В поисках русского национального характера

Русские пережили в своей истории немало драматических перемен — трудно было стать из язычников христианами, трудно было из свободной городской вольницы попасть под монгольское иго, трудно было перешагнуть из Руси московской в петровскую Россию, трудно было вместо царской России оказаться в ленинском и сталинском Советском Союзе, трудно было из тихих советских заводей нырнуть в постсоветские водовроты. В каждый из этих периодов разные группы русских людей очень по разному смотрели на мир и оценивали происходящее, но, при этом, оставались русскими вне зависимости от своего социального статуса и идейных установок. Выделить «содержательные» признаки «русскости» очень сложно — прекрасно работая на одном историческом этапе, для одной картины мира, они дают сбой на другом. Остается искать те самые неизменные элементы, которые сохраняют целостность русской картины мира в любой ее конфигурации.

Эти неизменные элементы, можно назвать системой этнических констант, а формируемую ими динамическую схему — обобщенным культурным сценарием[1]. Этот обобщенный сценарий, влияет на формирование всех сценариев разных уровней, существующих в данной культуре, задавая определенный алгоритм действия во множестве ситуаций. Этнические константы[2], будучи формальными характеристиками действия, не предписывают, что делать, но довольно жестко предопределяют, как достигается та или иная поставленная народом цель. Константы в обобщенном культурном сценарии – это не роли, не слова и не действия, характеризующие персонажей, а их диспозиция, расположение друг по отношению к другу и характер взаимодействия. Если искать какую-то аналогию константам, то можно вспомнить маски Комедии Дель Арте, с неизменным набором из Арлекина, Коломбины, Пьеро, которые, однако, могут пускаться в самые разные приключения.

Этнические константы задают ту диспозицию, при которой действие совершается наиболее психологически комфортным для этноса способом. Не имея конкретного содержания, возникая в этнической картине мира исключительно в превращенной форме, константы могут быть описаны только как система формальных образов. Прежде всего — это «образ себя», или «образ мы» — то есть определенное представление субъекта действия о себе, своих возможностях, своих сильных и слабых сторонах, своих намерениях. С образом себя в этнической картине мира почти всегда связывается «образ добра», того блага, которое тот или иной народ приносит себе и миру. Затем — это «образ источника зла», того препятствия или проблемы, которую необходимо устранить, чтобы установить желаемое положение вещей. Ведь чаще всего действие совершается тогда, когда в существующем положении вещей чего-то недостает и требует восполнения или, напротив, изъятия. Иногда этот образ конкретизируется в «образ врага». «Образ поля действия» — задает ту психологическую структуру пространства, в котором совершается действие. «Образ способа действия» — определяет тот метод, которым достигается желаемый результат. «Образ условия действия» — формирует представления о том условии, той ситуации, которая необходима, чтобы действие было совершено. Наконец, «образ покровителя» — оказывает воздействие на формирование представления о той, внешней по отношению к «мы» силе, которая может помочь в победе над «злом».

Этнические константы очень хорошо защищены от «взлома», то есть от их осознания, выведения их на поверхность в их «чистом» виде. Они проявляются в этническом самосознании исключительно в форме «трансферов», переносов на те или иные реальные объекты и ситуации, с которыми этнос имеет дело по ходу своей истории. Именно эта бессодержательность констант и обеспечивает их гибкость и живучесть — ведь когда та или иная картина мира этноса рассыпается, под сомнение ставится только ее конкретная форма, оспаривается правильность совершенного трансфера, но не сами константы. Поэтому пытаться строить ту или иную политику ориентируясь на константны, в отличие от мифического «национального характера», очень трудно, а описать их, особенно изнутри этнической системы, возможно только в самом приблизительном виде, однако попытку предпринять стоит. То, что наши примеры проявления этнических констант берутся из области внешней политики, связано с тем — что во внешнеполитической области проще нащупывается действие народа как целого, а на границах с другими народами его отличительные черты выявляются более отчетливо, в то время как самонаблюдение внутренних процессов на столь глубинном уровне значительно сложнее.

Русский «образ себя» (мы-образ) существует как бы в трех ипостасях, но всегда связан с образом себя как носителей добра. Эти три ипостаси можно представить следующим образом: хранители и возделыватели добра — крестьянская община, созидатели «великих строек» и творцы космических ракет и т.д.; миссионеры и просветители, готовые всегда нести «свет миру», в чем бы он ни заключался; воины - защитники добра, борцы со «злодеями» и покровители народов, которым зло угрожает. Осознание себя в образе покровителей и защитников очень четкое: «И Божья благодать сошла на Грузию. Она цвела, не опасаяся врагов, под сенью дружеских штыков». Любые вошедшие в сферу Российской империи или СССР народы, даже завоеванные, считаются освобожденными, Любые народы, на территории которых, происходили удачные русские военные компании - тоже, пусть даже это вся Европа. Русских невозможно обидеть сильнее, нежели пренебречь их покровительством и невозможно дискредитировать в русских глазах идею сильнее, чем если представить ее плодом внеморального расчета.

