Нидерланды в последние века: футурологический музей Кибелы

Конец мирового могущества Голландии принято отсчитывать с момента окончания Войны за испанское наследство (1714 год), когда Голландия полностью истощила свои силы в противостоянии с Францией и Испанией, несмотря на то, что оказалась в числе коалиции, выигравший войну – Англии и Священной Римской Империи.

Окончательный перелом в противостоянии с Англией наступает к 1720 году. Помощь голландцев сторонникам независимости США и признание Амстердамом этого Государства привели к новому напряжению в отношениях между Нидерландами и Великобританией, а затем и к четвертой англо-голландской войне 1780—1784 годов. Это война была проиграна Нидерландами, англичане заставили голландцев уступить ряд своих колоний и добились права на свободную торговлю в зоне Голландской Ост-Индии, что окончательно превратило Великобританию в глобальную талассократию, не имеющую серьезных симметричных конкурентов, и полновластного монополиста в мировой морской торговле. Этот проигрыш ослабил Голландию перед лицом Франции, лишив английской поддержки. В результате в конце XVIII века Нидерланды оказываются в полной зависимости от французской политики, а в ходе Наполеоновских войн Франция осуществила прямую аннексию Нидерландов к своей территории – Наполеоновской Империи. Этому предшествовала попытка демократических буржуазных кругов осуществить в Голландии антимонархическую революцию («Батавская Республика»), но это лишь еще более ослабило страну.

После поражения Наполеона в 1813 году в Нидерланды из Англии приезжает принц Вильгельм VI Оранский (1772 — 1843), и в 1815 он провозглашается «Виллемом I», королем Объединенного Королевства Нидерландов, куда входят как Провинции Севера (Голландия), так и Австрийские Нидерланды (современная Бельгия и Люксембург). Это закрепляется Венским конгрессом.

 Тем не менее в новом едином Государстве быстро начинают давать о себе знать принципиальные различия – Юг населен католиками и представляет собой территорию с высоко развитой промышленностью; на Севере же доминирует протестантизм и преобладают торгово-финансовые институты. В 1830 году земли Юга поднимаются на восстание против Виллема I, в результате чего Государство снова разделяется на два – на Нидерланды и Бельгию.

В 1848 году на волне европейских буржуазных революций Нидерланды получают Конституцию, ограничивающую власть монарха (именно тогда реализуется проект оптимального правления Гуго Гроция). В 1890 году независимость получает Люксембург.

В ХХ веке Нидерланды уже не представляли собой самостоятельной силы. В Первой мировой войне они сохраняли нейтралитет.

Во Второй мировой войне Нидерланды снова провозгласили нейтралитет, но это не остановило Гитлера от того, чтобы захватить бòльшую часть страны, равно как и Бельгию.

Нидерланды были освобождены только после падения режима Гитлера в мае 1945 года. После этого они оказались в зоне влияния капиталистического лагеря и вошли в НАТО.

В настоящее время Нидерланды представляют собой типичное европейское общество, в котором модернизация и даже переход к парадигме Постмодерна проявлены в максимальной степени. Не играя никакой особой политической роли, современная Голландия является своего рода витриной европейского Постмодерна, представляя собой культуру индивидуализма, доведенного до предела, и выступая как лаборатория наиболее авангардных стратегий по построению общества на ультра-либеральной секулярной основе.

С точки зрения ноологии, современная Голландия может рассматриваться как наиболее яркое воплощение Анти-Европы и образец общества, целиком и полностью построенного по лекалам Логоса Кибелы. Феминистские стратегии, свобода однополых браков, легализация марихуаны и разнообразных половых извращений в Нидерландах опережает аналогичные процессы в других западных и европейских странах. Голландский Постмодерн является показательной витриной того, к чему – по логике модернизации и либерализма -- должна стремиться остальная Европа, Запад а затем и все остальные народы земли.

Голландский титанизм, чье присутствие можно различить уже с эпохи Возрождения, а может быть и на еще более глубоких пластах -- например, в структурах фризского историала, полностью развернулся в эпоху голландской талассократии, но позднее, передав эстафету Англии, стал лишь одним из элементов общего европейского процесса модернизации и перехода к Анти-Европе. Сегодня Нидерланды выступают как экспозиция лабораторных проектов Постмодерна, макет общечеловеческого ультралиберального будущего. Это больше не самостоятельный полюс, но своего рода «футурологический музей Кибелы».

Хроника Ура-Линда: фризы и «нордический матриархат»

Мы видели, что с эпохи Возрождения и особенно с периода Реформации Нидерланды внезапно и резко совершают скачок к Модерну, причем настолько стремительно и решительно, что обгоняют даже две главные державы, выступающие движущими силами европейской модернизации – Англию и Францию, носителей импульса кельто-Модерна. В Нидерландах кельтский фактор хотя и присутствует в структуре населения, но не играет никакой существенной роли в общей композиции нидерландской культуры, которая остается преимущественно германской. И хотя в Реформации выделяются некоторые выходцы из Англии и Шотландии, все же для столь резкой трансформации их присутствия не достаточно. Обычно модернизацию Голландии объясняют большим притоком иммиграции, как из Европы, так и из колоний, а также значительным числом евреев, изгнанных из Испании и Португалии. В определенные периоды времени иммигранты составляли более 50 % населения Нидерландов. Но все же, если рассматривать нидерландский историал в целом, столь резкий поворот к цивилизации Великой Матери из вполне германского средневекового, и уже поэтому олимпийского и вертикально ориентированного, общества должен был иметь более весомую и внутреннюю причину.

