является вообще главным критерием: «it works», значит «все O.K.»).

Если при этом учесть наличие у большинства научных кадров современной России советского образования (материалистического, атеистического, прогрессистского, эволюционистского, экономоцентричного и догматически марксистско-ленинского) и вспомнить, что в советский период «геополитика» считалась «буржуазной» и даже «фашистской» псевдонаукой (как кибернетика, социология и генетика), то можно себе представить, с какими трудностями должны были столкнуться российские геополитики, решившие посвятить себя изучению и развитию этой дисциплины.

К этому следует добавить и идеологическую составляющую геополитики. Ни США, ни страны НАТО, где геополитические исследования велись давно, интенсивно и развернуто, не горели желанием, чтобы это направление получило распространение в России 1990-х годов, которая, согласно атлантистским планам, должна была незаметно для себя самой утратить суверенитет, ослабнуть и, вероятно, распасться на части. Поэтому щедрые на финансирование через систему грантов исследований в технических областях, интересных самим странам Запада или, по меньшей мере, не наносивших им серьезного вреда, западные фонды были скупы в поощрении исследований в области геополитики. Они оказывали финансовую поддержку лишь тем авторам, которые или запутывали всю картину, используя сходные, но лишенные остроты и смысла понятия, формулы и методы или тиражировали под видом «геополитики» клише атлантистской пропаганды.

Так как и в 1990-е, и в 2000-е годы  значительная часть российской элиты была ориентирована прозападно, она тем более не была заинтересована в развитии и становлении российской геополитической школы, на фоне объективных и беспристрастных выводов которой их поведение выглядело бы как предательство национальных интересов в пользу опасного и могущественного противника, а  действия, совершенные либерал-реформаторами в 1990-е годы, автоматически приравнивались к масштабному историческому преступлению.

Поэтому против распространения геополитических знаний в 1990-е годы выстроилась мощная линия обороны, которую оказалась чрезвычайно сложно сломить.

Основные тенденции в современной российской геополитике (учебные пособия, аналитические и научные разработки, применение в политике)

Тем не менее стараниями ряда авторов и научных коллективов ситуация постепенно менялась, и с момента выхода «Основ геополитики» к настоящему времени геополитика не только завоевала прочные позиции в научном сообществе, Высшей школе, области политических, социологических и военных наук, но и развилась в несколько направлений, отличающихся друг от друга методологически и концептуально.

Среди множества российских книг и учебных пособий, посвященных геополитике, мы рассмотрим только те, которые являются показательными.

В первую очередь, стоит отметить базовые учебные пособия и обобщающие научные монографии, которые стали общепринятыми и в которых дается достаточно верный и объективный обзор геополитических представлений (в целом, с позиций «цивилизации Суши»). Это учебники Н.А.Нартова[232], позже в соавторстве с В.Н.Нартовым[233], Ю.В.Тихонравова[234], И.А.Василенко[235], А.В.Маринченко[236], И.Ф. Кефели[237], Э.А.Позднякова[238], М.А.Мунтяна[239], , О.А.Белькова/А.М.Ушкова[240], Н.Н.Ашенкампф/С.В.Погорельской[241], Н.М.Сироты[242], И.В.Алексеева/В.И.Зеленева/В.И.Якунина[243], Я.В.Волкова[244], М.И.Абдурахманова, М.И./В.А.Баришпольца/В.Л.Манилова/В.С.Пирумова[245], К.Э.Сорокина[246], В.Л.Петрова[247] и др. Все эти авторы отличаются друг от друга по сферам внимания, методологическим и концептуальным предпочтениям, но определенное представление о геополитике как дисциплине они дают, независимо от субъективных позиций, и базовый евразийский подход не отрицают. Это уже немало, так как усилиями этих ученых геополитика постепенно укрепляется в российском образовании, что создает базу и предпосылки для развития геополитики в будущем.

Ряд учебников, имеющих в своем названии слово «геополитика», представляют собой более сбивчивые и противоречивые издания, полны субъективными оценками и классификациями, отличаются лакунами в области базовых понятий и теорий или не дают внятного представления о дисциплине. К этой категории относятся учебники К.С.Гаджиева (первые версии его учебника «Геополитика» [248]вообще были посвящены теориям международных отношений и издавались на грант Фонда Дж. Сороса (CFR), в последующих изданиях[249] геополитика появилась, но в искаженном, смазанном и субъективном изложении), В.А.Колосова/Н.С.Мироненко[250] (где критикуется «конфликтологичность определенных направлений в геополитике», хотя вся эта дисциплина построена на базовом дуализме «Моря» и «Суши» и вне его теряет свой смысл), Р.Т.Мухаева[251] (где даются произвольные классификации и встречаются просто абсурдные высказывания[252]), авторского коллектива под редакцией В.А. Михайлова[253] (несвязное и фрагментарное изложение пристрастно интерпретированных событий и явлений внешней и внутренней политики России) и т.д.

Отдельно следует рассмотреть работы санкт-петербургского ученого Б.А. Исаева, автора ряда учебных пособий[254] и хрестоматий по геополитике. С одной стороны, Б.А.Исаев демонстрирует высокий уровень компетентности и хорошее знакомство с западными школами геополитики, приводит много полезного и адекватного материала относительно важнейших авторов и теорий. Вместе с тем и он впадает в странный и немотивированный «пацифизм», отрицая вопреки всякой очевидности конфликтологическую топику геополитики как таковой, ложно приписывая ее лишь «евразийскому» или, шире, «континенталистскому» направлению. Такой геополитики, которая не ставила бы во главу угла принципа территориальной экспансии, «жизненного пространства», противостояния талассократии и теллурократии, просто нет. А если какие-то отдельные авторы на Западе и призывают построить «другую геополитику» (об этом см. в следующем разделе о «геополитике-3») или «критическую геополитику» (Дж.Эгнью. Г.О'Туатайл), то, как правило, они являются представителями маргинальных течений, возможно, и интересных, но не могущих быть основанием для изложения принципов геополитики как дисциплины в учебном пособии. Прежде чем высказывать свои пристрастия в этой дисциплине, ее надо корректно и объективно изложить, и лишь после этого будет уместно рассказать о собственных взглядах.

Геополитика конфликтологична по своей природе, а в России геополитика может быть только евразийской, поскольку Россия есть Heartland, осаждаемый «цивилизацией Моря». Это объективно.  Стремление на основании геополитической терминологии предложить новую версию «мира во всем мире» и универсальной дружбы всех со всеми представляет из себя неудачную и бессмысленную затею (аналогичную тому, чтобы солдат срочной службы обучать походам на антивоенные митинги, идеям Махатмы Ганди и тысяче способов «откосить от армии», а разборку автомата, отжимание и бег приравнять к «экстремистской» «милитаристской» «преступной» деятельности). Если Б.А.Исаев и еще целый ряд российских авторов выступают против всех форм конфликтов, войн, конфронтаций и трений, это вполне понятная позиция: они имеют полное право так считать и высказывать это публично. Зачем только с такими идеями писать учебники по геополитике? Вот это остается большой загадкой.

Среди авторов, которые уделяли геополитике большое, но не эксклюзивное внимание, следует выделить А.С.Панарина[255](1940-2003) и А.И.Уткина (1944-2010)[256].

Александр Сергеевич Панарин был выдающимся современным российским политологом, философом, заведующим кафедры политологии МГУ им. М.В.Ломоносова и принадлежал к неоевразийскому направлению мысли (с 2000 по 2003 годы он также являлся членом Центрального Совета «Евразийского Движения»). Вся система его взглядов, теорий и политического анализа направлена на утверждение России как самостоятельной цивилизации, на критику глобализма, атлантизма и однополярного мира. А.С.Панарин внес неоценимый вклад в развитие неоевразийской политической философии, основал влиятельную научную школу, продолжающуюся сегодня его последователями и учениками. Он был прекрасным знатоком европейского консерватизма и владел всеми нюансами геополитического анализа. Его труды можно рассматривать как классику неоевразийства и современной российской геополитики.

Анатолий Иванович Уткин, историк, специалист по международным отношениям – другой образ крупного ученого, оставившего нам бесценное наследие в сфере истории, политологии и геополитики. В отличие от А.С.Панарина он никогда не определял самого себя как сторонника «неоевразийства», но его оценки современных процессов и логики истории России носят, несомненно, континентальный характер. А.И.Уткин жестко отвергал глобализм как американскую имперскую экспансию, детально прослеживал становление и эволюцию антироссийских стратегических планов в англосаксонском мире с конца XIX века по наше время. В целом, наследие А.И.Уткина является бриллиантом современной российской геополитической мысли и фундаментальной теоретической базой для неоевразийского мировоззрения.

К евразийству и геополитике постоянно обращается в своих работах современный российский политолог И.Н.Панарин. Он специализируется на проблеме информационных и сетевых войн[257], которые он связывает с геополитической топикой (в классической перспективе противостояния Суши и Моря). В последних работах он проводит масштабный политический анализ современной российской ситуации с евразийских позиций, призывает к интеграции евразийского пространства и скорейшему созданию «Евразийского Союза», предрекает скорый распад американской империи, а затем и самих США[258].

Критическую оценку глобализации и отвержение однополярного мира с социологических позиций, близких континентальному евразийскому мировоззрению, дает в своих работах декан социологического факультета МГУ В.И.Добреньков. В частности, в книге «Глобализация и Россия»[259] он подчеркивает различие между ценностными системами западного и российского общества, признавая Россию самобытной цивилизацией с особыми, отличными от Запада (который служит моделью глобализационных процессов), установками, критериями, стереотипами и т.д. Обращение В.Добренькова к геополитическим оценкам строго соответствует позиции «цивилизации Суши».

Более умеренна версия современного неоевразийства с экономическим уклоном встречается в работах директора «Института США и Канады» РФ С.М. Рогова[260]. В книге  «Евразийская стратегия для России»[261] он геополитически обосновывает необходимость сближения России с Европой и Тихоокеанским регионом (континентальный тезис), утверждает желательность многополярности и нахождения Россией своего места в многополярном мире. Сходных позиций – умеренного континентализма -- придерживается  академик А.А.Кокошин[262], депутат государственной Думы третьего, четвертого и пятого созывов, декан факультета мировой политики МГУ им. М. В. Ломоносова.

Обращение к геополитике можно встретить и у представителей российских военных и политических кругов. Так, занимавший высокие посты в российской армии генерал-полковник Л.Г. Ивашов (с 1987 года — начальник управления делами Министерства обороны; в 1992--1996 годах — секретарь Совета министров обороны государств СНГ; с августа 1999 года — начальник штаба по координации военного сотрудничества государств — участников СНГ; в 1996--2001 годах — начальник главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны), увлекся геополитикой, защитил  диссертацию по геополитической проблематике и возглавил общественную организацию «Академия геополитических проблем». Взгляды Л.Г.Ивашова в области геополитики[263] строго евразийские, континентальные, антиатлантистские и антиглобалистские. Свои взгляды он часто выражает в резких политизированных формах.

Еще более политизированы геополитические труды некоторых российских политиков – таких как В.В.Жириновский[264], Г.А.Зюганов[265], С.Н.Бабурин[266], что с учетом их профессиональной деятельности вполне объяснимо. Все они стоят в сфере геополитики на континентальных (евразийских) позициях. У В.В. Жириновского мы встречаем подход, который можно охарактеризовать как «континентальный реализм», у Г.А. Зюганова – «классическое неоевразийство» с элементами коммунистической идеологии и апологией советского периода,  у С.Н.Бабурина – континентализм и анти-атлантизм с элементами умеренного «русского национализма».

И, наконец, можно выделить эпизодические обращения к геополитике у ряда российских авторов, придерживающихся атлантистской и глобалистской ориентации. В первую очередь, речь идет о проректоре МГИМО А.Д. Богатурове[267]. В области международных отношений А.Д. Богатуров придерживается «системного» подхода. Он критикует многополярность, призывая Россию сближаться с Западом и США и встраиваться в общую структуру евро-атлантического сообщества. Богатуров именует это проектом «плюралистической однополярности»[268], что подразумевает солидарность с американским неоимпериализмом, несколько уравновешенным европейским полюсом. Все это А.Д. Богатуров называет «вашингтонско-брюссельской системой».

Примером апологии геополитического атлантизма можно считать работы авторов, выступающих с апологией «глобалистики» (как и в случае А.Д. Богатурова, сам термин «геополитика» у них употребляется эпизодически). Часто глобалисты считают своим долгом подвергнуть геополитику как дисциплину критике, чтобы как ни в чем ни бывало немедленно начать защищать в качестве универсальных атлантистские ценности «цивилизации Моря» -- либерализм, капитализм, рынок, права человека, прогресс, всеобщность западной цивилизации и т.д.[269] В этом случае под видом научного подхода и новой дисциплины «глобалистики» ведется неприкрытая пропаганда глобалистского взгляда на мир, универсалистское, либеральное, мондиалисткое философствование, с резким неприятием традиционного геополитического подхода. При этом «научной» объявляется «глобалистика», представляющая собой убогий набор западной пропаганды эпохи «холодной войны», но раздутый до планетарных масштабов, а строгой, сбалансированной и реалистичной дисциплине «геополитике» в «научности» отказывается.

Существуют в России и откровенные сторонники атлантизма, которые не прикрывают своих позиций ни «глобалистикой», ни «пацифизмом», ни псевдо-научностью и отчетливо транслируют американо-европейский взгляд на ситуацию. Примером такого подхода являются работы ведущего сотрудника московского «Фонда Карнеги» Дмитрия Тренина. В своей книге «Конец Евразии»[270] он злорадно описывает этапы ослабления России, повторяя, в целом, тезисы З. Бжезинского. Примечательно, что книга выпущена на английском языке, то есть обращена к тем, кто финансирует работу «Фонда Карнеги», что можно расценить как своего рода отчет о проделанной работе как самого Д.Тренина, так и сети атлантистской агентуры влияния в России, небескорыстно работающей на приближение конца Евразии, который по разным причинам все время откладывается.

«Геополитика-3»  как геополитика невроза

Нам осталось рассмотреть те геополитические школы и направления, которые не могут быть причислены ни к морской, ни к континентальной геополитике и которые выражают позицию «береговой зоны», не занимая ни одну из сторон в «великой войне континентов».

С теоретической точки зрения такая позиция является производной и несамостоятельной, так как диспозитив геополитического смысла располагается строго в зонах Суши и Моря, а в «береговой зоне» мы имеем дело лишь с комбинацией отдельных элементов того и другого. «Геополитика-3», то есть геополитика  Rimland'а, не может сообщить нам принципиально ничего нового, если мы знакомы со структурами талассократии («геополитики-1») и теллурокоратии («геополитики-2»); вся новизна будет лишь в сочетаниях, пропорциях, композициях и т.д.

С другой стороны, высокий культурный уровень обществ «береговой зоны» контрастирует с довольно упрощенными моделями обществ морских и сухопутных. Поэтому, не обладая внутри себя источником геополитических смыслов и парадигмой специфической организации социально-политического пространства, «цивилизация Берега» имеет преимущество в вопросах окончательного оформления и утонченной интерпретации импульсов, идущих изнутри и извне континента. Именно это хотел подчеркнуть Н. Спикмен в своей сознательной переоценке геополитического значения Rimland для геополитической стратегии в целом.

Таким образом, у «геополитики-3» есть следующие основные варианты, предопределяющие геополитическую самоидентификацию обществ, расположенных в «береговой зоне»:

1.                    сделать выбор в пользу либо «цивилизации Суши» (континентализм, теллурократия, евразийство), либо «цивилизации Моря» (атлантизм, талассократия); в этом случае «береговая» геополитическая школа примкнет к «геоплитике-1» или «к геополитике-2» и станет ее продолжением;

2.                    попытаться создать плавающую, комбинаторную, составную геополитическую идентичность, основанную на статическом и/или динамическом сочетании элементов «цивилизации Суши» и «цивилизации Моря»: можно назвать это «геополитикой лавирования»;

3.                    декларировать, что классический дуализм геополитической топики  «преодолен», «необязателен», «не обоснован», и  настаивать на необходимости особой – «недуальной» – геополитики, построенной на особых принципах. Можно назвать это направление «слабой геополитикой», по аналогии со «слабой мыслью» постмодернистского итальянского философа Дж. Ваттимо[1] или «слабой теологией» американского философа Дж. Капуто[2]. Слабость такой геополитики заключается в том, что она исходит из стремления сгладить противоречия между Сушей и Морем, уйти от радикальности их конфликтологического противостояния.

В истории «геополитики-3» мы будем встречаться с этими тремя версиями и, более того, так или иначе все они будут присутствовать у большинства геополитических авторов «береговой зоны». Поэтому правильнее всего методологически было бы придать всей совокупности школ, авторов и текстов, относящихся к «геополитике-3», динамический характер. Структура этого динамизма прозрачна: будучи семантически зависимой (от «цивилизации Суши» и «цивилизации Моря»), «цивилизация Берега» хочет любым способом уйти от этой зависимости, что является ее постоянной интеллектуальной мотивацией. Но в то же самое время, как только ей удается это сделать на практике, она утрачивает всякий геополитический смысл: вдали от смысловых диспозитивов талассократии и теллурократии, «геополитика-3» становится бессмысленной и, следовательно, снова вынуждена возвращаться к базовой дуальной топике и  отталкиваться от неё. «Геополитика-3» -- это геополитика невроза, не способная заведомо обрести собственную идентичность, но не желающая интегрироваться в устойчивую идентичность Суши или Моря. Более того, идентичность «геополитики-3» состоит в постоянном метании: отсутствие собственного смысла становится смыслом существования.

Ярче всего эта особенность проявляется во французской геополитике, поэтому мы можем взять ее за образец «геополитики-3» и на ее примере рассмотреть это направление в целом.

Видаль де ля Блаш: поссибилизм

Видаль де ля Блаш (1845- 1918) считается основателем французской географической школы. Профессиональный географ, он был увлечен «политической географией» Ф. Ратцеля и строил свои теории, основываясь на этом источнике, хотя многие аспекты немецкой геополитической школы жестко критиковал. В своей книге «Картина географии Франции»[3] (1903) он обращается к теории почвы, столь важной для немецких геополитиков:  
 

«Отношения между почвой и человеком во Франции отмечены оригинальным характером древности, непрерывности (...). В нашей стране часто можно наблюдать, что люди живут в одних и тех же местах с незапамятных времен. Источники, кальциевые скалы изначально привлекали людей как удобные места для проживания и защиты. У нас человек -- верный ученик почвы. Изучение почвы поможет выяснить характер, нравы и предпочтения населения»[4] .


Несмотря на такое вполне немецкое отношение к географическому фактору и его влиянию на культуру, Видаль де ля Блаш считал, что Ф. Ратцель и его последователи явно переоценивают сугубо природный фактор, считая его определяющим.

Человек, согласно де ля Блашу, есть также «важнейший географический фактор», но при этом он еще и «наделен инициативой». Он не только фрагмент декорации, но и главный актер спектакля.  



Эта критика чрезмерного возвеличивания пространственного фактора Ф. Ратцелем привела В. де ля Блаша к выработке особой геополитической концепции -- «поссибилизма» (от слова «possible» «возможный»). Согласно этой концепции, политическая история имеет два аспекта: пространственный (географический) и временной (исторический). Географический фактор отражен в окружающей среде, исторический фактор воплощен в самом человеке («носителе инициативы»)[5]. В. де ля Блаш считает, что ошибка немецких «политических географов» состояла в том, что они объявляют рельеф детерминирующим фактором политической истории государств. Тем самым, по мнению де ля Блаша, принижается фактор человеческой свободы и историчности. Сам же он предлагает рассматривать географическое пространственное положение как «потенциальность», «возможность», которая может актуализоваться и стать действительным политическим фактором, а может остаться лишь потенцией. Это во многом зависит от субъективного фактора, от человека, обитающего в данном пространстве.

«Поссибилизм» де ля Блаша был воспринят большинством геополитических школ как коррекция жесткого географического детерминизма предшествующих геополитических авторов. 

Однако само стремление уйти от географического детерминизма мы можем истолковать как бессознательное стремление ослабить давление логики пространства и ее каузальности на «береговую зону». То, что давит на «береговые государства», такие, как Франция, не является ее качественным пространством и, следовательно, ее судьбой. Она вынуждена искать равновесия в какой-то иной, не пространственной, сфере, и такую сферу «геополитика-3» обнаруживает закономерно в человеческом субъекте и историческом времени, привязываемом к этому субъекту. Если пространство есть судьба, то «береговая зона» обречена на то, чтобы быть вечно полем игры внешних сил – континентальных и морских, а значит, никакой подлинной геополитической свободы здесь не предполагается. Поэтому поиск выхода за пределы пространственного детерминизма, смягчение его есть единственный выход. Теория «поссибилизма», смягчающая теорию «детерменизма», является типичным примером «слабой геополитики».


Особое внимание Видаль де ля Блаш уделял Германии, которая была главным политическим оппонентом Франции в то время. Он считал, что Германия является единственным по-настоящему мощным европейским государством, геополитическая экспансия которого заведомо блокируется другими европейскими развитыми державами. Если Англия и Франция в начале ХХ века имели обширные колонии в Африке и во всем мире, если США могли почти свободно двигаться к югу и северу, если у России была Азия, то Германия сдавлена со всех сторон и не имела выхода своим энергиям. Де ля Блаш видел в этом главную угрозу миру в Европе и считал необходимым всячески ослабить развитие этого опасного соседа. 

Такое отношение к Германии логически влекло за собой геополитическое определение Франции как входящей в состав общего фронта «морской силы», ориентированной против континентальных держав.

В 1917 году Видаль де ля Блаш публикует книгу «Восточная Франция»[6], в которой он доказывает исконную принадлежность провинций Эльзас-Лоррэн к Франции и неправомочность германских притязаний на эти области. При этом он апеллирует к Французской революции, считая ее якобинское измерение выражением геополитических тенденций французского народа, стремящегося к унификации и централизации своего Государства через географическую интеграцию. Политический либерализм он также объясняет через привязанность людей к почве и естественное желание получить ее в частную собственность.

Таким образом, Видаль де ля Блаш на свой лад связывает геополитические реальности с реальностями идеологическими: пространственная политика Западной Европы (Франции) неразрывно связана с «демократией» и «либерализмом». Через такое уравнение легко сблизить геополитические взгляды де ля Блаша с воззрениями Х.Макиндера и А.Мэхэна. Выбор де ля Блашем «морской ориентации» прекрасно вписывается в эту схему.

У основателя французской «политической географии» мы видим все три основные черты геополитики «цивилизации Берега»: выбор антигерманского лагеря (цивилизации Моря) в европейском раскладе сил; стремление релятивизировать географический детерминизм (Видаль де ла Блаш не был знаком еще с жестким дуализмом Х. Макиндера, но, будучи проницательным специалистом в области «политической географии», вполне мог его предвосхитить); поиск факторов, способных ослабить давление пространства в пользу субъекта и времени.

Школа Видаля де ла Блаша и появление французской геополитики

В духе «политической географии» Видаля де ла Блаша строили свои концепции его ученики, знаменитые французские географы:   Эммануэль де Мартон[7] (1872-1955), племянник Видаля де ла Блаша; Жан Брюн (1869-1930), автор ключевого труда «Человеческая география»[8], написанного в духе «антропогеографии» Ф. Ратцеля; Альбер Деманжон (1872-1940), также развивавший идеи Ф. Ратцеля, но жестко критиковавший геополитику как таковую; Пьер Деффонтэн (1894-1978) и др.

В духе французской научной культуры все представители «политической географии» постоянно полемизировали друг с другом, и особенно с немецкой школой, принимая одно и отвергая другое и т.д. Кроме постоянной полемики с немцами, ситуация усугублялась еще и тем, что один из основателей знаменитой историчеcкой «Школы Анналов», историк Люсьен Фэвр (1878–1956), подверг самого Видаля де ла Блаша и его последователей уничижительной критике, заявив, что «географа должна интересовать почва, а не государства»[9]. При этом другой яркий представитель «Школы Анналов» Фернан Бродель[10] (1902 – 1985) в своих исследованиях Средиземноморской цивилизации показал значение цивилизационного, политического пространства для «длительных циклов истории» (longue duree).

Решающим моментом в процессе созревания французской геополитики явились три автора, также принадлежавшие к традиции Видаля де ла Блаша – Жак Ансель (1879-1943), Андре Зигфрид (1875 – 1959) и Андре Шерадам (1871-1948).

Жак Ансель был первым, кто использовал во Франции термин «геополитика» и написал текст с таким названием[11], где излагал свое понимание этой новой для Франции науки. В этом труде он противопоставляет немецкую геополитику французской, в основном по заведомо понятным причинам: германская геополитика в своем практическом выражении ратовала за расширение «жизненного пространства» немцев, в том числе и за счет спорных с Францией территорий. Кроме того, для французской геополитики (как для «геополитики-3») были неприемлемы жестко континентальные установки школы К. Хаусхофера, его апелляции к Heartland'у.

Ж. Ансель предлагал придать различному написанию термина геополитика в немецком («Geopolitik») и французском («Geopolitique») языках концептуальный смысл. Приняв во внимание тот факт, что англосаксонские геополитики, стараясь избежать любых ассоциаций с К. Хаусхофером, также пытались противопоставить германское «Geopolitik» и англо-американское «geopolitics», мы получим любопытную картину: написание слова «геополитика» на трех европейских языках (английском, немецком и французском) дает нам три семантических, парадигмальных и методологических множества, которые соответствуют «геополитике-1» (Море), «геополитике-2» (Суша) и «геополитике-3» (Берег). Ж. Ансель в своих текстах представляет собой яркого выразителя именно «геополитики-3».

В своей книге «География границ»[12] Ж. Ансель разбирает динамику границ вполне в духе Ф. Ратцеля, Р. Челлена и К. Хаусхофера, но конкретное рассмотрение европейских границ он производит с точки зрения национальных интересов Франции как государства-нации. Полемизируя о статусе Рейна и пиренейских областей со школой К. Хаусхофера, Ж.Ансель пытается доказать пограничное значение этой реки, вопреки германским претензиям на то, что она является «внутринемецкой».

Другим пионером французской геополитики является Андре Зигфрид, избранный в 1944 академиком Французской Академии Наук. А.Зигфрид разработал курсы для французских Университетов, касающиеся политической и экономической географии[13], а также методики для исследования «электоральной геополитики»[14]. В одной из книг об «электоральной геополитике» он, в частности, пишет:

«Каждая партия или, точнее, каждая политическая тенденция имеет свою привилегированную территорию; легко заметить, что подобно тому, как существуют геологические или экономические регионы, существуют также политические регионы. Политический климат можно изучать так же, как и климат природный. Я заметил, что, несмотря на обманчивую видимость, общественное мнение в зависимости от регионов сохраняет определенное постоянство. Под непрерывно изменчивой картиной политических выборов можно проследить более глубокие и постоянные тенденции, отражающие региональный темперамент»[15].

А.Зигфрид является автором таких геополитических трудов как «Море и Империя»[16], «Британский кризис ХХ века»[17], «Кризис Европы»[18] и т.д.

Андре Шерадам строил свои геополитические концепции, как и большинство французских геополитиков, на антигерманском принципе. Его основной заботой был вопрос, как остановить германский экспансионизм. Для этой цели А. Шерадам анализировал политическую географию Европы и рассматривал различные композиции антигерманских альянсов, исходя из геополитических факторов и соображений. Уже в 1902 году[19] он предлагает план расчленения Австро-Венгрии с учетом всех политических, природных, этнических и социальных линий разлома, а также с детальным анализом внешних и внутренних факторов, могущих быть задействованными в этом процессе с целью создания геополитических проблем Германии. Карл Хаусхофер был впечатлен работами А.Шерадама, так как, с одной стороны, в них присутствовали детальные планы и карты развала Габсбургской Империи, как будто речь шла «о борьбе с термитами в лесах Амазонки», а с другой стороны, все эти планы буквально реализовались в 1918 году. Кроме того, А. Шерадам выступал за создание Антанты – союза Франции, Англии и России, направленного вновь против Германии. И этот его проект увенчался успехом.

«Слабая геополитика» Ива Лакоста

 После окончания Второй мировой войны в «береговой геополитике», как и в геополитике в целом, устанавливается «зона тишины», прерываемая лишь изредка отдельными яркими текстами, заявлениями или исследованиями. Немецкая школа геополитики разгромлена вместе с Германией, в США геополитика ушла на территорию закрытых клубов и секретных служб, в СССР само название «геополитика» жестко табуировано. В этой ситуации в общем русле угасания внимания к геополитике движется и береговая (в первую очередь, французская) школа.

Ситуация начинает меняться в 1970-е годы, параллельно обращению к геополитике американских стратегов, дипломатов и политических аналитиков – таких, как Г.Киссинджер и З.Бжезинский. Во Франции возрождение интереса к геополитике связано с деятельностью таких авторов, как Ив Лакост, Мишель Фуше, Эрве Куто-Бегари, Филип Моро-Дефарж,  Жан-Кристоф Рюфен, Франсуа Жуайо, Мишель Коренман, Пьер Мари Галлуа (1911-2010), Поль Мари де Ла Горс (1928-2004), Игнасио Рамоне и т.д. За исключением Пьер-Мари Галлуа и Эрве Куто-Бегари, которых мы отнесли к континентальной школе, остальные авторы представляют собой типичных представителей «геополитики-3», то есть апологетов «цивилизации Берега».

Французский географ Ив Лакост с 1976 года стал выпускать журнал «Геродот», полностью посвященный геополитике. В 1983 году в нем появляется подзаголовок «журнал географии и геополитики» и с этого момента начинается вторая жизнь геополитики, отныне признанной официально в качестве особой политологической дисциплины, помогающей в комплексном анализе ситуации. 

Ив Лакост стремится адаптировать геополитические принципы к современной ситуации. Сам он не разделяет ни «органицистского подхода», свойственного континенталистской школе, ни  прагматического и механицистского геополитического утилитаризма апологетов «морского могущества». С его точки зрения, геополитические соображения служат лишь для «оправдания сопернических устремлений властных инстанций относительно определенных территорий и населяющих их людей»[20]. Это может касаться как международных отношений, так и узко региональных проблем. Легко заметить в таком определении типичный для французов левой ориентации (И. Лакост близок лево-демократическим кругам и был одно время советником Франсуа Миттерана) неприязнь к принципу власти вообще. «Властные инстанции», «соперничество», «оправдания» -- все эти термины принадлежат к словарю анархистской, марксисткой и, в крайнем случае, социал-демократической традиции и, по сути, призваны заведомо дискредитировать ту область, которой И. Лакост приоритетно занимается. Определенная таким образом «геополитика» у среднего французского интеллектуала вызовет только оскомину и раздражение.

У И. Лакоста геополитика становится инструментом анализа конкретной локальной ситуации, требующей привязки к политически организованному пространству, а вся глобальная топика выносится за скобки. Таким образом, И. Лакост полностью вписывается в классическую традицию геополитического «берегового невроза», свойственного первому поколению французских политических географов и геополитиков. «Большое пространство» с его фундаментальными энергиями тяготит представителей «геополитики-3», и они стараются уклониться от географических детерминаций путем самых различных методологических тактик.

И. Лакост и его школа, судя по всему, довольно отчетливо рефлектирует это свойство и пытается переопределить геополитику таким образом, чтобы она оторвалась от своего классического фундамента (заложенного Ф.Ратцелем, Р.Челленом, Х.Макиндером, А.Мэхэном и К. Хаусхофером) и превратилась во что-то более приемлемое для «цивилизации Берега». Именно Ив Лакост и группа сотрудников журнала «Геродот» поставили своей целью разработку модели «слабой геополитики», в которой силовые линии классической топики, связанные с концептами «великой войны континентов», «дуализма цивилизаций», «экспансии больших пространств», «подвижности границ», стратегии и контрстратегии контроля над пространствами, пан-идей, «стратегии анаконды», расчленения территории противника, были бы вынесены за пределы внимания.