Очень характерны, в этой связи две наиболее громкие политические неудачи  последних десятилетий — афганская война и психологический провал рыночных реформ. В одном случае провал был предопределен разочарованием в идеалах коммунизма, общество просто не видело смысл, чтобы наши солдаты умирали для того, чтобы наградить афганцев «социализмом» (а придумать складную версию, вроде той, что мы защищаем афганцев от внешней агрессии или внутренних негодяев советская пропаганда была уже неспособна). В случае с реформами, их отторжение массовым сознанием наметилось в тот момент, когда оказалось, что таким путем мы «приспосабливаемся к мировому сообществу», встаем в затылок длинной очереди стран третьего мира пытающихся попасть в «первый». Провозгласи кто-нибудь из реформаторов лозунг создания в России «самой демократической демократии» и «самого рыночного рынка», и, возможно, история 1990-х выглядела бы иначе. Но к тому моменту уже вовсю разыгрывался оборотный, кризисный  негативный «образ мы»: «Да кто мы такие? Нам что — больше всех надо? Страна дураков и жуликов». Если для американцев, например, обратная сторона «образа мы», обратная сторона «американской мечты», это признание ее несбыточности, осуждение Америки за несоответствие собственным идеалам, то у русских активация негативного образа ведет к полному самоотрицанию, к отказу себе как народу в праве на существование как народу, к «нигилизму». Чаадаев, резюмируя свои размышления в двух словах — «мы ничтожны», проявлял себя как нельзя более русским мыслителем.

Поле действия - пространство без границ и препятствий. Климат и тяжелые условия жизни не сдерживали народную колонизацию, как, например, в царские времена – освоение Сибири и Средней Азии, где и приемы хозяйствования были незнакомы русским, а в советское время – освоение Целины – практически та же колонизация. Какое именно пространство представляется «потенциально русским» определяет доминирующая в данный момент в культурная тема. Это пространство, в принципе может охватывать весь мир, как и было в советское время. Вспомним — «он хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…». Это ведь песня не об абстрактной «мировой революции», тут исходный пункт действия — хата, и далее –по степям Украины до самой Гренады  и далее –  «на тропинки далеких планет»…

Это пространство без границ и препятствий, тем не менее, имеет неоднородную, иерархическую ценностную структуру. Пространство «пустое», выступает для русских прежде всего пространством колонизации, заполнения этих пустот самими собой, а вот пространство заполненное другими народами оценивается в зависимости от  возможностей осуществления над ними покровительства. Есть векторы наибольшего притяжения, как в прошлом веке Балканы - Константинополь - Палестина. Выделяются и места, имеющие особое значение в рамкх доминирующий в данный момент культурной темы — Иерусалим, Константинополь, а в Советское время, например, Куба - «Куба, любовь моя, // Остров зари багряной, // Песня лети над планетой, звеня, // Куба, любовь моя». Значимыми являются места поселения народов, которых можно попытаться защитить, от чего бы то ни было. Места расселения «злодеев» имеет значение только в контексте защиты от них покровительствуемых народов.

Вспомним «матрешечную» геополитическую иерархию зрелого Советского Союза, строившуюся именно по «степеням защиты» тех или иных регионов. Россия и «пятнадцать республик — пятнадцать сестер», это центр пространства (в нем, впрочем, тоже есть высшая степень защиты — Москва), в этом центре наблюдается определенная амбивалентность — с одной стороны это Советский Союз, для которого Россия только центр, главный защитник, с другой стороны – это все Россия, соответственно, и пространство является то единым, то ранжированным, в зависимости от контекста. Следующая зона — «социалистическое содружество», это уже не Россия, но высшая, привилегированная категория подзащитных. Затем — страны «социалистического выбора», вроде Анголы, Мозамбика или Никарагуа, по отношению к которым формальных обязательств нет, зато есть моральные обязательства. И, наконец, миролюбивые и демократические страны, вроде Индии и ей подобных — тоже подзащитные, но уже не по долгу, а по дружбе. Эта пространственная структура не закрыта, не имеет замкнутых контуров, поскольку к каждому из составных уровней может быть что-то «привинчено» и круг подзащитных может расшириться в любой момент (вспомним, что последние «подзащитные» появились у СССР чуть более чем за десять лет до его падения).