В этой связи для выяснения природы голландского мифа, который мог бы дать подобный исторический результат, мы обратимся к теме фризов (фризонов), архаического германского этноса, населявшего побережье Северного моря, Фрисланд, страну фризов. Особость культуры и психологии фризов проявлялась в упорном стремлении к независимости и от соседних народов, и от крупных Государств, а также в их воинственном, но не экспансивном духе, заставляющем их отчаянно сопротивляться притязаниям на свои земли со стороны соседей, но в отличие от норманнов и других германцев; вместе с тем фризы были совершенно не склонны к экспансии или завоеваниям новых земель.

Для исследования фризской идентичности можно обратиться к одному любопытному документу – «Хронике Ура Линда»[i], который попал в зону внимания в 1867 году и был преподан, как «чудом сохранившаяся древняя рукопись, сообщающая подробности о доисторических событиях и той роли, которую играли тогда фризы и их культура». Лингвистический анализ и факт того, что текст был написан на мануфактурно произведенной бумаге, наивно стилизованной под старину, заставил большинство историков отбросить «Хронику» как вульгарную подделку. Но даже если считать, что все изложенное в «Хронике» представляет собой поэтический вымысел, ее содержание само по себе чрезвычайно интересно и символично. «Хроника» опирается, скорее всего, на какие-то более ранние тексты, часть которых, безусловно, написана в эпоху голландского Ренессанса и отражает процесс построения национальной мифологии. В той же самой степени «Песни Оссиана», написанные Джемсом Макферсоном[ii], хотя и не являются подлинным гэльским фольклором, но тем не менее, много говорят нам о шотландской идентичности, и потому, что все же основываются на архаических сюжетах и преданиях, и потому, что само воображение шотландца, погруженного в размышления о своих корнях и наделенного поэтическим даром, имеет самостоятельную ценность. Если отнестись к «Хронике Ура Линда» как к рукотворному и позднему мифу, пусть даже основанному на чистой фантазии, она тем не менее, может быть привлечена к выяснению структуры голландского историала. Сама эта «фантазия» носит, безусловно, фризский характер, родилась во фризской культурной среде и выражает определенные стороны фризской идентичности. С этими оговорками все внимание переносится с критики множества несуразностей и анахронизмов, содержащихся в тексте, на общую структуру фризского мифа и составляющих его мифем. Нечто подобное и проделал исследовавший «Хронику Ура Линда» и подготовивший ее наиболее полное и снабженное развернутыми критическими комментариями издание голландский историк фризского происхождения (по матери) Герман Вирт (1885 — 1981). Вирт, отталкиваясь от сюжета «Хроники Ура Линда», построил свою теорию древнейшей протоиндоевропейской цивилизации Запада, развивая идеи  материнского права, впервые сформулированные швейцарским историком Иоганном Якобом Бахофеном (1815 — 1887). Стоит обратить внимание на швейцарское происхождение Бахофена, так как Швейцария, как и Нидерланды, относится к территориям бывшего «Срединного Королевства», то есть к зоне европейского фронтира, а кроме того с фризами швейцарцев сближает упорное стремление отстаивать свою независимость, но без обычного германского и скандинавского экспансионизма; общим является и широкое распространение в обои странах кальвинизма.

Вирт берет за основу сюжет из «Хроники Ура Линда» о существовании древнего «нордического матриархата», который составлял основу европейской цивилизации до прихода с Востока индоевропейских племен, носителей патриархального начала. Эту же идею развивали литовский историк Мария Гимбутас (1921 — 1994) и ирландский мифолог Роберт Грейвс (1895 — 1985).

«Хроника Ура Линда» излагает миф о существовании у изначального бога Вральда трех дочерей – Фрейи, Финды и Лиды. Они дали начало трем «расам» -- белой (дети Фрейи или фризы, фризоны), желтой (дети Финды, финны) и черной (дети Лиды, «лидийцы», в Древней Греции «Лидией» или «Ливией» называлась Африка). Дети Фрейи, «предки фризов» были носителями духовной матриархальной культуры демократического типа. В этой культуре преобладало женское жречество и было развито мореплавание. Основу сакрального комплекса составлял проторунический календарь, отражавший природные явления, наблюдаемые в зоне, расположенной севернее полярного круга – в частности, условия арктического года. Так как Вирт был сторонником теории «культурных кругов», то он полагал, что культура зародилась в одном месте и в одно время, и оттуда распространялась по всему миру. Этим временем была эпоха 10 000 лет до Р.Х., а местом – Северная Атлантика, континент или архипелаг, расположенный там. Германские фризы и ирландские племена богини Дану, прибывшие с Севера, по Вирту, представляют собой последних отпрысков этой изначальной культуры, которую он называл «культурой Туле». Другой ветвью, восходящей к тому же источнику, он считал американских индейцев и особенно индейцев Северной Америки.

Народы Финда, «финны», по «Хронике Ура Линда», в отличие от «демократических» фризов управлялись королями, которыми изначально были перебежчики из фризов. У них было множество законов, которые, однако, плохо соблюдались. Смешанная культура фризских королей и финнских масс составляла систему индоевропейской цивилизации, распространение которой стала причиной краха более древней и духовной цивилизации «Белых Матерей».