Что же оставалось бы тогда объектом изучения «слабой геополитики», и каковы были бы ее методы?

«Слабая геополитика» И. Лакоста и его школы сосредоточивала свое внимание на:

·      локальных процессах, с тщательным выяснением структуры их акторов, но без обобщений относительно иерархического соподчинения более масштабным силам ( по принципу «локальные процессы/локальные акторы»);

·      географической фиксации регионов бедности, географии социального неравенства;

·      пространственном рассмотрении проблем экологии;

·      изучении экономических процессов, протекающих в пространстве;

·      выяснении влияния имиджа того или иного межэтнического или межнационального конфликта на общие настроения общества (геополитика медиакратии);

·      критическом анализе (разоблачении) империалистических действий крупных национальных держав (США, Россия, Китай и т.д.).

Если классическая геополитика строит свои методологии на помещении любого рассматриваемого события в глобальный геополитический контекст, вплоть до планетарного, то «слабая геополитика» стремится ограничиться узкой зоной рассмотрения, компенсируя отсутствие обобщений детальным изучением нюансов рассматриваемой ситуации.

Для этой школы характерна неприязнь к американской геополитике и отрицательное, в целом, отношение к неоевразийской традиции. Силе Моря и силе Суши Европа в лице этого направления не нашла ничего лучше, чем противопоставить «слабость».

Вклад в геополитику современных французских авторов: Ф.Моро-Дефарж, М.Фуше, Ф.Жуайо, Ж.-К.Рюфен

У школы Ива Лакоста есть и ряд неоспоримых достоинств. Она обращает внимание на ряд тем и вопросов, которые никогда не рассматривались классической геополитикой, вводит в геополитический анализ тематику медиакратии, экологии, влияния культурного фактора, а также собирает детализированный материал по политико-социальным, экономическим, энергетическим и иным проблемам в разных регионах мира, так или иначе, связывая их с пространственным фактором. Если корректно изолировать «береговой невроз» и раздраженно-язвительный стиль (с ярко выраженным пафосом доносительства на своих идейных и методологических противников), свойственный всему французскому интеллектуализму в целом, то разработки И. Лакоста могут быть чрезвычайно полезны в контексте классической геополитики. Если «береговая зона», выстраивая «геоплитику-3», воспользовалась в своих интересах инструментарием «сильной геополитики», то последняя вполне может воспользоваться полезными и адекватными наработками «слабой геополитики».

Кроме И.Лакоста в общем русле возрожденной во Франции геополитики следует упомянуть еще ряд авторов, каждый из которых внес в современную геополитику довольно серьезный вклад.

Значительные усилия к популяризации геополитических знаний приложил современный французский политолог Филип Моро-Дефарж, советник Министерства Иностранных дел Франции и профессор в парижском Институте политических исследований. Моро-Дефарж -- автор обзорного учебника «Введение в геополитику»[21], переведенного на русский язык. Ему же принадлежит ставший классическим текст, посвященный проблеме новой европейской идентичности – «Куда идет Европа?»[22], написанный на основе геополитического анализа процессов глобализации. Обзор геополитического баланса сил на старте XXI века Моро-Дефарж дает в своих книгах «Геополитика нулевых»[23], «Мировой порядок»[24] и «Мондиализация»[25]. Не высказывая никаких специальных предпочтений, Моро-Дефарж комбинирует классическую геополитику и «слабую геополитику» Ива Лакоста и по этому критерию сближается с французскими геополитиками неореалистами (Ф.Тюалем, Э.Шопрадом и т.д.).

 C журналом «Геродот» и другими инициативами Ива Лакоста активно сотрудничал и сотрудничает французский дипломат, географ и геополитик Мишель Фуше. Не ставя перед собой задачи глобальных обобщений или пересмотра понимания геополитики как таковой, М. Фуше концентрируется на одной конкретной теме –геополитике границ, полагая, что границы отражают степень социально-психологической и исторической энергии народа и, следовательно, никогда не остаются строго постоянными и все время меняются. Проблеме динамики изменения границ в нашем мире посвящены основные геополитические работы Фуше[26]. Произведения такого признанного академического ученого, как М. Фуше, во многом способствовали успеху геополитики в современной научной среде Франции.

Определенный интерес вызывают труды геополитиков этой же школы Франсуа Жуайо и Жана-Кристофа Рюфена. Ф.Жуайо известен фундаментальными исследованиями геополитики азиатского региона[27], а Ж.-К.Рюфен является автором геополитического бестселлера «Империя и новые варвары»[28]. Основной тезис Рюфена состоит в том, что после краха СССР Запад оказался в ситуации Римской Империи после гибели Карфагена (правильнее было бы сказать наоборот, так как победила «цивилизация Моря», то есть современный Карфаген), а значит, видение мира по линии «Восток-Запад» сменилось на вертикальную оппозицию «Север-Юг». «Север» для Ж-К. Рюфена -- это «Империя», зона технологического порядка, уюта, социальной обеспеченности, богатства и технологического развития, а «Юг» -- зона «нового варварства», где интенсифицируются процессы распада, нагнетается хаос и социальный регресс. Сам Рюфен,  активист различных организаций по защите «прав человека» и один из основателей движения «Врачи без границ», предостерегает от того, чтобы назревающий раскол по линии «Север-Юг» не стал реальностью, так как, по мнению Рюфена, это приведет к падению технологической цивилизации Севера, глобальной гуманитарной катастрофе и всеобщему хаосу.

Геополитика в стиле «Монд Дипломатик»: Игнасио Рамоне

Самой ортодоксальной линией развития «слабой геополитики» Ива Лакоста является группа журналистов, политологов и экспертов, издающих престижный французский журнал «Monde Diplomatique». Главный редактор журнала Игнасио Рамоне[29] является автором многочисленных текстов по геополитике и поддерживает геополитический метод в редактируемом журнале.

Политические и идеологические позиции «Monde Diplomatique» можно сформулировать в нескольких тезисах.

1.                    Западное общество движется по пути прогресса неравномерно и с определенными откатами назад под воздействием «авторитарного» и «тоталитарного» инстинкта, эгоизма, желания доминировать, покорять, контролировать и властвовать. На пути торжества гуманистических ценностей и идеала равенства и кооперации, а также социальной справедливости стоят различные формы атавизма. Социал-демократия и умеренное левое движение в Европе, а также кантовские традиции европейского гражданского общества представляют собой один полюс развития цивилизации. Он воплощен к Евросоюзе, но не в том, который есть сейчас, а в том, каким ему предстоит стать. Отрицательным полюсом западной цивилизации являются США, ультралиберальная идеология и философия эгоизма и прагматизма.

2.                    Смысл мировых процессов заключается в соперничестве двух образов будущего: демократического европейского, основанного на социальности и соблюдении прав человека, и либерального американского, основанного на абсолютизации свободного рынка, конкуренции, эгоизма и материального успеха.

3.                    Остальные зоны, кроме США и Европы, являются заложниками этого спора. США и американская версия глобализма, базирующаяся на классической морской англосаксонской геополитике, несет им новые формы колонизации, апартеид, угнетение и хаос. Европейская гуманистическая и демократическая социально ориентированная модель глобализации позволит всерьез подойти к решению наболевших социальных и экономических проблем.

Если спроецировать эти принципы на сферу геополитики, то можно сделать вывод, что интеллектуалы и эксперты «Монд дипломатик» противопоставляют единственную сохранившуюся и действенную до сих пор модель «сильной геополитики», атлантизма, Sea Power), воплощенную в США, довольно расплывчатому проекту гармоничной гуманистической («левой») глобализации на основе «слабой геополитики», предполагающему отсутствие строгих и жестких центров силы, прямой доминации, национального и государственного эгоизма в международных отношениях.

Такие идеи довольно популярны в определенных европейских кругах, ориентированных антиамерикански и антилиберально: поэтому журнал и его главный редактор Игнасио Рамоне находит серьезную поддержку своей позиции.

На практике такая установка задает тон критического анализа стратегии американского глобализма и «империализма», отслеживания и денонсации тех тенденций в политике США, которые укладывались бы в парадигму агрессивного англосаксонского империализма, основанного на «морском могуществе». Этот критицизм в отношении либерализма и стратегии США сближает с И. Рамоне и его журналом самые различные силы европейской континентальной ориентации – от «суверенистов» до участников GRECE. Сам И. Рамоне неоднократно публиковался в журнале Алена де Бенуа «Кризис».

И. Рамоне откровенно симпатизирует «левым» и даже «крайне левым» движениям, а также всем разновидностям антиимпериализма, антирасизма и деколонизации.

Многозначность термина «глобализм»

Во второй части книги мы рассмотрим с геополитической точки зрения такое явление, как глобализация. Для того чтобы применить к глобализации геополитический инструментарий, необходимо предварительно дать ее более или менее развернутое описание.

Глобализация есть процесс объединения всех обществ, стран, народов, культур, экономики земли в некое единое интегрированное образование.

Синонимами глобализации выступают такие понятия, как «планетаризм», «глобализм», «мондиализм» и производные от них. Разные исследователи совершенно по-разному трактуют не только различия между этими терминами, но и заложенный в них смысл, поэтому для того чтобы составить представление о глобализации, необходимо рассмотреть целый ряд авторов, толкующих ее смысл, природу и характер.

Костас Акселос: планетарные блуждания бытия

Одним из первых осмыслить процесс глобализации предложил греческий философ Костас Акселос (1924–2010), сочетавший в своем творчестве влияния Маркса, Ницше, Гераклита и Хайдеггера. В книге «К планетарному мышлению» 1 К. Акселос описывает те основы, на которых, по его мнению, будет построено общество завтрашнего дня и утверждает, что они будут иметь планетарный, глобальный мировой характер, включающий в себя все человеческие общества и культуры. При этом основное внимание К. Акселос уделяет философской подоплеке глобализации, которую он сводит к фундаментальной проблеме мира как особого метафизического явления.

Необходимость объединения человечества в общем социальном контексте Акселос выводит из единой модели феноменологии восприятия человеком окружающего бытия. Единство человечества обосновывается, согласно ему, единством бытия. Но само бытие Акселос понимает в духе Хайдеггера — как развертывание, «открытие», обнаружение динамического начала переливов наличия и отсутствия. Акселос указывает на греческую этимологию слова «планета», которое происходит от глагола «πλαζειν», что означает «блуждать». Под «планетами» греки понимали перемещающиеся (блуждающие) небесные тела. «Блуждание», по Акселосу, становится главным свойством «планетарности» и в этимологическом, и в философском смысле. В духе Хайдеггера и Гераклита он считает, что наиболее постоянным свойством бытия является его непостоянство — бытие ускользает от любых попыток его строго зафиксировать и порождает диалектические игры отчуждений и сближений, дифференциаций и интеграций, революций и реакций. Бытие блуждает, и человечество, распознавшее это, также призвано стать планетарным — т. е. блуждающим. Трилогию своих книг «Маркс как мыслитель техники» 2, «Гераклит и философия3» и «К планетарному мышлению»4 Акселос называет «трилогией блуждания».

Такое понимания мира приводит Акселоса к фундаментальному началу в его философии — к понятию «игры». Этой теме он по­свящает наиболее знаменитую свою книгу «Игра мира»5. Мир как блуждание одновременно есть мир как игра. Игру Акселос понимает как «предонтологическое» начало, т. е. то, что предшествует логическому мышлению с его четкими дистинкциями. В игре дей­ствуют более гибкие правила, открытые ряды, причудливо сходящиеся и расходящиеся по неуловимой жизни силы, энергии внутренней мощи. Бытие проявляет себя как игра — подобно «вечно­сти», которую любимый Акселосом философ Гераклит уподобил «играющему ребенку». Игру как принцип открытия бытия Акселос противопоставляет закрытым обществам — нациям, государ­ствам, культурам, религиям, поскольку каждая из этих инстанций претендует на то, чтобы «приватизировать» бытие и мир, установить безраздельную власть над фрагментом, попавшим в зону их контроля, и остановить свободную игру блуждающего бытия, поместив его в узкие, фиксированные политические, идеологические, экономические и др. границы. Человек у Акселоса есть одновременно и игрок, и игрушка, и сама игра в ее самосознании, в ее встрече с самой собой6.

История человеческого общества подводит его к осознанию бытия как игры и влечет за собой соединение человечества в концентрации на всеобщей открытости мира — в этом ключе Акселос трактует и Маркса, и Ницше, и Хайдеггера. При этом в последних своих работах 7 он критически оценивал практику современной глобализации, утверждая, что она упускает из виду главное — процесс интеграции мира проходит чисто технически и отчужденно, исключая самое главное: открытость миру, мир как таковой. Это планетаризация без планетарного чувства (блуждающего бытия), «мондиализация» (от французского «le monde», дословно «мир») без «мира».

Ойген Финк: игра как символ мира

Понятия мира и игры сходятся воедино и у другого выдающегося философа ХХ в., феноменолога, последователя Э. Гуссерля и М. Хайдеггера Ойгена Финка (1905–1975). Идеи Финка оказали решающее влияние на «планетарное понимание философии» Костаса Акселоса. В своей книге «Игра как символ мира» 8 Финк показывает, что понятие «мира» как таковое является одним из самых сложных в человеческой философии, культуре, речи и т. д. Приобретая опыт мира, человек становится самим собой. Мир, по О. Финку, не состоит из совокупности всех вещей, расположенных вокруг человека и внутри него. Мир есть тонкая и постоянно ускользающая целостность, которая и дает вещам основу для их явления, и отпускает их в стихию небытия в том смысле, в каком они представляют собой нечто конкретное и фиксированное. В этом и состоит суть игры мира: целостность мира развертывает вещи и укрывается за ними и от них, чтобы, предоставленные сами себе, эти вещи растворились бы в стихии времени и дали место другим. Но человек, в отличие от других существ, способен видеть не только отдельные вещи, фрагменты и сингулярности, но и схватить сам мир в целом. Благодаря этому опыту, человек становится самим собой: местом встречи множества вещей мира с миром как таковым9.

Такое понимания «мира», «целого», «всего» соответствует главной теме философии Хайдеггера — теме бытия.

Анри Лефевр: глобальное производство пространства

С другой стороны подходит к проблеме единого мира французский философ и социолог (бывший марксист, сохранивший симпатии к «левой» идеологии до конца жизни) Анри Лефевр (1901–1991). А. Лефевр был одним из редких марксистов, кто уделил большое внимание фактору пространства. С его точки зрения, ключом к производственным отношениям, а значит, и к самой стихии власти, является организация пространства, которая представляет собой прямое воплощение самой сущности политической экономии. Исследование этой темы привело его к главной формуле его трудов. «Производство пространства» — с таким названием вышла книга, считающаяся сегодня классическим произведением в этой области10. А. Лефевр утверждает, что производство пространства есть «воспроизводство социальных отношений производства». Смысл понятия «производство пространства» состоит в следующем:

– любая социальная система, основанная на фиксации экономических отношений и основанных на них отношений власти (марксистский подход), выражает себя не как абстрактная концепция, а как пространственная реальность, воплощенная в организации селенья, города, государства и т. п;

– только в этом случае власть и политика воспринимаются как нечто «объективное» и «реальное»;

– поэтому власть всегда есть власть над пространством и в пространстве;

– анализ структуры политического пространства и есть проникновение в сущность экономических и политических отношений;

– производство, порождающее диалектику экономико-политической истории, есть в первую очередь производство пространства, и в этом производстве сосредоточены основные силовые линии.

Далее, Лефевр рассматривает три типа пространства:

1) естественное или «абсолютное» пространство (сфера непо­средственно воспринимаемого);

2) представленное или теоретизированное пространство (сфера понятийного) и

3) пространственно воображаемое время (сфера проживаемого).

Между ними развертываются диалектические соотношения. Власть создает понятийное пространство и помещает его в естественное пространство, и эта комбинация становится экзистенциальной зоной проживания общества. Ярче всего это выражено в структуре города, изучению которой Лефевр посвятил много работ: «Город­ская революция»11, «Право на город»12 и др. Город есть произведенное пространство по преимуществу — одновременно экономически и политически. Поэтому корректный социологический анализ города является сам по себе важнейшей философской процедурой расшифровки наложения трех пространств друг на друга и выяснения того, как через них и в них реализуются производственные и властные отношения. Cогласно Лефевру, революционные — социалистические, коммунистические — практики должны иметь, в первую очередь, пространственное выражение и пространственные формы13. Они должны вписываться в городское пространство (как концентрированное выражение промышленного капитализма).

А. Лефевр прослеживает этапы производства пространства и историческую судьбу городов и замечает, что сегодня капитализм вступает в урбанистическую стадию. Это означает, что все пространство земли, включая сельскую местность и пустынные территории, структурируется по модели индустриального города. По сути, это означает превращение планеты в город, а человечества — в горожан. Здесь можно заметить прямую этимологическую связь между понятиями город (греч. «πόλις», немецкое «Burg», латинское «civis/urbs»), гражданин/горожанин (лат. «civilis»), буржуа (изначально дословно «житель Burg’а», т. е. «горожанин), политика (от греч. «πόλις», как преимущественное занятие горожан), цивилизация (латинское «civis»), урбанизация(латинское «urbs»). С точки зрения производства пространства все эти явления связаны не только исторически и этимологически, но и концептуально. Планета, по Лефевру, становится урбанистической и, следовательно, ее природное пространство концептуально организуется буржуазным мировоззрением, на основе чего складывается единая цивилизация и мировое «гражданское общество», объединенное общей глобальной политикой. И в таком качестве новое пространство переживается людьми как историческая данность.

Поэтому глобальный мир есть высшая форма капиталистиче­ского производства, вершина власти капитала и его выражение в структуре мирового пространства.

Вильфрид Десан: императив глобального взгляда и планетарные личности

Антропологические темы глобального мира развивает другой автор, Вильфрид Десан (1908–2001). В. Десан исходит из постулирования такого явления, как «целое» («totum»). Отдельные индивидуумы, страны, культуры и цивилизации всегда представляют собой только «часть». Все явления истории индивидуальны и, значит, частичны и с точки зрения их бытия, и с точки зрения их осмысления. Исходя из «целого» и в стремлении к его достижению, согласно Десану, надо строить диалог, в развитии которого через адаптацию друг к другу разновеликих и разноплановых единичностей может реализоваться и раскрыться в должной мере «totum».

Для того чтобы «целое» начало складываться, необязательно интегрировать полностью всех и вся на практике. Достаточно, если теоретически будет выстроена структура «глобального взгляда» на проблемы и будут воспитаны «планетарные личности»14, которые смогут подняться над частными культурными и цивилизационными позициями и сделать точку зрения «целого» своей жизненной установкой.

Десан считает, что «планетарные личности» должны стать «спасителями целого». В качестве прообразов таких личностей он перечисляет святых, дипломатов и космополитов: каждый из них на свой лад находит пути для того, чтобы порвать с локальной идентичностью и сформировать глобальную идентичность.

По Десану, следующему феноменологическому методу Гуссерля, глобальная среда или глобальный феномен должны привести к возникновению планетарного «жизненного мира», в котором, с одной стороны, будет выстроена общая экзистенциальная база, а с другой, будут преодолены противоположности в идеологии, теологии, этике, антропологии и т. д.

Идеи Десана созвучны теориям более ранних авторов, выдвигавшим сходные идеи интеграции человечества: это русские философы В.С. Соловьев (концепция «всеединства»), Н.Ф. Федоров (философия «общего дела»), ученый-естественник В.И. Вернадский (теория ноосферы), французский католический философ Тейяр де Шарден и др.

Общность и различие в фундаментальных философских подходах

Мы привели несколько теорий, обосновывающих глобальность как явление, как философское понятие, позволяющих взглянуть на широкий спектр социологических, политических, экономических, стратегических, культурных и иных процессов с позиции глубинных принципов. Каждый из упомнутых авторов на свой лад трактует глобальность, мир, человечество, пространство, планетарность. Кто-то настроен критически, кто-то апологетически, но все они сходятся в том, что глобальность и, следовательно, глобализация и глобализм имеют под собой серьезное основание, коренящееся в бытии, в природе мира, общества, человека, истории.

Основными здесь являются такие понятия, как «глобальное целое», «планетарный горизонт», «глобальный город», «интуиция мира», «динамика игры». Можно ли применить геополитический анализ к этому уровню осмысления глобальных процессов (а также к их проектированию и практической реализации) ?

Мы полагаем, что можно. Но эта возможность не является само собой разумеющейся и требует от нас обращения к фундаментальным принципам самой геополитики.

Пять пунктов

Во-первых, ключевой посылкой геополитики явлется отношение к мировому пространству как к пространству качественному, в котором воплощены и природные, и социальные, и воображаемые, и проектируемые смыслы. И здесь остается только соотнести геополитическое понимание качественного пространства и его толкование в глобализме.

Во-вторых, геополитика по определению глобальна, т. е. отличается видением политических, стратегических, экономических и культурных процессов в планетарном масштабе. Следовательно, глобальный взгляд для геополитиков естественен.

В третьих, социологическое измерение геополитики заставляет ее обращать внимание, в первую очередь, на общество, его структуры, динамику, трансформации и поведение в пространственной среде. Глобализм предполагает трансформацию общества и появление его новой версии — глобального общества 15. Геополитика вполне может поставить перед собой цель — исследовать отношение этого «глобального общества» к пространству.

В четвертых, сама геополитика традиционно оперирует термином «Большая Игра», рассматривая соперничество между собой мировых держав как сложный и многомерный исторический турнир, настолько захватывающий, что превосходит прагматику, рационализацию, осторожность и длится в течение многих поколений. Взглянув на это с философской точки зрения, невольно задаешься вопросом: а не является ли противостояние Суши и Моря, «великая война континентов», «Большая Игра» выражением какого-то невыясненного пока метафизического принципа — сродни максиме Геродота о том, что «вражда — отец вещей». Правда, геополитики перефразируют ее так: «Вражда Суши и Моря есть отец истории». Но тот же Гераклит учил об играющем ребенке. «Игра как образ мира» и «война как образ мира» — очень близкие друг другу образы. У Ойгена Финка есть трактат о человеческом насилии16, выстроенный на развитии интуиций Гераклита. То же самое относится и к Костасу Акселосу17.

В пятых, философская близость «войны» и «игры» тем не менее не должна затмевать собой их фундаментальных различий. Исследуя природу игры как основу человеческой культуры18, Й. Хейзинга подчеркивает, что агрессия, проявляемая в игре, имеет четко обозначенные границы: она остается в пространстве условности, по эту сторону баррикад, внутри одного и того же коллектива, внутри «своего». Хейзинга приводит примеры игры из животного мира: два щенка, играющие друг с другом, при всей схожести жестов, действий, поз, рычания и т. д. с настоящей битвой никогда не доходит до прокусывания друг другу уха: даже у зверей есть зачатки представления об «игре» (со своими) и «войне» (с чужими).

На этом примере можно понять существенную, фундаментальную разницу между глобализмом и геополитикой: геополитика (по меньшей мере, классическая) мыслит мир дуально и, значит, «игра» для нее лишь эвфемизация «войны», другое имя «войны». Это принципиально и составляет сущность геополитики и ее метода. Для геополитики «целое» (totum) обязательно будет рассматриваться либо со стороны Суши, либо со стороны Моря, т. е. будет либо сухопутным, либо морским. То же самое касается мира, человека, общества, планеты, интеграции и т. д. Геополитика истолковывает все с присвоением вышеуказанного индекса. Если победит Море, то человечество станет жить по его законам, качественное пространство будет осмыслено в духе Карфагена, Венеции или Великобритании; по этой же модели будет строиться глобальное общество, таким же морским будет «блуждание» (вспомним «кочевников Моря» и «кочевников Суши» Макиндера) и т. д. Если победит Суша, то возникнет другое общество, другая глобальность, другой мир, другое человечество — это будет абсолютизация Рима, Спарты, Империи Чингисхана или Россий­ской Империи.

 Целое и половина

Глобальное видение отличается от геополитического тем, что не признает базового дуализма, и даже войну трактует как игру, в противоречиях видит взаимодополнение, а в индивидуальных различиях — залог кооперации (В. Десан). Суша и Море для глобали­стов являются двумя сторонами «целого», и конфликт между ними есть частный случай множества других антагонистических пар:капитализм/социализм; развитие/отсталость; эгоизм/альтруизм; интуиция/рассудок и т. д. Поэтому глобализм геополитикой прин­ципиально не интересуется, а если и интересуется, то лишь периферийно или прагматически.

Напротив, геополитический анализ глобализма весьма актуален и в современной ситуации является одной из приоритетных областей применения геополитической методологии.

Выше мы затронули самое главное, принципиальное различие двух подходов, их асимметрию, несводимую оппозицию методологий. Выявив этот принципиальный поворотный момент, мы можем уточнить, как именно относится геополитика к фундаментальным философским принципам глобализма.

Геополитика утверждает, что качественное пространство в истоках дуально, и поэтому его интеграция может быть осуществлена только как факт полной победы одного из начал и безоговорочной капитуляции другого. Это может произойти в глобальном масштабе (и происходит сегодня — в пользу цивилизации Моря, которая претендует на глобальность), но не может включить в себя антитезу, не уничтожив (не исключив) ее предварительно. Если после победы Моря в планетарном масштабе останется нечто, отдаленно напоминающее Сушу, это будет симулякр, декор или музей-заповедник (возможно, резервация). То же самое произойдет в случае победы Суши — «океан» сохранится в качестве «бассейна» или «озера». У Суши и Моря разные онтологические корни, победа одного достигается через упразднение, ликвидацию, уничтожение другого.

Тот же дуализм сохраняется и при исследовании глобального общества. Геополитика сразу ставит принципиальный вопрос: какое общество берется за образец глобального общества, какие установки, ценности, принципы, пэттерны, идеологии, институции берутся в качестве нормативных? Если речь идет о производстве глобального пространства по капиталистическим (урбанистиче­ским) выкройкам и с высшей ценностью монетарной ликвидности, это будет «морское общество», «общество Карфагена», и именно этим будет определяться его социологический профиль, пусть в глобальном масштабе.

Любое целое — это всегда только половина, убежден геополитик и именно с таким философским подходом он принимается за анализ глобальных процессов. Геополитик заведомо не верит в totum, с которым оперируют глобалисты. Геополитик готов изучать глобальные процессы и глобальные теории, но лишь для того, чтобы вскрыть в них и продемонстрировать баланс соотношения глубинных геополитических сил, т. е. поместить их в общую хронику серии эпизодов в нескончаемой «великой войне континентов», являющейся «отцом вещей».

Вильгельм Мюльман: этноцентрум и глобальность локального

Мы видели, что в основе глобализма заложена идея «целостности», включения всего внутрь общей структуры. Несмотря на то, что феномен глобализации является ультрасовременным, мы можем встретиться с похожей философской и мировоззренческой установкой у самых архаических народов. Дело в том, что никакое человеческое общество, начиная с крохотного племени дикарей, не мыслит себя как нечто локальное, фрагментарное, находящееся на периферии «большого мира». Напротив, все они считают себя и свою культуру, свой язык, свою традицию и свои ценности — центральными, универсальными, вселенскими.

Этносоциолог В. Мюльман (1904–1988) назвал эту особенность «этноцентрумом»19. Согласно его реконструкциям примитивных обществ подавляющее большинство архаических племен видит мир следующим образом. В центре находится само племя, это и есть этноцентрум20не просто как образ мира, но как мир в целом, в его тотальности. Общество, его социальная организация и простран­ственное устройство точно воспроизводят окружающий мир. Но и сам этот мир мыслится как проекция общества. Между культурой и природой нет четко прочерченной границы. Это создает своеобразную голографию архаического мировоззрения. Космос и селение, природа и человек, общество и пейзаж, ландшафт составляют единое целое — totum. Это целое включает в себя большое и малое не по принципу фрагментации, а по принципу символического тождества. Солнце, Луна, звезды, горы, реки, леса и т. д. мыслятся как части человеческого общества, они включены в этноцентрум как родственники, свояки, партнеры, конкуренты. Точно так же сами люди входят в «большой мир» — как его неотъемлемая часть, как его голограмма. Малое (локальное общество) и большое (весь окружающий мир) в такой модели этноцентрума совпадают. А все несоответствия, опровергающие такое представление, разрешаются с помощью мифов, в которых «большое» и «малое» уравнивается. Миф, в свою очередь, ложится в основу обряда и социального устройства, реорганизуя пространство в его физическом и репрезентативном выражении. Пространство этноцентрума сакрально именно потому, что оно абсолютно инклюзивно, т. е. включает в себя «все» (totum).

Архаическое общество не способно концептуализировать представления о «другом» и, следовательно, не мыслит себя и свой мир со стороны: мир племени и есть весь мир вообще, в целом. За его пределом нет ничего, т. к. все, что может быть, уже заключено в нем, включено в него. Даже если горизонт известной племени области чрезвычайно узок и составляет с десяток квадратных километров, его структура совпадает со структурой Вселенной: светила и стихии, боги и духи, небо и земля, живые и мертвые, люди и звери умещаются на этой территории, которая является территорией бытия. В этом смысле любое человеческое общество — даже самое архаическое и примитивное — всегда «глобально». К такой «глобальности» можно применить все основные характеристики К. Акселоса или О. Финка.

Фигура «другого», этнос и история

В определенные моменты архаическое общество выходит за пределы этноцентрума и обнаруживает существование «другого»21. Это опыт «трансцендентного», столкновения с тем, что лежит за пределом границы, «по ту сторону». Это травматический опыт, и он связан с началом этногенеза (по Л.Н. Гумилеву22). Отсюда берет свое начало понятие «граница», являющаяся важнейшим философским, богословским и геополитическим принципом.

Этноцентрум живет в состоянии «вечного возвращения», в области замкнутого самого на себя мифа. В нем нет «нового» и нет «другого», все всегда то же самое.

В какой-то момент этноцентрум дает трещину, миф открывается, размыкается, и этнос вступает в историю, во время23. Отныне он начинает иметь дело с «другим», в том числе и с «другими» этносами, другими «этноцентрумами». Цельность из данности становится заданием. Этнос отныне знает, что есть «другое», «другой», но стремится это «другое» включить в себя. Это включение не гарантировано — оно может состояться, а может и не состояться. Так рождается драма и трагедия. Этнос, вступивший в историю, стремится восстановить утраченное «целое», «totum», но это возможно сделать не путем возврата к истокам, а движением по истории вперед — к ее кульминации.

Так возникает вторая, более современная форма глобализма: глобализма общества, стремящегося включить в себя «другого» и «других». Желание включить «другого» рождается из двух предпосылок:

– ностальгии по целостности этноцентрума;

– трагического ощущения того, что эта целостность нарушена фактичностью наличия «другого».

В отличие от первого, архаического глобализма этноцентрума этот второй глобализм четко различает локальность и всеобщность: малое здесь отныне не равно большому. Малое есть малое, и его задача — стать большим; частное есть частное, и его задача — стать всеобщим.

Своего максимального выражения второй тип глобализма обретает в исторических империях. Именно империи, вселенские царства, являют собой наиболее наглядно стремление построить единство и универсальность, отталкиваясь от частей, фрагментов, локальностей.

Принцип Империи: преодоление времени и интеграция пространства

Мировые империи древности демонстрируют нам грандиозные образцы глубинной воли к интеграции, к восстановлению «целостности», утраченной при соприкосновении с фигурой «другого» и открытием «времени». Империя не просто форма политиче­ской организации; это еще и социологическое, философское и психологическое явление. В империи общество стремится излечиться от болезненного чувства локальности, возникающего из-за столкновения с «другим», когда «другого» не удается включить привычными для этноцентрума способами.

Во всех исторических империях в центре стоит идея преодоления времени и интеграции пространства. Поэтому Рим называли «вечным городом» (Roma Eterna), Китайская империя называлось «Поднебесной», «вечность» и «мировой масштаб» провозглашались Вавилонским царством, Персидской державой, кочевой империей Чингисхана и т. д.

