Смена образа. Прогноз на XXI век

Тот, кто (сейчас или уже снова) речет о богах, больше не делает себя таким совершенно недискутабельным, как это было в течение первой половины нашего столетия или среди элит со времен Вольтера.

Разумеется, эти двести лет представляют собой крошечный отрезок и, быть может, лишь перерыв в сравнении с временами, в которые чтились боги и демоны. Конечно, еще до Лукиана были духи, забавлявшиеся с богами, по крайней мере, с другими. Но это осталось позади. Еще для Августина боги были присутствующими, хотя он и признавал за ними лишь демонический или титанический характер. Его вопрос, могут ли они создать или поддерживать земное царство, попадает в самое яблочко нашего сегодняшнего положения. Когда Ницше взвешивал Аполлона и Диониса друг против друга, это больше чем мифологическая символика – имелась в виду мистическая субстанция.

«Бог» по-прежнему пользуется определенным уважением, даже если его имя не называется или язык более-менее убедителен, чтобы обойти его. Что расчет с нашим Здесь-и-Сейчас не сходится, чувствуется инстинктивно и осознается на любом духовном уровне. Соответственно, формируется молитва.

Ницшево «Бог мертв» может означать только, что эпохального состояния сознания недостаточно. Помимо этого, автор противоречит самому себе с «вечным возвращением»

*          *          *

Божественное живет. Когда называют имена, большинство думает о дохристианских или бытующих в данной местности божествах. Их храмы разрушены, и у многих из тех, которых там некогда чтили, неизвестны даже имена. Так что боги смертны, хотя это ничего не говорит против их сущности или их действительности.

Боги также причисляются к нашему представлению. Мы можем познакомиться с ними ближе, например, в жертвоприношениях и молитвах, но не за занавесом, на котором они появляются – там они остаются «вещью в себе». Из-за этого отождествления («Религия в пределах чистого разума») Кант в свое время получил выговор как «отступник от христианства и опасный реформатор веры» (приказ прусского правительства 1794 года).

Культы основаны на надежде на божественную встречу; их задачей остается возвысить ее до уверенности. Культ яляется тем более захватывающим, чем более убедительно он отмечает это знание на празднествах и в произведениях искусства. В граде, приблизившемся к вечности, произведение искусства станет священным, а священное – искусством. Это недостижимо во времени – поэтому в споре о картинах, пожалуй, может привести к сглаживанию, а не к какому-либо результату. В Вечном Граде нет храма, ибо искусство достигло вревременной красоты, к которой оно неустанно, но так напрасно стремилось. Мы должны довольствоваться предложенным, как мамочка, которая почитает кусок костей как реликвию.

Все-таки вневременное нам не чуждо. Мы пришли от него и идем к нему: Оно сопровождает нас на пути как единственный багаж, который невозможно потерять. Оно бросает на нас тень, когда мы страдаем, и жертвует жизнью, когда его свет касается нас.

Понятию «смена образа» я обязан Леопольду Циглеру – а также разговору о «Рабочем», вскоре после его появления. Мы вели его в непосредственной близости к убежищу наверху часовни в Гольдбахе, где я обратился к этим заметкам с хорошим видом на озеро.

Смена образа богов означает, что меняется форма, в которой их почитают. Так, есть места, которые всегда считались святыми, хотя религии менялись. Может быть, здесь когда-то являлся ангел или произошло чудо. Новые храмы были построены из обломков старых. Они оставались целью паломников, празднеств, жертвоприношений и благоговейных молитв. Молитвы важны всегда; но говорят, что здесь они особенно бывают услышаны.

Борьба с титанами и сумерки богов метаисторичны – они выхватываются из природы и космоса в историю. С точки зрения времени надо принять, что титаны предшествовали богам и управляли хаосом. За этим следовал миф – титаны должны были породить и обучить богов. Их восстание поколебало Олимп – они были усмирены Зевсом и сосланы в подземный мир. Но они вновь возвращаются – как развязанный Прометей в образе Рабочего. Боги творят из вневременного; титаны действуют и изобретают во времени. Они связаны скорее с техникой, чем с искусствами. Поэтому Гёльдерлин советует поэту мечтать и утешать себя у Диониса, пока господствуют «железные» – но он знает, что боги возвращаются.

Joachim Wtewael. Битва между богами и титанами. Фото: wikimedia commons

К арифметике. Степень – это расположенная над основанием цифра, которая указывает, сколько раз оно может быть умножено само на себя. В равенстве 2³=8 «2» представляет собой основное число, «3» – степень, а «8» – результат. Также основание называется «корнем», а степень «показателем». Знак равенства представляет собою «середину». Середина посредничает; она разделяет и соединяет одновременно.