Потомки Лиды вообще не имели устойчивой культуры, представляя собой набор разрозненных и несвязных орд.

Доиндоевропейская культура Средиземноморья принадлежала к матриархальному типу. Ее носителями – более поздней волны – были «народы моря», положившие начало Минойской культуре. Им же принадлежит изначальный алфавит, имевший сакрально-календарную структуру, которая была положена в основу грамматики, лексики и синтаксических правил исторических языков народов Средиземноморья.

Эти теории, будучи сами по себе довольно спорными, важны потому, что связывают фризов с матриархальным обществом и культом Великой Матери, который, безусловно, прослеживается в доиндоевропейских обществах Древней Европы. В этом случае связь глубинного пласта фризской культуры, которая стала одной из составляющих нидерландской идентичности, с «нордическим матриархатом», «талассократией» и  «атлантизмом», может рассматриваться как мифологическая конструкция, вполне созвучная роли исторических Нидерландов в период перехода к Модерну. Древние архетипы оказываются чрезвычайно устойчивыми, несмотря на смену их исторических культурных оформлений. И даже если «Хроника Ура Линды» была составлена фризскими националистами, – будь то эпохи Возрождения или еще более позднего периода, -- то, что они положили в основу своего историала матриархальную идею Белых Дам и морского могущества, распространявшегося из центра в Северной Атлантике, само по себе чрезвычайно показательно  и симптоматично, поскольку объединяет «воображаемое прошлое», на самом деле, соответствующее доиндоевропейским культурным кодам, с голландским историческим настоящим.

Шарль де Костер: плутоватый Dasein гёзов

Нидерландский поэт, создавший на основе фламандского фольклора ряд знаменитых литературных произведений, Шарль де Костер (1827-1879), одним из первых обратился к народной культуре в поисках вдохновения. Он представлял собой направление голландского романтизма и от многих европейских романтиков отличался легкостью, юмором и отсутствием эсхатологической мрачности. Шарль де Костер известен как автор «Фламандских легенд», «Брабантских рассказов», но более всего стало знаменитым его произведение «Легенды о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях — забавных, отважных и достославных во Фландрии и иных странах»[iii], также написанное на основе средневекового германского и нидерландского фольклора.

Герой де Костера представляет собой фигуру типичного трикстера, который в различных бытовых ситуациях умудряется высказать в ироничной форме ту или иную житейскую мудрость. Вместе с тем у Шарля де Костера Тиль Уленшпигель приобретает новое историческое измерение. Он помещает его в XVI век и делает вдохновителем борьбы протестантов Фландрии против испанского господства. Его фигура становится символом восстания гёзов.

Подвижность, ловкость, плутоватость и нонконформизм Тиля точно характеризует стиль нидерландского буржуа, фигура которого стала двигателем голландской модернизации в Новое время. При том, что этот персонаж быстро приобрел популярность в разных странах, некоторые его черты отражают сугубо нидерландский культурный тип и иллюстрируют особенности голландского Dasein'а.

Эмиль Верхарн: человек Севера

Интерес к фламандскому фольклору характерен и для других нидерландских поэтов – например для бельгийца Эмиля Верхарна[iv] (1855-1916), чей первый сборник назывался «Фламандки» и Жоржа Роденбаха (1855-1898), автор знаменитого романа «Мертвый Брюгге»[v].

Крупный фламандский поэт символистского направления, писавший по-французски, Эмиль Верхарн строит свою поэтическую стратегию на противопоставлении сельских поселений и голландской природы крупным торговым и индустриальным городам, которых он уподобляет «спрутам»[vi] . С другой стороны, он акцентирует оппозицию между католической стариной соборов и монастырей[vii] и ландшафтов современных буржуазных Нидерландов.  Хотя Верхарн пишет на французском, структуры его символической поэзии глубоко фламандские.

Верхарн воспринимает действительность как сплошной галлюцинативный пейзаж[viii], где стихии являются мыслями, а переживания – космологическими событиями. В своих стихах он развертывает вереницу нидерландских ведений, которые представляют собой ландшафты внутренней Родины. Для Верхарна выразительна и содержательна географическая локализация этого двойного присутствия – личностного и национального. Он определяет ее как стихию Севера, места, где кончаются меридианы.

Верхарн интерпретирует Нидерланды в визионерском опыте, выраженном в целой череде стихов и поэм.  В этом отношении показательно стиихотворение «Знаю ли я где?».

 

Знаю ли я где?   Где-то в северных странах, знаю ли я где? Где-то под стальными полюсами, Где белые ногти снега Скребут плоскость азотистой скалы. И великий град – внезапно отраженный В спящих болотах серебра; И этот иней, который скрипит и щиплет подобно крохотному ланцету. Это полночь, как гигантская белая глыба, Над спящими болотами серебра, огромной рукой срывает Холодные кристаллы с небес. Как молчаливый колокол, Который таит в себе смертельно погребальный звон. Это великая месса холода и аллей, выстроившихся кортежем древняя страна Севера -- -- знаю ли я её? Но она действительно в древнем сердце Севера – в моём сердце.