Империя никогда не мыслила себя одной из нескольких рядоположенных инстанций; это понятие (по смыслу) имело только единственное число. Империя — это то, что находится в процессе интеграции; то что (вос) создает целое (totum). А то, что противостоит Империи, есть «варварство», «хаос», т. е. как раз то «другое», что создает проблемы и против чего направлена вся мощь империи. Империя, по определению, всегда глобальна, центральна, а то, что еще в нее не включено, либо будет включено, должно быть включено, либо подлежит уничтожению.

Империя всегда глобальна и мыслит себя исключительно в терминах мира, «всего мира».

Христианское учение о четырех царствах

В христианской традиции существует каноническое учение о четырех царствах. Библейская и христианская история знает множество царств, мощных и слабых, тысячелетних и эфемерных, но среди всех них выделяет именно четыре. Не потому, что они были «более великими», нежели другие, но потому, что христианство увидело в них именно принцип «Империи» в ее философском и глобалистском измерении.

Первым царством было «халдейское» (Вавилонская империя), вторым — персидское, третьим — греческое (империя Александра Македонского), четвертым и последним — римское. Эти четыре сменявшие друг друга империи и осмысливаются как четыре формы глобальной социально-политической и онтологически-экзистенциальной среды. При этом христианская теория регресса (грехопадения) трактует эти царства как нисходящие в отношении друг друга — каждое последующее является худшим, нежели предыдущее. Вавилонское царство в видении царя Навуходоносора уподобляется золоту и голове колосса24; персидское — серебру и груди; греческое — меди и бедрам; римское — железу и ногам.

Эти четыре типа означают четыре формы глобализации, продолжающие одна другую в структуре христианского толкования истории.

Для первых христиан имел огромное значение тот факт, что Исус Христос воплотился именно в пределах Римской Империи. Эта империя мыслилась универсальной и глобальной: Бог как выс­шая личность мог открыться только в лоне целого, в мире как таковом. Именно эта логика постепенно привела христиан к диалогу с империей и впоследствии к христианизации Рима.

Кочующий Рим

Согласно христианскому учению, Римская империя, «четвертое царство» будет последней формой глобальности и универсализма вплоть до «конца света». «Конец света» символизируется «глиняными ногами колосса» из сна Навуходоносора и означает раздробление имперского единства, распад, рассеяние и расчленение на отдельные фрагменты единого целого.

Последние две тысячи лет христианской истории, так или иначе, прошли под эгидой Рима, и четвертое римское царство служит синонимом социально-политической организации пространства вплоть до конца эпохи Возрождения и начала Нового времени.

У православных и католиков, правда, взгляды на природу «четвертого царства» и на его историческое воплощение существенно разнятся. Православная церковь считает, что, начиная с V века (падения Западной Римской Империи), «четвертым царством» является Византия, Новый Рим, просуществовавший вплоть до 1453 года. А русские православные добавляют к этому еще двести лет «имперского приращения», проходившего под знаком идеи «Москвы — Третьего Рима». Католики же толкуют империю либо как инициативу Карла Великого (конец VIII — начало IX в. — 800 год признания Карла папой Львом III Императором) и его потомков, вплоть до Штауфенов и до Габсбургской династии австро-венгерских императоров, либо — иносказательно — как страны Западной Европы, объединенные под властью Папы римского. Но во всех случаях Рим, империя означают именно глобальное и нормативное пространство — мир как целое в социально-политическом и историческом смысле.

Атака на Рим, на теорию «четвертого царства» как принцип Империи в Европе начинается с XVI в. и совпадает по смыслу и по времени с началом Реформации и переходом от Средневековья к Новому времени. В христианском сознании это соответствует наступлению «эпохи глины» и близости «последних времен». Лютер, Кальвин и другие вожди Реформации набросились на латинство в широком смысле — одновременно на католическую церковь и на принцип Империи. Централистской и глобалистской (в каком-то смысле) организации католической церкви они противопоставили независимые от какой бы то ни было иерархии протестантские общины, а Империи — только-только возникающие в Европе национальные государства.

Позднее антиимперские и антикатолические настроения еще более радикализировались и вылились в секуляризм, светскую социально-политическую модель и дехристианизацию Европы. Период Нового времени совпадает с концом четвертого царства и завершением христианского глобализма.

В России секуляризация проходила чуть позже и без столь жест­кого разрыва с православием и христианством. Но с эпохи раскола и начала Петровских реформ идея «Москвы — Третьего Рима» была отброшена, и русские цари стали относиться к России как к современному национальному государству, стремящемуся «догнать» Европу Нового времени. Не случайно русские староверы восприняли реформы Никона и последующие за ними действия Петра как «конец света»: в духе христианского учения об империи они ясно видели, что кончается «приращение» «четвертого царст­ва», а конец Рима означает конец мира, конец целого, конец всего.

Китайское пространство императора-Неба

Особый случай империи представляет собой Китай. В нем мы видим весь набор традиционных характеристик империи. Царство мыслится как нечто священное. Согласно Конфуцию, политику не следует отделять от этики, а служение императору является такой же добродетелью, как почитание предков и участие в религиозных церемониях.

Император в Китае именовался «сыном Неба» и рассматривался как сакральная фигура. Структура императорского культа, его проживание в особом священном дворце — Минь-Тан 25, переход в зависимости от сезонов из одной части дворца в другой, дворцовые церемонии и обряды, сама организация политического простран­ства императорского Китая, сходящаяся к фигуре «сына Неба» — все это было пронизано космическим символизмом, стремлением собрать в Империи воедино природу и общество, людей и духов, стихии и культуру.

За пределом Империи начинались зоны «варварства» и «дико­сти», там обитали «другие», несущие хаос, беспорядок и агрессию. Против них китайцами была построена грандиозная северная стена. О строительстве «железной стены» у Каспийских ворот, против кочевников из евразийских степей, сообщают и предания о походах Александра Македонского. Это типичный признак имперского глобализма: от того, что невозможно в себя включить, необходимо надежно защититься.

Китайский глобализм обладает совершенно особой структурой. В единую социально-политическую массу здесь объединяются представители самых разных этносов, которых сплотила империя, превратив в китайцев, наделив особой интегральной социальной, культурной, лингвистической идентичностью, воплотившейся в китайском пространстве.

Исламская империя: от халифата к цивилизации

Отличную форму имперского глобализма мы встречаем в исламском мире. Здесь интегрирующим принципом является религия. Религиозный универсализм мусульманской веры подвигнул ее фанатичных сторонников, бедуинов Аравийского полуострова, к активным и масштабным военным завоеваниям, в результате которых была построена исламская империя, халифат. В отличие от христианства или Китая здесь первичными были не государство и не культура, а религия. Религия конституировала образ единого мира, который следовало утверждать убеждением или мечом. В результате ее горячие сторонники создали гигантское религиозно-политическое пространство, которое мы называем сегодня «исламским миром». В основе его лежит «религиозная община», умма, объединенная не только чисто культовым и обрядовым, но и социально-политическим, этическим и культурным единством. Араб­ские завоевания и исламизация самых различных народов — от Западной Африки (Магриба) через Центральную Азию, Индию и вплоть до Индонезии — сконструировали модель исламского глобализма, в рамках которой утвердилось «исламское целое».

Чрезвычайно показательна судьба халифата. В качестве полноценного централизованного политического образования он просуществовал довольно недолго, т. е. империей как политическим институтом он пробыл ограниченное время, в отличие от Китая или Рима. Но с точки зрения закладки цивилизационных и социальных основ ислам утвердился чрезвычайно прочно, породив социальное пространство планетарного размаха, которое сохранилось вплоть до нашего времени и даже демонстрирует тенденции к оживлению и новой активизации.

Кочевая империя Чингисхана

Еще одной версией империи являлась империя Чингисхана. Ее особенность заключается в том, что она являлась кочевой и сохраняла многие признаки кочевой организации общества и после захвата таких самостоятельных оседлых имперских пространств, как Китай или Персия. На территории степной зоны Северной Евразии и до монголов существовали мощные геополитические образования — скифские, сарматские царства, тюркский каганат (голубая орда), империя гуннов, юэчжей, Хазарский каганат и т. д.26 Но империя Чингисхана является беспрецедентной по своему масштабу, скорости возникновения и необоримой мощи, благодаря которой кочевникам удалось подчинить себе почти все народы и страны Юго-Восточной Евразии.

Историки и ученые теряются в догадках, как к Чингисхану, мелкому князьку третьесортного монгольского племени, находившегося в условиях типичного архаического этноцентрума, пришла идея создания величайшей из когда-либо существовавших империй. Высказывались версии о том, что теорию о «четырех царст­вах» и учение о глобальном мире ему могли донести христиане-несторианцы, которых было много среди монголов. Некоторые исследователи предполагают, что Чингисхан заимствовал эту идею у Византии. В любом случае монгольская империя представляет собой впечатляющий пример евразийской глобализации, т. е. объединения гигантских территорий по континентальному принципу в единый евразийский мир. Позднее северная часть монгольской империи Чингсихана станет основой Российской империи как геополитической наследницы Московского царства.

Карфаген: древняя биржевая империя

Еще одной древней империей совершенно другого типа была Финикия, интегрировавшая значительные территории Средиземноморья по точечно-колониальному принципу. Считается, что финикийцы были первыми изобретателями линейной письменности, которую они использовали преимущественно для хозяйственных целей, в отличие от более древних систем письма, относящихся преимущественно к жреческим практикам. Финикийская культура отличалась практицизмом, склонностью к освоению новых технологий (в первую очередь в торговле), динамичностью и способно­стью к установлению отношений с различными культурами средиземноморского ареала. Территории, находящиеся под властью Карфагена, располагались вдоль берега и очень редко углублялись внутрь континента. Контроль над морем был основой и экономической и военной мощи Карфагена. Армия была преимущественно наемной, кроме морских экипажей, набираемых преимущественно из самих финикийцев.

Политическая система карфагенской империи основывалась на финансовой олигархии, во главе которой стояли «судьи» (сеффеты).

«Карфаген» на финикийском наречии означал «Новый Город», т. к. он был построен по образцу древнего финикийского города Тира, откуда в Западную Африку приплыли основатели Карфагена вместе со своей царицей Элиссой (по другой версии, Дидоной), изгнанной из Тира ее братом, царем Пигмалионом. В основе карфагенской религии лежал культ лунной богини Танит. По мнению многих историков, в этом религиозном культе постоянно прибегали к ритуальному убийству младенцев, особенно в годы засух, стихийных бедствий и нападений противников.

Будучи соперником Сиракуз и Рима, Карфаген представлял собой альтернативу греко-римской цивилизации Средиземноморья и являлся прообразом древнейшей формы морской глобализации, основанной на торговле, финансовой олигархии, плутократии, колонизации береговых зон в экономических и стратегических целях и общем прагматическом подходе к организационной логистики в сфере политики, хозяйства, общества и т. д.

Показательно, что главный священный холм Карфагена, с которого, по преданию, начиналось строительство финикийцами своей будущей империи (приблизительно в IX в. до н. э.), носил название Бурса, откуда пошло современное понятие «биржа» (французское «la bourse») в память о финансовом величии карфагенской империи, ее успехах в обмене товаров и денег. Можно сказать символически, что Карфаген был древнейшей «биржевой империей».

Глобализация Нового времени: эра великих географических открытий

Мы видели, что в истории Западной Европы идея империи (как второго издания глобальности — после всевключающего «глобализма» этноцентрума) подвергается атакам, а затем и вовсе отбрасывается вместе с началом Нового времени. Протестантизм наносит удар по латинству, разрывая единство западной церкви и закладывая основы апологии национальных государств. Показательно, что два фундаментальных теоретика национальных государств — англичанин Томас Гоббс (1588–1679) и француз Жан Боден (1529–1596) — были убежденными протестантами.

Параллельно этому закладываются основы современного научного мировоззрения, развивается буржуазная демократия, создается совершенно новое общество. Это общество основано на «парадигме отрезка», на утверждении локальности и фрагментарности. Оно не боится сталкиваться с границами, с «другим», с «новым», стремится преодолевать самое себя и отбрасывать всякий раз старое, чтобы открыть нечто, еще неизвестное. Это динамическое общество, которое отбрасывает само понятие «целое» как сдерживающую абстрактную догму, полагая, что прогресс состоит, наоборот, в движении от фрагмента к фрагменту. Эту культуру и науку Нового времени интересует не «мир» (в понимании О. Финка или К. Акселоса), но «вещи мира», частные отдельные предметы, через манипуляцию с которыми (производство, обмен, использование) можно достичь счастья. В этом контексте науки все более и более обособляются друг от друга, специализируются. Техника и свойственное ей разделение, в том числе и разделение труда, становится во главу угла.

Новое время отбрасывает саму глобальность, заложенную в империи, не говоря уже о «наивных» претензиях на универсализм этноцентрума.

В Западной Европе XV–XVIII вв. мы можем зафиксировать конец второй — имперской — формы глобализации, хотя отголоски ее достигнут и начала ХХ в. в форме Австро-Венгерской, Российской и Османской империй, последних следов имперской Древности и имперского Средневековья.

Но строго параллельно утверждению совершенно нового типа общества, в котором проблему «другого» предлагается не преодолевать, но интериоризировать, жить с ней (в чем и состоит философский смысл Модерна), начинается процесс освоения Европой всего пространства планеты, эпоха великих географических открытий. Это можно назвать третьей формой глобализации.

Эта глобализация, свойственная Новому времени, качественно отличается от двух предыдущих форм. В этноцентруме глобальное (целое, всеобщее, мир) уже заведомо дано. Первая форма глобализации мифическая.

В империи глобальное (целое, всеобщее, мир) созидается путем политико-социальных, культурных, военных, религиозных усилий. Оно присутствует как цель и задача, как трансцендентный горизонт и делает империю священной. Вторая форма глобализации — историческая и имперская.

В эпоху великих исторических открытий начинается весьма специфическая организация пространства. Поэтому третья форма глобализации — глобализация Нового времени — требует более внимательного осмысления.

Круглый мир

Мир, с которым западноевропейское общество столкнулось в Новое время, был совершенно необычным по сравнению с миром этносов или империй. Открытый мир был круглым, объективным (т. е. представляющим собой нечто отчужденное от человека), физическим (природным) и состоящим из фрагментов (т. е. сегментированным политически, колониально, этнографически, культурно, климатически и т. д.). Вместе с тем после того, как на планете не осталось «белых пятен», весь мир стал имманентным человеческому знанию, предсказуемым, сводимым к общей схеме.

Этот «круглый мир», мир-глобус, вместе с тем отличался следующими чертами. Он был открыт именно Западной Европой и ее обществом, а значит, нес на себе отпечатки западноевропейской культуры. Европа считала себя субъектом этого мира, поскольку она познавала его и в какой-то мере создавала его (вспомним идеи Анри Лефевра о «производстве пространства»). На первом этапесубъектность Европы выразилась в факте грубой колонизации. Европейские нации просто поделили всю планеты между собой, как до этого поделили Европу по национальным государствам. Колонии стали продолжением национальных государств Европы, а «круглый мир» стал проекций европейского общества и европейского сознания. Европа открыла то, что могла и хотела открыть, что соответствовало ее собственной истории, ее науке и ее самосознанию. Поэтому через мир Европа открыла саму себя.

Но сама она была дробной (антиимперской), научной (ориентирующейся только на рациональные процедуры), секулярной (не придающей религии решающего значения — одним словом, не верующей), технической, имманентистской, прагматической и буржуазной. Точно таким же оказался и мир. А там, где он отличался от Европы, это расценивалось как «отставание», «архаика», «недоразвитость» и т. д.

Поэтому третья форма глобализации представляла собой европоцентричный проект с географической точки зрения и модернистский проект с точки зрения исторического этапа — Модерна, Нового времени. Эта глобализация была несколько парадоксальной. Она имела некоторое сходство с предыдущими формами, но и существенно отличалась от них по смыслу.

Европа Нового времени была уверена, что сомнение является универсальной истиной, а нецельность, дробность мира — его абсолютным свойством, а также законом познания. В этом Модерн был прямо противоположен архаическому этноцентруму с его мифами, вечным возвращением и уверенностью в наличии целостного и абсолютного знания, совпадающего со структурой социальной традиции. Но при этом Европа, точно так же как архаический этноцентрум, не ставила под сомнение абсолютной истинности своего собственного открытия нецельности мира. Другими словами, Модерн сомневался во всем, кроме самого Модерна. Поэтому европоцентризм является двойственным феноменом: будучи антитезой этноцентрума, Европа вместе с тем представляет собой определенный этноцентрум, только перевернутый с ног на голову и столь же убежденно отрицающий цельность, как обычный этноцентрум ее утверждал.

Не менее парадоксальны отношения третьей формы глобализации с принципом империи. С одной стороны, Европа Нового времени отбросила идею империи как неправомочный холизм (пусть и проективный), т. е. как стремление к невыполнимому достижению цельности. Но вместе с тем по отношению к остальному только что «открытому» миру она вела себя совершенно по-имперски, выступая как мировая метрополия, захватывающая по праву сильного «ничейную» (на самом деле чужую) территорию. Но снова: европейские нации нарезали себе колонии не от имени чего-то целого, а в своих узко эгоистических интересах, в интересах фрагмента, колониальными границами фрагментируя различные неевропей­ские общества, этносы и политические образования, не считаясь с их историей и культурой.

Выражением этих парадоксов стало явлении рабства. В христианском мире институт рабства постепенно отпал еще в первые века христианства, и Средневековье уже знало совершенно иные формы социальной стратификации, где рабства как такового не было, а работорговля была исключена. Однако практика рабства, свойственная некоторым античным обществам, была возрождена именно в Новое время; при этом захват рабов и торговля ими приобрели расовый характер (рабами становились африканцы, которых массовым образом вылавливали и транспортировали в Новый Свет — в европейские колонии) и оправдывалась тем, что африканцы стоят на низшей ступени развития, нежели более цивилизованные, прогрессивные и развитые европейцы.

Таким образом, третья форма глобализации — колониальная глобализация Модерна — была парадоксальной и сочетала в себе как продолжение определенных тенденций, преобладавших в прежних формах, так и их отрицание. В такой глобализации мира был утрачен, забыт, отвергнут сам мир как целое27. Она была не столько интеграцией мира, сколько его фрагментаризацией, причем на новой мировоззренческой, культурной и технической основе.

Глобализация на идеологической основе: двухполюсный мир

Глобализация третьей формы шла на протяжении всего Нового времени с XVI по XX вв. и в XX в. предопределила структуру двух мировых войн, одной из главных причин которых было перераспределение зон влияния в колониях между великими европейскими национальными государствами. В частности, Германия, позже других включившаяся в полноценную европейскую национальную политику, осталась почти без колоний и постаралась наверстать упущенное.

Существенное изменение структуры мира произошло после окончания Второй мировой войны, когда основными акторами мировой политики выступили не национальные государства Европы, а два идеологических лагеря — западный (капиталистический) и восточный (советский). Совокупный силовой, экономический, политический, дипломатический, идеологический потенциал США и СССР, двух «сверхдержав», настолько превышал эти же показатели у других стран, что в мире возникло два полюса и две зоны контроля (американская и советская).

Эту двухполюсную систему К. Шмитт (как мы уже видели) называл «третьим номосом земли». Обе зоны стали пространством нового типа глобализации, которую можно назвать «идеологиче­ской». Это четвертая форма глобализации и она отличается определенными чертами.

Во-первых, главную роль в ней играет идеология. Интеграция происходит не просто на основании фактического силового захвата колоний или установления контроля одной европейской державы над другой, а с учетом того, какая социально-политическая система установилась в той или иной стране. Это новый фактор для капиталистической глобализации, т. к. привносит самосознание капиталистического общества в качестве интеграционного начала. Ранее капиталистические страны не задумывались о том, являются ли они капиталистическими или нет, и враждовали друг с другом на чисто эгоистической основе. Наличие советского блока заставило капиталистические общества по-новому переосмыслить свою социальную природу.

Во-вторых, эта глобализация носила дуальный характер и имела альтернативную модель. Часть мира — добровольно (а чаще принудительно) интегрировалась в один лагерь, а часть — в другой.

В-третьих, идеология выступала новой формой целостности, что было четко осознано СССР, поставившим перед собой цель построения единого интернационального коммунистического общества, мирового коммунизма и осуществления мировой революции. Столь же глобальные идеи были взяты на вооружение буржуазным лагерем, у которого впервые появилась объединяющая цель, выраженная, правда, в отрицательных терминах — объединиться, чтобы не дать реализоваться планам коммунистов.

Так, идеология на новом этапе глобализации выступила в качестве «целого». При этом «целостность» коммунизма была заложена в самой исторической структуре марксизма, а либеральная буржуазия осмыслила свою дробность в качестве того, что ее — парадоксальным образом — объединяет.

Четвертая форма глобализации способствовала гомогенизации людей, живущих в разных частях света, через распространение идеологии существенно униформизировала структуру политического пространства в глобальном масштабе.

И снова в ней мы встречаем как моменты, присутствующие в прежних формах, так и нечто совершенно новое и противоположное им. Ни Запад, ни Восток в эпоху «холодной войны» не называли себя «империями», хотя в полемических целях и использовали этот термин (так, американский президент Р. Рейган назвал СССР «империей зла). На самом деле, конечно, оба лагеря представляли собой настоящие империи, считающие себя единственно универсальными и интегрирующие окружающие территории настолько, насколько хватало стратегических сил. Взгляд на мир исключительно со своей позиции — как продолжение этноцентрума — был характерен для обоих типов обществ. При этом и коммунисты, и капиталисты апеллировали к современному секулярному научному знанию, насмехались над религией и сакральностью, верили в прогресс и развитие и воспринимали целое, к которому шли, совершенно отлично от того, как воспринимало «целое» традиционное общество.

Пятая форма глобализации: глобализм сегодня

И, наконец, пятой формой глобализации является то современное состояние общества, которое сегодня мы называем «глобализацией» и которое стало объектом приоритетного интереса после краха СССР и конца двухполюсного мира. Когда произносят слова «глобализация», «глобализм», «мондиализация», «мондиализм», «планетаризм» и т. п., чаще всего имеют в виду именно эту — пятую по счету — форму. Но если для обычной политической аналитики этого достаточно, то для углубленного понимания явления глобализации нам необходимо соотносить его с предыдущими формами, а не рассматривать как нечто, что возникло только сегодня и на пустом месте. Поэтому для понимания того, чем является глобализация сегодня, необходимо ясно понимать, чем она была на предыдущих этапах и чем она сегодня отличается от предыдущих ее форм.

Современная глобализация соответствует «четвертому номосу Земли» (если использовать терминологию К. Шмитта), который складывается на планете после окончания «холодной войны» и двухполюсного мира. В конце 80 — начале 90-х гг. ХХ в. СССР и зона его планетарного влияния рухнули, а коммунистическая идеология исчезла в качестве важнейшего фактора развития мировой политики. Это создало ситуацию, когда из двух полюсов остался только один — западный, буржуазный, либеральный. Таким образом, в процесс глобализации (т. е. интеграции) усилиями США и стран капиталистического мира в этот полюс стали включаться не только «нейтральные» или «спорные» зоны земли, но и фрагменты бывшего социалистического лагеря — вначале страны Восточной Европы, а затем и отдельные республики СССР—в частности, страны Прибалтики.

Когда один из полюсов двуполярной системы рухнул, пропал, по факту сложилась глобальная модель мира, в котором восторжест­вовал оставшийся и победивший в «холодной войне» полюс. Именно его безальтернативное наличие после слома качественного пространства советского лагеря создало условия для пятой формы глобализации. Далее мы сосредоточим внимание именно на этой пятой форме, которую мы будем называть, как это принято сегодня, «глобализацией» как таковой, без каких-либо уточнений.

27Mondialisation without the world. Interview with Kostas Axelos — www. radicalphilosophy. com, 2005. [Электронный ресурс] URL: http://www. radicalphilosophy. com/pdf/mondialisation. pdf (дата обращения 02.08.2010).

Ф. Фукуяма: тезис «конца истории»

Рассмотрим три этапа, которые можно выделить в осмыслении последней версии (пятой формы) глобализации в самые последние времена — с конца 1980-х гг. до настоящего времени. Эта периодизация была предложена группой ученых стэндфордского университета (Д. Хэлд, Э. МакГрю, Д. Голдблатт, Дж. Перратон)28, подхвачена американским специалистом по глобализации Дэвидом А. Крокером29 и постепенно стала общепринятой.

Эти авторы выделили три модели обобщенной оценки глобализации — гиперглобализм, скептицизм и трансформационизм³⁰. Рассмотрим их последовательно.

После распада социалистического лагеря и СССР у целого ряда политологов, аналитиков и экспертов сложилось впечатление, что это событие ставит точку в сложной диалектике этапов глобализации и отныне мир становится полностью интегрированным, т. к. ничто больше не сможет помешать развитию либерально-капиталистической парадигмы, воцарившейся в планетарном масштабе. Гиперглобалисты относились к этим изменениям с оптимизмом и полагали, что «точка невозврата» пройдена и мир уже стал в целом глобальным, единым и планетарным, а остаточные конфликты и противоречия постепенно сгладятся сами собой.

Такой точки зрения в начале 1990-х гг. придерживался американский политолог Фрэнсис Фукуяма, написавший эпохальный текст «Конец истории»31. Ф. Фукуяма опирался на философию истории Гегеля, который считал, что воплощение Абсолютной Идеи в историческом процессе ориентировано на ее кульминацию в субъективном духе. История, став осмысленной, окажется конечной: достигнув определенной цели, она исчерпает свое содержание. К. Маркс применил гегельянский тезис к своей версии диалектического развития производительных сил и производственных отношений, которое должно было закончиться мировой революцией и наступлением «коммунистической формации» как «конца истории». Философ-гегельянец А. Кожев предположил, что история может завершиться и полным планетарным торжеством либерального капитализма, рынка и буржуазной демократии. Фрэнсис Фукуяма, анализируя крах СССР, посчитал, что на глазах сбывается кожевская версия трактовки Гегеля, и написал вначале программный текст, а затем и книгу с соответствующим названием.

Смысл «конца истории», согласно Ф. Фукуяме, сводится к окончанию основных политических конфликтов, разрывавших человечество на предыдущих этапах и составлявших тем самым содержание исторического процесса. Некогда в эпоху «варварства» все воевали со всеми и преобладало право сильного. В Новое время субъектом истории и носителем суверенитета были объявлены национальные государства, и этот принцип лег в основу Вестфальской системы. Национальные государства враждовали друг с другом и тем самым творили европейскую историю, а заодно — через колониальные эпопеи — и историю всего остального мира. После Второй мировой войны соперничество между нациями отошло на второй план перед лицом идеологического противостояния мирового капитализма и мирового социализма, и тогда смыслом истории стало противоборство двух политико-экономических систем. Крах СССР и победа Запада в «холодной войне» завершает и этот период, и, значит, у истории больше нет содержания, нет смысла. За время идеологического противостояния с коммунизмом буржуазные государства достаточно сблизились между собой, чтобы стать основой нового социально-политического и экономического устройства, а исчезновение идеологического противника теоретически позволяет распространить либеральную демократию, рыночную экономику и идеологию «прав человека» на весь мир. В такой ситуации национальные государства постепенно отомрут, а политика полностью заменится экономикой. У экономики нет истории, т. к. нет смысла, нет драматиче­ского напряжения, нет содержания. Мир станет глобальным рынком, в котором восторжествует логистика и оптимизация, что позволит постепенно подтянуться отстающим участникам глобальной экономики к уровню развитых передовых обществ.

Надо сказать, что позже Ф. Фукуяма существенно пересмотрел свои взгляды и признал, что его прогноз оказался слишком оптимистичным³², но его поправки и оговорки значительно менее интересны по сравнению с главным тезисом о «конце истории». И дело не в том, что он поспешил и забежал вперед, а в том, что он совершенно точно воспроизвел философию современного глобализма в ее наиболее законченной, последовательной и стройной форме.

Жак Аттали: «протез эго» и новое кочевничество

1. Брюгге — около 1300 г.

2. Венеция — около 1450 г.

3. Антверпен — около 1500 г.

4. Генуя — около 1550 г.

5. Амстердам — около 1650 г.

6. Лондон — около 1750 г.

7. Бостон — около 1880 г.

8. Нью-Йорк — около 1930 г.

Сегодня должен возникнуть новый — 9-й центр «порядка Денег», который будет символом перевода всех форм управления и всех ценностей в финансовый эквивалент.

Этот финансовый эквивалент получит воплощение в техниче­ском коде — уникальном наборе цифр для каждой вещи и каждого индивидуума. Электронная карточка будет служить «протезом эго» для каждого человека, с помощью которого будут совершаться финансовые трансакции, коммуникации и т. д. Люди смогут передвигаться по планете беспрепятственно, т. к. в любой точке мира будут находиться терминалы, с помощью которых можно подключиться к глобальной сети. Это Ж. Аттали называет «новым кочевничеством».

С помощью генной биоинженерии удастся найти способы избавиться от многих болезней и усовершенствовать человеческую природу.

Глобальный мир станет пиком человеческой истории, и постепенно все общества сольются в единое мировое государство, управляемое по принципам «порядка Денег» и основанное на постоянном техническом прогрессе и развитии. Все преграды на пути глобального порядка постепенно будут упразднены, и даже самые радикальные противники глобализации убедятся в ее преимуществах.

Глобальный мир, согласно Аттали, на первых порах будет состоять из трех новых экономических пространств:

1) американское пространство, объединяющее обе Америки в единую финансово-промышленную зону;

2) европейское пространство, возникшее после экономического объединения Европы;

3) тихоокеанский регион, зона «нового процветания», имеющая несколько конкурирующих центров: Токио, Тайвань, Сингапур и т. д.

Между тремя интегрированными пространствами, по мнению Аттали, не будет существовать никаких особых различий или противоречий, т. к. и экономический, и идеологический тип будет во всех случаях строго тождественным («порядок Денег»). Единственным различием будет географическое месторасположение наиболее развитых центров, которые концентрически структурируют вокруг себя менее развитые регионы, расположенные в простран­ственной близости. Позже эти зоны сольются в новую общепланетарную систему.

Т. Фридман, Дж. Бхагавати: гиперглобализм

Сходные с «ранним» Ф. Фукуямой и Ж. Аттали взгляды исповедует известный американский журналист Томас Л. Фридман, описывающий в своей книге «Плоский мир»34 и в других работах35 новую картину миропорядка, где глобализацию остановить невозможно. В отличие от Фукуямы, Томас Фридман до сих пор придерживается именно этой позиции. Если кто-то попытается уклониться от глобализации, считает Фридман, то заплатит огромную цену технологического отставания, экономической стагнации, маргинализации в международном сообществе и, наконец, добровольного или «под воздействием обстоятельств» включения в глобальные процессы. В открытом мире могут существовать только «открытые общества»; попытка закрыться в условиях всепроникающих информационных технологий заведомо обречена. Поэтому у глобализации нет альтернативы, и сегодня стоит не вопрос: «глобализация или не глобализация», а вопрос: «глобализация какими темпами, с какими нюансами, в каких приоритетных областях и т. п.».

Столь же оптимистического взгляда на процесс глобализации придерживается известный экономист Джагдиш Бхагавати36. Он утверждает, что глобализация есть однозначное благо для всех развитых и неразвитых обществ, поэтому она должна разворачиваться и вширь, и вглубь, включая беднейшие страны, которые получают тем самым шанс ускоренно пройти важнейшие этапы развития. При этом он подчеркивает, что глобализации не нужно иметь «человеческое лицо», поскольку она и так его имеет (в отличие от колонизации или эпохи идеологического противостояния двух систем). Бхагавати отождествляет глобализацию (как интеграцию всех обществ в одну планетарную социально-экономическую систему) с экономическим ростом и поэтому настаивает на том, что сам факт включения стран в глобальные процессы может вполне заменить наличие у них стратегии экономического и социального развития. Глобализация видится ему единственным ответом на все существующие вопросы.