*          *          *

К ботанике. Если мы переведем равенство в притчу, давайте воспримем основное число как корень, соединительный знак как ствол, а степень – как крону дерева. Результат – это плод. Его следует рассматривать, прежде всего, как чистый продукт, помимо экономических, эстетических и моральных ценностей, которые его отличают.

*          *          *

К правописанию. «Возводить в степень» (exponieren) – это настолько же «отдалять», как и «толковать» и «объяснять». Я занимаюсь некоей работой, документом вплоть до деталей, изучаю его расположение и истолковываю.

«Возводить себя в степень» означает «отдаляться», «отсаживаться» – особенно от опасностей. В нейтральных терминах это «самовынимание». Этот талант (показательный) вначале чисто потенциальный, но он создает факты. (Акциденции в смысле Фомы Аквинского.) Такие свойства, как доброе и злое, красивое и безобразное, навешиваются на них как ярлыки в зависимости от места и людей. Все же самоудаление влияет на оптику и вместе с тем на стиль – что-то вроде не «меня казнят», но «я принимаю участие в своей казни». Это касается уже траснцендентности.

Экспоненциальное участие в делах и трудах определяет внимание, которое они вызывают. На протяжении жизни стихотворения или произведения искусства основное число, то есть их характер, определяется в одиночку.

К биографии. В жизни каждый человек более или менее возводит себя в степень. Один не зарывает в землю, отдает в рост свой талант, другой портит, уничтожает или закапывает его – между ними лежит золотая середина, скромное домашнее хозяйство.

Индивид может удвоить, удесятерить свою силу – это ничего не изменит у основания. Наполеон оценивал свое присутствеи на поле боя как равное ста тысячам человек. Но он потерпел поражение в характере, а не в потенции. Это замечательно подходит и к Гитлеру.

К трансцендентности. Бывают встречи на изгибах и изломах, тело и жизнь ставятся под вопрос – они открывают широкое поле между политической разведкой и этической дисциплиной.

От последней встречи, со смертью, никто не может уклониться. Здесь каждый возводит себя в степень абсолютно. Его возведение в степень не поддается времени и числу. Оно становится мнимым. Если мы введем основание «Х» для индивида как для не осознающего самого себя, то он возведет себя в бесконечную степень «Х``».

Только теперь индивидуум становится «неделимым», как говорит его имя. То, что его возведение в степень превышает любую меру и любую ценность, заключает в себе надежду, которая превосходит надежду рая. Искусство и культы окружают и украшают Стену времени; таинство смерти каждый совершает в одиночку.

Толстой в «Смерти Ивана Ильича» описывает переход, при котором существование больше не украдено, но в котором ему отказано.

Об этом же и Хайдеггер: «Отказ не берет. Отказ дает. Он дает неисчерпаемую силу бесконечного».

Точно так же и Шопенгауэр в своем «Учении о неразрушимости нашего бытия смертью»: «Для нас смерть есть и остается негативной – прекращением жизни; но она должна иметь и позитивную сторону, которая, однако, остается скрытой, потому что наш интеллект остается совершенно неспособным понять ее. Поэтому мы хорошо знаем, что мы теряем через смерть, но не то, что мы через нее приобретаем».

Из этого представления нет никакого выхода. Великий мыслитель сожалеет, что свет для нас исчезает тогда, когда начинает заниматься новое утро: «Если между тем философ должен был думать, что он найдет собственное утешение только в смерти, что затем решится проблема, которая так часто занимала его, то, вероятно, она придет к нему как к тому, чей фонарь погасят как раз тогда, когда он вот-вот найдет искомое».

Все же здесь, кажется, разрешается сомнение. Когда начинает светить сильный свет, он не гасит более слабый, а поглощает его в своем прибое. Ницше пророчествует вспышку времени из-за плотности, в которой тысяча лет проходит не просто «как один день», а как осколок секунды. Таким образом, «вечное» будет пожрано вневременным.

Для Гёльдерлина Стена времени – это стена тюрьмы, которая обрушится в «священнейшей из бурь».

Если цветок стоит в комнате, он не поблекнет в потоке света, но засияет ярче: интегрированно. Он освободится, потому что великолепия и красоты недостаточно – это почва, на которой он смертен. Монету на таможенной станции обменяют на золото – обол для привратника.