Соответственно — условием действия является защита себя и всех своих многочисленных подопечных — покровительство. Любая война истолковывается как оборонительная, любое внешнеполитическое действие является «вынужденной самозащитой», любое действие на чужеземной территории — «освобождением» или «помощью». Идея «интернационального долга» намного старше позднесоветской доктрины, – вспомним русско-турецкую войну 1877-78 гг., истолковывавшуюся «образованным обществом», как помощь «братьям славянам», а простым народом, как заступление за «грека» (то есть православных вообще, а не славян) от «бунтующего» против него турка. Условием действия является осознание себя как могущественной и самой правой (справедливой) силы. «Сила в Правде» — такова установка проходящая от древней пословицы к новейшему «брату», Даниле Багрову (идея «братской помощи», сквозная для обоих знаменитых фильмов, в описанном нами контексте сама собой разъясняется, братство, — привилегированное положение для осуществления покровительства). Напротив, блокирование этого условия, как то произошло в Афганистане и в «первой чеченской», автоматически лишает русских дееспособности, они теряются, поскольку утрачивается основание для действия.

Способом действия, при таком условии, является «служба», «служение», то есть то, что представляется русским выполнением какого-то нравственного долга перед высшим добром. При этом, однако, в этой службе нет никакого элемента «стоицизма», элемент самопринуждения очень слаб — логику этой константы хорошо передают строки Дениса Давыдова: «я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…». «Служба» идет скорее в удовольствие, точнее то, что нравится и соответствует устремлениям русских и считается службой. Скажем безудержный порыв крестьянской колонизации, которая на внешнем уровне была типичным бегством от государства, самим крестьянам представлялся отправлением царской службы, некими таинственными «царскими работами», для которых народушко российский зовут на новые земли. При этом действие-как-служба может быть организовано в целую цепочку провокативных действий. Так, с одной стороны, русские вполне могут кого-то втравить в самую дерзкую авантюру для того, чтобы потом спасти, защитить и послужить. Иными словами, искусственно создается ситуация комфортная для действия русских, а потом уже действие разворачивается. С другой стороны, через механизмы службы, или помощи, легитимизируются в глазах русских те действия, которые неприятны и тяжелы — будь то «государево тягло», воинская служба, или что-то еще в том же роде. Но здесь всегда есть угроза обмануться — та или иная неугодная служба может быть не признана, распознана как «обман».

Образ врага у русских ситуативен, он определяется не какими-то неотъемлемо присущими ему чертами, а через постановку себя в оппозицию русским. Враг это тот, от которого надо защищаться, или, в еще большей мере, тот, от кого надо защищать. Иногда, при этом, подзащитными оказывается свой собственный народ, которого государство защищает, например, от «тлетворного влияния Запада» и «внутреннего врага». Есть, впрочем, у «образа врага» одна черта, которая прощупывается не сразу и не всегда, но вполне отчетливо — это, если так можно выразиться, «конкурентный мессианизм», претензия на представление добра в большей степени, причем добра более «доброго», чем у русских. Носитель подобной претензии сразу попадает в русском космосе на положение «антихриста» — будь это Наполеон, Гитлер или кто еще. Русские порой оказываются готовы перекреститься в «чужую веру», но вот поставить их в рамках этой веры на положение людей второго сорта — означает гарантированную и активную враждебность.

Образ покровителя может быть передан емкой пушкинской метафорой — «русский Бог», тот самый Бог, который «не выдаст». Через этот образ передается уверенность в благожелательности, комплиментарности мироздания по отношению к русским. Русским не приходится быть «против всего мира», потому что как раз «мир» обычно оказывается за них. Для сравнения, в картине мира финнов мироздание, природа – это грозный противник, с которым финн борется и побеждает, обуздывая и окультуривая хаос природы. Русский же природу переигрывает. В знаменитом этнопсихологическом очерке В.О. Ключевского этот момент отмечен очень точно: природа России часто смеется над самыми осторожными рассчетами великоросса: своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский «авось». Однако, условие покровительства – действие. При бездействии покровительство отсутствует. Когда действовать нет необходимости – лучше лежать на печи, сохранней будешь. В процессе же действия наступает некий переломный момент (активизация образа покровителя), когда русским начинает «идти карта».

Проигрывая по мелочам (и даже не по мелочам), русские уверены, что в «большой игре» они все равно не останутся в накладе. Это очень важное уточнение ко всей характеристике глубинных основ «русского действия». Оно может показаться безнадежно альтруистичным, лишенным ориентации на прагматическую выгоду. «Русским ни от кого ничего не нужно, они хотят только принести себя в жертву», считал немецкий философ Вальтер Шубарт. Но такое впечатление русские скорее стремятся создать у других (образы «рубахи парня» или «жертвы несправедливости» — чаще всего используются русскими в качестве «образа себя для других»).