Можно сказать, что смысл гиперглобализма заключается в следующем:

– глобализация считается однозначным благом, а ее издержки незначительными;

– глобализация представляется объективным процессом, к которому направлена вся логика истории человечества;

– глобализация расматривается как принципиально состоявшаяся, прошедшая «критическую точку» и далее намеревающаяся решать только технические (а не исторические, политиче­ские или идеологические) вопросы;

– глобализация декларируется как ответ, ставить под вопрос который бессмысленно.

Такой подход был преобладающим сразу после крушения СССР.

С. Хантингтон: тезис «столкновения цивилизаций»

В ответ на тезис Ф. Фукуямы другой известный и влиятельный американский политолог и аналитик Самуил Хантингтон (192 –2008) выдвинул противоположную версию оценки глобализации, изложенную им в статье, а затем и книге «Столкновение цивилизаций»³⁷. Так же, как и название текста Фукуямы, тезис Хантингтона о «столкновении цивилизаций» стал расхожей формулой, на которую так или иначе прореагировало большин­ство интеллектуалов, экспертов и философов, а также политиче­ских и общественных деятелей из всех стран мира. Если Фукуяма (гиперглобализм в целом) формулирует оптимтическое видение глобализации, то Хантингтон выражает скептическое мнение и концентрирует внимание на факторах, препятствующих глобализации, затрудняющих ее становление, а то и вовсе способных ее отменить. Позиции Фукуямы и Хантингтона принято рассматривать в качестве двух наиболее репрезентативных точек зрения на глобализацию, задающих граничные параметры разброса мнений по этому во­просу.

Отметим, что Хантингтон вовсе не является противником глобализации или «конца истории», как иногда приходится слышать; его критика основана на тех же самых посылках, что и у Фукуямы, и он полностью разделяет с ним веру в превосходство и универсализм западных ценностей — рынка, либеральной демократии, прав человека и т. д. Хантингтон выдвигает не альтернативу глобализации, но лишь указывает на те факторы, которые, по его мнению, не позволяют оценивать процессы, протекающие в этой сфере, чересчур оптимистично.

Главный тезис С. Хантингтона состоит в следующем. Конец деления мирового пространства по идеологическому принципу (распад Ялтинского мира и двухполярной модели) не обязательно автоматически ведет к полной интеграции мира в единое социально-политическое образование, как это описывают гиперглобалисты. Хантингтон согласен, что новая ситуация не может быть простым возвращением к Вестфальской системе национальных государств (хотя и считает, что еще какое-то время значение национальных государств в мировой политики сохранится). Признает он и факт победы Запада в «холодной войне», и полное превосходство США над остальными странами в экономической, военно-технической, стратегической и иных областях. Однако он выдвигает гипотезу, что после распада двухполюсного мира в центре внимания окажутся новые акторы (не блоки и не национальные государства), которые и предопределят структуру нового миропорядка. Хантингтон называет их «цивилизациями».

По «цивилизацией» Хантингтон понимает масштабное сверхнациональное культурно-религиозное «большое пространство» с единообразным социальным и экономическим укладом, объединенное общими историческими корнями (чаще всего религией) и обладающее общей коллективной идентичностью. «Цивилизация» как идентичность предшествовала Новому времени и по основным параметрам совпадала с тем, что принято называть «империей». Новое время фрагментировало цивилизации на национальные государства. Двухполюсный мир ослабил значение национального суверенитета перед лицом идеологического выбора. А крах Ялтинского мира при определенной слабости национальных государств, уже выстроившихся в иерархизированную стратегическую систему, во главе которой оказались США, снова делает цивилизационную идентичность актуальной и выводит ее на передний план.

Хантингтон перечисляет те цивилизации, которые становятся акторами в современном мире. Это актуально существующие цивилизации — американо-европейская, восточно-христианская (сла­вяно-православная), конфуцианская (китайская), исламская, индуистская, японская, и только еще возможные цивилизации — латиноамериканская и африканская (транссахарская). Между ними Хантингтон предсказывает конфликты и трения, соперничество и столкновения, а отнюдь не мирное и беспроблемное интегрирование.

Исходя из такой перспективы, Хантингтон советует Западу сосредоточиться на укреплении своих, бесспорно, лидирующих позиций, а не расходовать силы на преждевременные попытки объединить всех и вся уже сегодня. Хантингтон рекомендует прежде всего укрепить атлантическое сообщество, еще плотней интегрировать стратегически и экономически страны США и Европы, и только затем — через неминуемую стадию конфликтов, когда остальные «цивилизации» будут достаточно ослаблены и измотаны столкновениями — перейти к построению глобального мира под контролем Запада.

С. Краснер, П. Херст, Г. Томпсон, Х. Дайли, Д. Родрик: скепсис в отношении глобализации

Кроме С. Хантингтона с его цельной и аргументированной моделью «столкновения цивилизаций», критически к глобализации отнеслись также многие известные и влиятельные эксперты и аналитики, создав своего рода традицию «глобализационного скепсиса» (global skeptics)38.

Так, Стивен Краснер в своей работе, посвященной проблеме национального суверенитета в современных условиях39, утверждает, что после конца идеологий именно национальные государства будут снова играть ведущую роль в мировой политике, но только отношения между ними будут выстроены по иным принципам. Чтобы быть принятыми в мировое сообщество, они будут обязаны быть демократическими, рыночными и соблюдать «права человека», но при этом в проведении региональной стратегии смогут следовать собственным национальным интересам — тем более, что никакого общего идеологического врага больше нет. Приблизительно к такой же позиции пришел в последнее время и Ф. Фукуяма, пересмотревший свои взгляды на скорейшее исчезновение национальных государств и ставший их апологетом, что он и отразил в новой книге «Государственное строительство: управление и мировой порядок в XXI веке»40. Краснер, как Фукуяма и Хантингтон, признает лидерство Запада, но считает, что перед этапом полной интеграции мира должна быть выстроена устойчивая система сильных либерально-демократических национальных государств. Без этого, считает он, глобализация может выпустить из «бутылки» джинна архаики, фундаментализма, этнической идентичности и другие атавистические социально-культурные формы. В рамках национальных государств буржуазного типа с подавлением и искоренением этих тенденций, угрожающих самой структуре западных ценностей, справиться будет намного легче. Национальное государство выступает здесь как инструмент модернизации и вестернизации, необходимый для того, чтобы приступить к глобализации всерьез.

Критически рассматривают глобализацию, но преимущественно с экономических позиций, Пол Херст и Грэхэм Томпсон в своей книге «Глобализация под вопросом: международная экономика и возможности управления»41. С их точки зрения, включенность в глобальную экономику производит разный эффект на разные страны. Если соучастие в глобализации приносит ощутимые дивиденды экономикам Китая, Индии и ряда тихоокеанских стран, то другие страны (например, африканские и некоторые латиноамериканские) она полностью разоряет и ввергает в безысходную нищету. Например, в Сомали принятие программы МВФ по реструктуризации экономики полностью развалило экономику страны и стало причиной повального голода и гибели множества людей. П. Херст и Г. Томпсон предсказывают рост влияния региональных, а не глобальных экономических и финансовых организаций, повышение значения национальной администрации в вопросах экономической политики и вероятное откладывание экономической глобализации на более отдаленные периоды.

Еще более резко оценивают глобализацию такие авторы, как Херман Дэлай и Дани Родрик. Х. Дэлай считает42, что та глобализация, которую воспевают гиперглобалисты, на самом деле происходит, но это явление целиком негативное, т. к. под видом «прогресса» и «развития» только усугубляет неравенство обществ в мировом масштабе, делает мировые транснациональные корпорации абсолютными монополиями, которые упраздняют конкуренцию, разоряют средний класс, а бедных ввергают в безысходную нищету. Х. Дэлай призывает повернуть глобализацию вспять и восстановить экономический суверенитет государственных национальных администраций над собственным экономическим пространством, где приоритетом должна быть не экономическая интеграция и модернизация, а удовлетворение потребностей местного населения и его благосостояние.

Похожих взглядов придерживается Дани Родрик, который настаивает, что глобализация подрывает сами основы национальной модернизации развивающихся стран. Родрик пишет:

«Сосредоточившись на интернациональной интеграции, правительства бедных стран отвлекают человеческие ресурсы, административные возможности и политический капитал от наиболее насущных приоритетов развития — таких как образование, здравоохранение, промышленные мощности и социальная гармония. Это же приводит к тому, что только еще становящиеся демократические институты искажаются, поскольку вопросы стратегического развития исключаются из сферы публичных дебатов»43.

Можно обобщить позицию скептиков в отношении глобализации. Они:

– считают ее либо преждевременной, либо негативной и аморальной;

– предсказывают (чаще всего как желательное) восстановление суверенности национальных государств;

– подчеркивают негативный и катастрофический эффект интеграции определенных обществ в мировую экономику по глобалистским сценариям;

– ставят в центре внимания не глобальные, а региональные интеграционные процессы.

Позиции скептиков в отношении глобализации особенно укрепились к концу 1990-х и в начале 2000-х гг., когда многим стало очевидно, что «конца истории» не наступило, региональные идентичности (в частности, исламский фундаментализм) и не думают отмирать, а европейско-американская модель экономики, политики и культуры, навязываемая в качестве норматива глобализации, отторгается все более и более упорно не только в слаборазвитых странах и архаических обществах, но и в ряде относительно успешных государствах — таких как Россия или Китай.

Э. Гидденс: комплексный подход

После первой волны гиперглобализма (оптимисты) и второй критической волны (скептики) появилась третья волна, которая получила название «трансформационисты» (Э. Гидденс, Д. Хэлд, Э. МакГрю, Д. Голдблат, Дж. Перрантон и др.). Их позиция отличалась от гиперглобалистской тем, что признавала глобализацию как процесс сложный и многоуровневый, где параллельно друг другу могут развиваться противоречивые тенденции (уравнивание/иерархизация, развитие/регресс, интеграция/локализация и т. д.). Вместе с тем они, в отличие от скептиков, считали развертывание глобализации во-первых реальностью, а во-вторых в целом благом44. Термин «трансформационизм» указывает на то, что в мировом сообществе происходят реальные и необратимые трансформации, в ходе которых меняются базовые структуры общества, политики, социальной антропологии и т. д.

Известный английский социолог Энтони Гидденс, относящийся к «трансформационистам», определяет саму глобализацию нейтрально как «интенсификацию социальных отношений в мировом масштабе, которая соединяет отдаленные друг от друга локальные сообщества таким образом, что локальные события предопределяются событиями, происходящими за тысячи километров от данного места»45. Далее, он разбирает четыре уровня глобализации:

– мировая капиталистическая экономика;

– отношения между национальными государствами;

– реструктуризация военно-стратегической карты мира;

– растущая взаимосвязь промышленных производств от поставщиков и потребителей за пределом национальной территории.

Вся эта система стремительно меняется в наше время: процессы, развертывающиеся на одном уровне, затрагивают другие уровни, причем это происходит не линейно, как причинно-следственная цепочка, но параллельно друг другу, порождая различные сочетания, реакции и социологические эффекты.

Кембриджские трансформационисты

Как и гиперглобалисты, трансформационисты утверждают, что сегодня мы имеем дело с беспрецедентной концентрацией глобальной энергии интеграции в определенных сферах и что с этой силой нельзя не считаться. При этом в отличие от гиперглобалистов они предполагают, что речь идет не о полном слиянии и построении однородного и единообразного общества в планетарном масштабе, но о новом миропорядке, окончательные контуры которого пока еще рано описывать. Человечество находится в процессе трансформации, и куда этот процесс его приведет, пока далеко не очевидно. Однако некоторые моменты можно зафиксировать. Так, авторский коллектив аналитиков-трансформационистов из Кембриджа (Д. Хэлд, Э. МакГрю, Д. Голдблат, Дж. Перрантон) считает, что новый миропорядок выстроится через новую модель «социальной стратификации»46. Одни страны, а также негосударственные акторы — транснациональные корпорации, и даже Неправительственные Организации (NGO), в процессе глобализации потеснят другие, вырвавшись в лидеры и заняв позицию высшей страты в общей системе. Другим придется удовольствоваться средними и низшими стратами. Но в ходе глобализации, как в демократическом рыночном обществе, все общества получают шанс улучшить свой статус, т. к. появляются новые маршруты социальной мобильности — вертикальной и горизонтальной. Традиционные модели «Север/Юг», «первый мир/третий мир» постепенно отомрут, т. к. процесс социальной стратификации глобальной системы может выдвинуть неожиданных лидеров — как, например, современный Китай или страны из числа бурно развивающихся «тихоокеанских тигров».

Смысл оценки трансформационистами глобализации состоит в том, что мы стоим на пороге новой глобальной системы, общую парадигму которой еще только предстоит определить и которая может принести нам целый ряд сюрпризов и неожиданностей.

Классификация теорий глобализации

Американские социологи из Университета Эмори (Атланта) Фрэнк Лечнер и Джон Боли⁴⁷ предложили удобную классификацию существующих на сегодняшний день теорий глобализации. Среди сотен и тысяч текстов, посвященных этой теме, они выбрали наи­более обобщающие, цельные и показательные направления. Они выделяют три вида теорий глобализации:

• Теория мировой политии48 (World Polity Theory).

• Теория мировой культуры (World Culture Theory).

• Теория мировой системы (World-System Theory).

Рассмотрим кратко каждую из них.

Дж. Боли, Ф. Лечнер, Дж. Мейер, Ф. Рамирес, Дж. Томас: мировая полития

Теория мировой политии сформулирована в трудах Дж. Мейера⁴⁹, Дж. Боли, Дж. Томаса, Ф. Рамиреса⁵⁰ и других близких к ним авторов.

Теория мировой политии исходит из того, что на основе Средневековой версии западного христианства в Новое время была выработана особая парадигма организации общества на основе рациональности, признания прав индивидуума, прогресса и диалога. Этапа парадигма стала общей для всей системы организации нацио­нальных государств Европы в XVII в. (Вестфальский мир), а со второй половины XIX в. начала осмысливаться как ценностная платформа для построения всего миропорядка — на рациональных и индивидуалистических основаниях, а также на основе принципа свободы торговли.

Теория мировой политии подчеркивает, что у всех европейских держав, несмотря на национальные противоречия, была общая ценностная система, которая предопределяла саму суть демократических обществ. Общая ценностная система постепенно оттачивалась, и Запад, проходя через мировые войны и идеологические противостояния («холодная война»), достиг в наше время осознания того, что общая ценностная и социальная парадигма (рационализм, демократия, индивидуализм, свободное предпринимательство) важнее, чем контекст национальных государств, которые вместе с основанным на них межнациональным порядком (Jus Publicum Europeum^51, Лига Наций, ООН) стали одним из исторических след­ствий применения этой парадигмы в Европе.

Мировая полития — это создание универсальной ценности через разработку на рациональной основе правил, «фрэймов» («рамок») и моделей общежития. В такой концепции не будет какого-то одного источника производства ценностей, все они будут разрабатываться в режиме диалога, по правилам, установленным участниками. В качестве акторов мировой политии называются национальные государства, неправительственные организации, общественные движении и другие институты «гражданского общества», вплоть до отдельных индивидуумов, перед которыми в новых условиях открываются горизонты произвольной идентификации с любыми коллективами или отказ от какой бы то ни было коллективной идентификации вообще.

Идейной основой мировой политии является идеология неолиберализма, которая постепенно из одной из возможных идеологических форм становится единственной, самоочевидной и тем самым перестает быть объектом идейного выбора, но входит в сами вещи, предстает как реальность, сомневаться в которой так же глупо (по меньшей мере, так же экстравагантно), как сомневаться в существовании земли, неба, дня и ночи. Из системы идей неолибрализм в глобальном обществе превращается в систему вещей, в саму парадигму организации жизни, быта, психики, а не только государства или экономики.

Основой глобальной организации на базе неолиберальной конструкции является концепт «глобального общества», который представляет собой проекцию западноевропейской социологиче­ской парадигмы на все человечество. Европейские установки (демократия, рынок, рационализм, просвещенная наука, секуляризм, индивидуализм, свобода личности) берутся как безусловная матрица, применимая ко всем обществам, и на ее основании и через ее применение ко всем реально существующим обществам организуется новый тип общества, строго совпадающий с человечеством. Запад становится глобальным.

Практика мировой политии

Создание мировой политии предполагает следующие шаги52:

1. Выделение национальных государств как ключевых акторов глобализации на том основании, что сами они суть продукты рационального отношения к обществу и способны рационально воспринять глобализационный проект как новое утверждение тех же принципов, на которых они сами и были созданы.

2. Призвание национальных государств униформизировать свои структуры — создать единую систему образования (например, Болонская система), единообразные политические модели (демократия, свобода прессы, свободы предпринимательства, невмешательство государства в экономику), общий социальный климат толерантности по этническому, гендерному, социальному и иным признакам.

3. На следующем этапе неправительственные организации над­национального характера, развившиеся при благожелательном нейтралитете национальных государств, начинают разработку глобальных правил и процедур по дальнейшему продвижению принципов «открытого общества», индивидуализма, космополитизма, рационального поведения, «прав человека».

4. Идеология «глобального общества» становится доминирующей, и происходит реструктуризация национальных государств на новой глобальной основе: сегменты «гражданского общества» одной страны сближаются с аналогичными сегментами в другой, образуя транснациональные социальные общества, которые при развитии коммуникаций и свободе передвижения приводят к стиранию национальных границ и переходу к единому мировому государству.

Эта теория глобализации имеет ряд важных преимуществ:

– она откровенно апеллирует к европоцентризму и не скрывает того, что берет западные ценности как универсальные и всеобщие;

– обращается к философской парадигме западной социально-политической культуры;

– излагает последовательный план социально-политических трансформаций как внутри национальных государств, так и в глобальном масштабе;

– откровенно называет «глобальное общество» идеологией;

– выделяет главных акторов глобализации на завершающем этапе в лице неправительственных организаций (НПО), которые становятся инструментом расчленения национальных обществ и организации общества транснационального.

Р. Робертсон: теория «мировой культуры»

Иную теорию глобализации представляют в своих книгах английский социолог Роланд Робертсон, а также ряд авторов, исповедующих близкий к нему подход к глобализации (С. Лэш53, М. Физерстоун54 и т. д.).

Р. Робертсон одним и первых стал систематически исследовать глобализацию, которую он определяет как «сжатие мира и интенсивное осознание мира как целого»55.

Главную черту глобализации Робертсон видит в том, что все человеческие общества и все индивидуумы оказались в настоящее время в одном и том же пространстве «все вместе», и это «место» (качественное пространство) требует от каждого выработки определенного к нему отношения, чего раньше можно было избежать через ограничение локальным контекстом. Наличие глобального контекста во всех ситуациях и на всех уровнях, по Робертсону, есть сущность глобализации, и он относится к этому как к свершившемуся факту. Наличие мира как целого, представшего перед взглядом всех индивидуальных и коллективных субъектов, составляет сущность «глобальной культуры». Любой выбор, любое решение, любой жест в таком контексте автоматически приобретает «глобальное измерение». Мы уже сегодня живем в глобальной культуре, и это необратимо.

Но далее начинаются отличия. Робертсон считает, что распространение западноевропейского культурного, социального, экономического и, в целом, рационалистического кода на все человечество,неправомерно, т. к. весь этот комплекс есть лишь один из множества процессов в мире, и к нему нельзя сводить глобализацию.

Робертсон выделяет четыре главных актора глобализации:

– национальное общество (в рамках государства);

– система обществ;

– индивидуум;

– человечество.

Им соответствуют четыре формы идентификации:

– социализация;

– интернационализация;

– индивидуализация;

– обретение планетарного общечеловеческого сознания.

Наличие четвертого уровня, представляющего собой новую характерную черту глобализации («мировой культуры»), аффектирует остальные формы идентификации, открыва ее дополнительное измерение. Отныне выбор, осуществляемый на уровне «планетарного сознания», влияет и на отдельное национальное государство, и на международные отношения, и на индивидуальное самосознание, существенно меняя их структуры. Например, для полноценной социализации индивидуум не обязан более помещать себя в контекст национального общества; он может перешагнуть эту стадию и обратиться напрямую (или опосредованно — через международные социальные группы и НПО) к «человечеству». Точно так же глобальный горизонт человечества (например, в вопросах экологии, изменения климата и т. д.) обязаны отныне учитывать и суверенные государства (независимо от своих узко национальных экономических и стратегических интересов).

В рамках своей концепции Робертсон выделяет и описывает пять свойств глобализации:

– релятивизацию;

– эмуляцию;

– глокализацию;

– интерпретацию;

– контестацию.

Релятивизация подразумевает, что все традиционные инстанции социальной и политической иерархизации общества становятся относительными. Гражданство, профессия, этнос, гендер, а также суверенитет или система международного законодательства перестают быть фундаментальными категориями, становятся более гибкими, рефлексивными.

Эмуляция означает, что все общества вырабатывают свои отношения к глобализации и к общему месту единого мира, и на основе глобального вызова дают на него разнообразные и оригинальные ответы. Этот момент резко отличает теорию мировой культуры от теории мировой политии, предполагающей универсальное принятие всеми обществами единого кода. Робертсон считает, что признание общности глобального пространства не означает автоматически общности его восприятия. Так, например, глобализм может быть оценен, отвергнут или использован религиозными обществами, воспринявшими глобальный вызов, но прореагировавших на него в духе своих философских установок (что демонстрирует наглядно явление исламского фундаментализма).

«Глокализация», наиболее известный неологизм Робертсона, означает, что наряду с внедрением в определенных областях (информатике, экономике, торговых сетях, молодежных модах, политической демократии) унифицированного кода, глобализация влечет за собой и прямо противоположные явления — распад национальных образований вплоть до этнического уровня, регионализацию и возврат к малым общинам, возвращение религиозного фактора, подъем архаических культурных пластов и т. д. Национальные государства трансформируются сразу в двух направлениях — в сторону наднациональной глобальной системы и в сторону мозаичной локальности и архаичности. Согласно Робертсону, это не взаимоисключающие друг друга процессы, но две стороны одного и того же явления.

Интерпретация глобализации представляется Робертсону как открытый процесс, где стремление к универсализации и партикуляризации (глокализации) находятся в состоянии динамической конкуренции; баланс этих форм постоянно меняется, создавая конфликты толкования одних и тех же — безусловно, глобальных — феноменов, принимающих разные значения в зависимости от ожиданий, точек зрения и ситуаций.

Контестация — это оспаривание глобализации со стороны различных акторов. Будучи достоверной, глобализация не обладает моральным императивом и общепризнанной ценностью. Следовательно, она может быть осмыслена как зло, катастрофа и бедствие, которому необходимо противостоять. Такая возможность вытекает из самого понимания сущности глобализации в теории «мировой культуры».

Резюме теории Робертсона может служить принцип неопределенности: т. к. глобализация многосложна и открыта, то никто не может сказать, какие тенденции в ней возьмут верх и предопределят ее дальнейшее развитие.

С. Лэш, М. Фезерстоун: общество риска и культурное пространство

К направлению «глобальной культуры», кроме Р. Робертсона, относят ряд социологов, занимавшихся вопросами общества Постмодерна — Скота Лэша и Майка Фезерстоуна.

Скот Лэш в своих исследованиях развивает тему открытости и неопределенности «глобального общества», которое переходит из парадигмы Модерна к парадигме Постмодерна. Это означает, что к «глобальной культуре», по его мнению, не следует применять подходов, свойственных эпохе Модерна. С. Лэш, параллельно Ульриху Беку56 и Энтони Гидденсу57, исследует «общество риска»58, в котором все проблемы и конфликты не проецируются вовне, на фигуру «другого», но интериоризируются индивидуумом, которому предстоит решать их на внутреннем уровне. Если в обществе Модерна угроза исходила извне, то теперь она локализуется внутри самого человека. Лэш призывает отдать себе отчет, что глобальное сообщество будет основано на иной рациональности59, которая будет свободна от многих издержек Модерна, уходящих корнями в традиционное общество. Эту новую рациональность Лэш трактует в духе французских философов-постструктуралистов (Ж. Делеза, Ф. Гваттари и т. д.).

Согласно С. Лэшу и его частому соавтору М. Фезерстоуну, основой глобализации является «культурное пространство»60, которое не соответствует границам национальных государств. Культура имеет иную географию, и ее трансформации относительно автономны. В глобальном обществе оппозиции между странами и идеологиями переходят во внутренние трения и конфликты культурной среды. Сфера знаков, к которой сводится современное капитали­стическое производство (Ж. Бодрияр61), трансгранично, равно как и сама современная экономика. Но именно в культуре находит выражение семантика экономических процессов. Поэтому судьба глобализации, которую Лэш и Фезерстоун так же, как и Робертсон, считают открытой, и вопрос о том, что именно в ней возобладает: универсальное или локальное (и какое именно универсальное и какое именно локальное), будет решаться в контексте культурных формализаций — в сфере производства (трансграничных) знаков.

И. Валлерстайн: глобальность капитализма

«Теория мировой системы» (World-system theory) разработана в общих чертах современным американским социологом Иммануилом Валлерстейном⁶². Валлерстейн основывает свою теорию на следующих источниках:

– марксизм;

– идеи Фернана Броделя63 и

– теории зависимости (Сингера⁶⁴–Пребича⁶⁵).

Теория «World-system theory» состоит в следующем. Согласно И. Валлерстейну, формирование капиталистической системы было изначально глобальным и мировым по своему масштабу процессом. Поэтому глобализму как минимум пятьсот лет. Эта система представляла собой три зоны: ядро, периферию и полупериферию. Ядром были страны Европы, в которых проходило бурное развитие капитализма. Капитализм представляет собой явление колониальное по своей сути, т. к. основывается на глобальном разделении труда: дешевые или бесплатные ресурсы, в том человеческие (рабы) сосредоточены на периферии, а благоприобретатели — в ядре. Ядро состоит из европейских капиталистических государств, враждующих между собой за извлечение максимальных выгод из периферии. Страны полупериферии, не столь зависимые от ядра, как страны периферии, но в то же время менее самостоятельные, чем страны ядра, и служат смягчающим поясом, который не позволяет периферии прямо ополчиться на ядро.

С XVI в., с момента возникновения и по настоящее время, мировая система изменилась незначительно. Ядро развивалось за счет эксплуатации периферии под разными предлогами — от прямой колонизации и работорговли до современной экономической, социальной и политической эксплуатации богатым Севером бедного Юга.

Мировая система основана на том, что во главе европейских национальных государств стоят представители промышленной и финансовой олигархии, которые осознают, что само их существование, а также обогащение, безопасность и преемственность напрямую связаны с поддержанием глобальной системы на плаву. Между тем внешнеполитические кризисы периодически сталкивали страныядра между собой, а внутриполитические беспорядки расшатывали систему власти. Это приводило к войнам и революциям. Периодически капитализм вступал в зону промышленных и финансовых кризисов, следуя циклической логике накопления ресурсов и присвоения прибавочной стоимости. Но всякий раз система выправлялась и продолжала свое бесперебойное функционирование, состоящее в перекачивании ресурсов от периферии к центру.

Кризис глобального капитализма

Согласно И. Валлерстейну, в настоящее время глобальная мировая система достигла границ своего развития. Экономические, социальные, культурные, информационные и технологические коды проникли глубоко в периферию, и пространства для дальнейшей экспансии мировой системы больше не осталось. Это означает, что мировой капитализм стоит на грани исторического исчезновения: он возник в определенных исторических условиях и дошел в реализации своей модели до предела. Сегодня вся мировая система переживает смертельный кризис. Либеральная идеология, являвшаяся ее основой, рассеивается в отсутствии масштабной идеологической альтернативы (которой долгое время был коммунизм).

Валлерстейн утверждает:

«Структурные ограничения процесса бесконечного накопления капитала, который управляет нашим миром, достигли носовой (части судна) и теперь действуют как функциональный тормоз. (…) Они создают хаотическую ситуацию. (…) Через пятьдесят лет из этого хаоса появится новый порядок»66.

Современная глобализация, таким образом, есть не начало нового процесса, а конец и завершение старого. Чем кончится «эра перехода», Валлерстейн не уточняет, признаваясь: «Мы стоим лицом к лицу с неопределенностью»67.

Сравнительный анализ трех теорий

Общие черты

Если сравнить между собой три теории глобализации, обобщающие наиболее систематизированные подходы к этому явлению, мы увидим в них ряд общих черт. Все теории глрбализации:

1) признают, что в основе процесса глобализации лежит логика развития западного общества, что западные ценности служат основой для построения «глобального общества» и претендуют на то, чтобы стать универсально принятыми в пространстве человечества;

2) соглашаются в том, что глобализация представляет собой финальную фазу развития мирового капитализма;

3) подчеркивают, что главными акторами глобализации являются экономическая элита (крупная буржуазия, монополии, ТНК), национальные государства и неправительственные организации (НПО), что экономическая элита направляет глобализацию для реализации своих интересов (роста прибыли, сохранения в руках контроля над мировой экономикой, обеспечения решении классовых задач), национальные государства, находящиеся в руках буржуазии, служат ее целям и заставляют своих граждан принимать условия глобализации, а НПО являются носителями идеологии глобализма и осуществляют социальные и культурные задачи по строительству «глобального общества»;

4) отмечают, что в современном мире происходит трансформация системы иерархизации политических субъектов от классической модели Модерна (индивидуум, группа, общество, национальное государство, международная система государств) к модели Постмодерна, в которой появляются новые макрогоризонты (человечество, целое, «общее место»), резко возрастает значение индивидуума, увеличивается объем полномочий международного сообщества и сокращается и видоизменяется роль национальных государств (десуверенизация);

5) указывают, что в авангарде глобализации находятся экономические процессы, развитие коммуникационных технологий (СМИ и интерактивные технологии), все виды сетевых структур, молодежные среды и моды, быстрее всего впитывающие и ретранслирующие коды глобализации;

6) признают, что глобализация фактически идет полным ходом и является главным содержанием современного момента мировой истории, затрагивающим все стороны жизни — философию, политику, общество, экономику, культуру, техническую среду, экологию, психологию и т. д.

Различия

Выделяя бесспорные моменты глобализма, различные теории расходятся в его интерпретации, оценке. Теория «мировой политиии» является апологетической в отношении глобализма, считает его благом и логическим этапом развития западной цивилизации, при котором изначально европейские ценности становятся универсальными и всеобщими (общечеловеческими). Эта теория считает, что развитие ситуации в целом предсказуемо, и создание единого мира (One World) или построение «мирового государства» повторит тот путь, которые прошли европейские народы по отдельности в формате своих национальных государств.

Теория «мировой культуры» видит будущее менее отчетливо, утверждая, что глобализация имеет позитивные и негативные стороны, преимущества и издержки, и в чем-то объединяет, а в чем-то разъединяет общества; глобализируя человечество, она способствует формированию новых локальных и религиональных идентичностей. Используя модель немецкого социолога Фердинанда Тенниса68 при оценке этой теории, можно сказать, что глобализация идет одновременно на уровнях Geselschaft (общества) и Gemeinschaft (общины), но в каждом случае протекает с разной скоростью, а подчас и в разных направлениях (свидетельство этому — всплеск религиозных верований и движений, новое появление этносов при распаде наций, рост значения локальных общин и идентичностей). В отличие от теории « мировой политии» теория «мировой культуры» считает, что результат глобализации неочевиден и исследовать его надо, исходя из «принципа неопределенности», т. к. здесь результаты непредсказуемы.

Теория «мировой системы» также не выносит никакого окончательного суждения относительно того, к чему приведет сегодняшний переход, но занимает в отношении глобализации критическую позицию. Согласно этой теории, глобализация есть «лебединая песнь» мирового капитализма перед историческим моментом его полного уничтожения как исторического явления, исчерпавшего свой потенциал. Она плоха не сама по себе, а в той мере, в какой сам капитализм (с позиции марксистов, социалистов, анархистов и других антилиберальных идеологий) есть зло, эксплуатация человека человеком, отчуждение и неравенство. Теория «мировой системы» особенно детально рассматривает экономические аспекты современного миропорядка и показывает те факторы, которые, согласно этой теории, свидетельствуют о системном кризисе мирового капитализма и его скором конце. А что за этим концом последует, данная теория не описывает в силу слишком большого уровня неопределенности. Глобализм есть лишь «переход». От чего, это более или менее ясно, но к чему — пока остается загадкой.

