Уровни анализа

1. Геополитический контекст является наиболее важным. Почти все исследования внезапности рассматривают стратегический, оперативный и тактический уровни этого понятия, тогда как некоторые из них расширяют пределы анализа, включив также технологический аспект. Эти изучения прошли через целый ряд непрерывных обсуждений секретных служб и способов их улучшения. Такая литература в какой-то степени полезна и разумна, но обычно она упускает из вида уровень анализа, которому необходимо предоставить логическую и практическую приоритетность. Таким образом, тексты по внезапности, стратегии и т.д, как правило, игнорируют геополитический контекст. Так как все стратегические проблемы, включая страх перед внезапными атаками, проистекают непосредственно из их исторического контекста, такое игнорирование, явное упущение, является и странным, и довольно удручающим.

 

Контекст, от латинского contextere, имеет два значения. Он может касаться того, что «окружает», что сейчас является его повседневным значением. В то же время он может значить «то, что сплетается вместе» . Если мы задумываемся о стратегической внезапности, особенно в связи с долгосрочными программами военной трансформации, вопрос нужно ставить, начиная с геополитического контекста, а не со стратегической, оперативной или тактической переменных величин. Проблемы на этих уровнях проистекают от политического контекста, который и придает им значение. Чтобы не уйти далеко от целей этой монографии, я изложу их здесь в наиболее доступной и прямой форме. Чрезвычайно важной является постановка вопроса о характере глобальной среды, для которой мы трансформируем Вооруженные силы. Внезапность на этом уровне понятия служит спусковым механизмом. Более привычные виды анализа, подразумевающие стратегическую, оперативную или тактическую внезапность не всегда обращают свой взгляд на рассмотрение этого явления в целом. Чтобы не показалось, что я преднамеренно бросаюсь словами, я спешу отметить, что с энтузиазмом принимаю меры, которые способствуют ослаблению возможности применения по отношению к нам стратегической, оперативной и тактической внезапности. Я вовсе не пренебрежительно отношусь к этим постоянным попыткам. Однако этот анализ охватывает другой параметр, тот, который рассматривает военную трансформацию скорее с точки зрения источника проблемы, а не в рамках ее адекватности и правомерности. Для какого мира необходима такая Армия, которая сама его трансформирует? Какого уровня, размера и интенсивности обязанности возложит, или, скорее всего, возложит, внешняя политика США на Армию?

 

Есть основания предположить, что ответы и возможности для исследования для тех вопросов, которые только что были поставлены, существуют. В конце концов, будущее еще не случилось, а планируемая трансформация, насколько я знаю, не содержит никаких обещаний путешествовать во времени. К сожалению, мои вопросы не являются ни  риторическими, ни академическими в уничижительном смысле. Министерство обороны вовлекается в долговременный процесс трансформации, который должен усовершенствовать военные возможности и, следовательно, его полезность как инструмента политики, на десятилетия вперед. Что знает Армия, или думает, что знает, о том, что будет в мире через 20 или 30 лет, что с этой целью вступает в процесс трансформации? Конечно, совершенно очевидно, что ответы на эти вопросы располагаются выше уровня заработной платы военных специалистов. У нас существуют политики для решения таких проблем. Несмотря на это, можно говорить о цепи аргументации, которая соединяет планы по трансформированию Армии, являющимися динамическими по самой своей сути, с рабочими предположениями о контексте, которому эти планы должны удовлетворять. Такая цепь аргументации включает «Национальную стратегию безопасности» (2002), «Четырёхлетний обзор оборонной политики» (2001), «Национальную стратегию оборонной политики» (2005) и «Национальную военную стратегию» (2004). Эти документы представляют собой руководство для «Плана военной кампании», того замысла, который детально излагает все предположения, на которых он основан . К счастью, мы не так слепы при изучении будущего, даже несмотря на то, что у нас нет хрустальных шаров, и мы не умеем путешествовать во времени. С практической точки зрения, в независимости от того, смотрит ли кто-то оптимистично или пессимистично на возможности органов, планирующих оборону, «сделать ее в должной мере правильной» в среднесрочной перспективе, у этих ответственных лиц просто нет другого выбора, кроме как сделать все, что в их силах, в ситуации непреодолимой фундаментальной неопределенности. Ученый, возможно, даже эксперт, может дать ошибочные прогнозы и перейти к следующим проектам, не задумываясь о несомненных неблагоприятных последствиях. Редким исключением мог бы стать «эксперт», которому приходится по душе возможность доступа к выработке политических решений, благодаря которой он способен отравить этот процесс своим ошибочным руководством. 