Даже после рубежа тысячелетия отдаление человека от истории будет продолжаться. Великие символы «корона и меч» продолжают и дальше терять значение; скипетр изменяется. Исторические границы будут стираться; война остается вне закона. Проявление силы и угрозы станут планетарными и универсальными.

*          *          *

Ближайшее столетие принадлежит титанам, боги продолжают терять уважение. Поскольку они вернутся, как они всегда и делали, XXI век в культурном смысле будет промежуточным членом или «междуцарствием». «Dieu se retire».

Что ислам является исключением, кажется, не должно обмануть. Это не потому, что он превосходит время, а потому что он – с титанической точки зрения – является современным.

*          *          *

Титаны приходят и уходят как природные силы, которые они представляют, также и через животных и людей.

Гёльдерлин предсказывает их приход в стихотворении «Хлеб и вино». Он также ограничивает их господство, объясняя его как междуцарствие. Он полагает, что в «скудное», то есть далекое от богов время, поэту «лучше спать». При этом он не исключает, что происходит нечто колоссальное, пусть и насильственное. Вырастают «герои в бронзовой колыбели», которые лишь «похожи» на небожителей.

Последнее прибежище – сон, охмеление и забвение – поэт находит у Диониса. В этом отношении Гёльдерлин согласен с Ницше.

У Шопенгауэра мир рассматривается как площадка для игры слепой воли; он титаничен – хотя и подверженный вечному изменению, но преходящей природы.

«Ибо всё, что возникает, заслуживает того, чтобы погибнуть».

На вопрос, почему вопреки слепоте воли возникают прекрасные создания, ответил Дарвин. «Тогда, вероятно, и Тадж-Махал возник путем большого количества случайных метаний камней?» – задали ему встречный вопрос.

Шопенгауэр, отвергавший, впрочем, теорию Дарвина, ищет собственный смысл человечности в созерцании, то есть в недеянии. Вневременное знание производит культы и идеи, прежде всего произведения искусства. Он верит, что однажды «облагороженный буддизм» может прийти в Европу: «В качестве народной метафизики религия должна быть именно такой». Рёскин: «Конечная задача искусства – представление божественного действия в природе». Тоже подход.

*          *          *

В то время как Гёльдерлин ожидает междуцарствия со страхом, а Шопенгауэр скептически и пессимистически противостоит титанизму, Ницше чувствует себя в нем как дома. В судьбоносном 1888 году он замечат, что сознает XXI столетие своей духовной родиной. Этот усиливающийся акцент на воле соответствует скачкообразному развитию энергии внутри технического мира.

Для Ницшева утверждения воли знаменательно его отношение к времени. Если Кант причисляет время к формам созерцания, то для Ницше это безусловная реальность. Данная позиция достигает своей предельной точки в учении о вечном возвращении.

Это учение чаще всего понимают неправильно, поскольку оно является плодом не познания, а исповедания.

Освальд Шпенглер подчеркивает особую ценность, которую западный человек придает времени. Отсюда следуют специфические формы измерения времени. Со времен готики часы наряду с крестом принадлежат к оснащению колоколен. Их звон заглушает и затеняет страну.

Это развитие началось около 1000 года с изобретением колесных часов, сменивших элементарные часы. Наше тысячелетие, между прочим, можно охарактеризовать как эпоху часов: их точность и продолжительность приближаются к совершенству. Вдобавок их ритм измеряет не только наименьшее и наибольшее, от атома до Вселенной, но и определяет, как в моторе, повседневное движение.

Кварцевые часы – это возвращение элементарных часов на духовный уровень. Земля сбрасывает шкуру.

Гибель «Титаника», его крушение об айсберг является пророческим знаком, какой обычно бывает только в мифе. Между прочим, отсюда можно заключить, что речь идет о междуцарствии у прогресса в действии – о явлении, имеющем начало и конец. Конечно, люди всегда знали, что деревья не растут на небе.

Ныне встает вопрос, как тогда будет выглядеть Земля – или «чего она хочет». Кажется, апокалиптические видения в конце тысячелетия повторятся – сегодня они соответствуют мировому настроению. Преимущественно технической природы.

Напротив, астрологи предсказывают необычайное одухотворение. С этим гармонирует христианское ожидание эпохи Святого Духа, которая следует третьей за эпохами Отца и Сына. А с ней и Третий Завет, оформление которого остается уготовано поэтам.

Если междуцарствие рассматривается как несокрытое, хотя и образное пришествие титанов, то, прежде всего, с ним должно быть связано изменение Земли, которое уже возвещено, не в последнюю очередь путем катастроф. Вероятно, участие и вина человека переоценены. От обратного даже можно из этого заключить, что он напоследок оказывается бессильным – даже если он еще подливает масла в огонь.