Sais-je ou?   C'est quelque part en des pays du Nord - le sais-je? C'est quelque part sous des pôles aciéreux, Où les blancs ongles de la neige Griffent des pans de roc nitreux. Et c'est grand gel - reflété brusquement En des marais d'argent dormant; Et c'est givre qui grince et pince Les lancettes d'un taillis mince. Et c'est minuit ainsi qu'un grand bloc blanc, Sur les marais d'argent dormant, Et c'est minuit qui pince et grince Et, comme une grande main, rince Les cristaux froids du firmament. Et c'est en ce lointain nocturne, Comme une cloche taciturne Qui tait son glas, mortellement. Et c'est encore grand'messe de froid Et de drèves comme en cortège... C'est quelque part en un très vieux pays du Nord, - le sais-je? Mais c'est vraiment dans un vieux coeur du Nord - en moi.

 

Вопрос «где?» Верхарна – это вопрос экзистенциальной географии. Очевидно, что Нидерланды (Бельгия) расположены на Севере Европы. Но это не ответ. Он не исчерпывает всю глубину «где?», так как это вопрос метафизический. И титанические картины ночи, снега и смерти, в конце концов, приводят поэта к финалу пути: где? – На Севере. Где Север? – В твоем сердце.

Север как философское понятие постоянно встречается в поэзии Верхарна, поэтому исследователь его творчества Г. Рамэкерс назвал его «человеком Севера»[ix]. Верхарн не просто рождается на Севере и живет на Севере, Север – внутри него. Он хочет Севера и утверждает Север как свою внутреннюю волю. Верхарн воссоздает Фландрию сновидений, текущую параллельно берегам банальности.

С предельной контрастностью бельгийский Dasein предстает в стихотворении Верхарна «На Север».

 

На Север Два старых моряка Северного моря, Возвращались осенним вечером, Из Сицилии и ее суверенных островов, С группой Сирен на борту. Полные гордости, они вошли в свой фиорд, Среди лживой пены волн, Полные гордости, они достигли Севера Под монотонный и печальный вой ветра. Печальным и осенним был вечер. С берега, портовый народ Смотрел на них, не делая ни жеста: На снастях вдоль мачт, Сирены, покрытые золотом, Растянули как виноградные лозы Гладкие линии своих тел. И люди молчали, не зная, Что пришло к ним из Океана, оттуда сквозь пену; Корабль скользил как серебряная корзина, Полная плотью, плодами и шевелящимся золотом, Надвигаясь на крыльях морской пены. Сирены пели в снастях корабля, Руки изогнуты как лиры, Груди, вздернуты как огни; Сирены пели перед лицом штормящего вечера, Срезавшего с моря дневные лучи; Сирены пели, прильнув телами к мачтам, Но портовый люд, потерянный и молчаливый, не слышал их пения. Они не признали своих друзей – двух моряков – не опознали корабль своей страны, Ни фок-мачты, ни паруса, Хотя они и выткали для них полотно; Они не поняли ничего из того великой мечты, Которой море околдовывало мореплавателей, Поскольку она была так не похожа на ту ложь, которой их обучали в деревне; И корабль проскользил вдоль берега, Поманив их навстречу своему волшебству, Но никто на виноградной лозе Так и не собрал плодов плоти и золота.

Au Nord Deux vieux marins des mer du Nord S'en revenaient, un soir d'automne, De la Sicile et de ses îles souveraines, Avec un peuple de Sirènes, A bord. Joyeux d'orgueil, ils regagnaient leur fiord, Parmi les brumes mensongères, Joyeux d'orgueil, ils regagnaient le Nord Sous un vent morne et monotone, Un soir de tristesse et d'automne. De la rive, les gens du port Les regardaient, sans faire un signe : Aux cordages le long des mâts, Les Sirènes, couvertes d'or, Tordaient, comme des vignes, Les lignes Sinueuses de leurs corps. Et les gens se taisaient, ne sachant pas Ce qui venait de l'océan, là-bas, A travers brumes ; Le navire voguait comme un panier d'argent Rempli de chair, de fruits et d'or bougeant Qui s'avançait, porté sur des ailes d'écume. Les Sirènes chantaient Dans les cordages du navire, Les bras tendus en lyres, Les seins levés comme des feux ; Les Sirènes chantaient Devant le soir houleux, Qui fauchait sur la mer les lumières diurnes ; Les Sirènes chantaient, Le corps serré autour des mâts, Mais les hommes du port, frustes et taciturnes, Ne les entendaient pas. Ils ne reconnurent ni leurs amis - Les deux marins - ni le navire de leur pays, Ni les focs, ni les voiles Dont ils avaient cousu la toile ; Ils ne comprirent rien à ce grand songe Qui enchantait la mer de ses voyages, Puisqu'il n'était pas le même mensonge Qu'on enseignait dans leur village ; Et le navire auprès du bord Passa, les alléchant vers sa merveille, Sans que personne, entre les treilles, Ne recueillît les fruits de chair et l'or.

 

Так глубинная идентичность вечной Фландрии превратилась для современности в корабль-призрак, скользящий вдоль берега на своем упорном и необратимом пути на северный полюс смыслов.

Морис Метерлинк: эйдос пчел и цветов

Еще одним знаменитым поэтом-символистом, глубоко проживающим фламандскую идентичность, но также как и Верхарн писавшим по-французски, был Морис Метерлинк[x] (1862-1949). В своих поэмах и пьесах он постоянно обращается к сюжетам и легендам фламандского Средневековья.

