Агональное дыхание Рима и Франции: смех сквозь слезы Лукиана Самосатского и Вольтера

«Ритор отошёл в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы.»

Гоголь, Вий

То, что Вольтер сознавал свою духовно-творческую общность с Лукианом[1] вплоть до преднамеренного, даже нескрываемого от публики подражания ему[2], давно стало университетской банальностью[3] и ни в коей мере не может быть сюжетом сего труда. Однако, на нескольких этих страницах я постараюсь дать ответ на два вопроса философско-цивилизационной важности, становящиеся нынче насущными. Можно ли утверждать, что оба героя моей статьи, – несмотря на полтора тысячелетия разделяющие их, – отвечают основным критериям типа «эллинистического и имперского литератора», этого утончённого ритора, строящего карьеру и сколачивающего состояние благодаря словесному фехтованию? А самое главное, насколько закономерно вознесение подобных характеров до ранга эпохальных «властителей дум» в период одряхления их этноса: являются ли Лукиан с Вольтером некими предтечами агонии определённой человеческой разновидности, именно не индивидуумами, но воплощёнными симптомами умирания, – подобно толстовскому Наполеону, возглавившему, согласно графу, глубинный, абсолютно не зависящий от него самого Drang nach Osten западных народов[4]? Иными словами:  не предшествует ли смех сквозь слёзы, с прочими поведенческими особенностями Вольтера, медленному но окончательному стиранию галлов с лица Земли, как некогда эллинизированный сириец ознаменовал крах Греции, прежде одержавшей культурную победу над поработившим её Римом – Græcia capta ferum victorem cepit, et artes intulit agresti Latio, признал Гораций поражение imperii со своим уже сложившимся национальным мифом, – и я вовсе не представляю читателю теорию некоей запланированной и удавшейся, чудовищной по своей жестокости ликвидации коренных племён Франции, а с ними и народов всего Запада (даже, если можно идентифицировать глобальное стремление к подобному истреблению[5]). Напротив, немногие дожившие до наших дней французы естественно, даже радостно, отдаются самоубийству, исполненному эротической неги, — они алчут собственной эфтаназии, предначертанной возникновением Вольтера, как неоимперского ритора на вершине интеллектуально-пищевой цепи Европы с колониями XVIII-го века, от Филадельфии до Москвы. Теперешними французами движет проникнутое любовным томлением по Аиду ожидание загробных наслаждений, о котором поведала Сапфо в своих искусанных Хроносом стихах[6].

И если настаивать на моём предположении, что Вольтер повторяет важнейшие рефлексы Лукиана, более того, что «Философия», коронующая эпоху «Просвещения», есть позднейшее, почти идеальное отображение «Второй софистики», то требуется обратиться к психологическому кодексу имперской элиты времён династии Антонинов, рассмотрев тектонику их «добра и зла».

«Слово», в первую очередь греческое «слово», и как агональное оружие, и как знаковое отличие высшей касты от сословий, не постигших τὴν παιδείαν, является межевым камнем, расчлёняющим античный мир Запада на две неравные части. И даже если αύγουστος, вроде воителя Траяна, не мог похвастаться репутацией утончённого ценителя искусств, в юности он прошёл, однако, через риторическо-эллинскую муштру[7], сходную по структуре с подготовкой Плутарха или Арриана, — не важно в какой имперской провинции они обучались. Школы, формировавшие римские кадры, не прививали знания политической экономики или геополитики, но заботились о запоминании наизусть классиков, в которых заложено вся информация касательно Вселенной вплоть до метеорологии или астрономии, — как считал один из отцов-основателей эллинистического миропознания, отгонявший от Гомера излишне разумных зоилов, приписывавших τῷ ἀοιδῷ презрение политкорректных норм эпохи[8]. Подобная образовательная методика постепенно выкристаллизовалась, когда Лагиды и Селевкиды, разделив евроазиатский τὴν ὕβριν Александра, соревновались друг с другом и прочими соратниками усопшего полководца утончённостью своего поэтико-учёного окружения: знаковая фигура зарождения эллинистической культуры, Каллимах, в знаменитой эпиграмме насмехается над собственным педагогическим отуплением, — привычной профессорской прострацией, — вызванным гулом школяров, зубрящих Вакханок, вредящим его творческому служению Дионису[9]. На заре этой эпохи, скажем до середины III века дохристианской эры — время деятельности того же Каллимаха — личность, не владеющая кодами цивилизации-матки, автоматически изгоняется из общественной жизни как разоблачённый нечестивец, не воздающий должного Богам, ревниво следящим за людьми[10], а потому опасная, ибо рискующая заразить, – через взгляд, прикасание, разговор, – своей скверной всю общину, а также завещать персональное проклятие грядущим поколениям[11].