Этнические константы формируют адаптивно-деятельностную схему, ответственную за успешное выживание народа, а потому не могут сами по себе выступать как фактор дезадаптирующий. Очевидно, что такой образ действия должен приносить русским определенные конкурентные преимущества. И в самом деле, – не так много найдется в истории народов, которые так крепко вцеплялись бы в свою «добычу», и которые умели бы использовать альтруизм как столь мощное оружие экспансии (во всех смыслах слова). Вот как описывается в статье начала ХХ века русское колонизационное проникновение в киргизские степи: "Влиятельный киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус получения дохода за усадьбу, покос или пашню деньгами или испольной работой, расширяет дело все более и более, пока заимка не превращается в поселок из 20-30 и более дворов". От такой крестьянской колонизации чрезвычайно далеко до «колониализма», однако, что характерно, статья посвящена «киргизскому вопросу». В итоге «под вопросом» оказываются отнюдь не русские. Покровительство со стороны русских никогда не обусловлено благодарностью, но при этом сами русские подсознательно ожидают, что подзащитный будет «обязан», и наиболее неприязненно относятся к тем, кто «добра не помнит», а стало быть ведет себя «не по людски». А в весьма широкую категорию «людей», не признающую национальных и культурных различий, попадают те, с кем возможно установление отношений покровительства или помощи, все, кого можно защитить и кому можно помочь.

***

Описанная нами система этнических констант — это как бы едва различимая, а чаще всего невидимая основа «национального поведения». Для того, чтобы как-то передать ее словами, приходится прибегать к языку метафор, и говорить о константах не столько в их исходном виде, сколько в виде уже проявленном при помощи трансфера, то есть переноса бессознательных установок на те или иные конкретные обстоятельства. Такой трансфер позволяет вместо «жанрового» генерального сценария получить конкретную «пьесу».

Направление и характер трансфера этнических констант, «сюжет» этнической истории, задается центральной культурной темой этноса, представляющей собой обыгрывание в многообразных внутриэтнических вариациях ключевых символов и смыслообразов культуры, составляющих ее центральную зону. Предложивший понятие «центральной зоны» американский социолог Э. Шилз определяет ее следующим образом: «Это центр порядка символов, ценностей и мнений, который правит обществом… Центральная зона активно задействована в формировании в данном обществе понятия священного, которое имеется даже в обществе не располагающем официальной религией»[3]. Говоря другими языком, при помощи символов центральной зоны культуры этнос осуществляет как бы свою самосакрализацию, формирует свою идею, как священную идею.

Центральная культурная тема формируется в результате совершенного на заре этнической истории успешного (то есть давшего возможность долговременной успешной адаптации) трансфера констант, а затем в ходе этнической истории разворачивается борьба различных внутриэтнических групп, за доминирование той или иной интерпретации этой темы, в зависимости от различных ценностных и идеологических ориентаций.

Центральная культурная тема этноса никогда не бывает «абстрактна», поскольку сохраняется она, прежде всего, в рамках «большой традиции» (в терминологии Р. Редфильда[4]), то есть, в рамках «традиции школ и храмов». Применительно к современному состоянию общества – это, скорее, уже традиция университетов и идеологий, и фиксируются они в литературе и «высокой культуре», религиозных и идеологических установках, канонах образования и воспитания, тогда как в дописьменных обществах — в мифе и ритуале. Это означает, что обретя один раз некую «каноническую» форму, она впоследствии существует как череда модификаций, ревизий или реставраций этой формы. С этим связано особое место у русских культурного комплекса, который можно условно назвать «комплексом Третьего Рима». В этом комплексе дана каноническая фиксация русской центральной культурной темы, как темы особого предназначения русских в эсхатологической, связанной с концом истории, перспективе.

После фиксации этого комплекса может происходить распределение в рамках культуры ее интерпретаций — в форме государственной идеологии, в форме неофициального, староообрядческого взгляда, в форме коммунистической «модернизации» этого мессианизма, или же в форме жесткого, фанатичного отрицания этого мессианизма, вряд ли возможного в культуре, которая не тематизирована мессианством. Не случайно ведь все призывы «идти общей дорогой с человчеством», начинаются с пространных и взволнованных опровержений идеи «особого пути», то и дело переходящих на объяснение нашей «особости» нашей безмерной, ни с чем не сравнимой отсталостью.

Однако ключевой для русской истории  функциональный конфликт разворачивается не между конкурирующими идеологическими группами, а между народом и государством, и основан он на разном понимании «способа действия», то есть службы мессианскому идеалу. До ХХ века, в течении столетий, это был конфликт между русским государством и русской крестьянской общиной. Крестьянство соотносило «образ мы», прежде всего с самим собой, с народушком российским, а значит считало необходимым нести свое служение исключительно по своему разумению (иногда — довольно глубокому и верному). Московское, а затем имперское государство видело цель существования всего русского государственного организма в служении высшему идеалу, ради которого готово было всех поставить под ружье, всех заверстать на весьма стеснительную службу, и никаких вольностей в отношении служения не признавало. Крестьянская община, бывшая для себя самодостаточным «миром», для государства было не более чем удобным инструментом. Наиболее отчетливо этот конфликт заметен в механизмах русской народной колонизации: крестьяне бегут от государства на окраины, сами про себя думая, что в этом-то и состоит их служба государю, государство же пытается восстановить над крестьянами формальный суверенитет, и через то расширяет сферу своей экспансии на все новые и новые регионы. Именно таким путем была осуществлена колонизация сперва причерноморских степей, затем Сибири, и позднее та же ситуация повторялась в Туркестане и т.д.