 

Новости не в коем случае не являются фатальными или мрачными, так как следующий срез все проясняет. Существуют способы минимизировать риск того, что вооруженные силы трансформируются в военный инструмент, никоим образом не соответствующий тому миру, в котором он будет функционировать. На данный момент, однако, совершенно необходимо выдвинуть на первый план, объяснить и проиллюстрировать примерами из истории первенство контекста.

 

Контекстом для национальной безопасности США по настоящему является единство. Каждый значимый аспект сталкивается и переплетается с другими. Однако удобно и полезно обозначить три контекста, при этом не забывая, что эти три аспекта в сущности едины, о чем было упомянуто выше. Контексты, которые разжигают стратегическую внезапность – это геополитический, культурный и технологический. Между ними нет строго установленных границ. Более того, геополитический контекст, по общему признанию, является наиболее важным из трех. 

 

Политическая деятельность выстраивается по поводу власти. Война касается политики. Если организованное насилие не является политически мотивированным, это не война. Необходимо добавить, что война, стратегия и подготовка обороны, включая военную трансформацию, естественно, тоже имеют самое непосредственное отношение к власти. Но что есть власть, что это, ради чего Армия вступает в процесс трансформации? Перефразируя, что должны понять и принять сегодняшние трансформации о релевантном геополитическом будущем? Ошибки, совершаемые на этом наиболее важном уровне анализа, могут без преувеличения стоить нам страны. Мы должны вспомнить комментарий одного из подвижников Гитлера не задолго перед тем, как он встретил свою судьбу в Нюрнберге. Фельдмаршал Кейтель, известный далеко не за свою мудрость, заметил, что ошибки в тактике и действиях можно исправить в ходе войны, но ошибки в стратегии могут быть исправлены уже только в следующей войне. Стоит добавить, что Германия не сумела придерживаться этого принципа. Чем выше уровень проблемы, тем сильнее ставки. Уровень проблемы для наших современных преобразователей нигде более не является таким высоким, как в контексте геополитики.

 

Тектонические и нелинейные, по всей видимости, сдвиги в геополитическом контексте случаются. На самом деле, они даже являются регулярными. Почувствуйте разницу между геополитическим контекстом США между 1990-ми и концом 1910-х годов, 1930-ми и началом 1940-х годов, серединой 1940-х годов и временами Холодной войны, между 1980-ми и 1990-ми годами. В 1980-х годах, по веским причинам, вооруженные силы США готовились к тому геополитическому контексту, который должен был исчезнуть меньше чем через десятилетие. Нужно добавить, что подготовка не была полностью в отрыве от геополитической революции, о которой идет речь . 1990-е годы, эра после Холодной войны, - это десятилетие без наименования, в котором не было доминирующей организующей геополитической характеристики. Первенство Америки было признано, но еще недостаточно артикулировано и использовалось не вполне продуктивно. 9/11 все это изменило. 

 

Трансформируется ли Армия для того геополитического контекста, в котором США будут долго, даже бесконечно, оставаться бесспорным военным гегемоном? Следует ли приспосабливаться, пусть даже и болезненно, к миру, где не будет возможности проводить «тяжелую» борьбу против преобладающих государств, в отличие от возможности борьбы против всех государств совсем? Нужно ли приободриться, или, возможно, наоборот, переживать, вести себя все более как войска специального назначения, чтобы вписаться соответствующим образом в геополитический контекст, в котором враги Америки непостоянны, нерегулярны? Ответы на вопросы такого рода являются чрезвычайно важными для формы и направления длительного процесса военной трансформации. К счастью, есть возможность дать такие ответы, которым, по крайней мере, можно доверять. По свидетельствам, доступным в настоящее время, Армия благоразумно адаптируется к будущему, которое может включать борьбу против постоянных и временных врагов. Более того, Армия признает, что даже постоянные противники скорее полагаются на «асимметричные способы» для того, чтобы «смягчить их относительные недостатки» . Можно отметить обнадеживающее обстоятельство, что Армия имеет точное понимание, что «угрозы от потенциальных вражеских региональных сил остаются». 