Затем, как только произведения выучены с относительной точностью, студенты принимаются за последующий этап самодрессуры, по очереди становясь персонажами Гомера, Фукидида, Платона. Отныне они – обновлённые Ахилл, Солон, Протагор, одновременно воспроизводящие драматический демарш трагиков и сатириков, под руководством собственного вкуса, посильно удревляемого учителем, воплощаясь в героев, законодателей, софистов, получающих следовательно вечную, непрестанно совершенствуемую жизнь. Такое образование — чудодейственнейшее выражение monumentalischer Historie[12], призванное ковать великие судьбы великих народов, ведомых политической, военной, поэтической элитами, несущими в душах жёсткий диск с нестираемыми шедеврами, чьи полумифические протагонисты вечно воскрешаются всё более безупречными судьбами грядущих поколений эллинов да идеально эллинизированных варваров вроде Лукиана. Жаль лишь, что подобный абсолют не приспособлен к долголетней конкуренции с дикостью запрограммированного на «простоту» большинства, инстинктивно жаждущего ликвидации духовной аристократии как методом проб и ошибок выведенного для грядущей людской эволюции вида, — и добивающегося искоренения воплощённых нюансов: «Denn daß die Lieblinge der Götter früh sterben, gilt in allen Dingen, aber ebenso gewiß, daß sie mit den Göttern dann ewig leben. Man verlange doch von dem Alleredelsten nicht, daß es die haltbare Zähigkeit des Leders habe; …»[13].

Подчеркну: ритору и в голову не придёт подвергать героев эпопей или диалогов привычному нам университетскому анализу, – нет, он тотально реинкарнируется в мифических и исторических персонажей. Однако, как только ритор стал эсхиловским Агамемноном, он уже не следует «каноническим текстам» (copyright, естественно, не существовало, – отсюда мириады неточностей в рукописях: риторы, зарабатывая копированием, позволяли себе неслыханное теперь легкомыслие с Гомером и Еврипидом, одновременно прибегая к элементам аттикизма в банальной корреспонденции, что приводило к смешению стилей, а следовательно к ранговому речевому вознесению повседневности), но импровизирует на тему, как, например, полубылинный микенский царь повёл бы себя в той или иной обыденной ситуации. Благодаря подобной многолетней гимнастике, ритор эллинистическо-имперского периода, переживает своеобразную метемпсихозу: душевный мир Гесиода с Геродотом становится ему доступнее шкалы ценностей соседа торговца. Цель и жизненное credo риторов сей эпохи – высшая вариация элитизма, физиологически ненавистная нынешней патократии[14]. Так, например, любой современник одного из героев моей статьи, Лукиана, пусть и утратив за четыре столетия благочестие, свойственное Каллимаху, volens nolens является эпигоном александрийского эрудита, а потому пользуется в обиходе гомеровскими оборотами с большей лёгкостью, и главное удовольствием, порождаемым чувством превосходства, чем κοινὴ сограждан. Отсюда и лингвистические набеги Лукиана в речевые владения, например, Геродота: свою богословско-этнологическую Περὶ τῆς Συρίης Θεοῦ он пишет используя ионийский субдиалект, часто с лёгкостью импровизируя на наречии своего наставника[15], жившего более чем полтысячелетия до него. 