Для каждой из вовлеченных в функциональный конфликт групп, выстроенная ею на основе констант и культурной темы картина мира, кажется единственно возможной и самодовлеющей. Так, крестьяне мыслили всю «Русскую Землю» как федерацию самоуправляющихся крестьянских миров. Все, что есть хорошего в остальных группах, понимается по аналогии (например, крестьяне представляли себе царя таким же землепашцем), а все остальное воспринимается как безобразие, отступничество и «ересь» — откуда, собственно, и конфликтность.

Для устойчивости этнической системы необходима фигура, которая в ходе конфликта всеми или почти всеми записывается в «свои», фигура, которой приписывается суверенитет над этнической системой и которой самой по себе приписывается исключительно высокая ценность. Для дореволюционной России это была фигура царя, падение ее значения, отвержение «царя» как универсального «медиатора» и суверена в рамках системы передало его роль значительно более расплывчатой фигуре «народа», от имени которого кто только не выступал. Постепенная дискредитация идеи «народа», привела к оформлению, отчетливее всего к 1990-м годам, идеи «России» как верховного суверена, и символического центра всех происходящих с русскими процессов.

Чем более абстрактен образ «суверена», тем он менее энергетичен, менее нацелен на изменения и какой бы то ни было прогресс общества, поэтому динамизация перемен в России в начале XXI века привела, к конкретизации образа суверена на фигуре президента Путина. Эта конкретизация стала причиной значительного психологического подъема — самые разные группы стали связывать с конкретной фигурой живого властителя свои ожидания и надежды на переустройство России в соответствии со своей картиной мира. Властная система во многом оформилась, как система сигналов, который могут быть раскодированы и благоприятно истолкованы разными внутриэтническими группами в зависимости от их картины мира. Но еще велика угроза дестабилизации массового сознания русских, активизация механизмов так и не преодоленной в течении ХХ века внутриэтнической смуты.

Чтобы понять феномен смуты, следует обратиться к той форме, в которой центральная культурная тема этноса принимается и осмысляется большинством членов этноса, не относящимся к изолированным или выделенным в качестве элиты внутриэтническим группам. Это массовое ядро этноса, на основании определенной интерпретации центральной культурной темы, формирует свое традиционное сознание, существующее прежде всего в формах, «малой традиции», если пользоваться терминологией того же Редфильда. «Малая традиция» — это, прежде всего, традиция крестьянской общины, а для современного этапа истории — это традиция провинциальных городов или больших  спальных районов современного города. В этих социальных структурах, этническая культура оформляется в конкретные поведенческие схемы, в нравы, обычаи, бытовую культуру и требования «обыденной морали»[5].

Институционализация, оформление, традиционного сознания, происходит через тот или иной «жизненный мир», то есть первичный коллектив, с которым соотносят себя члены этноса говоря «мы» в узком смысле. Это может быть вполне реальный коллектив крестьянской общины-«мира», а может быть «воображаемый» коллектив уходящего вглубь веков рода или семейства, а может быть полунеформальный коллектив определенного «круга общения» (распределение по таким кругам общения стало характерно для российского общества, после окончательной его урбанизации, где-то со второй половины 1960-х). Важно, что именно мнение этого коллектива первично при социализации индивида, и на мнение этого коллектива он ориентируется решая «что такое хорошо и что такое плохо».

Традиционное сознание существует как картина мира обитателей таких «жизненных миров», однако сами эти обитатели могут воспринимать ее по разному, в зависимости от присущего им того или иного типа этического сознания. Большинство выступает носителями обычного традиционного сознания, принимая его нормы «на веру» и считая, что они имеют под собой прочное идеальное и нравственное основание. Для носителей традиционного сознания поступить нравственно означает поступить «нормально». Эти люди составляют ту устойчивую группу, которая и поддерживает стабильность поведенческих и мировоззренческих норм.