Метерлинк был философом-мистиком, поэтому его произведения представляют собой аллегории и цепочки символов, складывающиеся в сложные конструкции, призванные точно уловить и передать реальности иного мира. Метерлинк глубоко изучает наследие Нидерландской культуры и переводит на французский трактат фламандского мистика и неоплатоника Яна Рейсбрука. При этом предисловие, написанное самим Метерлинком, представляет собой полноценный и довольно  объемный философский трактат, показывающий насколько глубоко он проник в глубину средневековой германской мистики, а значит, и в стихию германского Логоса. В конце жизни Метерлинк полностью посвятит себя философии.

Славу ему принесли его пьесы, которые наряду с пьесами Ибсена и Стриндберга изменили само представление о театре ХХ века. Герои Метерлинка принципиально статичны. Все их внимание направлено внутрь них самих. Самое главное действие развертывается в области напряженного и неподвижного сосредоточения. Не яркость страстей и масштабность подвигов характеризуют человека, но интенсивность статичного созерцания, направленного вглубь самого себя, в сторону Dasein’а.

Метерлинк был знаком с такими великими фигурами авангардного искусства как Стефан Малларме и Оскар Уайльд, Поль Фор и Анатоль Франс, Камиль Сен-Санс и Огюст Роден.

Будучи страстно увлечен Новалисом, Метерлинк пишет свою знаменитую пьесу «Синяя птица», развивающую идею «Гейнриха фон Офтердингена»[xi] о том, что человек ищет то, что находится рядом с ним, но чтобы бы понять это, он должен совершить путешествие в самые далекие страны. Хайдеггер описывает это как метафизику возвращения. Самое близкое к человеку находится предельно далеко от него, и чтобы вернуться к себе, на Родину, человеку предстоит пройти преодолеть огромные расстояния. В этом смысл философской притчи «Синяя птица».

Та же идея повторяется и в других пьесах Метерлинка, где чаще всего сюжет развертывается в бытовой атмосфере и затрагивает «жизненный мир» простого человека. Однако в этой простоте и близости открываются головокружительные горизонты метафизики: смерть, которая предстоит каждому; рок, подчиняющей своей необоримой силе; страдание, неотделимое от самой сущности человека.

Человек, по Метерлинку, есть тот, кто ищет. Хайдеггер утверждает, что этим человек отличается от животного, которое исчерпывается бытием в полностью открытом мире, где все принадлежит наружной стороне вещей. Это δόξα, она явлена и дана сама собой. Человек же ищет то, что скрыто, чтобы сделать эту сокрытость явной. В этом состит смысл истины, ἀλήθεια, как «несокрытости». Чтобы сделать сокрытое несокрытым необходимо искать (ζήτησις). В этом и заключается судьба человека, никогда принципиально не удовлетворенного прямой онтической данностью. Эту идею, лежащую в основе онтологии как надстройки над онтикой, Метерлинк изящно описывает в одной из своих песен.

 

Я искала тридцать лет, сестры мои, Где же он скрывается? Я шла тридцать лет, сестры мои, Но не приблизилась к нему ни на шаг… Я шагала тридцать лет, сестры мои, И мои ноги устали, Он был повсюду, сестры мои, Но его вообще не существовало… Вот печальный час настал наконец, сестры мои, Помогите мне снять сандалии, Вечер уже умирает, сестры мои, И моей душе так больно… Вам по шестнадцать, сестры мои, Ступайте и вы теперь, Берите же мой колокол, сестры мои, И идите искать…

J’ai cherché trente ans, mes sœurs, Où s’est-il caché! J’ai marché trente ans, mes sœurs, Sans m’en approcher. . . J’ai marché trente ans, mes sœurs, Et mes pieds sont las, Il était partout, mes sœurs, Et n’existe pas. . . L’heure est triste enfin, mes sœurs, Ôtez mes sandales, Le soir meurt aussi, mes sœurs, Et mon âme a mal. . . Vous avez seize ans, mes sœurs, Allez loin d’ici, Prenez mon bourdon, mes sœurs, Et cherchez aussi. . .

 

Метерлинк публикует ряд философских эссе, посвященных жизни растений и насекомых, представляющих собой пример экзистенциальной эмпатии человека, обращенной к иным видам – «Жизнь пчел», «Жизнь муравьев», «Жизнь пчел» и выдающийся текст «Разум цветов». В «Разуме цветов» Метерлинк проводит фундаментальную мысль о соотношении вида и особи. Для цветов и животных существует органическое единство, воплощенное в экзистенции вида. Особь черпает из вида все свое содержание: модели поведения, цели, системность жизни, проекты трудовой солидарности (как в обществе муравьев). Разум цветов состоит в том, что он является неиндивидуальным, а целостным. Это разум вида как особого тонкого духовного существа, душа цветка, являющаяся для каждого из них в полном смысле слова мировой.

Только человек отпадает от своего вида, от Большого Человека настолько далеко, что начинает строить индивидуальный мир, хотя и пользуется для этого (чаще всего без малейшей благодарности) заимствованным могуществом вида. Метерлинк был как и английский теоретик чистой эстетики Джон Рёскин сторонником «готического социализма». Этот проект предполагал воссоздание человеческим обществом духовного единства – мировой души человека, его эйдоса. Но при этом целью такого социализма должно было стать не материальное благополучие, но эстетический горизонт духовного созерцания, фундаментальный эсхатологический жест, который Метерлинк интерпретирует в духе диалектики Шеллинга и Гегеля, но с поэтической спецификой. Не сытость, а красота и изящество должны, по Метерлинку, спасти мир.