Феномен антиглобализма: основные черты

Рассмотрим явление антиглобализма, т. е. движения, направленного против глобализации. Иногда для его определения используют термин «альтерглобализм» или «альтерглобализация». Латинская приставка «alter» означает «другой». Под «альтерглобализмом», таким образом, имеется в виду критика и отвержение того глобализма, который есть сейчас, и предложение принять и построить вместо него другой глобализм. Что имеется в виду под «другим глобализмом», мы сейчас рассмотрим.

Антиглобалистское движение стало всемирно известным благодаря ярким и массовым акциям протеста, которые антиглобали­сты устраивают при каждом масштабном мероприятии (саммите, конференции, форуме и т. д.), имеющем отношение к глобализации и устраиваемым правительствами крупнейших мировых держав, в первую очередь, западных. В этом движении участвуют представители крайне «левых» движений — анархисты, троцкисты, коммунисты, автономы, маоисты, социалисты, а также экологи всех направлений. Часто к ним примыкают представители угнетенных этнических меньшинств или социальные, религиозные и иные группы, чувствующие себя ущемленными в современном глобальном мире и возлагающие вину на существующий (глобальный) миропорядок. Все эти группы объединены протестом против существующего положения дел и отвержением процесса глобализации. Как таковой общей теории или общей идеологии антиглобализма не существует, движение носит стихийный характер с явной доминантой антикапитализма, антиимпериализма и антиколониализма.

Антиглобализм и теория И. Валлерстайна

Многие антиглобалисты разделяют теорию мировой системы И. Валлерстайна и понимают глобализм и глобализацию через ее призму. Сам Валлерстейн охотно участвует в антиглобалистских мероприятиях, выступает на форумах и симпозиумах этой направленности, соучаствует в выработке «новой левой» альтернативы — такой, как «Форум Сан-Паулу», где объединились представители более двухсот «левых» и антикапиталистических партий Латинской Америки для выработки общей стратегии по борьбе с неолиберализмом, империализмом США и противодействию глобализации в новых исторических условиях после распада двухполюсного мира.

Если антиглобализм является протестом против глобализма, понятого в духе теории мировой системы, то определение альтерглобализма требует развернутого анализа. Для этого обратимся к идеям двух признанных теоретиков антиглобалистского и альтерглобалистского движения — итальянского левого экстремиста Антонио Негри и американского политолога и социолога Майкла Хардта.

Критика мировой капиталистической системы и неомарксистская альтернатива: А. Негри, М. Хард -- концепт «Империи»

В 2000 г. Антонио Негри и Майкл Хардт выпустили программную книгу «Империя»69, быстро ставшую самостоятельным политологическим концептом XXI в. (наряду с тезисами С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» и Ф. Фукуямы «Конец Истории»).

В книге вводится и детально описывается концепция «Империи», отражающая представление авторов о качестве новой эпохи, связанной с глобальным постиндустриальным обществом и постмодерном как таковым. А. Негри и М. Хардт стоят целиком и полностью на постмодернистских позициях, считая исчерпанность идеологического, экономического, юридического, философского и социального потенциала Модерна свершившимся и необратимым фактом. Для них Модерн закончился, наступил Постмодерн.

Авторы наследуют в основных чертах марксистскую модель понимания истории как борьбы Труда и Капитала, но убеждены, что в условиях Постмодерна и Труд, и Капитал видоизменяются почти до неузнаваемости. Капитал становится настолько всесильным, могущественным и побеждающим, что приобретает глобальные черты, отныне становясь тотальным явлением — всем70. Он и есть «Империя». «Империя», по Негри и Хардту, это очередная (последняя и наивысшая) фаза развития капитализма, характерная тем, что в ней капитализм становится тотальным, глобальным, безграничным и вездесущим.

Труд, на индустриальной стадии бывший качеством промышленного пролетариата, сегодня рассредоточен, децентрирован и разлит по нескончаемым миллионам единиц тех, кто находится в подчиненной позиции перед лицом вездесущего и утонченного контроля «Империи». Носителем Труда в эпоху постмодерна становится не рабочий класс, но «множество» (multitude). Между «Империей» и «множеством» развертывается основной сценарий противостояния.

В Постмодерне все изменилось: по-новому выступает капитал, по-новому труд, по-новому развертываются противостояние между ними. Вместо «дисциплины» капитал использует «контроль», вместо политики — «биополитику», вместо «государства» — планетарные сети. Капитализм в «Империи» замаскирован, освобожден от тех атрибутов, которые считались существенными в индустриальную эпоху. Растворяется государство-нация, отменяется строгая «иерархия труда», стираются границы, упраздняются межгосударственные войны и т. д. Но все же «Империя» все держит под контролем и продолжает изымать у «множества» продукты его творчества. Этот контроль «Империи» имеет планетарные формы и одинаково касается всех.

Негри и Хардт настаивают на том, что «Империя» не имеет ничего общего с «империализмом». Классический «империализм», как он описан у Ленина71, есть экспансия буржуазных национальных государств в слаборазвитые экономически страны и зоны. Такой «империализм», приращивая подконтрольные территории, не меняет качества самой метрополии: буржуазное государство лишь эксплуатирует колонию как нечто «постороннее», «внешнее». Кроме того, «империализм» одного государства неизбежно сталкивается с «империализмом» другого, что мы и наблюдаем в драматической истории мировых войн ХХ в.

«Империя» в постмодернистском смысле есть нечто иное. Ее структура такова, что включает любую зону, попавшую под контроль «Империи» в ее состав наряду с другими пространствами. «Империя» децентрирована, она не имеет метрополии и колоний, она заведомо и изначально планетарна и универсальна. «Империя» не знает никаких границ, она является мировым явлением. Глобализация и есть утверждение «Империи».

«Империя» имеет три уровня контроля одновременно, cоответствующие монархической, аристократической и демократической формам правления. Монархии соответствует концентрация «ядерного оружия», дамокловым мечом висящего над головой «множества», в едином центре. Аристократия империи представлена владельцами крупных транснациональных корпораций. Демократияподменена планетарным спектаклем, воплощенным в системе масс-медиа.

По мнению Негри и Хардта, «Империя» в отличие от классического капитализма сегодня присваивает не столько «прибавочную стоимость», т. е. результаты «производительного труда», сколько саму «жизненную энергию» «множества». В новых условиях технического развития грань между производительным, непроизводительным трудом и простым воспроизводством стерта, считают авторы. Эксплуатации сегодня подвергается сама неструктурированная жизненная сила, равномерно разлитая в человеческом коллективе и свободно проявляющаяся в стихии желания, любви и творчества.

Суть «Империи» в коррупции. Коррупция (разрушение) как принцип является прямой противоположностью «генерации» (порождения). «Множество» порождает, «Империя» только коррумпирует. «Империя» есть вечный кризис, она разлагает жизнь, остужает ее кипение, узурпирует для своего функционирования через тонкую систему контроля стремление «множества» к свободе, его желание, его креативность.

Так как умственный труд сегодня играет центральную роль в экономическом развитии, роль средств производства существенно видоизменилась. Главным средством производства становится человеческий мозг, следовательно, машина интегрирована в человеческое тело. С другой стороны, новые технологические средства — компьютерная техника, к примеру, — становятся необходимой частью человеческого тела и в скором будущем смогут быть в него интегрированы. Отсюда теория «киборга» как основного субъекта «Империи». По мнению Негри и Хардта, «киборг» — это существо, в котором субъект труда (человек) и орудие труда интегрированы и слиты до неузнаваемости. Поэтому современному капиталу недостаточно собственности на средства производства: прямые дисциплинарные инструменты властвования классического полицейско-экономического типа оказываются неэффективными. «Империя» должна контролировать всю сеть, элементами которой являются люди, представители «множества».

Планетарная Америка

Создание «Империи» тесно связано с историей США и их политической системы. Согласно Негри и Хардту, политическая структура США, федерализм и американская демократия изначально представляли собой матрицу той социально-экономической модели, которая сегодня становится (стала) глобальным явлением. Постмодернистический принцип «Империи» был заведомо заложен в основе американской «политической науки».

«Томас Джефферсон, авторы журнала «Федералист» и другие идеологические основатели Соединенных Штатов вдохновлялись древней имперской моделью: они верили, что строят на другой стороне Атлантики новую Империю с открытыми, расширяющимися границами, где власть будет создаваться по сетевому принципу. Эта имперская идея выжила и вызрела через историю американской Конституции и сегодня проявила себя в планетарном масштабе в полностью реализованной форме»72.

Важно обратить внимание на понятие «расширяющихся границ». Сам Томас Джефферсон говорил о «расширяющейся империи» («extensive empire»). Вера в универсальность своей системы ценности лежит в основе политической истории Соединенных Штатов.

Негри и Хардт подробно останавливаются на уникальности исторического опыта США, который сделал именно эту страну матрицей, воспроизводимой сегодня в глобальном масштабе. Европейские державы, двигающиеся в том же направлении Модерна с его индивидуализмом, индустриальным и техническим развитием, капитализмом и т. д., были ограничены историей и пространством. Их движение к «идеалу» Модерна постоянно натыкалось на внутренние социальные, сословные, этнические, экономические преграды, что усугублялось враждебностью и конкуренцией соседних держав. И время, и пространство стран Европы на пути к реализацию проекта Просвещения были заполнены культурными и социальными преградами. Создатели США как носители европейского проекта в чистой форме (мессианский протестантизм плюс либеральная демократия) оказались в радикально иной ситуации: они действовали с нуля (история осталась в Старом Свете) и на пустом пространстве.

А. Негри и М. Хардт уточняют, что северо-американское пространство было на самом деле не таким уж пустым — на нем существовала древняя индейская цивилизация. Но энергия колонизаторов и их решимость осуществить лабораторный проект общества «чистого Модерна» легко преодолели это препятствие: индейцев приравняли к «недолюдям», к своего рода «природным явлениям», «колючкам» и стали поступать так, как будто их нет, в некоторых случаях прибегая к прямому массовому геноциду. В этом и заключается логика постмодернистской «Империи»: она способна состояться только на «пустом месте», «с нуля», расширяя свои пределы во всех направлениях.

Когда речь зашла об отвоевании Калифорнии и Нью-Мексики, американцы заговорили о «Manifest Destiny»73, т. е. «явном предназначении», которое состояло в том, чтобы «нести универсальные ценности свободы и прогресса диким народам».

В истории США Негри и Хардт выделяют четыре периода вызревания концепта «Империи»:

1) от принятия «Декларации Независимости» до Гражданской войны;

2) «эпоха Развития» и особенно постепенного перехода от «классической» (европейской по типу) империалистической теории Теодора Рузвельта к интернациональному реформизму Вудро Вильсона;

3) от эпохи «New Deal» и Второй мировой войны до середины 60-х гг. XX в. (пика холодной войны);

4) от социальных трансформаций США 1960-х гг. до распада Восточного блока и СССР.

«Каждая из этих основополагающих фаз истории развития США представляет собой шаг в сторону реализации Империи»74, — заключают А. Негри и М. Хардт.

Американская модель внутреннего социально-политического и экономического устройства отражает основные черты Постмодерна. И не случайно именно США становятся историческим лидером всего капиталистического мира, оставляя Европу и другие страны далеко позади. США создали общество, в котором Модерн существует в своем абсолютном — почти утопическом — виде, это лабораторная реализация идеала Нового времени, капитализм в его чистейшей стадии. Поэтому «Империя», будучи, по определению, планетарной и сетевой, генетически связана с США, которые являются ее генетической матрицей.

Негри и Хардт подчеркивают тесную взаимосвязь политических основ США с идеей «экспансии» и «открытых границ». США не могут не расширять своего контроля, т. к. представление об «открытых границах» и «универсальности» собственных ценностей является важнейшей чертой всей системы. Когда северо-американское пространство был освоено, власти США были поставлены перед серьезной дилеммой: либо действовать как империалистическое государство, либо — и здесь самое интересное! — рассматривать мир как «пустое место», подлежащее интеграции в единую структуру сетевой власти. Эта планетарная сетевая власть не ставит перед собой задачи прямого колониального завоевания — просто различные зоны включаются в общую систему ядерной безопасности, в систему свободного рынка и беспрепятственной циркуляции информации. В этом случае «Империя» не борется с «другими», не перемалывает иную систему ценностей, не подавляет сопротивление, не переделывает и не перевоспитывает «побежденного», но поступает с ним как с «индейцами», «вежливо» игнорируя их особенность, их качество, их отличие. «Через инструмент полного невежества относительно особенностей национальных, этнических, религиозных и социальных структур народов мира «Империя» легко включает их в себя»75. Империалистический подход Модерна унижал колонизируемые народы, но все же признавал факт их существования. Постмодернистическая Империя безразлична к тому, пуста ли рассматриваемая территория или нет: все пространство планеты является открытым пространством, и выбор «Империи», ядерное и военно-техническое превосходство США, свободный рынок и глобальные СМИ представляются ей само собой разумеющимся выбором для всех. Чтобы включить страну, народ, территорию в рамки «Империи», их не надо завоевывать или убеждать, им надо просто продемонстрировать, что они уже внутри нее, т. к. «Империя» самоочевидна, глобальна, актуальна и безальтернативна.

Роль США в создании «Империи» двойственна. С одной стороны, «Империя» созидается США и основывается на их матрице. Этому способствует и то, что основы национальной политики США с момента их основания точно совпадают с той моделью, которая отныне утверждается как нечто планетарное. Но «Империя» вместе с тем и преодолевает национальные американские рамки, выходя за пределы «классического империализма», пусть даже американского. США укрепляются как проект, расширяясь далеко за рамки национального государства. Америка перерастает Америку, становится планетарной. Весь мир становится глобальной Америкой.

Альтерглобализм: восстание «множеств»

После тотальной критики глобализма («Империи») А. Негри и М. Хардт предлагают альтернативу. Эта альтернатива суммирует основные пункты программы альтерглобализма. Поэтому авторы считаются наиболее последовательными теоретиками альтерглобализма, а их труд рассматривается как программный.

Вслед за другими «новыми левыми» — Ж. Делезом, Ф. Гваттари, Ф. Лиотаром и т. д. — они утверждают, что характер изменений, запечатленных в эпохе Постмодерна, необратим и объективен. «Империя» и ее могущество не случайны, не произвольны. Они обусловлены логикой развития человечества. Это не девиация прогресса, но его кульминация. Западноевропейское человечество, двигаясь по траектории своего философского, социального, экономического и политического развития, не могло не прийти к Просвещению, к капитализму, к империализму и, наконец, к глобализму, Постмодерну и «Империи». Следовательно, «конец истории» в глобальном рынке вполне закономерен, вытекает из самой структуры истории. Тем, кто ужасается чудовищным горизонтам тотального планетарного контроля и новым формам эксплуатации, А. Негри и М. Хардт советуют обратить внимание на настоящее и недавнее прошлое: можно подумать, что капитализм был более гуманным и справедливым на иных стадиях.

«Империи» избежать нельзя, затормозить ее становление, укрыться в «локальном» невозможно. Буржуазные государства-нации не являются альтернативой «Империи», они просто ее предшествующие стадии. Следовательно, противники «Империи» должны распроститься с привычными клише, отбросить устаревшие концептуальные инструменты и расстаться с ностальгией. Мутация модерна в Постмодерн, а также качественное видоизменение Труда и Капитала суть свершившиеся факты, с которыми нельзя не считаться. «Империя» — это реальность.

Позитивная альтернатива отталкивается от признания «Империи» как базового факта, точно так же, как коммунизм Маркса отталкивался от детального исследования онтологии Капитала. «Империю» нельзя преодолеть извне, т. к. в глобальном мире больше нет «вне». В нее включено все пространство земли — в социально-политическом, экономическом, информационном и культурном смысле. Поэтому единственный способ взорвать ее могущество лежит внутри нее самой, в ее внутреннем противоречии. Это противоречие Негри и Хардт описывают в марксистских терминах (противоречие между Трудом и Капиталом, отчуждение, присвоение прибавочной стоимости и т. д.), но перенесенных в условия Постмодерна и в глобальный контекст.

Аналогом рабочего класса (как объекта эксплуатации и субъекта революции в классическом марксизме) сегодня являются просто люди — «большинство». Так как в условиях технического развития и глобализации Капитала разница между производительным и непроизводительным трудом стерта, то трудом следует признать «саму жизнь» и ее телесные мотивации — желание, воспроизвод­ство, креативность, случайные влечения. Разница между работой и отдыхом, полезными и бесполезным, делом и развлечением постепенно исчезает: остаются только живые люди перед лицом глобальной коррупционной системы. «Множество» само и есть сегодня Труд. А «Империя» — капитал.

Методы борьбы против «Империи» А. Негри и М. Хардт предлагают довольно экстравагантные: отказ от последних половых табу, креативная разработка эпатажных образов, пирсинг, ирокез, хакерство, создание экстремистских коммун и абсурдистских кружков, бессмысленные флэшмобы, транссексуальные операции, культивация миграций, космополитизма, требование от «Империи» оплаты не труда, но простого существования каждого гражданина земли, при том, что гражданами земли должно стать все «множество». Сами авторы «Империи» показывают, что позиция «множества» в условиях Постмодерна, по сути, совпадает с «Империей» — именно «Империя» дает «множеству» быть самим собой, она эксплуатирует «множество», с одной стороны, но и учреждает, поддерживает его, способствует его дальнейшему освобождению, с другой. В «Империи» «множество» находит, таким образом, многие положительные «возможности», которые оно призвано использовать для своих интересов. Авторы в качестве параллели такому повороту мысли приводят отношение Маркса к капитализму, который признавал его прогрессивность по отношению к феодальному и рабовладельческому строю, но вместе с тем выступал от имени пролетариата как его самый непримиримый противник. Так Негри и Хардт относятся к «Империи»: они показывают ее «прогрессивные» стороны по отношению к классическому индустриальному капитализму, но полагают, что она несет в себе свой собственный конец.

Проект альтерглобализма сводится к тому, чтобы не тормозить «Империю», но, напротив, подталкивать ее вперед, чтобы быстрее оказаться свидетелем и участником ее финальной трансформации. Эта трансформация возможна через новое самосознание и самочувствие, через обретение нового онтологического, антропологического и правового статуса жизненным и созидательным хаосом раскрепощенных мировых толп, «большинства», которое призвано ускользнуть от тонкой и жесткой коррупционной хватки планетарной «Империи».

Восстание «множеств» должно быть основано на культивации всех видов трансгрессии. Идеалом Негри и Хардта является уже не человек, но киборг, мутант, добровольный инвалид, калека, получеловек-полумашина, не способный стать объектом эксплуатации — ни в производстве, ни в исполнении гражданских обязанностей, ни в классическом браке. Свобода от «Империи» как последнего воплощения рациональности реализуется через соскальзывание в иррациональность, в массовую шизофрению (Ж. Делез), в наркотики, разложение, поиск новых причудливых форм бытия по ту сторону культурных и социальных кодов, диктуемых империей.

Так же, как и Маркс, желавший победы капитализма ради приближения его конца и строительства социализма, альтерглобали­сты желают победы глобализации, чтобы полная победа Капитала взорвала его самого изнутри, через тотальную миграцию множеств в области иррационального и шизофренической свободы.

Диалектика «глобализм/антиглобализм»

Экстравагантная версия революции «множеств» Негри и Хардта отражает основной смысл современного антиглобалистского/альтерглобалистского движения. Это движение направлено не на то, чтобы остановить глобализацию, сохранить существующий порядок национальных государств или вернуться в прошлое, но на то, чтобы осудить глобализацию, показать ее негативную сущность. Вместе с тем антиглобалисты ни в коем случае не являются сторонниками советской системы (эпохи идеологического противостояния) или государственного национализма. Они хотят двигаться вперед, а не назад, и не стоять на месте, но путь этот они видят иным образом, нежели неолиберальные апологеты глоба­лизации. При этом антиглобалисты/альтерглобалисты трезво по­нимают, что их сетевые организации и распыленные ячейки сегодня не могут представлять собой никакой серьезной опасности для глобализма и лишь демонстрируют свободу мнений в глобальном мире: есть те, кто делает глобализацию, и те, кто выступает «против» (при полном бессилии что-то изменить). Альтернатива в таком случае становится определенной условностью, игровым жестом или, в далекой перспективе, постмодернистским аналогом луддизма, т. е. стремлением вывести из строя как можно больше орудий труда, чтобы сорвать развитие капитализма и индустриализации. Только орудиями труда в этом случае выступают люди («множество»), которые сами себя делают непригодными для участия в рациональных структурах. Ставка делается на то, что глобальная рациональность рухнет, если множество превратится в хаотическое море невменяемых мутантов и извращенцев.

Для апологетов глобализации иметь дело с такой альтернативой довольно удобно. Сопоставляя призыв к иррациональности и анархии со своей рациональностью и порядком, глобалисты получают дополнительные аргументы в пользу неолиберальной идеологии, а также могут не считаться с критической стороной антиглобализма (подчас чрезвычайно справедливой и обоснованной самой по себе).

Это замечание относится не только к «крайне левым» и анархистским версиям антиглобализма, но и к неомарксизму в целом. Давая развернутую и сплошь и рядом глубокую и проницательную критику глобализма, неомарксисты видят спасение не в прошлом и не в настоящем, а в будущем, которое должно прийти на смену глобальному капитализму. Здесь чрезвычайно показательна троцкистская идеология, которая подвергала систематической критике СССР и сталинизм именно за то, что построенный в СССР социализм не был по-настоящему интернациональным, т. е. мировым, глобальным. Отказавшись от того, чтобы бросить все силы на мировую революцию, Сталин сосредоточился на построении социализма в одной стране. Для Троцкого это было прямым предательством Маркса, который настаивал на победе социализма сразу в нескольких развитых промышленных стран и на интернациональном характере социалистической революции, напрямую вытекающей из интернациональной природы самого Капитала. Советский Союз и социалистический лагерь были построены вопреки логике марксизма, и значит, считают троцкисты, это был «ненастоящий» социализм, который только отодвинул перспективу мировой революции, а не приблизил ее. Из этого антисталинистского тезиса троцкисты сделали вывод: нельзя стремиться к социалистической революции, пока капитализм не стал по-настоящему глобальным, мировым и интернациональным, и пока рабочий класс всего мира не перемешался в глобальном плавильном котле и не утратил признаков коллективной идентификации, кроме классовой. Отсюда идея, что коммунисты должны приветствовать глобализацию как процесс, приближающий человечество к грядущему социализму.

Именно такой логикой руководствуется мировое троцкистское движение, которое является идеологическим ядром современного антиглобалима/альтерглобализма. И, вероятно, именно такая логика привела группу американских троцкистов в большую политику (от демократов до республиканцев), что положило начало феномену неоконсерваторов. Таким образом, между глобалистами иантиглобалистами/альтерглобалистами существует более сложная и диалектическая связь, нежели отношения прямой фронтальной оппозиции. Против глобализации антиглобалисты в целом не возражают, но уже сегодня ориентируются на то, что, когда, свершившись, она обнаружит свои противоречия, то расчистит этим дорогу мировой революции. Эта идея и заложена в термине «альтерглобализация», «другая глобализация». «Другой» она является не потому, что предлагает другой путь, но потому, что считает единственно возможный путь необходимым и закономерным злом и ориентируется на горизонт будущего, когда зло будет побеждено добром (правда, такое «добро» оказывается не совсем ясным — у А. Негри и М. Хардта «добром» и «спасителем» выступает киборог-мутант или сошедший с ума урод).

Глобальный мир как хаотическая система (хаосмос, хаорд)

Сложные структуры нарождающегося глобального общества Постмодерна поставили вопрос о необходимости новых моделей их интерпретации. Одним из решений стало обращение к теории хаоса. Эта теория стала складываться в 60-е гг. ХХ в. среди математиков и физиков, обнаруживших, что картезианская геометрия и ньютоновская физика описывают очень похожую на правду, но все же приблизительную картину физического мира, упуская из виду многие детали природы. Смысл теории хаоса сводится к выявлению закономерностей и определенного порядка в явлениях, которые, на первый взгляд, кажутся совершенно неупорядоченными, случайными, произвольными. Важным шагом в развитии «теории хаоса» (называемой иногда «теорией комплексности») стала книга Бенуа Мандельброта «Фрактальная геометрия природы»76, где он показал, что прямые линии, строго двухмерные и трехмерные пространства существуют лишь в сознании человека, а в природе любая линия двухмерна, плоскость трехмерна, а объем четырехмерен. Мандельброт предложил измерять природные объекты средствами, приближенными к самой природе и учитывающими зазоры между геометрией рационального субъекта и самой структурой природы. Он назвал эти промежуточные инстанции между субъектом и объектом «фракталами».

Одновременно с этим некоторые математики и физики (Э. Лоренц77, И. Пригожин78, Дж. Глейк79 и т. д.) приоритетно занялись изучением комплексных и нелинейных процессов, названных «хаотическими». Так из разных источников сформировалась общее направление в физико-математической науке, получившее название «теории хаоса», или иначе «анализ нелинейных систем»80.

Эти теории социологи и философы стали применять к изучению глобального общества, которое с точки зрения теории «глобальной культуры» (Робертсона) и теории «мировой системы»(Валлерстайна) и, тем более, с позиции альтерглобалистов (Негри/Хардт) выглядело как типичная хаотическая система, основанная на принципе неопределенности. Так сложились некоторые теории глобализации, которые рассматривали процесс глобализации как хаотический, слабо предсказуемый, чувствительный к начальным условиям, подверженный влиянию «посторонних аттракторов», предполагающий бифуркации (то есть равновероятную возможность процесса следовать по одной из двух альтернативных траекторий), с фракталами в качестве основных акторов.

Порядок и беспорядок

На поверхностном уровне теория глобального хаоса выражалась в том, что после распада СССР «мира во всем мире» или «конца истории» не наступило. Повсюду стали вспыхивать новые кровавые конфликты, обнажаться межэтнические противоречия, возросло значение религиозного фактора (фундаментализма, особенно исламского), что опрокинуло некоторые наивные ожидания упорядоченности глобального либерально-демократического уклада. Это и было воспринято как хаос. Однако такое понимание хаоса, выраженное в скептическом отношении к глобализации (как у С. Хантингтона 81) или в обостренном переживании контраста между американо-европейским рациональным, упорядоченным, комфортным, обеспеченным и безопасным обществом и остальным миром (как у Р. Каплана 82, У. Пфаффа83 и др.), было чисто метафорическим и лишь подчеркивало наличие в современном мире конфликтов и противоречий, чаще всего на уровне новых — локальных — акторов (этносов, религиозных групп, террористических и националистиче­ских организаций и т. д.) 84.

Ж. Делез. Ф. Гваттари: хаосмос

Более серьезные реконструкции глобального общества как общества хаоса предприняли философы и социологи постмодернистской ориентации. Так, Ж. Делез и Ф. Гваттари 85 развили идею, упомянутую у Дж. Джойса в «Поминках по Финнегану», «хаосмоса», которая означает одновременно «хаос» и «космос», т. е. «порядок». «Хаосмос» есть общество или система обществ, где отсутствует строго определенный центр, одна доминирующая рациональность, централизованная власть, обязательный код и т. д. В «хаосмосе» есть определенный порядок, но он соответствует порядку «жизненного мира», а не социальных нормативов или политэкономических закономерностей. На изучении этого парадоксального состояния постоянной нестабильности Ж. Делез и Ф. Гваттари основывают многие свои концепции — например, «ризомы» (клубня, невидимо простирающего под землей свои сети и пускающего корни и ростки в произвольных точках), «тела без органов» и т. д. Применение концепций постмодернистской философии и ее концептуального инструментария к изучению общества стало методом множества экономистов, социологов, политологов, культурологов, и даже геополитиков86, изучающих процессы глобализации87.

 Д. Хок: хаорд

С другой стороны к анализу глобальных процессов подошел американский финансист, создатель платежной системы VISA Ди Хок 88. Опыт создания сети VISA позволил ему увидеть прообраз будущего, в котором не будет жесткой централизованной модели управления, а решения будут приниматься на уровне отдельных индивидуумов или групп индивидуумов, объединенных между собой децентрированной сетью, позволяющей осуществлять любые формы обмена. Становление, развитие, функционирование и жизнь расчетной сети, по Д. Хоку, является прообразом глобального общества, в котором хаос и порядок будут не противопоставляться друг другу, но сосуществовать в новой системе, которую он предложил назвать «хаордом» — от «chaos» («хаос») и «ordo» («порядок»).

Показательно, что рассмотрение глобального общества как хаотической системы («хаосмоса», «хаорда» и т. д.) свойственно как его критикам (антиглобалистам, альтерглобалистам, постмодернистам, неомарксистам), так и апологетам. Так, весьма показательно, что в США в рамках военных институтов и разведывательных центров с начала 1990-х гг. ведутся разработки по применению теории хаоса и хаотических процессов в военной сфере 89.

С. Манн: управление хаосом как инструмент однополярности

Хаотичность глобальной среды становится специальной зоной внимания тех, кто выступает в условиях глобализма в качестве приоритетных носителей порядка (представители американского стратегического планирования). Одной из самых серьезных структур исследования хаоса в военных целях, является центр, возглавляемый Стивеном Манном ⁹⁰.

Так, Стивен Манн пишет:

«Настоящая ценность теории хаоса находится на высшем уровне — в сфере национальной стратегии. Хаос может изменить метод, с помощью которого мы рассматриваем весь спектр человече­ских взаимодействий и в котором война занимает лишь особую часть. Международная среда является превосходным примером хаотической системы» 91.

С. Манн считает, что хаос и его атрибуты — такие, как вирусы — можно использовать правительству США для влияния на мир: «Как показывают хакеры, наиболее агрессивный метод подмены программ связан с «вирусом», но не является ли идеология другим названием для программного человеческого вируса?
С этим идеологическим вирусом в качестве нашего оружия США смогут вести самую мощную биологическую войну и выбирать, исходя из стратегии национальной безопасности, какие цели-народы нужно заразить идеологиями демократического плюрализма и уважения индивидуальных прав человека. С сильными американскими обязательствами, расширенными преимуще­ствами в коммуникациях и увеличивающимися возможностями глобального перемещения, вирус будет самовоспроизводиться и распространяться хаотическим путем. Поэтому наша национальная безопасность будет иметь наилучшие гарантии, если мы посвятим наши усилия борьбе за умы стран и культур, отличающихся от нашей. Это единственный путь для построения мирового порядка, который будет иметь длинный период (хотя, как мы видим, никогда нельзя достичь абсолютной постоянности) и будет глобально выгодным. Если мы не сможем достичь такого идеологического изменения во всем мире, у нас останутся спорадические периоды спокойствия между катастрофическими переустройствами. (…) Настоящее поле битвы в сфере национальной безопасности является, говоря, метафорически, вирусным по природе» 92.

Итак, мы видим, что парадигма хаоса может быть применена к глобальной среде в самых полярных случаях — как крайними анархистами и постмодернистами (Делез/Гваттари, Негри/Хардт), так и жесткими сторонниками прямой имперской доминации США над миром (С. Манн). Между ними находятся такие теоретики, как Роланд Робертсон или Ди Хок.

Р. Рэдфилд: folk-society

Мы уже видели, что все версии глобализма так или иначе оперируют с концептом «глобального общества». Это важнейшая социологическая категория, без внимательного анализа которой сущность глобализации будет от нас ускользать.

Чтобы понять, что такое «глобальное общество», надо проделать краткий экскурс в этносоциологию 93 и проследить эволюцию коллективных идентификаций в разных типах обществ.

Первым уровнем коллективной идентичности в социальной истории является этническая идентичность. В этносе между всеми членами существуют органические связи, все разделяют язык, веру в общее происхождение и общие обычаи. В этносе коллективная идентификация всех его членов друг с другом и с общим, часто мифологическим, предком (тотемом, духом, вождем, фетишем и т. д.) настолько велика, что индивидуального начала почти не существует вовсе. В этническом обществе доминирует коллективная антропология: целое в нем намного больше, нежели составляющие его части.