Однако оформление, структурирование и хранение традиционного сознания, убережение его от деградации принадлежит носителям личностного сознания, то есть тем, для кого следование нормам этического сознания является не привычкой, а совершенным в определенный момент сознательным нравственным выбором. Обычно ситуации того выбора связаны с тем, что можно назвать «малыми пограничными ситуациями», кризисными ситуациями в жизни человека, требующими самостоятельного поступка. Именно в «малой пограничной ситуации» и происходит соединение между личным поведением человека и «национальным характером» — только в подобной ситуации человек может «поступить как русский» (в остальных случаях поведение получает этно-культурную окраску через подключение к внутрикультурным сценариям, не носящим личного характера). Через поступки носителей личностного сознания в пограничных ситуациях и осуществляется синтез идеального понимания картины мира в «большой традиции», и конкретной поведенческой нормы в «малой традиции», расширяется и ранжируется само пространство поведенческих норм. Носитель личностного сознания достаточно часто оказывается «пророком в своем отечестве» — то есть примером, советчиком и жизненным наставником в рамках своего «жизненного мира».  И концентрация носителей личностного сознания вокруг той или иной внутриэтнической альтернативы, той или иной интерпретации культурной темы, обычно дает ей перевес над другими.

Однако для этнической истории достаточно характерны и дисфункции внутриэтнического конфликта, при которых связь между «верхним» этажом центральной темы и «нижним» этажом традиционного сознания утрачивается. Традиционные поведенческие нормы теряют свой идеальный смысл, становятся «ни для чего», поддерживаются лишь по привычке, в рамках квази-традиционного сознания, в то время как представители квази-личностного сознания, сами для себя симулируют ответственное нравственное поведение, на самом деле обыгрывая лишенные прочного идеального обоснования идеологические лозунги. Типичной фигурой носителя такого квази-личностного сознания, разрушительного для культуры, является фигура русского «нигилиста» — свято уверенного и в ответственности, обусловленности личностным выбором, своих действий, и в своем праве выступать в качестве советчика и учителя жизни. Подобная дисфункция, вызванная обессмысливанием традиционных норм и утратой реальной почвы для внутриэтнического конфликта, характерна для периодов внутриэтнической смуты.

Состояние смуты характеризуется, во-первых, утратой связи между традиционным сознанием и центральной культурной темой, ощущением утраты народом своей «миссии», во-вторых, неустойчивостью и хаотичностью совершаемых этносом трансферов этнических констант на реальность, утратой этносом гибкости и адаптивной успешности в его действиях, в третьих, подавлением деятельности носителей личностного сознания со стороны носителей квази-личностного сознания, преобладанием лозунгов над идеальными императивами. Россия находится в устойчивом состоянии смуты с 1905 года, когда обнажилась утрата крестьянством традиционных религиозных ориентиров для традиционного сознания. Торжество в 1917 квази-личностных лозунгов, дало российскому общество некое подобие новой интерпретации «мессианской» центральной культурной темы в новом ключе, и во имя этой темы традиционное мировоззрение было безжалостно раздавлено в ходе коллективизации и сопровождавшей ее урбанизации. Система жизненных миров старого русского общества была безвозвратно разрушена.

К 1960-70 годам оформилась новая система отношений в городах, имевшая все возможности перехода от квази-традиционного, к традиционному типу. Сформировался идеальный образ «хорошего советского человека», легший в основу культуры этих лет, до сих пор вызывающей у значительной части общества ностальгию по «старым песням о главном» (то есть, о дружбе, любви, взаимопомощи и прочих  важных для хорошего человека вещах). Однако идеальные основания этой новой «традиционной культуры» были крайне слабы — они не были связаны с коммунистической идеологией, и, пожалуй, наиболее значимым ориентиром для этой культуры была Великая Отечественная война, как отнюдь не «малая» пограничная ситуация, предопределившая культурный образ позднесоветского человека, в таких существенных его чертах, как радикальный «гуманизм». Возродилось даже некоторое подобие дореволюционного функционального конфликта с государством, становившимся все менее идеологическим и все более формально бюрократическим. Конфликт стал вновь протекать в форме игры в «кошки мышки» — с одной стороны «вы делаете вид, что вы платите, а мы делаем вид, что мы работаем», а с другой — работа не за деньги, не за славу, а за подлинный энтузиазм (например, энтузиазм научного поиска, как у поколения «физиков»). Однако «перестройка» безжалостно взорвала и разрушила это еще не окрепшее общество, распалось большинство его связей, ритуалов, дискредитированы были многие его символы. Разрушено было жизненное пространство Советского Союза, идеально соответствовавшее образу «дружащих народов» (а значит, и дружащих людей).

Русские как этническая система вступили в полосу мощнейшего кризиса идентичности, вплоть до беспрецедентной активизации «негативного образа мы».