Гвидо Гезелле: момент розы

Первым поэтом, который писал на нидерландском языке (на его западной версии – фламандском наречии) и добился при этом широкого признания, был Гвидо Гезелле[xii] (1830 -- 1899). Хотя в литературе Бельгии и Нидерландов были крупные поэты, писавшие на родном языке и обращавшиеся к сюжетам из голландской истории и мифологии, – такие как Хендрик Консьянс (1812 -- 1883), Альбрехт Роденбах (1856- 1880) и Карел ван де Вустейе (1878 -- 1929), -- они оставались известными только в кругу тех, для кого фламандский был родным. Гвидо Гезелле удалось выйти за эти рамки и показать поэтические возможности родной речи для других европейских культур.

Гвидо Гезелле был католическим священником, и поэтому фламандский историал для него представлялся в особом свете: древняя история и народные традиции служили источником вдохновения, тогда как протестантский кальвинистский дух и захваченность капиталистическим предпринимательством и морскими колониальными авантюрами, также составляющие существенную особенность нидерландской идентичности и играющие важную роль в нидерландском историале, большого энтузиазма не вызывали.

Поэзия Гвидо Гезелле была для его эпохи авангардной, так как отвергала традиционные размеры и правила стихосложения и строилась на принципе достижения максимальной выразительности любыми путями – в том числе и через разрушение классических форм стиха. Гезелле стал интеллектуальным вождем таких творческих течений как голландское «De Nieuwe Gids» («Новые Тенженции») и фламандское «Van Nu en Straks» («Сейчас и Потом»), ставивших своей целью возрождение национальной культуры, науки и языка. Прямым последователем и учеником Гезелле был известный фламандский поэт Гуго Веррист (1840—1922).

Одним из самых знаменитых стихотворений Гвидо Гезелле является «Вечер и Роза», по которому можно судить о изысканности, парадоксальности и плотной визионерской мистике его творчества.

 

Ночь и роза Я имел много много часов рядом с тобой, Проводя их и наслаждаясь, И не имел ни одного часа с тобой, Когда мне было бы скучно хотя бы на мгновение. Я имел много много цветов для тебя, Прочтенными и подаренными, И как пчелами, с тобой, с тобой Нами был выпит мёд. Но никогда ни одного часа столь сладкого возле тебя, Пока он мог длиться, И ни одного часа столь печального для тебя, Когда я вынужден был прощаться, Как час, когда я был так близко к тебе, Этой ночью, сидя с тобой, И слушая, как ты говоришь, и говоря к тебе, То, что наши души знали. И никогда еще не было столь прекрасного цветка, найденного тобой, сорванного тобой, прочитанного тобой, Как той ночью, сияющей на тебе, Которая была и моей ночью! И столь же прекрасно, как прекрасна для меня ты, -- как вылечить этот недуг? – один час со мной, один час с тобой, не более, чем час был позволен; И столь же прекрасно для меня, и столь же прекрасно для тебя, И столь сладко и восхитительно, Розе, даже той, которая была роза от тебя, И этой розе не позволено сохраняться долго, И все же она сохранится очень долго, говорю тебе, Даже если я потеряю все, Ведь мое сердце обладает тремя сокровищами: тобой, ночью и розой!

Dien avond en die rooze ‘k Heb menig menig uur bij u gesleten en genoten, en nooit en heeft een uur met u me een enklen stond verdroten. ‘k Heb menig menig blom voor u gelezen en geschonken, en, lijk een bie, met u, met u, er honing uit gedronken; maar nooit een uur zo lief met u, zoo lang zij duren koste, maar nooit een uur zoo droef om u, wanneer ik scheiden moste, als de uur wanneer ik dicht bij u, dien avond, neêrgezeten, u spreken hoorde en sprak tot u wat onze zielen weten. Noch nooit een blom zo schoon, van u gezocht, geplukt, gelezen, als die dien avond blonk op u, en mocht de mijne wezen! Ofschoon, zoo wel voor mij als u, - wie zal dit kwaad genezen? - een uur bij mij, een uur bij u niet lang een uur mag wezen; ofschoon voor mij, ofschoon voor u, zoo lief en uitgelezen, die rooze, al was ‘t een roos van u, niet lang een roos mocht wezen, toch lang bewaart, dit zeg ik u, ‘t en ware ik ‘t al verloze, mijn hert drie dierbre beelden: u dien avond - en - die rooze!

Очевидный, на первый взгляд, любовный подтекст следует сразу исключить, так как речь и о католическом священнике. В этом случае «ты», к которому обращено стихотворение приобретает как минимум платоническое значение и вместо банальной проекции сублимированного желания превращается в мистическую фигуру – не названного по имени Ангела. В этой конденсированном стихотворении, основанном на тонкой игре слов и особых формах фламандского языка, друг в друга перетекают темы чтения цветов, наполненного и одновременного конечного времени и особого состояния возвращения души к самой себе, к своему центру, который – будучи обретенным по ту сторону индивидуальных масок и контекстуальных функций – в «ночном моменте» -- предельно насыщенном и одновременно кратком, временном и вечном, обнаруживается как истинный объект нашей любви.