На протяжении 200 лет мы вовлечены в мировую революцию, посредством которой были изменены природа и общество; при этом технические импульсы предшествуют социальным. Исторически повторяется ситуация, которая уже случалась, как-то через изобретение оружия и инструментов, войны, переселения народов, опустошение ландшафтов путем хищнической разработки лесов и пастбищ.

Но вопрос в том, достаточно ли исторической перспективы и не стоим ли мы у конца и уже за пределами истории. Многие признаки говорят о том, что революция Земли включает и определяет мировую революцию. Это тоже было бы повторением, хотя и в большем цикле, измеряемом не историческими эпохами, а эпохами Земли. К этому приближается в мифическом отношении Гесиод, а в науке – система Кювье.

Эта перспектива принимается всё чаще, она даже популярна. При этом важно рассмотреть вопрос о том, правильно ли мы оцениваем значение великих изменений, как-то климата, атмосферы, коэффициента рождаемости. Внимание к статистике и ужас перед большими цифрами чужды титанам.

Ждать следует не только потерь, но и неожиданностей. Таковы новые вещества и силы в неограническом и новые породы животных в органическом мире. Разработка невидимого может перевесить открытие континентов.

Это развитие сил природы, к которым причисляется также содействие человека. Их не следует смешивать с явлениями в культовом смысле. С ними заканчивается междуцарствие.

Даже там, где силы природы сглаживаются, это происходит не без субординации. Начинают выделяться геракловы, кентаврические, прометеевские гештальты – и первым из них Рабочий. Техника – его униформа. Как всемирный язык, она освобождает триариев от проповедей цифр и алфавитов, может быть, и от обязательного школьного обучения вообще. Учатся через игру и зрение – экзистенциально.

Не нужно забывать гигантов и химер; они выходят на сцену там, где исследование, как в ядерной и генной технике, затрагивает их границы и начинает переступать их.

*          *          *

Хотя растущее одухотворение очень опасно, оно еще в состоянии давать отпор уничтожению – например, войне, сводя ее к обмену формулами. Проигравший отступает, как в шахматной партии. Если он опрокинет доску для игры, то ему выпадет на долю судьба гигантов.

*          *          *

Однако всемирное государство не отменит насилие, поскольку оно принадлежит к творчеству. Война превращается в полицейские действия меньшего или большего масштаба. Поскольку ядерное оружие монополизировано, у восстаний нет перспективы, однако террор будет увеличиваться.

Прогресс техники может также вылиться в магию. Превращение мыслей в действие начинает намечаться в некоторых областях, особенно в сфере движения. Даже телефонный разговор не так прост, как кажется. Фотоячейки, трансплантаты, химеры, появление мертвых на киноэкране и так далее.

Умножаются биотопы, для работы с которыми нужно едва прикоснуться рукой. Такое состояние удаляет себя из истории из-за того, что оно удобно. Ницше предвидел его в «Последних людях», а Хаксли детализировал его. Междуцарствие опошляется. С этим связана феллахизация – существование (Dasein) без сознания и высшего притязания – живут одним днем.

Элиты становятся меньше и могущественнее, потому что они тоже достигают границы, на которой мысль трансформируется.

Титаны живут и действуют во времени. Их сила утверждается в вечном возвращении. Эта вечность – не конец времени и времен, но их бесконечное растяжение. Еще один разрез, и их конец достигнут.

Титаны не нуждаются в молитвах; их призывают трудом. Их высоко чтят, хотя их имя скрывается за их действиями. Поэтому сейчас говорят не об Уране, а об элементе уране. Также и Плутон, хоть и обладающий земным могуществом, не причислен к Олимпу.

Боги не вечны, но вневременны – поскольку обращенные к ним молитвы не исполняют земную надежду, но исполняются за пределами всякой надежды.

Приход богов можно предчувствовать – но не рассчитывать и не предсказывать. Но они должны появиться, потому что без богов нет культуры. На их появление направлены перед великими переменами как наивные, так и обоснованные ожидания.

Это появление может теплиться в отражении и отвечать как эхо еще тысячу лет и дольше, но со временем оно станет слабее, и вместе с ним истощится теология. Каждая проповедь станет более или менее удачной надгробной речью. Вот почему она сильнее всего действует на могилах.

В междуцарствии сами боги несвоевременны в поэзии; лучше всего будет нейтрализовать их имя. Это соответствует тому, что божественное, дабы проявить себя в высшем одухотворении, не нуждается в масках ни животных, ни людей. Разумеется, новые мутации обусловливают и новое состояние сознания. В нем не будет недостатка, ибо ножницы режут острее всего, когда они начинают смыкаться.