Становление народа в соответствии со своим внутренним образом «мы» после периода глубокой смуты происходит не только благодаря деятельности лидеров народа. Наиболее значительную роль играет также способность народа к самоструктурированию. Это случается тогда, когда необходимые для формирования устойчивой картины мира трансферы затруднены, на реальность, кажется, невоз­можно наложить обобщенный культурный сценарий народа и тем самым установить привычную диспозицию и соотношение сил меж­ду «источником добра» и «источником зла». Для того чтобы сохранить свою идентичность этнос должен кристаллизовать вокруг своих этнических констант совершенно новую картину мира, не имеющую аналогов в его прошлом и связанную с ним не столько посредством нитей обычной тра­диционной преемственности, сколько вследствие неизменнос­ти самого обобщенного культурного сценария. Здесь возможны два способа (практически они действуют одновременно, но в каждой конкретной ситуации пре­обладает тот или иной из них, и каждый этнос более склонен к одному или другому пути).

Первый путь, назовем его консервативным, представляет собой модификацию схемы распределения этнической культуры, создание такой внутриэтнической организации, которая ставила бы между эт­носом и миром дополнительные заслоны, позволяющие большей час­ти его членов почти игнорировать изменения условий своего исторического существования, словно в мире все осталось по-старо­му. Эта организация формируется на основе особой структуры плас­тов внутриэтнической традиции. Слой общества, на котором лежит вся тяжесть внешних контактов, создает собственный вариант моди­фикации этнической традиции. Из-за своей ценностной системы он неприемлем для большинства народа, зато обеспечивает внешнюю коммуникацию. Ценностный обмен между слоями, представляющи­ми различные внутриэтнические традиции, практически минимален, но общество, словно нервными нитями, пронизано общественными институциями, особо значимыми (являющимися объектами трансфе­ра) и в той, и в другой модификациях традиции (хотя толкование их в контексте различных вариаций этнической картины мира может быть разным).

Нечто подобное начало происходить в девяностые годы, когда новая российская элита выступила как прозападно ориентированная, взявшая на себя роль коммуникации с европейским и американским мирами, представила в их глазах Россию как страну, стремящуюся принять западные ценности и западный образ жизни. Эта модель могла бы реализоваться, если бы разрушения в традиционном сознании массы русских не были столь велики. Состояние смуты, в которую была повергнута страна не оставила как возможности для формирования доминант – объектов трансфера этнических констант общих для народных масс и элиты страны, – так и возможности для народных масс сохранять некое подобие прежнего образа жизни.

Второй путь, назовем его креативным, связан с изменением «об­раза мы» (автотрансфера) и, как следствие, с нахождением новых объ­ектов трансфера. Последние требуют полной перемены способа жизни этноса и создания особых, может быть, очень крупных общественных инсти­туций, в результате чего трансфер постепенно становится вполне адекват­ным. При этом общие характеристики «образа мы», общие представления о принципах коллективности, присущие этносу, оста­ются неизменными, но содержание этого «мы» меняется. Составляю­щий «образ мы» бессознательный комплекс фокусируется на иных, нежели прежде, подструктурах субъекта действия. Коль скоро содер­жательно изменился (интенсифицировался) «образ мы» (и возможно, в дополнение к этому интенсифицировался «образ покровителя»), то «источник зла» рассматривается уже как бы в ином масштабе. Психо­логически его интенсивность снижается. Трансфер «источника опас­ности» корректируется, принимает локализованные формы (что и требуется процессом психологической адаптации). Соответствующие кор­ректировки трансферов происходят и в отношении прочих этничес­ких констант. Осуществляется общая балансировка картины мира.

Можно предположить, что именно это и происходит в России в настоящее время. Русские вновь обрели «образ мы», как граждане мировой державы». Это обновленное самосознание идет впереди фактического восстановления страны в таковом статусе, но самосознание уже способствует приведению реальности в соответствие с новым автотрансфером. Общее состояние незащищенности и разлитой в окружающем мире опасности, характерное для девяностых годов исчезло, ему на смену пришли конкретные представления о том, что представляет опасность для России и ее граждан. (И на данном этапе, для динамики самоструктурирования этноса, безразлично, верные или нет эти представления.) Так формирование нового «образа мы» привело к локализации источника зла. А это в свою очередь создало ситуацию, в которой возможно позитивное развитие народа и создание новых мощных институций (в случае России, в первую очередь, в экономической и военной сфере), которые закрепляют сформировавшийся «образ мы».

Нельзя сказать, что вначале складывается картина мира, а затем реальность перестраивается так, чтобы ей соответствовать. Эти про­цессы параллельны и для подавляющего большинства членов этноса не осознаваемы. Им предшествует трансфер, но он как таковой не рефлексируется и определенное время может не приводить к кристаллизации новой этнической картины мира. Так осознание Россией себя в качестве новой мировой державы произошло не ранее начала 2006 года, когда она уже проделала значительный путь в избранном направлении.