Примером этноса может служить тот тип общества, который американский социолог Роберт Рэдфилд (1897–1958) назвал «folk-society» 94, выделив в качестве его основных характеристик:

– персонализм отношений;

– синхронизм реакций;

– ограниченную численность;

– аграрную среду обитания;

– сакральное отношение к природе.

Этническим обществам присущи архаические черты. В этносе преобладают циклическое время и мифы «вечного возвращения» (М. Элиаде 95).

Р. Турнвальд: социальная дифференциация и концепт «народа»

Следующим, более сложным типом общества является то, что принято называть «народом». Чтобы строго отличать его от этноса, можно воспользоваться другим греческим термином — «λαός», «лаос», откуда образованы французские слова «laique» («свет­ский»), «laicite», («светскость») и т. д. Народ — это этнос, вступивший в историю 96, осознавший линейное время, вышедший из замкнутого цикла «вечного возвращения».

В народе мы видим много этнических черт, но к ним добавляется и нечто новое: определенный травматизм, неравновесность, чувство исторического  события как чего-то особого, чего нет в рутине сменяющих друг друга сезонов этноса. В народе центральной фигурой становится герой, который впервые наделяется индивидуальностью, чуждой этническим архаическим обществам. Но эта индивидуальность — исключительная, собирательная и зарезервированная только для великих людей: царей, вождей, богатырей, гениев, философов.

Если для этноса характерны сказки и мифы, то для народа — эпос.

В народе сосуществуют две социальные парадигмы идентификации: коллективистские (все еще этнические) массы и индивидуализированные (элиты). Связь возникновения социальной дифференциации и становление классового общества с этническими процессами прекрасно описал в своем монументальном пятитомнике классик этносоциологии Рихард Турнвальд 97 (1869–1954).

Народ, λαός, порождает вместе или поочередно следующие типовые формы:

– государство (чаще всего);

– религию (как правило, с развитой теологией — классическим примером здесь являются монотеистические религии);

– цивилизацию (основанную на философии и высоко дифференцированной культуре).

Интегрирующий характер государства (как лаоцентрума) яснее всего виден в империи.

Народу соответствует традиционное общество, отличающееся от чисто этнического (архаического) более высокой степенью дифференциации — в социальном устройстве, политике, экономике, культуре и т. д.

Э. Гелльнер, Б. Андерсон: нация как искусственная конструкция общества Модерна

В Новое время в Европе на основании традиционных сословных государств (соответствующих фазе народа — «лаоса») появляется новый социальный тип — национальное государство илиГосударство-Нация («Etat-Nation»). Это совершенно особое явление, по основным качественным характеристикам отличающееся и от этноса, и от народа. Это прекрасно показал философ и этносоциолог Эрнст Гелльнер 98 (1925–1995). По Э. Гелльнеру, нация — это целиком искусственная идентичность, переносящая механически «естественные связи малых общин» на широкие пласты атомизированных и изолированных индивидуумов. Другой современный этносоциолог Бенедикт Андерсон называет нацию «imagined community»99, т. е. «выдуманной», «воображаемой общностью».

Концепт «нации» возникает вместе с буржуазными революциями, является продуктом исторической деятельности третьего сословия и берет в качестве нормативного типа фигуру буржуа.

В нации доминирует городское (политизированное) население, которому точнее всего соответствует греческий термин «δεμος», «демос». Нация неотделима от государства и всегда имеет политическое выражение, в отличие от этноса, который не знает политики (и, соответственно, развитых властных отношений и стихии исторического решения), и от народа, в котором политическое измерение является достоянием дифференцированной (от основной массы) и индивидуализированной элиты. Переход от народа к нации может быть описан как переход от нормативной фигуры «героя» (Held) к фигуре «торговца» (Handler), как это показано в социологии В. Зомбарта ¹⁰⁰ (1863–1941). Нация есть явление буржуазное. И ее появление в Европе практически совпадает с рождением западноевропейской демократии.

Нация предлагает новую форму идентичности — объединение всех граждан в общем национальном правовом и административном пространстве.

Э. Гелльнер показывает, что нация создает симулякр этноса, живой язык трансформирует в искусственно разработанный и административно закрепленный национальный «идиом», органиче­ские отношения «братьев» и «свояков» превращает в рациональные связи партнерства и взаимовыгоды, искреннюю веру в миф — в прагматическую манипуляцию искусственными историческими конструкциями, призванными служить удобству управления, социальному форматированию масс, униформизации деталей.

Крайним проявлением нации является «национализм» как искусственное нагнетение страстей вокруг «фиктивной» конструкции в конкретных политических целях 101. За «национализмом» при всей его иррациональности, как показывает Э. Гелльнер, всегда стоят конкретные и вполне рациональные политические силы, выполняющие прагматические задачи.

И. Кант: проект гражданского общества и «вечный мир»

Появление буржуазных наций в Новое время параллельно вело к распространению личностной идентификации (ранее свойственной только элите) на широкие слои населения — вначале городского, затем и сельского. При этом гражданские права и, соответственно, статус индивидуума признавались только за взрослыми состоятельными буржуа-горожанами, гражданами мужского пола, и лишь постепенно распространялись на всех остальных — женщин, бедняков и крестьян. В любом случае параллельно национальной искусственной коллективной идентичности развилась индивидуальная идентичность, которая бралась за социальный атом при политическом складывании нации. Буржуазные нации в отличие от этносов (архаическое общество) и от народов (традиционное общество) состояли из индивидуумов. На основании этой новой (исторически) нормативной фигуры сложилась концепция «гражданского общества».

Взятое само по себе, в отрыве от нации, гражданское общество есть социологическая абстракция, представляющая собой проект существования граждан без национального государства, т. е. содержание без формы. Это общество мыслится как основанное исключительно на индивидуальной идентичности, стоящее по ту сторону всех форм идентичности коллективной — этнической, народной, сословной, религиозной, и даже национальной.

Теория гражданского общества была создана Иммануилом Кантом (1724–1804). В духе пацифизма 102 и антропологического оптимизма Кант считал, что люди однажды поймут, что воевать между собой, защищая государства-нации, неразумно и что гораздо выгоднее и прибыльнее сотрудничать. Тогда-то и реализуется гражданское общество, основанное на разуме и морали. Идеи Канта легли в основу магистрального направления либеральной и буржуазно-демократической политико-социальной традиции.

Гражданское общество, таким образом, мыслится изначально выходящим за пределы национальных государств и противопо­ставляется им как формам организации, подлежащим постепенному упразднению. Форма национальной идентичности должна уступить место идентичности исключительно индивидуальной. И только тогда, когда мы получим общество индивидуумов, где никаких форм коллективной идентичности не останется, по мысли сторонников такого подхода воцарится «вечный мир» 103.

Этапы становления «глобального общества», идеология «прав человека» и свобода от гендера

Если поместить концепт гражданского общества в конкретный исторический контекст, мы увидим, что это общество не может не быть глобальным, сверхнациональным, постгосударственным. То есть гражданское общество предполагает, что в результате оно обязательно станет глобальным. Поэтому мы можем рассмотреть глобальное общество как высшую форму общества гражданского, как его оптимальное и конкретное воплощение.

Глобальное общество в своем становлении проходит определенные этапы.

1. Начинается оно с укрепления индивидуальной идентичности в рамках национальных государств. Это называется «демократизацией» и «социальной модернизацией». Коллективная идентификация с нацией и, соответственно, с государством постепенно уступает место строго индивидуальной идентификации. Гражданское общество набирает силы. Демократические национальные государства становятся все более демократическими и все менее национальными.

2. Далее, достигшие высокого уровня демократизации и модернизации государства-нации сливаются в одно наднациональное образование, которое превращается в основу постнационального демократического сверх-государства. (Этот этап мы видим реализованным на практике в современном Евросоюзе.)

3. Наконец, все общества и государства должны достигнуть высокого уровня демократизации и объединиться в единое мировое государство (Global State) с единым мировым правительством (World Gouvernement). Граждане этого планетарного государ­ства — Космополиса — будут только гражданами мира, и сам статус гражданина будет полностью приравнен к статусу человека. Эта идеология получила название «права человека». Она подразумевает концепт глобального гражданства или глобального общества.

«Права человека» являются идеологией 104. Сам смысл этого сочетания выражает идеологические и политические позиции либерализма и, в обновленной форме, неолиберализма. Либерализм основан на принципе «свободы от» (по словам Дж. С. Милля105). Свобода понимается как независимость от любой формы коллективной идентичности. При этом вопрос, что должно прийти на смену этой идентичности, остается открытым. По Миллю, либералы не должны отвечать на вопрос «свобода для чего»? Это каждый может решать самостоятельно. Главное — разрушить связи с целым, упразднить нормативное давление целого (не важно, искусственного, как нация, исторического, как народ или спонтанного, органического, как этнос). А что на их месте построить — дело каждого «освобожденного» индивидуума.

Глобальное общество — это предельный горизонт либерального подхода, когда субъектом права начинает выступать человек в чистом виде, индивидуум, освобожденный от всех внеиндивидуальных свойств и характеристик. «Права человека», таким образом, несут в себе совершенно конкретную либеральную социальную антропологию и поэтому заключают в себе целую политическую программу: упразднение всех форм коллективной идентичности (национальной, как наиболее распространенной в современном мире, но и всех предшествующих — народной и этнической) и создание глобального общества на строго индивидуалистической основе.

С социологической точки зрения следует обратить внимание на следующий момент концепта глобального общества (как общества гражданского). Это общество отрицает любую форму коллективной идентичности — этническую, историческую, цивилизационную, культурную, сословную, национальную и т. д. Но есть еще одна форма коллективной идентичности, которая также рано или поздно должна была попасть в зону повышенного внимания идеологов «прав человека». Это гендерная идентичность, принадлежность индивидуума к одному из двух полов.

Схема 5. Трансформации коллективной идентичности от этноса к глобальному обществу

Освобождаясь от всех связей, либералы и неолибералы рано или поздно должны были поставить вопрос о свободе от пола. Мужчины и женщины не индивидуальное явление. И какое бы равен­ство полов в обществе ни царило, есть определенные социальные механизмы сегрегации, включая анатомические, которые преодолеть невозможно. Снятие гендерной идентичности, тотальная легализация и легитимация гомосексуальных отношений, а также полноправие транссексуалов и свобода трансгендерных операций (возможно, неоднократных) является не просто курьезной деталью в становлении глобального общества, но его важнейшим программ­ным пунктом. Борьба за права сексуальных меньшинств есть фундаментальный политический тезис строительства глобального общества. В этом обществе должны исчезнуть не только этносы, народы, конфессии и государства, но и мужчины и женщины в привычном для нас понимании.

Таким образом, в глобальном обществе мы имеем дело с совершенно новым социологическим горизонтом, который основывается на специфическом толковании социальной, политической и антропологической истории человечества в либеральной перспективе. Наша схема показывает, что «глобальное общество» как концепт является строго идеологическим и основанным на теории однонаправленного прогресса 106, траектория которого отмечена на схеме стрелками.

Сегодня мы находимся в переходном состоянии от блока III к блоку IV (см. схему 5), и этот переход составляет сущность социологических и политических изменений нашего мира.

С. Николс, Х. Моравец, Р. Пепперель, Д. Харауэй, К. Хэйл: горизонт постчеловеческого общества

Теоретически вышеприведенная схема может быть дополнена еще одним V блоком, который фигурирует в некоторых авангардных социологических моделях футурологии с явным постмодернистским оттенком. Если либеральная концептуализация останавливается на «глобальном обществе» и видит в нем «конец истории», то некоторые нелиберальные теоретики и критики либерализма (постмодернисты, неомарксисты и анархисты) идут дальше и описывают возможную перспективу дальнейшего каче­ственного изменения самой социальной природы. Мы уже сталкивались ранее с такими теоретиками в лице Делеза/Гваттари, Негри/Хардта и т. д.

Согласно постмодернистской трактовке глобализации, вслед за освобождением индивидуума от всех форм коллективной идентичности должна последовать следующая фаза, продолжающая общий вектор прогресса, направленный к достижению еще большей свободы. Эта фаза будет заключаться в освобождении индивидуума от самого себя, поскольку, согласно теоретикам постчеловечества, представление об индивидууме несет на себе те же «тоталитарные» ограничения и дискриминационные установки, что и предыдущие формы коллективной идентичности. Поэтому глобальное общество уступит место глобальному постобществу, состоящему из постлюдей. Постчеловечество сменит собой человечество.

В определенном смысле, эти идеи воспроизводят на новом витке марксистскую логику прогресса, согласно которой вслед за капиталистическим обществом должно прийти социалистическое и коммунистическое будущее, описанное социалистами-утопистами (Ш. Фурье, А. Сен-Симоном, Т. Оуэном и др.) в самых фантасмагорических тонах.

В 1988 г. Стив Николс публикует «Манифест Пост-Человечества» (Post-Human Manifesto 107), в котором призывает пересмотреть антропоцентрический взгляд на мир, расстаться с иллюзией того, что природа может быть осмыслена с помощью рациональных технологий человеческого рассудка и, наконец, осознать, что по сравнению с классическим представлением о человеке Возрождения мы давно уже живем в ином мире и ином обществе, которые обладают совершенно иными параметрами. С. Николс считает, что современная наука давно преодолела картезианский дуализм субъекта и объекта и, значит, представление о человеке как о телесной оболочке сознания несостоятельно. Человек есть нечто промежуточное между разумом и живой природой, и пора это признать как факт, отказавшись от логоцентризма. Вместо последнего надо мыслить мир в постгуманистическом измерении: признать, что границы индивидуума проницаемы в обоих направлениях, по аналогии с процессами осмоса в химии (когда плотная мембрана пропускает определенные вещества сквозь себя, т. е. является одновременно и проницаемой и непроницаемой). Будущая социальная система должна быть основана именно на этом принципе: индивидуума следует признать условностью, а общество — строить на постиндивидуальных принципах.

С другой стороны подходит к проблеме Хэнс Моравец 108, акцентирующий в своих работах тот факт, что развитие современной техники стоит на пороге создания аппаратов, многократно превосходящих по основным параметрам границы человеческой лично­сти. И хотя сегодня каждый из существующих аппаратов демон­стрирует свойства, превосходящие человека лишь в каких-то отдель­ных областях, нетрудно представить себе момент их соединения в одно целое, что делает возможным и практически неизбежным появление вида, более совершенного, нежели человек — будь то робот, вычислительная машина или продукт генной мутации. Стремление к совершенствованию себя самого привело человека к критической черте, где ему предстоит теперь усовершенствовать свой вид, считает Х. Моравец. Следовательно, общество роботов является не фантастической гипотезой, но будничным явлением завтрашнего дня.

В 1995 г. американский публицист и философ-постмодернист Роберт Пепперель придал этому направлению развернутый философский аппарат в книге «Постчеловеческие условия» ¹⁰⁹. Основная идея Р. Пеппереля состоит в необходимости отказаться от представления о сознании как о функции головного мозга, как считает позитивистская материалистическая философия, являющаяся нормативной базой современного научного подхода к проблеме сознания. Сознание есть форма энергии, которая конденсируется в человеке, но существует и вне его. Сознание воспринимает вещи обособленными, но само по себе оно не может рассматриваться как обособленная вещь, поэтому необходимо подойти к сознанию изнутри, как оно есть, а это значит отказаться от индивидуального и рационального представления о человеке, восприняв его как момент непрерывного трансчеловеческого процесса. На этом прин­ципе и следует строить общество будущего — в нем надо ставить в центр не человека, но сложный энергетический поток, неразложимый на атомы. Эти идеи напоминают концепт «ризомы» Ж. Де­леза.

Еще дальше идет американская феминистка Донна Харауэй, утверждающая в своем «Манифесте Киборга» 110 необходимость сращивания человека с аппаратами. Этот процесс Д. Харауэй считает неизбежным и желательным, поскольку сам человеческий организм с его упорядоченной вертикальной симметрией является «тоталитарной» структурой, репрессирующей телесные желания. Преодоление этой репрессивной структуры возможно только через радикальную трансформации всей формы тела, усовершен­ствования определенных органов с помощью технических средств и генной мутации человечества в сторону более гибкой постчеловеческой телесности. «Киборг» становится философской метафорой для преодоления всех дуалистических расколов и дифференциаций, на которых, для марксистки и феминистки Донны Харауэй, строится вся структура общества, состоящая из отчуждений, границ и репрессий. Киборг есть трансгрессия между человеком и машиной, техникой и природой, индивидуумом и обществом, мужчиной и женщиной. По модели трансгрессии должно строиться общество XXI в.

Идею Донны Харауэй подхватывает литературный критик Кэтрин Хэйл. В своей книге «Как стать постчеловеком» 111 она анализирует, как процессы развития потоков информации в мире постмодерна минимализируют телесность и делают ее «гипотетической», «воображаемой», «игровой»; как рушится либеральная антропологическая и рациональная модель индивидуального субъекта, доминировавшая в Новое время, и как происходит формирование киборга как нового актора глобального мира. Киборг у Кэтрин Хэйли воплощает в себе постчеловека, в котором субъектность является игровой и переменной, который движется в информационных потоках, произвольно меняя свою телесность, и который помимо зловещих черт, пугающих наших современников, может иметь и позитивную сторону, расширяющую границы жизненного опыта.

Можно свести эти разнообразные идеи в общую схему трансформации коллективной идентичности, которая будет дополнена еще одним уровнем (схема 6). Эти идеи могут показаться абсурдными и относящимися к области чистой фантастики. И это вполне понятно, т. к. мы находимся сегодня на стадии перехода к глобальному обществу от обществ, организованным по принципу национальных государств, и поэтому посмотреть на уровень дальше нам довольно трудно. Но здесь есть одна социологическая деталь. Вся схема, кроме последнего, пятого (V) уровня, принимается в качестве единственной рабочей модели для осмысления логики исторического процесса практически всеми научными школами, т. е. является абсолютно конвенциональной и парадигмально предопределяющей структуры гуманитарного знания. Анализ этой схемы показывает, что исторический процесс совпадает с освобождением индивидуума от коллективной идентичности, причем это осознается как «благо», достижение «новых горизонтов» и открытие новых динамических перспектив. На этом основана убежденность в появлении глобального общества, в его неизбежности и желательности. То есть глобальное общество есть императив исторического прогресса, осмысленного в духе Нового времени. Но если принять это, то вполне естественным станет и следующий логический шаг: а почему бы не задаться целью следующего этапа освобождения человека?

Если индивидуум в ходе истории, осмысленной в рамках либеральной идеологии, постоянно совершал акты трансгрессии, пересечения границ сквозь разные формы коллективной идентично­сти вплоть до национальной принадлежности, почему бы не совершить еще один акт трансгрессии и не преодолеть индивидуальную идентичность в пользу новой, «постиндивидуальной» или «дивидуальной»112,то есть «делимой» инстанции («individuum» на латыни «неделимый», «dividuum» — «делимый»)?! Продолжив эту траекторию, мы не сможем уйти от этого вывода, и в поисках свободы рано или поздно перейдем к постобществу.

Поэтому при всей экстравагантности постмодернистских теорий относительно «постобщества» и «постчеловечества» определенная логика в них есть. Не случайно они становятся на Западе все более популярными, а в философской сфере аналогичные концепты давно завоевали чуть ли не центральное место в общем дискурсе.

Схема 6. Этапы социальных трансформаций с учетом гипотезы постобщества

Критика концепта глобального общества

Рассмотрим теперь возможности критической оценки концепта «глобального общества». Схема 5 помогает нам понять, откуда эта критика может исходить.

Начнем с нижних этажей. Если представителя архаической этнической группы корректно опросить, хотел ли бы он оказаться в глобальном обществе, постаравшись при этом передать, что будет происходить с его идентичностью на разных этапах исторического продвижения к нему («расколдовывание мира» 113, разрыв связей, объективация природы, взятие индивидуальной ответственности и т. д.), он скорее всего ответил бы отрицательно. Это подчеркивают практически все культурные антропологи, близко изучавшие архаические народы. И если по тем или иным причинам в ходе глобализации где-то (как показали представители теории «мировой культуры» — Р. Робертсон и др.) будет повышаться значение локальных этнических факторов, то остатки «folk-society» или вернувшиеся к этносу осколки вчерашних национальных государств скажут «глобализации» и «глобальному обществу» решительное «нет», как сказали бы «нет» пришельцам или увозу в рабство жертв колонизации.

Гораздо более осмысленное и решительное «нет» глобализации сказали бы полноценные исторические народы и цивилизации, объединенные либо религиозным, либо любым другим интегрирующим началом. Именно это хочет сказать С. Хантингтон, когда предсказывает «столкновение цивилизаций». Если спросить у сознательных представителей исламской, православной или китай­ской цивилизации, хотят ли они вступить в «глобальное общество», последует строго артикулированный отказ — настолько артикулированный, что миллионы мусульман берут в руки оружие, чтобы противодействовать США и «глобализации» не словами, а делом.

Национальные государства, не желающие добровольно передавать свои полномочия «мировому правительству» и отказываться от своей политической монополии над обществом, помещенным в национальные границы, также отнесутся к проекту «глобального общества» критически, поскольку для значительного процента государственного чиновничества это будет равнозначно утрате социального статуса. К этому следует добавить и укоренившуюся нацио­нальную идентичность в массах, на которой правительствам стремящихся уйти от глобализации стран будет легко играть.

Так как глобальное общество строится по либеральной модели и основывается на парадигме либеральной идеологии, то «против» будут выступать и представители антилиберальных и нелиберальных политических идеологий — «левых» или националистически ориентированных. У марксистов, анархистов и других «левых» есть свои взгляды на глобализацию, и их протест будет относительным, но «морально» «глобальное общество» в либеральной версии они безусловно осуждают.

И, наконец, сторонники постобщества, постмодернисты также могут критиковать «глобальное общество» хотя бы за то, что оно «слишком старомодно и архаично» и оперирует в более не актуальной системе координат.

Этими принципиальными установками определяется критика «глобального общества» и протесты против его установления. Если принять на веру либеральную версию теории прогресса, то можно объяснить критику в отношении глобализации и глобального общества борьбой «старого против нового», сопротивлением консерваторов модернистам, противостоянием реакционных и прогрессивных социальных сил, а также (если учитывать критику «глобализма» «слева») экстремистским желанием забежать вперед и форсировать «эволюционный ход истории». Однако, если не принимать этой версии и теории прогресса в целом, то отказ от «глобального общества» и «глобализма» можно считать выражением свободной и осознанной позиции, коренящейся в мировоззрении, отличном от западного (например, в религиозном, традиционном, архаическом, национальном и т. д.).

Сторонники «глобального общества» стремятся выдать его за нечто безальтернативное. Но это уже не научная, а пропагандистская, идеологическая составляющая «глобализма». С научной точки зрения это не более чем концепт, а значит, как и любой другой концепт,он подлежит критике, рассматривается как нечто относительное и может быть отброшен.

Далее мы переходим к рассмотрению тех кругов и организаций, которые рассматривают глобализацию и построение глобального общества как основу своей стратегии, как проект, как исторический замысел. В их случае мы имеем дело с идеологией, т. е. с сознательным и волевым императивом.

Определение «мондиализма»

Рассмотрим те организации, группы влияния и движения, которые исторически являлись идейным центром глобализма.

В политологической литературе иногда принято различать по сути тождественные понятия: «глобализм» (от английского «the globe», «шар», подразумевается «земной шар») и «мондиализм» (от французского «le monde» — «мир»), которые приняты, соответственно, в англоязычной и франкоязычной аудиториях. Так как англий­ский язык распространен повсеместно, наиболее употребимым стал термин «глобализм», хотя французы предпочитают термин «мондиализм». Вне франкоязычного контекста термин «мондиализм» получил дополнительное значение с оттенком негатива и осуждения. И поэтому когда речь заходит не о самом процессе глобализации и не о социологических и политологических теориях глобализации, а об организациях, и особенно секретных организациях, лоббирующих «глобализм», принято использовать термин «мондиализм». Итак, мы обращаемся к явлению «мондиализма», понимая под ним:

– теории и концепции, настаивающие на необходимости объединения всего человечество в единое «глобальное общество» и придающие этим проектам целиком позитивное и нормативное значение (глобализация рассматривается как ценность, как нечто желательное и императивное);

– организации, которые ставят своей задачей воплотить проекты глобализации в жизнь, объединить человечество в единое мировое государство под управлением единого «мирового правительства».

Э. Пуля, Ж.-П. Лоран: конспирология как социологическое явление

Рассмотрение темы «мондиализма» осложняется тем, что она довольно слабо изучена методами классической социологии, и напротив, подверглась нещадной эксплуатации сторонниками «теории заговора», строящих относительно «мирового правительства» и «тайных обществ» самые невероятные фантасмагории. Сами по себе «теории заговора» тоже могут быть подвергнуты социологическому анализу, как и любой другой социальный феномен. При этом надо лишь помнить, что есть существенное различие между психиатром, системно изучающим явление психического заболевания, и пациентом, этим заболеванием страдающим.

Анализом социологии «теории заговора» системно занимается группа французских социологов из Сорбонны, объединенных в ассоциацию «Politica Hermetica» 114 под руководством профессора Эмиля Пуля115 и профессора Жан-Пьер Лорана116. С их точки зрения «вера в заговор» является чрезвычайно широким социальным явлением, свойственным не только традиционному, но и современному обществу.

Конспирологи, обращаясь к сфере «тайного», «скрытого», «неявного», дают свободу воображению, вскрывая структуры бессознательного, механику «социальных мифов», что имеет особую ценность для социолога, исследующего эти закономерности. Но для рационального, научного объяснения тех фактов или явлений, которые конспирологи пытаются истолковать, их построения имеют довольно малую ценность 117. Поэтому для рассмотрения темы «мондиализма» научными средствами довольно мало достоверного материала, на который можно без опасения опираться. Ниже мы приведем только те сведения и реконструкции, которые прошли проверку рациональным методом исторической и социологической верификации.

Истоки мондиализма: Ф. Йейтс -- «розенкрейцеровское просвещение»

Истоки «мондиализма» следует искать на заре Нового времени. Будучи феноменом Модерна, вне его рамок и его парадигмы «мондиализм» теряет свой смысл. До Нового времени идея объединения человечества воплощалась в принципе империи и в мировых религиях, которые часто объединялись в единое целое, и глобализация, как мы показали ранее, носила имперский характер (мы назвали это «второй формой глобализма»). В центре парадигмы Модерна в политической сфере стоял антиимперский принцип, усиленный принципом антикатолическим. Империи противопоставлялось суверенное национальное государство, а против католического универсализма выдвигались принципы секуляризма, веротерпимости, свободы вероисповедания. Парадигма традиционного общества (Средневековье), отличительными признаками которого была нормативная социальная религия, имперский принцип и сословная иерархия, сменялась в Модерне парадигмой «общества современного», секулярного, организованного в национальные государства, с доминацией третьего сословия (буржуазная демократия).

«Мондиализм» зарождался в культурной и идейной атмосфере, жестко противостоящей принципу империи и имперского универсализма. Он возникает в Новое время и поэтому является феноменом «современным» (в социологическом смысле этого слова).

Организацией или, точнее, сетью организаций, ставшей инструментальным рычагом реализации парадигмы Модерна, начиная с XVIII века, было европейское масонство, а на предыдущих этапах — «Орден Розенкрейцеров» и ряд герметических кружков, увлеченных неоплатонизмом и его ответвлениями 118. Авторитетная британская исследовательница этого направления в XVI–XVII вв. Франсес Йейтс (1899–1981) тщательно проследила формирование идеи специфического «розенкрейцеровского», а позднее масонского универсализма и собственно «мондиализма», которые были направлены против средневекового католицизма и консервативных политических режимов Европы (особенно против феодальной Испании и Тридентского собора 1545 г., с которого стартовала европейская контрреформация, чьим апофеозом стала тридцатилетняя 
война 1618–1648 гг.). «Розенкрейцеры», а позднее масоны сформулировали идею «объединения человечества» (тогда человечество отождествлялось с Европой, а значит, речь шла об «объединении Европы») на принципиально новых началах. Вместо католической идентификации или строгой приверженности какому-то одному направлению в протестантизме предлагалось обобщенное «христианство» с размытыми принципами, а то и вовсе возврат к древним культам Гермеса Трисмегиста, древнегрече­скому язычеству, искусственно выстроенным неоплатоническим ритуалам или к своеобразно понятой «ветхозаветной» и «каббалистической» традиции. Большой интерес был к магии, алхимии и другим «оккультным» наукам.

Свои идеи эти «тайные организации» стремились осуществить на практике, для чего входили в сношения с королевскими домами Европы, пытались примирить католиков и протестантов, распространяли свои идеи среди ученых, интеллектуалов и философов. Влияние «розенкрейцеров» и масонов на эпоху Просвещения было огромным, и трудно назвать хотя бы одного из ярких деятелей этого периода, — от Вольтера до Гете, от Руссо до Байрона, — который не был бы масоном. Поэтому Ф. Йейтс и назвала свою книгу «Розенкрейцеровское Просвещение» 119, где речь идет не о каком-то особом «Просвещении», но о широком и общеизвестном явлении европейской истории, чьи «оккультные» корни, как правило, серьезные исследователи обходят стороной120.

Таким образом, «мондиализм» изначально сформировался как социально-политический проект в среде европейских «мистиче­ских» организаций, исповедовавших идею построения «нового мира», основанного на торжестве разума, справедливости, мира, равенства и свободы. Эти идеи переплетались с теориями средневекового монаха Иаохима де Флоры, который развил учение о «Царстве Святого Духа» или «Третьем Царстве», которое должно наступить в конце времен, после «Царства Отца» (которое он соотносил с ветхозаветным периодом) и «Царства Сына» (соотносимого с периодом Нового Завета) 121. Это «Третье Царство» описывалось как прямое открытие нового и полного знания, как отмена сословных разграничений и уничтожение несправедливостей. Эта тенденция была созвучна настроениям средневековых ересей катаров, альбигойцев, а также некоторым радикальным протестантским сектам — таким, например, как секта Томаса Мюнцера.

Идеи Иоахима де Флоры повлияли на Томмазо Кампанеллу, Джордано Бруно и других утопистов, с одной стороны, а с другой стороны, нашли поддержку и у творцов современной научной картины мира, которые увидели в них первые формулировки идеи прогресса. Легко распознать в этих теориях зачатки революционных идей.

Важно заметить, что идея «империи разума» вызревала параллельно разделению Европы на соперничающие и враждующие друг с другом национальные государства. Она сосуществовала с европейским национализмом, но была направлена на его преодоление: национальные государства казались меньшим злом, нежели империя или католичество, но не вполне соответствовали «мондиалистскому проекту». Просвещая властителей и постепенно реформируя общественный уклад, масоны надеялись рано или поздно прийти к реализации своего идеала — построения «Единой Европы», что в их глазах было тождественно созданию «мирового государства».

Соединенные Штаты Америки были построены именно на этом принципе «империи разума», и неслучайно многие президенты этой страны были членами масонских лож 122. Память об этом запечатлена на украшающей американский доллар масонской пирамиде с глазом в треугольнике, символизирующем Великого Архитектора Вселенной.

Связь мондиализма с масонством сохранилась вплоть до настоящего времени, но значение мистических доктрин, символов и обрядов в современном масонстве настолько снизилось, что в некоторых случаях ложи превратились в обычные закрытые клубы — такие, как Rotary club или Lions club, где не осталось ни «мистики», ни «ритуалов». Начиная с XIX в., мондиализм стал постепенно обретать более «светские» черты, а его связь с масонскими организациями становилась больше данью традиции, нежели принципиальным моментом.