Данное эссе Эрнст Юнгер назвал «Возражения на мировую формулу Гейзенберга». Название «Смена образа» дано редакцией биеннале в Венеции (1993), на котором оно было опубликовано. В таком виде оно было напечатано в газете «Die Zeit» 16 июля 1993 г., в утреннем выпуске от 8:00.

Режим доступа: http://www.zeit.de/1993/29/gestaltenwandel/komplettansicht

Послесловие переводчика

Это последнее сочинение Эрнста Юнгера, написанное им в возрасте 98 лет, содержит в себе аллюзии на многие из его книг. Прямо или косвенно в тексте называются «Рабочий» (1932), «У стены времени» (1959), «Мировое государство» (1960), «Ножницы» (1993) – последние три книги до сих пор не переведены на русский язык. Вполне прозрачны отсылки к работам Фридриха-Георга Юнгера («Греческие мифы», «Пустошь» и другие). Именно из трудов своего брата Эрнст Юнгер почерпнул развитие темы богов и титанов, представленное в данном эссе. Гибель мира Традиции и наступление мира Модерна как уход богов и приход титанов – такова точка зрения позднего Юнгера, который давно уже не «в стальных грозах», но в голосе тихого ветра предчувствует возвращение богов, возвращение священного. Отсюда и ссылки на Гёльдерлина и прямо на Хайдеггера, который еще в начале пятидесятых спорил с Юнгером («Через линию») о том, скоро ли окончится титанический Модерн или же noch nicht.

Чувствуется, что в своей последней статье великий мыслитель подводит итоги не только своему творчеству, но и всей немецкой философии, из представителей которой он стал едва ли не последним (не считая Гадамера и Хюбнера). Поэтому в данной небольшой работе Юнгер успевает – как будто спешит никого не забыть! – по нескольку раз сослаться на Канта, Гёльдерлина, Шопенгауэра (даже больше, чем можно было бы ожидать), Ницше, Шпенглера (понятие «феллахизация» тоже принадлежит именно ему), Хайдеггера, Циглера, а из иностранных мыслителей – на Августина, Аквината, Толстого, Рёскина. Называются ученые: Кювье, Дарвин, а в первоначальном варианте текста и Гейзенберг. Неслучайно упомянут и Гитлер, чей истинный облик, по словам вильфлингенского затворника, будущие поколения смогут узнать только из его, Юнгера, сочинений. Даже появление в статье «Титаника» – не случайность: Юнгер апеллирует к знаковому событию времен своей юности.

Тайный магистр всей немецкой мысли – Новалис – не назван Юнгером по имени, но дважды цитируется едва ли не прямым текстом: из него заимствован почти весь раздел о возведении в степень (потенцировании), очень сильно перекликающийся с учениями Павла Флоренского и Фритьофа Шуона о «степенях возрастания», а также фраза о превращении священного в искусство, а искусства в священное. Неслучайно вслед за новалисовскими аллюзиями на страницах статьи возникает отсылка к хилиазму Иоахима Флорского, оказавшему определяющее воздействие на всю немецкую философию XIX – XX веков, начиная как раз с Гемстергейса, а затем Новалиса и других романтиков и вплоть до Шпенглера. Юнгер тоже напряженно ждет наступления этого тысячелетнего царствия, но не в виде спускающейся с неба розовой утопии, а в огне мировых геологических катастроф, которые положат конец власти титанов над Землей.

Ждет – но знает, что до возвращения богов может пройти еще немалое время. Поэтому он так детально и провидчески описывает основные тенденции мира Модерна на XXI век: усиление политической глобализации, приобретение войнами характера «полицейских операций», чудеса техники вроде описанных в статье «биотопов» (айфонов с тач-скрином), рост терроризма и, не в последнюю очередь, распространение ислама, который Юнгер – между прочим, неутомимый путешественник по странам Сахары – считает подходящей религией века титанов, по крайней мере, в его современных фундаменталистских формах. Сам же Юнгер предпочитает тихо удалиться – например, в упомянутую в тексте часовню св. Сильвестра в Гольдбахе на Боденском озере, где в неприкосновенности сохранились фрески византийского типа каролингского и оттоновского времени, эпохи неразделенного православия. Там, в Юберлингене, и совершается незримый поворот, после которого великий старец – уже в Ридлингене – тихо удаляется во вневременную вечность.

Перевод с немецкого  и послесловие Максима Медоварова