Йохан Хейзинга: историал и игра

Голландский историк и теоретик культуры Йохан Хейзинга (1872 -- 1945), специализировавшийся на истории Средневековья[xiii], личности Эразма Роттердамского[xiv] и философии игры, как определяющего фактора культуры[xv], основные свои исследования посвятил всестороннему изучению того, что мы вслед за А. Корбнем, называем «историалом». Хейзинга отказывается от позитивистского и универсалистского толкования культуры, как набора событий и фактов, подчиняющихся универсальной логике и однозначной интерпретации, и напротив, полагает, что история приобретает смысл только в контексте вполне определенного стиля, когда мы обращаемся к своему прошлому для самопостижения и тем самым для нового утверждения своей идентичности. Поэтому по-настоящему история конкретного народа, общества, культуры внятны и постижимы только для этого народа, общества и культуры, так как относятся, в первую очередь, к его Dasein’у. Через осмысление своей истории народ осмысляет свое бытие и, далее, бытие как таковое. История есть прочтение исторического текста, состоящего из мифов, хроник, цепочек событий, нравов, произведений искусства, философии и технических изобретений. Но ключ к этому прочтению берется из самой истории, подсказывается ее внимательным созерцанием и выделением семантических цепочек и закономерностей, которые неразличимы для постороннего или поверхностного взгляда, сводящего это богатое и разноплановое разнообразие к редуцированным показателям, упускающим из виду главное. История мыслится Хейзингой как «историал», и всегда является делом самого народа, который, пока существует, не может не мыслить о своей истории, так как она не только его прошлое, но и смысловой ключ к его настоящему и намеченный вектор его будущего. Будущее культуры определяется совместно его настоящим и его прошлым в ходе интенсивного и живого диалога между ними.

Хейзинга в своем поиске «историала» останавливается на двух периодах, игравших принципиальную роль для становления нидерландской идентичности – на конце Средневековья, которое он разбирает в знаменитой работе, ставшей классикой современной культурологии, «Осень Средневековья»[xvi], и на XVII веке[xvii], на который приходится эпоха, обычно называемая «нидерландским расцветом». 

В описании европейского Средневековья Хейзинга показывает, насколько несостоятельны позитивистские редукции этого сложнейшего периода, видящие в Средних веках «темное время невежества и тирании», а в лучшем случае -- подготовку к просвещенной и прогрессивной эпохе капитализма и Нового времени. Причем именно такой подход преобладает как в либеральной, так и в марксисткой историографии, различающихся между собой лишь в моральной оценке капитализма, но не в принципиальном отношении к Средневековью. Хейзинга показывает, что культура средневековой Европы была чрезвычайно разнообразна, многомерна, парадоксальна и совершенно несводима к упрощенным оценкам. Чтобы понять Средневековье, надо сравнивать его с глубинно осмысленным периодом, ему предшествовавшим, где римская традиция и идеология, сочеталась с христианством и с языческими культурами германцев и кельтов, а также с тем, что пришло ему на смену в форме Возрождения и Нового времени. Между этими тремя моментами европейского историала существуют связи и разрывы. Культура обогащается в одних сегментах, и упрощается или беднеет в других. Тем не менее, без этоса Средневековья, рыцарской традиции, куртуазной поэзии, феодальных отношений, совершенно непонятны европейцы и, в частности, голландцы Нового времени, отчасти сформированные прямой оппозицией к духу Средневековья, но отчасти и продолжающие и развивающие некоторые сложившиеся в ту эпоху черты – в частности, ценности героической личности и культуру куртуазной любви. Кроме того, положение крестьянства в Средние века, подчас рассматриваемое как рабство (серфы), было далеко не так однозначно, и крестьянские общины в некоторых случаях обладали и существенной автономией, и юридической защитой, и даже политическими правами участия в определенных структурах – как «Генеральные Штаты», аналогом чего является русское земство.

Столь же многообразен и полон парадоксов, по Хейзинге, XVII век –эпоха нидерландского расцвета. С одной стороны, в нем проявились общеевропейские черты перехода к Модерну с решающим влиянием протестантизма, но с другой стороны, в этот период проявилась и собственная голландская самобытность, которая придала нидерландскому Модерну – начиная с Эразма – своеобразие и уникальность, включающие в себя подчас противоречащие элементы – мистицизм, интерес к архаике и утверждение культурной самобытности, и универсализм, рационализм, дух предпринимательства, увлечение предпринимательством и морской торговлей. При этом пропорции интерпретации всех основных моментов нидерландского историала не могут быть установлены раз и навсегда, но являются темой открытых дискуссий и интенсивного самоосмысления. Так как настоящее Нидерландов есть, в свою очередь, момент непрерывной истории, то пропорции в интерпретации национальной семантики не могут быть раз и навсегда определенными в контексте той или иной идеологии. Католическое, кальвинистское, либеральное, позитивистское, националистическое или марксистское прочтение нидерландского историала всегда возможны, но никогда не должны приниматься за истину в последней инстанции. Пока существует народ, культура, интерпретация истории, как основная форма самопознания, остается открытой, настаивает Хейзинга. И так как он подчеркивает, что история и ее расшифровка есть всегда дело вполне конкретной культуры, то теории Хейзинги могут быть взяты на вооружение для развития того подхода, которым мы руководствуемся в «Ноомахии» при изучении историалов и идентичностей различных цивилизаций.