И тем не менее перед нами историко-социологический факт: идеи объединения человечества на принципах свободы, равенства, братства, прогресса и прав человека («Права Человека» — название смешанной масонской ложи, куда впервые стали допускать женщин — «Grande Loge Symbolique Ecossaise Mixte de France Le Droit Humain») были изначально сформированы в среде европейского масонства и оттуда распространялись на все более широкие круги общества, пока не обрели достаточную степень автономности. Врагом мондиализма постепенно становился «национализм», нежелание национальных государств уступать свои полномочия сверхнациональным инстанциям, какими бы благородными, мирными и разумными целями они ни вдохновлялись.

Фритрейдерство и пацифизм: глобальные горизонты

В XIX в. организации, ставящие перед собой цели объединения человечества в единое государство, постепенно выходят из зоны «тайных обществ» и начинают действовать более или менее открыто. Как правило, в этот период они выступают в форме леволиберальных и революционно-демократических политических движений и партий. Среди деятелей такого толка можно выделить фигуру американского политика и изобретателя Клинтона Рузвельта (1804–1898), автора работы «Наука управления, основанная на естественном законе» 123, в которой выдвигается идея «единого мирового управления», а также американского издателя и реформатора Горация Грили124 (1811–1872), директора «New York Tribune», лондонским корреспондентом которой был Карл Маркс.

Параллельно либеральным реформаторам, развивавшим мондиалистские проекты, действовали и ранние пацифистские организации. В сороковых годах XIX в. в Англии Генри Ричардом ¹²⁵ (1812–1888) создается «Общество за Мир», в котором участвуют крупный промышленник и либеральный политик Ричард Кобден ¹²⁶ (1804–1865), впервые предложивший проект единой всемирной системы арбитража и глобального свободного обмена, и либеральный политический деятель Джон Брай  (1811–1889), основавший «Европейское движение свободного обмена», позже преобразованное в «Интернационалистское движение». «Это изменение означало фундаментальный прогресс, именно тогда подлинный интернационализм, основанный на теории мирового правительства, вышел на первый план», — пишет историк пацифистского движения Артур Билс ¹²⁸.

Фабианское общество

В 1884 г. мондиализм делает важный шаг к своему организационному оформлению — образуется «Фабианское Общество». Название дано по имени римского генерала Квинтуса Фабиуса Максимуса, известного своей хитрой выжидательной политикой в борьбе с Ганнибалом. Члены этого общества считали себя «ассоциацией социалистов». В их задачу входила «передача земли и соб­ственности от одного класса всему обществу во имя его же блага». Детальный и компетентный обзор раннего периода «Фабианского общества» можно найти в работе члена этого общества социалиста Эдварда Пиза (1857–1955) 129.

Общество было учреждено английским врачом и либеральным реформатором Хэвлоком Эллисом (1859– — 1939), шотландским поэтом Джоном Дэвидсоном (1857–1909), английским философом и антропологом Эдвардом Карпентером (1844–1929). Его членами в разные периоды были представители английской интеллектуальной элиты: драматург Бернард Шоу, философ Бертран Рассел, писатель-фантаст Герберт Уэллс, Леонард Вулф и Вирджиния Вулф, Сидни Оливер, Эдит Несбит, Хьюберт Блант, Рэмси МакДональд, Эмили Панкхорст и другие.

Фабианцы, в отличие от других социалистов, считали, что самой лучшей тактикой будет выжидание подходящего момента для решительных действий, проведение аналитических исследований, накапливание данных, разработка теорий, распространение тонкого влияния, «подготовка социалистического климата», а поэтому акцент в их деятельности падал на сбор и анализ информации. «Фабианское общество» состояло из представителей интеллектуальной элиты, но поддерживалось определенными кругами крупной английской буржуазии, которые считали, что для сохранения капиталистической системы необходимо включать в число средних и мелких собственников все большие слои населения, т. е. перераспределять собственность и ограничивать всевластие крупного капитала. Именно такая тактика, по их мнению, позволила бы избежать обострения социальных противоречий и революций. К социализму «фабианцы» предлагали идти не снизу и резко (как коммунисты), но сверху и постепенно, путем эволюции, а не революции. Для перераспределения собственности необходим был государственный контроль над экономикой, а, учитывая интернациональную природу мировой экономики, этот контроль должен был быть также мирового масштаба. Отсюда напрямую вытекал мондиалистский проект.

Герберт Уэллс изложил технику осуществления последовательных шагов, направленных на создание «мирового правительства», в тексте с парадоксальным названием «Open conspiracy» 130, что по смыслу можно перевести как «Открытый заговор» или «Заговор у всех на виду».

Благодаря связям «Фабианского общества» с политической элитой и дискретному участию в нем крупных промышленных магнатов Великобритании оно в скором времени стало интеллектуальным и политическим центром продвижения мондиалистского проекта.

Уже в наше время членами «Фабианского общества» являются бывшие британские премьеры Энтони Блэр и Гордон Браун, министр иностранных дел Великобритании Эдвард Миллибэнд и многие другие. В рамках «Фабианского общества» в настоящее время существует отдельная группа, которая приоритетно занимается продвижением мондиализма и глобализации («Фабианская группа глобализации»), опубликовавшая в 2005 г. Манифест глобализации «Просто мир» 131 («Just World»).

К. Квигли: история общества «Круглого Стола»

Параллельно интеллектуальному «Фабианскому обществу», где фронтальными фигурами были деятели культуры и науки, а также политические активисты левой, лейбористской ориентации, в 1891 г. было основано еще одно влиятельное мондиалистское общество мирового размаха «Общество избранных» («Society of the Elect»), получившее несколько позже, в 1909 г., название «Круглый стол» (Round Table). Его создателями были крупнейший английский промышленник, магнат, основатель компании De Beers, радикальный англосаксонский империалист и активный масон Сэсил Роудс (1853–1902), а также лорд Альфред Мильнер (1854–1925), журналист и издатель Уильям Стид (1849–1912) и лорд Натаниэль М. Ротшильд (1840–1915). Общество было организовано по примеру Ордена иезуитов. Во главе стоял «генерал Общества», которым был сам С. Роудс, а У. Стид и Н. Ротшильд были назначены его преемниками. Далее следовала «Хунта трех», включающая У. Стида, А. Мильнера и лорда Эшера Реджинальда Балиола Бретта (1852–1930), далее «Круг Посвященных» (куда входили кардинал Маннинг, лорд Артур Бальфур, Гарри Джонстон и другие), а вокруг него — «Ассоциация Помощников». Эту «Ассоциацию Помощников» Альферд Мильнер спустя 7 лет после смерти Сесила Роудса оформил в общество «Круглого Стола». Историю этой организации и описание ее влияния на политическую историю ХХ в. подробно представил американский профессор истории и международных отношений Джорджтаунского университета, исследовавший этапы реализации глобалистского (мондиалистского) проекта, Кэрол Квигли (1910–1977) ¹³².

Сэсил Роудс исповедовал идею, что Великобритания вместе с США должна создать «мировую федерацию»: он был убежден, что только англосаксонское общество обладает ключом к универсальному управлению миром. Так, сам Роудс создал мощную экономическую империю в Южной Африке и был вдохновителем и спонсором англо-бурской войны.

По словам биографа Сесила Роудса Сары Милин, его замысел состоял в следующем: «Почему бы не создать тайное общество с одной целью: продвижение интересов Британской Империи и приведение всего нецивилизованного мира под британское владычество для возрождения Соединенных Штатов и построения англосаксонской расой единой империи. Это мечта, но она возможна, и даже вполне вероятна» 133. Важно, что Роудс и его последователи Стид, Мильнер, Бальфур и другие полагали, что интеграция мира неизбежна, и рано или поздно обязательно произойдет, но стремились при этом сделать так, чтобы «мировая федерация» была построена на основе англосаксонских ценностей и интересов.

К 1915 г. филиалы общества «Круглого Стола» существовали в Англии, Южной Африке, Канаде, Австралии, Индии и США. В американский филиал входили многие известные деятели — Джордж Луи Бир, Уолтер Липпман, Фрэнк Айделотт, Уитни Шепардсон, Томас Ламонт, Эрвин Кэнхэм и другие. Организация существует и в наше время и издает регулярный журнал «Round Table. The Commonwealth Journal of International Affairs» 134.

С. Роудс основал образовательные курсы с поощрительной стипендией в Оксфорде, призванные готовить интеллектуальные и управленческие кадры мировой англосаксонской элиты. Эти курсы действуют до сих пор.

Бильдербергский клуб и дело жизни Дэвида Рокфеллера

Еще одна организация, задачей которой изначально являлось установление «мирового правительство» и реализация мондиалистского проекта — Бильдербергский клуб (известная также как «Бильдербергская группа или Бильдербергская конференция»), учрежденная в 1954 г. и названная так по имени отеля в Нидерландах, где клуб был основан 135. Первое время заседания этого закрытого клуба проходили в обстановке строгой секретности, и скупые детали, просачивавщиеся в прессу, способствовали тому, что вокруг этой организации как снежный ком росли всевозможные мифы и «теории заговора»136. Официальные же участники хранили полное молчание, и были периоды, когда само существование Бильдербергского клуба ставилось под сомнение.

Постепенно завеса тайны несколько рассеялась, и появились более взвешенные и объективные оценки. Бильдербергский клуб — реальная организация, созданная по инициативе польского политического деятеля и активиста европейского масонского движения Йозефа Ретингера (1888–1960), основателя «Европейского Движения» и борца за создание «Европейского Союза». Поводом к созыву Бильдебергской конференции послужил рост антиамериканских настроений в послевоенной Европе и опасения определенного сектора западноевропейской элиты, что этим может воспользоваться СССР для усиления своего политической влияния в Европе 137. Для этого было решено созвать на неофициальную встречу представителей политических верхов США и некоторых европейских стран, чтобы обсудить ситуацию и начать реализовывать проект по укреплению связей внутри атлантического сообщества (страны НАТО). Сам Й. Ретингер, будучи убежденным сторонником мондиализма, считал, что в перспективе речь должна идти о создании единого атлантического американо-европейского государства, которое станет центром мира и выстроит вокруг себя всю планетарную политическую структуру. Для этого было необходимо разрушить советский блок и СССР.

На учредительной конференции было решено подняться выше как партийных (правых и левых) убеждений, так и национального эгоизма, и рассмотреть ситуацию в общемировой перспективе — с позиций западной цивилизации в целом. Ретингер пригласил в новую организацию нидерландского принца Бернарда де Липе и премьер-министра Бельгии Пауля Ван Зееланда. Идею поддержал глава ЦРУ США Уолтер Беддел Смит, и по поручению президента Дуайта Эйзенхауера его советником Чарльзом Дугласом Джексоном была сформирована американская делегация в составе одиннадцати человек.

В нее среди прочих вошел известный банкир Дэвид Рокфеллер, который и ранее был одним из самых последовательных сторонников мондиализма, мировой интеграции и создания «мирового правительства». С 1949 г. он стал директором CFR (Counsil on Foreign Relations), был его бессменным председателем с 1970 по 1985 год, и до сих пор остается его почетным главой (о CFR подробно см. в разделе об атлантизме). Позже Дэвид Рокфеллер создал на основании CFR «Трехстороннюю комиссию» 138 для решения сходных задач, с той лишь разницей, что члены Бильдербергского клуба ограничивали свой горизонт американо-европейской стратегической интеграцией, а Д. Рокфеллер в духе наиболее последовательного мондиализма настаивал на включении представителей Тихоокеанского региона (Японии).

Семья Д. Рокфеллера, начиная с 1920-х гг., была активно вовлечена в реализацию глобальных геополитических проектов, направленных на мировую англосаксонскую доминацию, и играла активную роль в учреждении CFR во время Парижской мирной конференции. Сам Дэвид Рокфеллер еще со времен обучения в колледже был тесно связан с братьями Даллесами — сенатором Джоном Форстером Даллесом и главой ЦРУ Аленом Даллесом. В кабинете № 3603 «Рокфеллер Центра» после событий Перл Харбора Ален Даллес разместил оперативный разведывательный центр, тесно взаимодей­ствующий с английской разведкой MI 6, что стало основой для создания США Центрального Разведывательного Управления.

Тесные связи Дэвид Рокфеллер поддерживал с другим директором ЦРУ, Ричардом Хелмсом, и Уильямом Банди, ведущим аналитиком ЦРУ в 1950-е гг.. По свидетельству некоторых высокопоставленных сотрудников ЦРУ, Д. Рокфеллер был в курсе всех основных стратегических операций американской разведки, о которых ему регулярно докладывали по поручению А. Даллеса. А во многих операциях он лично принимал участие. Так, большую роль он сыграл в лоббировании предоставления шаху Ирана Мухаммед Реза Пехлеви политического убежища в США. Конфиденциально встречался он с Фиделем Кастро, Никитой Хрущевым, Саддамом Хусейном и Михаилом Горбачевым.

Сам Д. Рокфеллер в своих воспоминаниях писал в 2002 г.:

«Уже более столетия идеологические экстремисты всех полюсов политического спектра хватаются за общеизвестные случаи, — такие, как мои встречи с Фиделем Кастро, — чтобы обвинить семью Рокфеллеров в том, что она заполучила огромное влияние на американские политические и экономические институты. Кое-кто думает, что мы — часть тайной организации, которая работает против интересов США. И тогда меня и мою семью называют «интернационалистами», находящимися в сговоре с другими лицами по всему миру с тем, чтобы построить более интегрированную глобальную политическую и экономическую структуру — единый мир (one world), если хотите. Если меня обвиняют в этом, то я признаю себя виновным и горд этим»^139.

В состав Бильдербергской группы вошли также пятьдесят представителей одиннадцати западноевропейских стран.

Задачи Бильдеребргского клуба состояли:

– в реализации интеграции западного мира (Европы и Америки) в атлантическое сообщество;

– в более эффективном противостоянии «советской угрозе»;

– в создании координационного центра по согласованной стратегии стран Запада в построении интегрированной политической, социальной и экономической системы в мировом масштабе.

После первой встречи, признанной ее участниками «весьма удачной», Бильдербергский клуб собирается ежегодно вплоть до настоящего времени. Судя по определенным сведениям, общая повестка остается все той же — интеграция мира, мондиализм, глобализация и разрешение частных вопросов регионального порядка. Один из основателей Бильдербергской группы, бывший в течение тридцати лет членом ее президиума, Дэнис Хэйли так описывал цели клуба: «Говорить, что мы стремимся создать правительство единого мира, мировое правительство, это некоторое преувеличение, но доля истины в этом есть. Мы, участники Бильдербергского клуба, считаем, что мы не можем бесконечно воевать друг с другом из-за ничего и убивать людей, и плодить миллионы бездомных. Поэтому мы считаем, что создание единого общества в пределах всего мира — это очень хорошее дело» 140.

Заседания Бильдербергского клуба проходят вплоть до настоящего времени. Все встречи остаются строго конфиденциальными, а та информация, которая становится известной широкой публике, является крайне расплывчатой и неопределенной. В последние годы на заседания Бильдербергского клуба стали приглашать и 
представителей России, отличающихся мондиалистскими взглядами. Так, на встрече Бильдербергской группы в Тернбэри (Шотландия) в 1998 г. присутствовал известный либеральный политик Анатолий Чубайс ¹⁴¹, в 1999 и в 2008 годах — ведущий аналитик Фонда Карнеги в Москве, автор книги «Конец Евразии»¹⁴² Дмитрий Тренин¹⁴³, в этом же году, а также в 2001, 2002, 2003 и 2004 гг. — политолог атлантистских взглядов Лилия Шевцова (Фонд Карнеги, Москва)¹⁴⁴, в 2003 г. в Версале — Михаил Маргелов (председатель Комитета по международным делам Совета Федерации РФ), в 2004 г. — известный политик Григорий Явлинский¹⁴⁵, в 2005 г. — Елена Немировская, основатель и директор Московской школы политических исследований¹⁴⁶. Приглашение российских политиков и аналитиков с конца 1990-х годов на закрытые заседания Бильдербергской группы может означать только одно: интеграция мира подходит к той стадии, когда в «единый мир», интегрированный под эгидой западной капиталистической элиты, начинает постепенно включаться и Российская Федерация.

 «Фонд Сороса» в борьбе за «открытое общество»

Можно упомянуть в качестве особо активного апологета мондиализма всемирно известного финансового спекулянта Джорджа Сороса. Он является давним членом CFR, Трехсторонней Комиссии и одним из активных деятелей Бильдербергского клуба. В юности Д. Сорос учился в «Лондонской школе экономики» (LSE). Это учебное заведение было создано группой «Фабианского общества» (Беатрисой и Сидни Веббами, Грэмом Уоллесом и Джорджем Бернардом Шоу) при активном участии геополитика Хэлфорда Макиндера, 
который был ее вторым директором с 1903 по 1908 г. В «Лондон­ской школе экономики» преподавателем Сороса, эмигрировавшего из Венгрии в 1947 г., был Карл Поппер (1902–1994) — крупнейший теоретик неолиберализма и автор концепции «открытого общества» ¹⁴⁷. Эта концепция состоит в том, что любые социальные и политические проекты, на которых строились все традиционные общества и которые сохранились в некоторых типах общества Модерна (особенно в социалистическом и нацистском), с необходимостью основаны на насилии над индивидуумом, поскольку навязывают ему отчужденные представления о том, каким должен быть мир, индивидуум, модели поведения и т. д. Это К. Поппер связывает с «коллективной идентичностью». Чтобы построить по-настоящему свободную социальную систему, называемую К. Поппером «открытым обществом», необходимо полностью отказаться от каких-либо социальных нормативов и предоставить самому индивидууму право выбирать и сменять любые формы идентичности. Никто не знает, что и как есть на самом деле, и поэтому никто не может говорить, как это что-то должно быть, утверждает Поппер. Поэтому общество должно устраниться от каких бы то ни было общеобязательных формулировок, предоставляя индивидуумам самим выстраивать цепочки решений и действий в любом направлении. На социум следует перенести принципы свободной торговли, где каждый может совершать любую сделку и заниматься любым видом экономической деятельности. Общество должно следить общество только за тем, чтобы его члены не пользовались своей свободой в ущерб другим. Кроме того открытое общество должно безжалостно, не на жизнь, а на смерть, бороться со своими врагами (основной труд К. Поппера так и называется: «Открытое общество и его враги»), т. е. с теми, кто думает иначе (чем К. Поппер).

Джордж Сорос сделал философию «открытого общества» программой своей жизни и после того, как заработал на финансовых спекуляциях и биржевой игре миллиарды долларов, создал специальный Фонд, задачей которого было построение «открытого общества» в глобальном масштабе.

Сорос поставил целью воплотить идеи Поппера в жизнь, взломать «закрытые общества», дать бой «врагам открытого общества» и превратить весь мир в «открытое общество». Все культурные, экономические, финансовые, образовательные инициативы, которые Сорос спонсировал и поддерживал, имели четкую идеологическую задачу:

– ослабления любой коллективной идентичности в обществе и дискредитации ее апологетов (врагов открытого общества);

– прививки космополитических установок;

– финансирования НПО и правозащитных движений;

– проповеди индивидуализма и либеральной философии;

– поддержки образовательных программ и инициатив, направленных в глобалистском ключе с критикой и осмеянием национальной истории, ниспровержением таких ценностей, как культурная самобытность, государственный суверенитет и т. п.;

– критики национальных администраций;

– финансирования тех политических сил, которые были ориентированы на США и Запад и провозглашали верность либеральным ценностям (значительная часть государственного аппарата современной Грузии при Саакашвили до сих пор официально получает заработную плату в Фонде Сороса);

– подрыва государственного суверенитета тех стран, которые не готовы интегрироваться в глобальный мир (вплоть до финансирования цветных революций в Сербии, на Украине, в Грузии и т. д.).

При этом Сорос работал в тесной связке с другими мондиалистскими структурами, отрабатывая вместе с ними общую стратегию.

Как только правительства некоторых стран обнаружили за филантропической деятельностью Фонда Сороса жесткую идеологическую и политическую подоплеку, ему запретили нахождение на территории вначале Беларуси (1997 г.), а затем и России (2004 г.).

Сорос неоднократно высказывался о глобализации, подчеркивая ее позитивные стороны и критикуя то, что ей препятствует или уводит в сторону от скорейшего построения «открытого общества» 148. В случае Сороса мы видим не только успешного игрока на бирже, но и убежденного идейного мондиалиста, фанатично стремящегося воплотить в жизнь свои идеологические и философские установки и на практике способствовать строительству «глобального общества».

Римский клуб

Выражением мягкой гуманитарной версии мондиализма стала еще одна известная организации — «Римский клуб». Римский Клуб был создан как закрытая организация итальянским промышленником Аурелио Печчеи (1908–1984), автором книги «Человеческие качества» 149, и шотландским ученым Александром Кингом (1909–2007), автором «теории устойчивого развития». Решив обсудить глобальные проблемы человечества, создатели закрытого клуба собрались в Риме (отсюда название — «Римский клуб») и разработали доклад «Пределы роста»150, в котором убедительно продемон­стрировали, что в силу ограниченности природных ресурсов в ближайшие десятилетия рост мировой экономики неминуемо замедлится, что породит множество экономических, социальных и политических проблем, а также бросит человечеству ряд экологических вызовов. Доклад произвел большое впечатление и сделал организацию чрезвычайно авторитетной. Повышенное внимание к ней проявили и в СССР, что в определенной степени повлияло на феномен «перестройки». Не случайно впоследствии Михаил Горбачев стал членом «Римского клуба» и остается им по сей день.

На волне успеха и популярности «Римский клуб» стал развивать следующие идеи:

– с вызовами, с которыми человечество столкнется в ближайшем будущем, нельзя справиться только в рамках стратегии национальных государств или идеологических блоков; эти вызовы глобальны, затрагивают все человечество в целом и дать на них адекватный ответ можно только всем вместе;

– ресурсы планеты исчерпываются на глазах, а эгоистическое отношение к ним национальных государств и огромные издержки сверхдержав на военно-промышленный комплекс и гонку вооружений ведут человечество к гибели;

– окружающая среда претерпевает необратимые изменения, связанные с наращиванием темпов производства и ускоренной индустриализацией стран третьего мира, что является еще одним фактором надвигающейся катастрофы;

– темпы роста населения в странах третьего мира создают угрозу перенаселения планеты, роста нищеты и нехватки продоволь­ственных ресурсов; инерциальное продолжение этих тенденций грозит хаосом.

Вывод из такого анализа напрашивался один: необходимо перейти к «новому мышлению» и принять ответственность за планету и человечество. Прямо не говорилось, но подразумевалось, что такой ситуации способно помочь только «мировое правительство» и установление им планетарного контроля.

Такая форма мондиализма, подкрепленная серьезными научными, статистическими и социологическими разработками, оказало серьезное влияние на советское руководство. Михаил Горбачев после избрания его Генеральным секретарем Коммунистической Партии СССР, по сути, принял эту модель как карту реформирования СССР и международной политики. Формулы «человеческий фактор», «границы роста», «новое мышление», «устойчивое развитие», заимствованные из арсенала «Римского клуба», стали лозунгами перестройки. Горбачев посчитал, что ситуация настолько остра, что надо немедленно приступить к реализации мондиалистской программы этой организации «во имя спасения человечества» в одностороннем порядке. Видимо, он ожидал, что страны Запада поступят симметричным образом. Этого, однако, не произошло, и мягкий гуманистический мондиализм «Римского клуба» был воспринят гораздо более скептиче­ски и спокойно в западном мире, тем более, что там существовали более привычные и отлаженные сценарии глобализации и теории мондиализма.

Для дальнейшей разработки идей, созвучных мягкому мондиализму «Римского клуба», в 1972 г. в Лаксенбурге, возле Вены совместно тремя идеологически полярными странами, США и Англией, с одной стороны, и СССР — с другой, был создан «Международный институт прикладного системного анализа» (МИПСА). 4 июня 1976 г. в Советском Союзе открылся его филиал «Всесоюзный Научно-исследовательский институт системных исследований» 151, директором которого стал зять А. Косыгина академик Джермен Михайлович Гвишиани152 (1928–2003), член «Римского клуба».

«Всесоюзный Научно-исследовательский институт системных исследований» стал идейной лабораторией «перестройки» и сформировал ведущие интеллектуальные и политические кадры, которые осуществили демонтаж СССР и провели в России либерально-демократические реформы. По линии «Института системных исследований» в Австрии в МИПСА проходили стажировку будущий демократический мэр Москвы Гавриил Попов, реформатор Анатолий Чубайс (участник Бильдербергского клуба), Александр Шохин (министр финансов Правительства РФ и видный реформатор), министр экономики правительства РФ либерал Андрей Нечаев, отцы российских либеральных реформ экономисты Евгений Ясин и Егор Гайдар, министр внешних экономических связей, политик Сергей Глазьев, олигарх и министр Петр Авен, министр Михаил Зурабов и многие другие. Там же началась карьера некоторых российских олигархов: именно «Институт системных исследований» направил будущего олигарха Бориса Березовского на АвтоВАЗ, с чего началась его экономическая и политическая карьера.

Для СССР увлечение идеями «Римского клуба» оказалось фатальным. СССР самораспустился в одностороннем порядке, а Запад никаких симметричных шагов делать, скорее всего, и не собирался.

Эволюция и институционализация мондиалистских теорий и групп влияния

Если обобщить краткий обзор явления мондиализма, то получаем следующую социологическую картину. В обществе Модерна с момента его возникновения возникли определенные организации, интеллектуальные и политические круги (в первую очередь европейское масонство), которые ставили перед собой задачу объединения человечества в единое общество на новой секулярной, гуманистической и рациональной основе. Эта тенденция оставалась благопожеланием и абстракцией в период жесткого соперничества между собой европейских национальных государств, будучи достоянием ряда культурных и секретных организаций, а также либерально-демократических политических кругов. Постепенно эти организации формализовались, превратившись в движения, клубы, группы влияния мондиалистской направленности.

Этот этап приходится на конец XIX в., когда мондиализм выходит за пределы масонских лож и становится фиксируемым социологическим явлением. Появляются центры и организации, ставящие перед собой задачу объединения мира и предпринимающие в этом направлении конкретные политические, экономические и стратегические шаги, вовлекая в зону своего влияния ключевые фигуры в правительствах западных держав — «Фабианское общество», «Круглый стол», разнообразные пацифистские, фритрейдерские, интеграционные структуры.

В течение ХХ в. эти параллельные или пересекающиеся между собой движения добиваются очевидных успехов, используя различные повороты политической истории. После первой мировой войны создаются первые наднациональные институты (такие, как Лига Наций) и первые открытые мондиалистские клубы — такие, как CFR (Counsil on Foreign Relations) в США или Royal Institute of Strategic Research (Chattam House) в Англии. После Второй мировой войны мондиализм набирает силы и ему удается существенно укрепить интеграцию западного мира под эгидой США, сделав серьезный шаг к глобализации. Создается ООН, все больший вес приобретают закрытые международные клубы типа «Бильдербергской группы» и «Трехсторонней комиссии», набирает обороты европейская интеграция — как часть мондиалистского проекта. Формат «Трехсторонней комиссии» и «Римского клуба» отчетливо показывает расширение зоны внимания мондиализма в сторону Тихоокеанского региона и планеты в целом.

После распада СССР на пути мондиализма рушатся последние преграды. Это знаменуется тем, что на собрания «Бильдербергского клуба» начинают приглашать представителей России, что означает переосмысление роли России как потенциальной зоны, которую отныне на определенных условиях можно включать в «единый мир».

Тенденция, которая в начале эпохи Модерна была параллельной, подспудной и вторичной по сравнению с бурным становлением национальных государств и укреплением их суверенитета, в конце эпохи Модерна, при переходе к Постмодерну, напротив, начинает преобладать, вступать в противоречие с национальной государственностью и становиться главным содержанием международной политики. При этом мы можем проследить не только идейную преемственность этих процессов, но и их институциональную и организационную непрерывность: от розенкрейцеров и масонов раннего Модерна к современным мондиалистам — технологам, прагматикам и практикам.

Этот анализ показывает, что глобализация является абсолютно рукотворным, если угодно, «субъективным» явлением. Она задумана, спланирована и реализована определенными социальными силами, интеллектуальными и политическими кругами и носителями вполне определенной идеологии с опорой на конкретные институты и организации.

Конечно, когда какой-то замысел удается, он становится объективной данностью. Но считать саму глобализацию «объективным процессом» — совершенное недоразумение, которое основывается на абсурдном допущении, что человеческая история развивается сама по себе, без учета сознания, воли, мышления, намерений и усилий самих людей. Конечно, глобализация не случайна и не произвольна, она соответствует глубинным установкам западноевропейской культуры Нового времени и неотделима от ее парадигмы. Нельзя отрицать и тот факт, что Запад в течение последних пятисот лет сумел силой (как жесткой, так и мягкой) навязать всем остальным народам свою волю, свой план, свой взгляд на мир, человека, общество, политику, религию, экономику. Но все это никак не является доказательством «объективности» глобализации.

Как и все остальные стороны западной политики, глобализация есть проявление сознания и воли западного общества. Оно хочет быть глобальным, и эти воля и решимость концентрируется во вполне определенных центрах, которые воплощают волю в жизнь. Это и есть мондиализм. Он не случаен, но и не фатален. Это реализация (в значительной степени, успешная) определенных намерений и проектов вполне определенных сил, действующих определенными средствами.

Как и любая субъективная волевая и сознательная программа, мондиализм может реализоваться, а может и сорваться. Более того, его можно принять, но можно и отвергнуть. Одни страны, культуры, общества, группы, движения воспримут его с радостью, другие — с сожалением, третьи — с безразличием. Четвертые его отвергнут, а пятые дадут бой и выдвинут иной, противоположный сценарий. Если подвергнуть явление мондиализма социологиче­скому анализу, мы увидим, что это конкретный замысел конкретных групп в конкретных исторических обстоятельствах. Мы можем описать этот проект, формализовать его основные черты, идентифицировать центры его воздействия и методы его внедрения. И в этом случае глобализация будет демистифицирована, а ее мифология подвергнута рациональному разбору. Историю делают люди. И мондиализм есть творение рук человеческих — вполне конкретных рук.

Основные пункты программы мондиализма

Сводя основные пункты программы мондиализма в общий список, мы получаем:

• безусловное утверждение универсальности западноевропей­ской социально-политической, экономической и культурной истории и признание результатов ее развития «прогрессом», т. е. поступательным и накопительным развитием, по пути которого суждено идти всем народам и культурам земли;

• признание целесообразности и полезности объединения всех национальных государств земли в единое мировое государство — условные Соединенные Штаты Мира;

• убежденность, что в основе «мирового государства» будет лежать парадигма западноевропейского общества и система западноевропейских ценностей, институтов, культурных и идеологических пэттернов, философских и социологических установок;

• активное продвижение, пропаганда и внедрение всеми доступными средствами — СМИ, интерактивными коммуникациями, сетями, образовательными стандартами, технологиями, институциями, неправительственными организациями и общественными движенияим, модой, языком, жизненными стандартами, искусством — евро-американской ценностной системы как «общечеловеческой» системы ценностей;

• воля к созданию мирового правительства на основе наиболее влиятельных центров власти западного мира (США, Евросоюз) с включением прозападных стран в других регионах земли (Япония, Тайвань, Южная Корея и т. д.);

• заведомый и навязчивый подход к вопросам мировой политики как внутренней глобальной политики, где в каждом локальном конфликте требуется участие представителей центра — США, НАТО и Евросоюза, что является гарантией легитимности каких бы то ни было действий с любой стороны;

• содействие созданию «глобального общества» на основе индивидуальной идентичности через разложение, дискредитацию и диффамацию любых форм коллективной идентичности (этнической, религиозной, цивилизационной, национальной) и представление в качестве нормативного космополитического самосознания и соответствующего стиля жизни;

• приведение экономической системы, включая экономические и финансовые законодательства разных стран, к единому шаблону для создания единого экономического и валютного пространства в планетарном масштабе (с сохранением монополии на эмиссию мировой резервной валюты — в данном случае, доллара и привязанного к нему евро);

• навязывание всем национальным государствам общей монетаристской модели экономического устройства на основании неолиберальных стандартов и интеграции всех стран в международные экономические институты — ВТО, МВФ, Мировой Банк и т. д.