Ритор мыслит не только образами эпосов и изъясняется языком древних сказаний, кодифицированных по соизволению Перикла: греческое «Слово» контаминирует социальные рефлексы. Система архаических ценностей ближе ритору, понятнее правил, коими руководствуются окружающие. Мифы, с их Богами и демонами, спускающимися на Землю в человеческом облике[16], – но которых, oднако, подчас позволяется распознать[17], – представляются ему реальнее повседневности. Преторы, легаты, поэты наполняют свои выступления гомеровскими оборотами и, – даже произнося речи по-латыни, – аллюзиями первых эпопей. Каждое общественное событие становится поводом к обнажению ораторских мускулов, – потому и персонажи греческих романов столь неуёмны в стилистических тонкостях. Эллинистическая Weltanschauung, значит, прямо противоположна нашей и с практической точки зрения: владение нюансами классической эпохи (или, по крайней мере, её тонкостями согласно видению современников) является условием sine qua non политической, литературной, юридической карьеры. Сенатор, адвокат, философ, дабы быть выслушаными, обязаны пользоваться образами и языком многовековой давности, – как если бы их шведские коллеги нашего времени прибегали к древнеисладской фразеологии, например Снорри Стурлусона, французские к терминам Франсуа Вийона, а российские к оборотам Иосифа Волоцкого или Максима Грека. Всякий же подёнщицкий подход, обыденный нынче, напротив был бы достоин презрения.

Другое качество литератора эллинистическо-имперского периода также должно быть упомянуто: созидатель, воспитанник риторической школы, мог позволить считать себя равным правителю. И не одна παιδεία объединяет их. Поэты представляются не только посредниками между Богами и князем, – уверенным, что Олимпийцы почитают неразумных творцов существами высшими, ближе стоящими к ним, а потому лучше понимающими, в моменты инспирации, язык верховного Господа или его сородичей[18]. Например, один из зиждителей эллинистической цивилизации, Феокрит, в своём «мотивационном письме» Гиерону II откровенно шантажирует сицилийского тирана своими привилегированными контактами с Богами на случай, если тому взбредёт в голову не заплатить ему за возможные будущие труды[19]. И многие императоры полностью согласны с подобным мировоззрением, ибо они, а также их предки — выпускники одинаковых с риторами школ: Юлиан <Отступник> покидает Константинополь ради Антиохии, дабы поселиться ближе к бывшему месту жительства Ямвлиха, одного из своих духовных воспитателей[20], а прежде, будучи коммандующим в Галлии, обращает свой теологический труд митраиста к единоверцу Саллюстию, как к тайному соратнику в сопротивлении «атеизму» Констанция II[21].

Теперь же сравним писательские, гормонально-эмоциональные, социальные инстинкты Лукиана и Вольтера, определившие общность их жизненных русел, а главное, знаковость обеих судеб — предвестниц добровольной гибели верховных этносов их цивилизаций и последующих неминуемых катастроф планетарного масштаба.

Сразу об отличии. Лукиана и Вольтера разнит лишь эпоха: другие времена, другие нравы! Основная характеристика «деспотов» европейского абсолютизма — терпимость необычайная. Вот почему, если бы Аруэ младший осмелился по отношению к Марку Аврелию хоть на долю оскорблений, написанных им о дочери Филиппа Орлеанского — да и о самом регенте, — то вместо комфортабельного отпуска в Бастилии будущий Вольтер был бы физически уничтожен, а произведения его сожжены. То же касается вольтеровских мошенничеств в Пруссии: попытайся он надсмеяться над творчеством римского императора, как он позволил себе совершить со стихами Фридриха II, Вольтер не отделался бы франкфуртскими унижениями лета 1753 г.[22] Подлинные Антонины далеки от образа гомоэротических видений Маргерит Юрсенар, всецело несущей ответственность за свои псевдоисторические Воспоминания Адриана[23]: божественная власть молниеносно карала смертью за малейшее проявление непочтения к культу императора[24].