 

Стратегическая внезапность, по самым крупным масштабам, происходит как результат изменений в контексте национальной безопасности. Хотя мы определяем контекстуальное триединство политики, культуры и технологии в качестве главных источников стратегических изменений, мы также настаиваем на том, что политика в геополитическом смысле по своей значимости для войны и стратегии является ведущей в этом контексте. Например, можно однозначно утверждать, что наиболее значимым системным потрясением для национальной безопасности США за последние 20 лет стало неожиданное исчезновение с геополитического поля Советского Союза как врага. Это один из редких случаев в истории, огромная благоприятнейшая стратегическая внезапность. Многим людям показалось, что информационная революция и последующие дебаты о революции в военном деле (RMA) и военной трансформации имеют высокие показатели по шкале Рихтера, если применить ее к стратегической важности. Однако итоги этих споров не идут ни в какое сравнение с влиянием изменений в геополитическом ландшафте, вызванных редукцией сверхдержав от двух до одной. 

 

Хотя кто-то может попытаться понять контексты – геополитический, культурный и технологический – как независимые переменные, как, несомненно, поступают во многих исследованиях, такой подход здесь не применим. Несмотря на то, что, в первую очередь, я обращаюсь к культурному контексту в национальной безопасности как возможному источнику стратегической внезапности, я вовсе не считаю, что этот контекст важнее, или же имеет большее влияние, чем геополитический аспект . И я говорю об этом, как давнишний приверженец идеи о необходимости изучения стратегической культуры . По крайней мере, это касается США. Мое утверждение состоит в том, что американская культура в той мере, в какой она сказывается на отношениях к национальной безопасности и к войне, гораздо больше формируется под воздействием, нежели формирует сама геополитический контекст. Этот тезис не провозглашается, как непреложная и тем более универсальная истина. Однако это утверждение является серьезным прорывом. Например, оказывается, что, в силу различных исторических обстоятельств, «Старая Европа» вступила в то, что называют постмоденистской, поствоенной эрой. Многие общества «Старой Европы» стали полностью девоеннизированными . Этот всеми отмечаемый феномен отображает следующее: реакцию на кровавую историю Европы в двадцатом веке; стратегический факт, что эти общества на протяжении 50 лет находились под опекой США как сверхдержавы; и рискованное предположение, что хорошие времена безопасности здесь и останутся, является бесповоротным и поэтому безграничным. Антивоенная культура «Старой Европы» является продуктом, главным образом, современного пессимистического геополитического контекста. Европейцы поняли, что нет необходимости серьезно относиться к собственной обороне. Это логический следующий шаг, в котором необходимость становится преимуществом. Кажется, они не заметили, или предпочли проигнорировать, некоторые сигналы из Москвы, говорящие о намерениях возвратить себе глобальный статус и влияние, возможно, в неоднозначной стратегической и экономической связи с приобретающим вес Китаем.

В случае с Америкой культуру вряд ли можно рассматривать как возможный источник стратегической внезапности. Хотя культура, по определению, должна отражать укоренившиеся отношения и привычки, она также во многом представляет собой существующий контекст, оказывая влияние через определенную реакцию на существующие обстоятельства. Это утверждение предполагает, что американская культура является фундаментально терпимой к широкому диапазону возможных линий поведения зарубежной оборонной политики, в зависимости от обстоятельств. Всегда есть возможность, что какой-нибудь политический представитель интересов широких масс может с успехом призывать к изоляции в американском обществе. Если это случится, эффект стратегической внезапности на военное положение нации может, даже должен, оказаться весьма значительным. Однако это изучение еще не убеждает, что такое событие полностью возможно. Оно кажется невероятным, даже если страна, играющая роль мирового шерифа, испытывает боль, разочарование и, как следствие, возмущение неблагодарностью того, что, не без иронии, зовется мировым сообществом . Это не всегда так, но, по крайней мере, сейчас совершенно очевидно, что культурный контекст для национальной безопасности США – это переменная, зависимая от понимания геополитического контекста страны. В 1990-х годах Американское общество не очень интересовалось Балканами или Африканским Рогом, отсюда и огромное количество работ о необходимости «пост-героического» Американского стиля ведения войны . Для потенциально возможной политики и социетальной антипатии, ослабляющей стратегию, существуют, конечно, и демографические, и другие социологические объяснения переживанию, даже страданию, вызванному понесенными потерями. Но, нельзя не отметить, что и тщательное изучение, и опыт говорят нам, что утверждение о чрезвычайной антипатии США к потерям – всего лишь миф, при условии, что американцам небезразлична миссия, о которой идет речь . Чего американское общество не потерпит, так это нерешительных военных действий со стороны администрации, которая не будет иметь ни малейшего представления, или серьезной ориентации на победу. Американское общество, вероятно, не будет проводить какой-либо отталкивающей стратегии внезапности, которая будет сдерживать или предотвращать рискованное геополитическое поведение. Культура следует за политикой, по крайней мере, обычно бывает именно так.