• консолидация и поддержка в разных странах и регинах земли всех сил, которые разделяют мондиалистский проект и готовы способствовать его продвижению; осуществление с этой целью прямого финансирования неправительственных организаций, выделение грантов ученым на научные исследования, публичные выступления, обмен опытом, работу в интернациональных научных центрах, образовательные программы; использование иных форм поощрения в лоббировании мондиалистских нормативов;

• создание в мировом масштабе мондиалистских сетей самого широкого профиля — от торговых сетей (МакДональдс) и представительств транснациональных корпораций до образовательных и информационных, структур, молодежных организаций, НПО и т. д.;

• борьба со всеми противниками мондиализма через их маргинализацию, замалчивание, искажение их идей, демонизацию, приклеивание пейоративных ярлыков, блокирование их участия в политике и публичной сфере, масштабных экономиче­ских проектах;

• через совместные операции (например, по борьбе с незаконным оборотом наркотиков или международным терроризмом) проникновение в спецслужбы и силовые ведомства различных государств(нейтральных, дружественных или даже относительно враждебных) с целью создания в их лоне центров влияния и двойной агентуры;

• системные действия по ослаблению суверенитета национальных государств, дискредитации национальных администраций, проведение информационных компаний по созданию негативного образа тех стран, которые более всего противятся мондиализму или настаивают на качественном изменении своей доли влияния в рамках «мирового правительства»;

• поддержка тех интеграционных образований, которые проходят под эгидой мондиализма и могут явиться ступенью к объединению мира, и противодействие тем интеграционным процессам, которые проводятся акторами, стремящимися сохранить или расширить свою независимость, а тем более, бросающими мондиализму вызов.

Добавив фактор мондиализма в общий обзор феномена глобализации, мы дополняем картину влиятельными мировыми центрами силы, которые сознательно, продуманно, последовательно и настойчиво стремятся воплотить в жизнь глобализм как проект, обоснованный идеологически и позитивно оцененный как моральный императив, соответствующий интересам и ценностям западной цивилизации Нового времени.

 Глобализация как высшая стадия атлантизма и триумф талассократии

Здесь мы намерены приступить к геополитическому анализу феномена глобализации, т. е. поместить его в геополитическую систему координат, соотнести его с качественным пространством. До сих пор в нашем изложении мы избегали каких бы то ни было, даже само собой разумеющихся, параллелей с геополитикой при описании глобализма как явления, чтобы описать объективную картину, используя лишь те критерии и понятии, которые обычно применяются при общем анализе феноменов, связанных с глобализацией.

Если соотнести все стороны глобализации — ее определение, предысторию, теории, этапы, фазы институционализации, идеологические формы в структурах мондиализма — с геополитическими векторами (Суша/Море), мы сразу и без колебаний придем к однозначному и неопровержимому выводу. Феномен глобализации есть проект строго талассократический, т. е. отвечающий интересам и ценностям цивилизации Моря; его природа нерасторжимо связана с атлантизмом, а планетарный размах означает не что иное, как стремление завершить абсолютную и полную победу Моря над Сушей в форме необратимой и легализованной политико-социальной, экономической и правовой конструкции.

В некоторых версиях глобализма («теории мировой политии») и в некоторых мондиалистских проектах (в частности, «Круглый Стол» Сесила Роудса или Бильдербергский клуб) атлантизм и утверждение мировой англосаксонской доминации лежат на поверхности. В других версиях они скрыты под более расплывчатыми (с геополитической точки зрения) формулировками. Но практиче­ски везде — даже среди альтерглобалистских и антиглобалистских проектов — мы видим классический набор признаков цивилизации Моря, «мирового Карфагена». Запад здесь берется в качестве абсолютной и универсальной ценности; его стратегические интересы отождествляются с мировыми; либерально-капиталистическое общество берется за нормативное, а если и критикуется, то все равно рассматривается как нечто неизбежное и во всех случаях «более прогрессивное», чем остальные исторические типы обществ.

Поэтому все рассмотренные версии глобализации без исключения позволяют рассмотреть это явление как кульминацию атлантистской геополитики, достигшей в определенный исторический момент поставленной изначально цели. Цивилизация Моря стоит сейчас ближе, чем когда-либо, к решению главной задачи — к тотальному мировому господству Запада, внутри которого безусловным приоритетом обладает именно англосаксонский англо-американский полюс.

Теоретики Sea Power А. Мэхэн, Х. Макиндер, Н. Спикмен, З. Бжезинский, И. Боумен, Д. Бернхэм и остальные именно так и видели позитивный (для себя самих) сценарий развития событий. Море устанавливает контроль на Rimland, «береговой зоной», затем запирает Heartland внутри северо-восточного сегмента Евразии, лишая выхода к теплым морям и контроля над океанами. Далее вокруг Heartland’а (СССР в ХХ в.) выстраивается эффективная стратегическая коалиция (капиталистический лагерь, Трехсторонняя комиссия), пока, наконец Россия-Евразия не поддастся на мондиалистские уловки «устойчивого развития», не потеряет контроль над своими территориями и стремительно не разрушится. Дальше остается только установить атлантистский контроль над освободившимся пространством Восточной Европы (вступление стран бывшего социалистического лагеря в НАТО), постепенно привести в НАТО страны СНГ и закрепить победу окончательным развалом Российской Федерации (пробой чего был чеченский сепаратизм в 1990-е гг.).

Все это осуществляется не прямыми военными действиями, а преимущественно через агентуру влияния, внедренную в разные моменты и по разным сценариям в советское, а позже российское общество. Атлантистская сеть влияния должна создать социальную атмосферу того, что все изменения направлены к лучшему, и тем самым нейтрализовать возможную реакцию евразийских масс. И в результате атлантисты получают именно то, к чему шли и что готовили — мировое господство цивилизации Моря, которое становится безальтернативным и позволяющим превратить все проблемы, с которыми отныне будет сталкиваться «цивилизация Моря», во внутриполитические и технические. Большая Игра выиграна. В «великой войне континентов» можно поставить точку.

Это и есть геополитическая расшифровка глобализации — окончательная и необратимая тотальная победа атлантизма, который становится глобальным и переходит к решению совершенно иных проблем. Значение Суши резко падает, превращается в нечто второстепенное и техническое, т. к. само глубинное планетарное напряжение резко спадает. Остается Море и только Море. С этим связано и то, что в контексте глобализма и мондиализма на новом этапе к геополитике обращаются редко и ее методами более не пользуются. Это происходит не потому, что геополитика неадекватна, но потому, что глобализм исходит из предпосылки «конца геополитики» как конца геополитической истории, у которой больше нет смысла. Ее семантика состояла во вражде Моря и Суши, но если Суши как самостоятельного игрока больше нет, то Большая Игра теряет смысл.

Здесь важно подчеркнуть следующее: мы пока не выносим однозначного суждения, насколько глобализм уже реализован и достигли ли глобализационные процессы точки необратимости. Более того, мы абсолютно уверены, что глобализм все еще есть не более чем проект и стратегия, и при всех его несомненных успехах, точка необратимости еще отнюдь не пройдена. Но сама тема глобализации, глобализма, мондиализма сконфигурирована таким образом, как если бы проект уже стал объективной реальностью и уже воплощен в жизнь. При этом для глобализма само существование геополитики становится в определенный момент опасным, по­скольку благодаря геополитическому анализу легко опознать в глобализации атлантистское и однополярное явление, т. е. универсализацию и планетаризацию лишь одной из двух цивилизационных сил. А это подрывает важнейшую претензию глобализма на всеобщность и открытость.

Победители (Море) устанавливают свой порядок за счет побежденных (Суша). Так оценивает феномен глобализации геополитика. Но глобализм очень не хотел бы быть однозначным и откровенным. Проекция геополитического подхода на еще незавершенный процесс глобализации предлагает силам, по разным причинам не согласным с различными аспектами глобализации (а такие силы представлены миллиардами населения земли, большей половиной человечества), новый инструмент политического, социального, экономического, стратегического, культурного, международного анализа, способный консолидировать эти силы не менее эффективно, чем это делал на предыдущем этапе просоветский марксизм.

Геополитический анализ понятия «однополярность»

С точки зрения геополитики глобализация является синонимом однополярного мира, поскольку абсолютно во всех существующих версиях глобализма и «глобального общества» речь идет только о парадигме западной цивилизации в ее талассократической аглосаксонской форме. Однако термин «однополярность» в широком употреблении сегодня имеет несколько иное значение. Выяснение этого нюанса имеет большое теоретическое и практическое значение.

Обычно принято говорить об «однополярном мире» только в том случае, если речь идет об утверждении прямой доминации США как национального государства в мировом масштабе без оглядки на остальных участников мировой политики, заведомо уступающим США по всем параметрам 153.

Понятая именно таким образом однополярность является платформой американских правых республиканцев и особенно неоконсерваторов. В период президентства Джоржда Буша-младшего это было практически официальной позицией его администрации. Однополярность в этом случае есть по сути утверждение США как мировой империи (понятой в духе Р. Каплана или У. Кристолла), оплота порядка в море хаоса, с которым должны стремиться вступить в вассальные отношения все, кто не хочет ощутить на себе «гнев гипердержавы». В центре такого подхода лежит идея классического империализма капиталистической эпохи, когда одно нацио­нальное государство выстраивает колониальную политику в своих индивидуальных интересах, не считаясь больше ни с кем, если для этого нет весомых силовых, стратегических или экономических оснований.

Геополитический анализ такой однополярности показывает, что она основана на более широком историческом, социологическом и стратегическом контексте и выражает собой сумму целого веера тенденций, постепенно приведших к тому, что США стали авангардом «цивилизации Моря». И если сегодня эта роль не подлежит сомнению, еще в начале века все было далеко не так очевидно. Огромная мощь Великобритании и ее талассократическая миссия были переданы (вместе с колониями) под стратегический контроль США не случайно и в рамках глубинных отношений внутри атлантического альянса. Геополитический анализ такой однополярности подчеркивает, что она возникла не на пустом месте, и северо-американская государственность выступает сегодня лишь формой для более глубокой тенденции: сегодняшнее положение США есть положение, обеспеченное четким следованием атлантизму и его фундаментальным закономерностям (Sea Power).

В самих Соединенных Штатах и в Европе однополярному миру, понятому таким образом, противопоставляется «многосторонний подход» (multilateralism). Он подразумевает, что США должны ве­сти себя не как зарвавшееся национальное государство, достигшее небывалого превосходства, а как ответственный выразитель смысла всей «западной цивилизации», стоящей на грани того, чтобы стать глобальной. Это предусматривает:

– учет позиции прежде всего Европы, а также других союзных США сил;

– смягчение империалистической риторики;

– укрепление атлантических связей;

– привлечение партнеров для консультации и совместных действий.

Если такая «многосторонность» и кажется чем-то иным (особенно по форме), нежели жестким национальным империализмом, то геополитический анализ не видит здесь отказа от однополярности. Более того, с точки зрения геополитики, однополярный мир — это мир, где мы имеем дело с полюсом в лице всего стратегически интегрированного Запада как коллективного выражения «цивилизации Моря». США не могут быть всей этой цивилизацией, они — лишь ее высшее историческое воплощение, но вся корневая система атлантизма находится в Европе, в европейской культуре и в европейском обществе. Поэтому, строго говоря, и прямолинейная однополярность империализма (неоконсерваторов США), и «многосторонний подход», свойственный преимущественно демократической партии и президенту Бараку Обаме, в геополитической системе координат означают строго одно и то же. С точки зрения Суши, обе модели суть лишь версии планетарного господства «цивилизации Моря». А спор о том, надо или не надо учитывать мнение младших партнеров, имеет не политический и не идеологический, а чисто технический и управленческий характер. Это внутренняя проблема единой корпорации: как распределить производственные функции и прибыли.

Между жесткой однополярностью и смягченной многосторонностью нет никакого принципиального содержательного различия. Одно и то же приказание можно дать как с помощью грубого окрика, так и в вежливой и тактичной форме. Суть дела от этого не меняется.

Поэтому привлечение геополитического анализа чрезвычайно важно для корректной дешифровки американской политики и международного политического дискурса в целом. Если не учитывать смысловых нюансов, нам может показаться, что жаркие дебаты, развертывающиеся между сторонниками однополярности и ее противниками, имеют совершенно другой смысл, нежели на самом деле. Так, к примеру, такие радикальные атлантисты и глобалисты, как Джордж Сорос 154 или Збигнев Бжезинский155, выступают против «однополярности» и критикуют за «империализм» неоконсерваторов. Значит ли это, что они отказываются от доминации Запада, от глобализма и мирового правительства? Конечно, нет. Речь идет о другом: о выборе наиболее эффективного методадля того, чтобы закрепить успех «цивилизации Моря» как можно более надежно, чтобы сделать его необратимым и приступить к эффективному менеджменту в радикально новых условиях свершившейся однополярности.

М. Кастельс: сетевое общество и пространство потоков

В таком же ключе выстраиваются концепции теоретиков «сетевого общества», которые редко обращаются к геополитике, но чьи теории сплошь и рядом берутся на вооружение современными «постгеополитиками».

М. Кастельс вводит само понятие «сетевое общество» (Network Society). Сеть — это социум, понятый как динамическое явление, не имеющее константных структур. Единственный смысл существования сети — это коммуникации. В ходе коммуникации по сети передается информация, которая становится самостоятельной реальностью, предшествующей смысловой нагрузке. Информация — это знание, лишенное смысла. Смысл относится к области декодирования и трансляции концептуальных матриц, но это не дело сети и коммуникаций. Сеть и коммуникации живут динамикой передачи информации и ориентированы только на увеличение ее скорости и устранение помех.

Ситуация, при которой сеть становится всеобщей и всеохватывающей, определяется Кастельсом как «информационализм».

В обществе-сети фундаментальной мутации подлежит само понятие об индивидууме. Кастельс пишет:

«Первый раз в истории базовая единица экономической организации не есть субъект, будь он индивидуальным (таким, как предприниматель или предпринимательская семья) или коллективным (таким, как класс капиталистов, корпорация, государство). Как я пытался показать, единица есть сеть, составленная из разнообразного множества субъектов и организаций, непрестанно модифицируемых по мере того, как сети приспособляются к поддерживающим их средам и рыночным структурам» 161.

Здесь мы видим, как постепенно начинает приобретать форму замеченная социологом Н. Луманом 162 и пока еще относительная независимость системы от человека.

Сеть влечет за собой новое понимание пространства. Кастельс пишет об этом так:

«…новая пространственная форма, характерная для социальных практик, которые доминируют в сетевом обществе и формируют его: пространство потоков. Пространство потоков есть материальная организация социальных практик в распределенном времени, работающих через потоки. Под потоками я понимаю целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества» 163.

Пространство потоков отрывает от привычного пространства (географического и социального) тех, кто интегрируется в сеть. Сеть уничтожает пространство, снимает его, переводит фиксированную позицию в эфемерный, быстро меняющийся пучок энергии.

Концепция «пространства потоков» прямо отсылает нас к «стихии Моря», которая становится в условиях глобализации вездесущей. Информационизм также является чисто «морским» принципом, т. к. в нем акцент падает не на дешифровку константных смыслов, но на причудливые каскады информационных потоков самих по себе, которые сами же формируют мгновенные симулякры смыслов, которые тут же рассеиваются в новых потоках.

Что же касается информационной сети как самостоятельной единицы, не зависящей от индивидуума и просто заменяющей его, то здесь М. Кастельс переходит к постмодернизму и теме постчеловека, предлагая новую версию той реальности, идущей на смену человечеству (наряду с ризомой, киборгами, мутантами и т. д.). Это сеть как самостоятельная реальность, выстраивающая молниеносные созвездия информации, трансформирующиеся с бешеной скоростью в иные фигуры.

Важным элементом в описании «постгеополитичсекого» мира является концепция Кастельса «глобального города». Он утверждает, что постепенно привычный нам город как социальная матрица, расположенная в физическом пространстве и структурированная в соответствии с социальной морфологией, превращается в «глобальный город».

«Глобальный город не место, а процесс. Процесс, посредством которого центры производства и потребления развитых услуг и местные общества, играющие при них вспомогательную роль, связываются в глобальной сети на основе информационных потоков, одновременно обрывая связи с районами, удаленными от промышленного центра» 164.

«Глобальный город» есть не место, но процесс; он находится не на Суше, но на Море, на воде. Он концептуально нефиксирован и пребывает сразу во всех местах мира и ни в одном из них.

Рассмотрение теории Кастельса в геополитическом контексте многое объясняет в структуре глобализма и однополярного мира.

 Р. Киохэйн, Дж. Най-мл.: инфосфера как могущество

Именно так и поступают современные американские геополитики («постгеополитики»): Роберт Киохэйн 165, Джозеф Най-мл.166 и Дэвид Лонсдэйл 167, анализирующие геополитику сетей Интернет.

Р. Киохэйн и Дж. Най-мл. исследуют стратегическую роль информации в ее привязке к пространству. Они замечают, что связь информационных систем, в частности, сетей Интернет с пространством не прерывается полностью, как иногда представляют себе аналитики. Она сохраняется на нескольких уровнях. Во-первых, сервера находятся в конкретной физической точке, т. е. в зоне юрисдикции того или иного политического образования. «Информация распространяется не в вакууме, а в уже кем-то занятом политическом пространстве» 168. Во-вторых, стратегия поведения в информационной среде отражает то культурное, образовательное и социальное программирование, которое человек получает также в конкретном обществе, привязанном к качественному пространству. В третьих, если сеть предполагает равенство пользователей и ставит на один уровень Интернет-представительство крупного государства и блог частного лица, то стратегии развития сети, регистрация доменных имен, разработка сетевых протоколов остаются строго централизованными, а значит, правила и модели поведения диктуются конкретным политическим актором. Им сегодня являются США, где сеть Интернет была создана и откуда «мировая паутина» распространяется в глобальном масштабе.

Следовательно, заключают Киохайэн и Най-мл., США и страны Запада должны рассматривать развитие мировой Интернет-сети как свое стратегическое преимущество, осмыслив его потенциал как поле ведения OOTW (Operations Other Than Wars — «Операции, Иные, Чем Война»). При этом распространение информационных технологий даже в среду потенциального противника в этой ситуации следует признать стратегическим преимуществом, при сохранении монопольного контроля над кодами и протоколами. Это позволит быть в курсе действий противника в информационной среде (которая довольно прозрачна), но в то же время сохранять саму сетевую парадигму под своим полным контролем. Отсюда использование в глобальном масштабе в Интернете английского языка, программного обеспечения (типа Windows или Mackintosh), разработки которого осуществляются в США и в той или иной степени контролируются американскими спецслужбами. Вместе с тем есть такое явление, как «китайский Интернет», т. е. попытка контроля со стороны политического руководства Китая доступа к тем или иным ресурсам WWW, которые могут, по мнению китай­ского руководства, нанести ущерб стратегическим интересам этой страны. Здесь мы имеем яркий пример территориализации информационной среды.

Д. Лонсдэйл: геополитика пятого измерения

В свою очередь, Дэвид Лонсдэйл выстраивает иерархию сред, которая обнаруживается в процессе осмысления роли качественного пространства в ходе стратегических трансформаций ХХ в.169. Д. Лонсдэйл утверждает: еще Х. Макиндер показал, что геополитика Моря оказывается более эффективной, чем геополитика Суши за счет большей подвижности водной стихии по сравнению с земной. Еще более подвижной стихией вляется воздух. Здесь Лонсдэйл ссылается на идеи итальянского генерала и стратега Джулио Дуэ170 (1869–1930), который настаивал на том, что контроль над воздушным пространством будет постепенно становиться главной задачей геополитики, и именно от него будет зависеть доступ к мировому господству. Хотя не все предсказания генерала Дуэ подтвердились, считает Лонсдэйл, в целом идея ставки на освоение все более и более «разряженных» стихий в мировой стратегии оправдана.

При этом Лонсдэйл сосредоточивает свое внимание на еще более разряженной среде, которую он называет «инфосферой», предлагая использовать, наряду с «Sea Power» и «Land Power», еще один геополитический (точнее, «постгеополитический») термин — «Information Power». Самые острые геополитические схватки будут отныне происходить в сфере IT, в «инфосфере» или в «пятом измерении».

Одно из свойств геополитики пятого измерения, которое отмечают все авторы, изучающие этот вопрос, заключается в росте влияния «малых акторов», которые с помощью сетевых технологий способны многократно усилить свой потенциал, ничтожный физически, политически и социально. Особенно опасным это может стать в отношении террористических групп или иных экстремистских организаций, которые в глобальной среде получают в руки мощное оружие. Задача идентификации этих угроз и их подавления является основным вопросом глобальной безопасности в киберпространстве.

Эта тема выводит на более общую проблему — в чем состоит стратегия поведения США, «ядра», Центра, в глобальном сетевом пространстве, в «инфосфере»? Лонсдэйл отвечает на это следующим образом: необходим глобальный контроль над инфосферой, который может быть определен как «способность использовать инфорсферу для реализации стратегических целей и способность предотвратить способность противника делать то же самое (эффективным образом)» 171.

Учитывая значение «инфосферы» и определенные коррекции, которая она вносит в традиционную стратегию, в том числе и на глобальном уровне, Лонсдэйл подчеркивает, что она не должна рассматриваться в полном отрыве от политической географии. Положение в инфосфере есть в конечном счете «лишь отражение геополитической реальности» 172, а значит, киберпространство есть не что иное, как продолжение геополитики Моря, развивающее ее предпосылки и методологии до логического конца.

Показательно, что перемещение в воздухе и перемещение по сайтам в сети Интернет называется терминами, содержащими в себе прямой намек на жидкую стихию (Море) — «воздухоплавание», «аэро- навтика» (от греческого «αηρ», «воздух», и «ναυς» — «корабль»). Пользователей сети Интернет во франкоязычной среде также называют «интер-навтами» («les internautes»).

К. Паскаль: глобальное потепление и новая геополитическая карта мира

Одна из излюбленных тем глобалистов (и антиглобалистов) — это изменение мирового климата. Инициаторами повышенного внимания к этой проблеме были эксперты «Римского клуба» в рамках общего проекта пропаганды глобального взгляда на мир. Так, Александр Кинг, один из основателей Римского клуба, откровенно признавался: «В поисках нового врага, который объединил бы нас, мы напали на идею загрязнения окружающей среды, угрозу глобального потепления, дефицита пресной воды, голода и всего остального, что подходило к нашему случаю. Все эти опасности имели причину в действиях людей, поэтому и победить их можно было, только изменив поведение и отношение людей» 173. В этом пассаже очевиден инструментальный характер самой проблемы «климатических изменений», которая была поставлена в центр внимания в целях наглядного подтверждения актуальности глобалистского подхода.

Инициатива «Римского клуба» была поддержана целым рядом ученых и стала излюбленной темой мировых СМИ. Некоторые исследователи попытались применить к изменению климата геополитический подход, что легло в основу целого направления, называемого иногда «геополитикой климата».

Здесь можно упомянуть книгу молодой сотрудницы британ­ского глобалистского центра «Королевский Институт Стратегиче­ских Исследований» Клио Паскаль «Глобальное потепление: как кризисы в области окружающей среды, экономики и политики изменят карту мира» 174 и исследование авторитетного канадского геополитика и кинодокументалиста Гвина Дайера «Климатические войны» 175.

В своей работе Клио Паскаль описывает вероятные последствия глобального потепления климата, которые, по ее мнению, приведут к ряду необратимых сдвигов в картине мира. Потепление повысит уровень воды в мировом океане, а значит, радикально изменит модель контроля над политическим пространством со стороны «цивилизации Моря» (Клио Паскаль оперирует терминами классической геополитики). Изменение береговой линии приведет к тому, что в мире могут появиться новые лидеры и могущество Запада (США и Европы) может оказаться под ударом.

По мнению Паскаль, немного стран готовится к такому повороту событий всерьез, и среди них первое место занимает Китай. Паскаль подробно останавливается на тех преимуществах, которые сможет вынести из глобального потепления Китай, у которого откроется возможность укрепить свою власть над всем Тихоокеанским регионом, тогда как проблемы нехватки пресной воды чрезвычайно ослабят Соединенные Штаты Америки и заставят их сосредоточиться на внутренних проблемах.

Г. Дайер: геополитика климатических войн

Сходный подход прослеживается в книге Гвиана Дайера, выступавшего с рядом докладов по изменению климата в Пентагоне и штаб-квартире НАТО в Брюсселе. Г. Дайер еще более конкретен. Согласно его прогнозам, фундаментальных перемен в мировой политике следует ожидать к 2045 г., но начнутся они еще раньше — уже в самое ближайшее время. Основной тенденцией является все то же потепление. Прослеживая закономерности в изменении среднегодовых температур в разных регионах Земли, Гвин Дайер утверждает, что главной силой мировых перемен станет аридизация (обезвоживание) ныне плодородных почв, расположенных в южных регионах. Дефицит пресной воды приведет к разрушению аграрной инфраструктуры и массовым паническим миграциям в зоны, более приспособленные для проживания. По сценарию Дайера в 2019 г. последствия климатического удара испытает на себе Россия, которая подвергнется нашествию населения из Центральной Азии, часть территорий которой превратится в необитаемую пустыню. К 2029 г. под атакой беженцев с Юга, из Мексики, окажутся США. В 2036 г. не приспособленными для человека станут земли Северной Индии, а в 2042 г. придет очередь Китая. Так к 2045 г. сложатся объективные условия для глобального вооруженного конфликта не только за энергетические ресурсы развития, но просто за выживание и доступ к землям, где человек сможет прокормить себя. Это и есть эпоха начала климатических войн.

Побочные эффекты потепления — таяние полярных льдов, повышение уровня мирового океана и т. п. — только усугубят ситуацию, т. к. еще более сократят объем пригодных для жизни человека территорий. Согласно Гвину Дайеру, правительства современных государств, и в том числе и военные министерства и ведомства, уже сегодня должны закладывать подобные сценарии в своих планах и готовиться к максимально адекватному реагированию.

М. Чассудовски: управление погодой в военных целях

Критические исследования проблемы изменения климата и манипуляции погодой с помощью искусственных секретных технологий проводит другой канадский ученый и геополитик Майкл Чассудовски 176. Согласно его информации, вооруженные силы США десятки лет работают над созданием «климатического оружия», которое обеспечило бы США глобальную доминацию в новых условиях и позволило бы единолично пользоваться технологиями, которых нет ни у одной другой страны. Он ссылается на материалы Университета Колледжа Военно-Воздушных сил США, в которых открыто признается необходимость управления климатом в военных целях. «Изменения климата станет частью внутренней и международной безопасности и позволит использовать его в одностороннем порядке. Оно может быть использовано для обороны и для нападения, а также в целях сдерживания. Способность вызывать землетрясения, туман, штормы на земле, а также изменять структуру космического пространства, а также искусственные манипуляции погодой — все это часть интегрированных технологий, которые могут фундаментально усилить США и ослабить противника, обеспечить глобальную разведку, повысить досягаемость и силу» 177.

Чассудовски обращает внимание на программу HAARP, в рамках которой на Аляске США была построена секретная лаборатория по использованию новейших технологий для влияния на климат с помощью индукции определенных процессов в ионосфере. Ионосфера служит для защиты Земли от радиации, и точечное влияние на ее структуру способно влиять на климатические явления, а возможно, и поражать определенные объекты.

Аномальные климатические явления лета 2010 г. в России и Европе вызвали в России шквал публикаций, где темы, рассматривавшиеся М. Чассудовским за несколько лет до этого, получили новое дыхание 178.

Геополитика климатических войн представляет собой пример экстравагантного применения геополитической методологии к реальным или предполагаемым, реконструируемым явлениям, связанных с процессом глобализации.

Эверетт Долман: геополитика космического пространства

Еще одной любопытной версией «постгеополитики» является геополитика космического пространства, или «астрополитика», предложенная Эвереттом Долманом ¹⁷⁹. Он применяет геополитиче­скую схему к солнечной системе. И снова речь идет о геополитике Моря, что отражено даже в названии «космо-навтики», т. е. дословно, «космосо-плавания».

Долман берет в качестве карты своей «астрополитики» пространство солнечной системы, которую он приравнивает к новому изданию Heartland’а, к «Евразии». Он прикладывает к ней формулу Макиндера: «Кто контролирует Восточную Европу, тот контролирует Heartland. Кто контролирует Heartland, тот контролирует Мировой Остров (Евразию). Кто управляет Мировым Островом, тот управляет миром». Утверждая, что на следующем этапе принципиальным будет контроль над планетами этой системы, на которых сосредоточены ресурсы, которые станут в ближайшем времени залогом выживания человечества и битва за которые предопределит судьбу «мирового господства» в новом масштабе (на сей раз на уровне солнечной системы, Долман выделяет четыре стратегиче­ских (астрополитических) региона.

1. Terra или Земля, которая осмысляется как пространство, с которого можно осуществлять запуски космических кораблей (!) на орбиту. Земля рассматривается Долманом как береговая зона или авианосец, плавающий в солнечной системе. Земля — это промежуточный регион между качественным пространством классической геополитики и астрополитикой.

2. Земное орбитальное пространство (от минимального расстояния от Земли, на котором возможно орбитальное вращение вокруг нее, до 36 000 км). В этой зоне расположены сегодня все спутники, космические аппараты разведки, станции слежения. Эта зона уже сегодня рассматривается как область особого стратегического значения и предназначается для развертывания в ней системы космических вооружений, программа которых уже запущена.

3. Лунное пространство, расположенное далее 36 000 километров от Земли и до границ орбиты Луны. Сама Луна является только одним — видимым — стратегическим объектом в этой зоне, но в ее пределах располагается ряд позиций, которые являются ключевыми для организации контроля над первым и вторым астрополитическими регионами.

4. Солнечное пространство включает в себя всю зону, на которую распространяется солнечная гравитация — за пределом лунной орбиты. Пока технологии не позволяют всерьез приступить к освоению этого четвертого региона, но уже в ближайшем будущем планеты, находящиеся в этой зоне, и крупные астероиды из пояса астероидов станут важнейшими пунктами, необходимыми для дальнейшего постиндустриального развития человечества и территорий человеческой колонизации. Солнечное пространство — это новое издание «жизненного пространства» (Lebensraum — Ратцеля-Хаусхофера) 180.

Согласно Э. Долману, в ходе глобализации именно космиче­ская ориентация и освоение космического пространства станет в центре истории, как это было в эпоху «великих географических открытий». Однако для того, чтобы современному Западу обеспечить себе наиболее выгодные стартовые условия в астрополитике, уже сегодня следует обращать внимание не на доигрывание старых геополитических игр, но на разработку космических программ и обеспечение военного стратегического контроля над зонами, наиболее благоприятными для освоения, т. е. на территории второго и третьего космических регионов (орбитального и лунного). Ключевыми точками являются зоны, расположенные на 63,4 градусе северной долготы (в частности, космодром Плесецк) и в пространстве экватора. Э. Долман полагает, что судьба будущих космических колонизаций решается уже сегодня. Правительство США должно учитывать новое стратегическое видение при выстраивании баланса сил и структуры контроля над различными зонами Земли, глобально осмысленной как «береговая зона», откуда предстоит отправиться в плавание по океану Солнечной Системы.

Карта 32. Карта «космической геополитики» Эверетта Долмана

У. Оуенс, Д. Ронфильд, Дж. Аркилла: сеть и полное доминирование

Примером стратегического осмысления информосферы является концепция «сетевых войн», которая стала возможным только в условиях глобализации и тотальной информатизации общества. На основе этой концепции уже с 1990-х гг. начались реформы классической военной стратегии в США. В начале 2000-х гг. многие аспекты этой доктрины тестировались на практике в Ираке и Афганистане и проходили апробацию в других странах НАТО, в том числе и в ходе боевых учений. А в 2010 г. даже российское военное командование объявило о переходе Российских Вооруженных Сил на сетецентрический принцип 181.