Итак, образование. Вольтеру посчастливилось с отменной школой риторики своего времени: его, на свою погибель, натаскали иезуиты, чья педагогическая система строилась на доказавшей своё превосходство имитации великих предшественников. Только ежедневный μίμησις аэдов и трагиков под руководством утончённых профессоров выковывает духовную аристократию. А насытившись эллинским «Словом», Вольтер уподобился любому современнику Лукиана и принялся воспроизводить, конечно на свой лад, древних авторов, естественно пользуясь родным языком[25], случайно оказавшимся доминирующим культурным идиомом момента, благо древние греки с французами, заметил один проницательный академический эллинист XIX-го века, братья по духу, — а уж Вольтеру, заключает Ницше, досталось подлинное эллинское перо: «… er [Voltaire] auch der letzte grosse Schriftsteller war, der in der Behandlung der Prosa-Rede griechisches Ohr, griechische Künstler-Gewissenhaftigkeit, griechische Schlichtheit und Anmuth hatte …»[26] — иезуитское воспитание одарило Вольтера греческим слухом, но тот воздал учителям подготовкой плацдарма парижского путча 1789 г., уничтожившего Церковь; своей воинственной утончённостью Вольтер отнял у последующих поколений французов право на интеллектуальное совершенство, подтолкнул соотечественников к дегенерации.

Затем, заполучив достоинство признанного ритора, Вольтер встал на путь Лукиана и принялся повсеместно предлагать себя просвещённым тиранам (в эллинском смысле слова τύραννος): ритор «Второй софистики» — космополит, не потому ли Лукиан готов ехать за должностью в Египет или Галлию[27], а Вольтер заигрывает и с Екатериной II, и с Бенджамином Франклином, переселяется по необходимости и в Великобританию, и в Schloß Sanssouci, при этом яро презирая плебс, заявляя письменно[28] о своей ненависти к этому сословию, находящемуся вне духовного содружества, окрещённого Квинтилианом consensus eruditorum. Завещенное ему предками имя, Аруэ, режет слух салонным львицам, от коих зависит его карьера? — а гинократия другой симптом издыхающего этноса, коему рожают детей μέτοικοι, — что ж, наш ритор выбирает себе итальянизированное прозвище, подходящее любому глобалистскому олигарху вне зависимости от его этнических корней.

Да, можно с уверенностью утверждать: Вольтер — истинный ритор «Второй софистики», тем паче его основная деятельность тотально воспроизводит путь  Лукиана: максимально использовав для собственных эгоистических нужд наследие творческих народов — греческого и французского — Лукиан и Вольтер берут на себя роль ликвидаторов породившего их чрева, глумясь над божествами своих этносов[29], неустанно призывая к их публичной экзекуции[30], фальсифицируя историю своих народов[31], да ради красного словца возглавляя растранжиривание их будущего[32]. Всё это усердное пособничество грядущему геноциду этносов-цивилизаторов, вскормивших обоих наших риторов, перемежается их слёзным покаянием, всякий раз, когда реальность настигает святотатцев[33], однако, будто объятые злокозненным демоном, они не в силах приостановить разрушение.

Идею данной работы навеяла мне подготовка к защите моей докторской диссертации[34], а именно строки, где, заботясь о возрождении собственной нации, базелец Ницше рисует германскому читателю отчаянную картину увядания греческого мифа в длани стихийно возникшего гения дионисической музыки; тут в Рождении трагедии появляется поколение глумливых Лукианов: насмешливые риторы безуспешно норовят изловить уносимые ветрами поблекшие цветы вакхического мифа[35]. И вот, наблюдая поведение французских профессоров диссертационного совета, мне пришла мысль: а не представляли ли сами эти «Лукианы древности», несмотря на всю их человеческую оболочку, один из порывов «риторического Евра», однажды сокрушившего Рим, и теперь возвращающегося в виде осовремененного вольтерьянства ради окончательного развращения народов очередной постэллинской цивилизации? Семь лет спустя, — а архаическому созидателю спешка противопоказана! — я развил свою французскую докторскую идею в русской статье.

____________

Опубликовано в: ХVIII век: смех и слезы в литературе и искусстве эпохи Просвещения, Алетейя, Санкт-Петербург, 2018, сс. 68 - 77.

Материалы выступления: Др. Анатолий Ливри, «Смех сквозь слезы Лукиана Самосатского и Вольтера: Вторая софистика и «философия» XVIII века.» 24 марта 2018, Одиннадцатая Международная Конференция «XVIII век: смех и слезы в литературе и искусстве эпохи просвещения», организованная Кафедрой Истории Зарубежной Литературы Московского Государственного Университета им. Ломоносова с 22 по 24 марта 2018 г. : http://anatoly-livry.e-monsite.com/medias/files/.pdf