 

Третий контекст, потенциально важный для стратегической внезапности, – это технологический контекст. Я смело, даже, возможно, немного необдуманно, утверждаю, что технологическая внезапность, вероятно, не является стратегической проблемой для  вооруженных сил США. Глубина, широта и устойчивость ориентации США на совершенствование военных технологий, имеющая основу в технологически первоклассном гражданском секторе, почти гарантируют невозможность внезапного появления недостатка в технологиях, потенциально смертельного для национальной безопасности. На самом деле, все обстоит даже лучше. Существует такое количество способов и приемов совместного ведения войны, таким многообразным и сложным является сегодня оружие на военном рынке, что практически невероятным кажется ожидание стратегической катастрофы по причине особенной технологической слабости. Это хорошие новости. Куда менее хорошей новостью является то, что вполне обоснованные опасения вызывают не новые технологии, а скорее то, как другие страны или группы могут использовать их при ведении войны.  Некоторые американские комментаторы разумно, но, увы, некорректно, полагают, что в ходе своей вызванной информацией революции в военном деле (RMA)/трансформации эти вооруженные силы США просто проводят линию модернизации приемов ведения войны . В условиях глобального распространения информационных технологий (IT) и предполагаемого универсального военного смысла во всех технологических достижениях, следует отметить, что знать Американский путь – значит, знать будущее для всех, кто стремится осознать современное состояние дел в военных вопросах. К несчастью, в мире так не получается. Причины заключаются и в геополитическом, и в культурном контексте. Геополитически, конкуренты Америки будут рассматривать технологическое меню таким образом, чтобы дать преимущество своим уникальным стратегическим достоинствам и компенсировать недостатки. Также, так уж вышло, что не существует никакой общепризнанной «грамматики» ведения войны . Различные противники войны имеют свои собственные различные взгляды на то, каким образом общеизвестная технология должна использоваться. Среди огромной коллекции написанных не столь давно эссе о проблеме влияния локальной культуры на последствия распространения технологии и идей можно найти такие предостерегающие слова:

Одной из главных целей этой книги является призыв для практиков  не очень доверять своим ожиданиям, что распространение новых военных знаний является простым и откровенным. Его нельзя ни с легкостью контролировать, ни постоянно сдерживать. До сих пор есть несколько ключевых причин. Во-первых, культура будет продолжать придавать форму развитию и распространению военных знаний, продуцируя местную адаптацию, которую сложно предсказать. Настоящее копирование чрезвычайно редко, можно предположить, что другие, вероятно, не будут использовать IT-RMA так же, как США.    

 

В своей замечательной книге, Пол Хёрст высказывает примерно такую же точку зрения, только более широко. Он советует, что «война руководствуется идеями о том, как использовать оружие и военные системы почти настолько, насколько это возможно вследствие технических и организационных изменений. Идеи, таким образом, являются решающими…». 

 

Суммируя все аргументы этого раздела: технология не представляет сколько-нибудь значимой угрозы для стратегической внезапности; гораздо более сложная проблема лежит в неподдающемся прогнозам применении этой технологии другими культурами. Повсеместно такое применение может повлечь за собой гибельные угрозы для национальной безопасности США только потому, что геополитический контекст характеризуется серьезным соперничеством. Технология и культура и стратегическая внезапность, которую они должны определять, являются строго зависимыми переменными. Они в их стратегическом значении зависят от политического контекста.

 

Возможно, наиболее выразительной иллюстрацией моим словам, что геополитический контекст главенствует, будет предположение о не таком уж и фантастическом будущем, где США окажутся не просто в оппозиции к «региональным силам», а, вместо этого, к тому, что можно считать «блоком» государств под предводительством Китайско-Советского политического альянса. Существует множество причин, по которым это может не произойти, но перспектива появления эффективной мировой сверхдержавы-противника – вполне определенная возможность. Моя цель не состоит в том, чтобы  предполагать вероятность этого появления, скорее подчеркнуть, что такое нежелательное развитие будет иметь серьезные последствия для планов и позиции обороны США. Сценарий трансформации Армии способствует быстроте и адаптивности и стремится к возможности достижения полного превосходства в бою. Все это замечательно. Однако возвращение того, что считается геополитической биполярностью, с Европой, старающейся, по всей видимости, сохранить нейтралитет, подразумевает соревнование в качестве, количестве и разнообразии стратегических проблем, выходящее за пределы действительных политических предположений. Гипотетическая ситуация приводится не как прогноз, а как, повторюсь, иллюстрация всей важности геополитического контекста.