Движения, на­правленные на осознание новых институций, могут не иметь закон­ченной идеологии и объясняться лишь сиюминутными потребностя­ми. Мир не пересоздается в соответствии с новой этнической картиной мира, а, уже будучи перестроенным на основе новых трансферов, узнается как адекватный этнической традиции. Только после этого этническая картина мира принимает законченную форму. К этому моменту русский этнос пока не подошел, неосознанными остаются идеальные основания функционирования России как мировой державы. Не произошла соответствующая результату самоструктурирования народа интерпретация центральной культурной темы этноса, тем более, совокупности ее интерпретаций, которая определит русский функциональный внутриэтнический конфликт, который станет мотором позитивного развития державы и населяющих ее народов. Поскольку речь идет о креативном пути самоорганизации этноса, то преломления культурной темы будет новым и, возможно, неожиданным.

Сценарии межэтнических отношений являются составными частями обобщенного культурного сценария имперского или иного полиэтнического общества. Крушение имперского общества ведет к потере этими сценариями своей адекватности.

Коль скоро такие сценарии оказываются нарушенными, культурная система, не допускающая лакун, стремится к регенерации, зачастую уродливой и выливающейся в прямую враждебность, что мы и наблюдаем в современной России. Приемлемым же оказывается тот сценарий, который будет как соответствовать системе культурных констант доминирующего народа, так и соотноситься с системой культурных констант полиэтнического общества как целого, пусть даже неизбежно в различных этнических культурах они неизбежно будут преломляться по-своему. Новые сценарии межэтнических отношений должны быть релевантны обобщенному культурному сценарию русских и при этом давать материал удобный для реинтерпретации этническими культурами, проживающими в тесном контакте с русскими, способствуя упрочению общероссийского культурного сценария – ведь любой сценарий держится на своеобразной игре интерпретаций и реинтерпретаций, имеющей общую мифологему.

В известном смысле это произойдет само по себе, но только в одном случае – при формировании России как сверхдержавы, как специфической империи, имеющей содержание, которое должно быть донесено до остального мира. Поскольку это отвечает сущности русского народа и, как показала история, легко адоптируется другими российскими народами.

Сейчас этот процесс начался, но практически только на внешнеполитическом уровне, и выражается скорее в форме русского возрождения. Это закономерно, иначе он начаться и не мог. Именно имперский народ должен первым осознать свою силу. Но становление России как великой державы пока практически никак не отражается на внутреннем уровне и, что самое главное, оно не ставит перед людьми Россию населяющую (и в том числе, в России работающими), никаких конкретных целей, никаких задач и сверхзадач, выполнение которых мобилизует общество.

Естественно, путь от «энергетической державы» к сверхдержаве, строящей свое могущество на интеллектоемких технологиях, стремящейся обогнать развитые индустриальные общества, долог и далеко не непрям. Но проблема в том, что пока мы остаемся «энергетической державой» с нищими пенсионерами и полуголодными бюджетниками, мы не сможем наладить систему межэтнических отношений. Это специфика России. Дело не в самой по себе нищете, в других странах межэтнические отношения могут оставаться на приемлемом уровне конфликтности и при весьма скромном уровне жизни. Да и у нас сохранялись уникальные по своим качествам межнациональные отношения в периоды экономического упадка. Но нашим народам нужна сверхзадача, чтобы русские осознали свое лидирующее положение в мире, а другим российским народам было комфортно подключиться к русскому этносу и ощутить значение России как нашей общей страны. Россия должна осознать свою миссию в мире, тогда другие российские народы смогут к ней подключиться.

Итак, русские не обладают особыми ассимиляторскими способностями, когда они не находятся в контексте имперского строительства, но в роли строителей великой державы, они прирожденные ассимиляторы. Находясь в контексте империи как таковой (как крестьяне глубинных губерний России, живущие бок о бок с представителями других народов России), они дружелюбны. Но вне этого контекста русские способны проявлять озлобленность к чужакам. Так же и наоборот, в контексте империи народы России дружелюбны к русским, но по мере распада имперских способов коммуникации, они теряют адекватность.

Потеря адекватности в отношениях ведет к тому, что дети разных народов воспитываются все более врозь, каждые на свой манер. Это осложняет процессы этнического подключения, поскольку несовпадающий детский опыт делает обобщенные культурные сценарии различных народов России более далекими друг от друга.

Поскольку вопрос о возможном распаде России при здравом рассуждении не поддерживается, и нам с нашими народами жить или хорошо, дружно и весело, занимаясь общим созиданием, либо в состоянии напряженности и плохо скрываемой (а то и не скрываемой) враждебности, так и оставаясь только «энергетической державой». И в последнем случае никакие программы улучшения межнациональных отношений не сработают. Напомним, что Российская империя обходилась вообще без всяких программ, на одном энтузиазме и вере в свою звезду. Дружба народов возродится сама по себе, о ней еще очень хорошо помнят. А конфликты будут – но, как правило, функциональные, содействующие дальнейшему прогрессу.