Важное значение для интерпретации культур имеет предложенная Хейзингой теория происхождения культуры из феномена игры, которую он развивает в своей самой знаменитой работе «Человек играющий»[xviii]. Основа этой теории состоит в том, что игра есть уникальный способ гармонизации естественных противоречий, которые с необходимостью периодически назревают и проявляются в обществе, без того, чтобы они перерастали в прямой силовой конфликт и войну. Игра, по Хейзинге, и создает культуру, тогда как война ее уничтожает. В основе игры всегда лежит противостояние, соревнование и даже конфликт, но суть ее состоит в том, что это противостояние помещается изначально в определенные правила и четко поставленные рамки, само существование и признание которых всеми участниками и наблюдателями игры, и составляет основу культуры как явления. Культурой называется способность поместить противоречие в условный контекст, сдержать его и предотвратить необратимость разрыва.

Хейзинга показывает, что у архаических народов игра является главным институтом, поддерживающим и утверждающим непрерывность и постоянство экзогамных фратрий, составляющих минимальную эндогамную единицу – племя. Брак, в силу запрета на инцест, который есть основа всякого общества, должен быть заключен непременно с представителями другого рода[xix]. Род – понятие социальное, так как в основе его лежит не генетическая принадлежность: ребенок физиологически принадлежат одновременно к роду отца и роду матери, которые должны быть с необходимостью разными, и следовательно, вопрос о принадлежности ребенка к одному из них является социологическим выбором. Изначально игра развертывалась между родами, чтобы почеркнуть их отличие, – вплоть до имитации вражды и войны, -- но внутри общего племенного единства. Эта диалектика родства и свойствà («свояками» называются представители другого рода, связанные с данным через браки) составляет глубинный смысл игры. Первые игры – соревнования, танцы, поэтические состязания и т.д. – происходят из этого контекста, и постепенно развиваются в самые разнообразные формы искусства и даже религии – религиозное действо (как и театральное) это своего рода «игра».

В основе культуры, таким образом, лежит снимаемое противоречие и соревновательный диалог. Пространство игры, то есть то поле, за границами которого кончается игра и начинается война, и есть народ или общество, то есть субъект историала. Внутренний дуализм человека играющего за пределом пространства игры переходит во внешний дуализм человека воюющего. Это предопределяет фундаментальную структур идентичности, проявляющуюся во всем – в политике, религии, искусстве.

Эти идеи Хейзинги стали классикой культурологии. Сам факт, что основоположником этой теории был голландец, в сочетании с некоторыми выразительными аспектами голландской культуры, изначально уделявшей игре большое внимание – от средневековых трикстеров лиса Ренарда или Элегаста до Тиля Уленшпигеля – вероятно не является случайным, и выражает закономерности самого голландского историала.

От восстания титанов к витрине Постмодерна

Краткий обзор историала Нидерландов приводит нас к следующим выводам:

·      нидерландская идентичность выражает в себе культуру европейского фронтира, отделяющего и объединяющего одновременно французское и германское культурные пространства, что предопределяет смешанный и двойственный характер нидерландской идентичности;

·      в древних периодах мы видим у истоков нидерландской культуры акцент, поставленный на женских божествах и морских или хтонических сюжетах, что особенно наглядно видно в реконструкции (пусть довольно поздней и поэтической) фризского культурного стиля;

·      средневековые Нидерланды являются частью общеевропейского пространства, где преобладает схоластика, и ряд нидерландских философов и интеллектуалов (в частности, Виллем ван Мёрбеке и Ян Рейсбрук) представляют собой важнейшие и центральные фигуры европейской и в частности, германской метафизики – большинство относятся к полю германского Логоса и являются его органической и ценной составляющей;

·      в эпоху Ренессанса нидерландский гуманизм – в частности, Эразм -- становится важным фактором Северного Возрождения в общем контексте тех процессов, которые происходят  этот же период в германском мире;

·      нидерландская Реформация, где главной линией становится кальвинизм, выводит Нидерланды из-под германского влияния, сближает с Англией и включает в процессы ускоренной модернизации, во многом опережающей аналогичные тенденции не только в Германии и Франции, но и  Англии;

·      в XVII веке Нидерланды становятся первой мировой европейской торговой талассократией и задают тон развитию капитализма в общеевропейском масштабе, демонстрируя титанический потенциал в авангарде имманентистской философии Модерна (Спиноза);

·      кульминацией голландского влияния становится утверждение Вильгельма III Оранского на английском троне, после чего – и во многом благодаря этому событию – происходит передача талассократической эстафеты и роли главного центра мирового капитализма из Амстердама в Лондон;

·      в  XVIII веке Нидерланды перестают быть мировой державой и оказываются под внешним влиянием, что завершается утратой независимости в ходе Великой французской революции и наполеоновских войн начала XIX  столетия;

·      снова получив независимость по результатам Венского конгресса, Нидерланды оказываются уже в роли  второстепенного Государства европейского Севера, что становится наглядным после отделения Бельгии;

·      в ХХ веке Нидерланды соблюдают политический нейтралитет и активного участия в идеологических столкновениях Европы не принимают;

·      параллельно этому Голландия становится лабораторией социальной и культурной модернизации и иллюстрацией ускоренного перехода к обществу Постмодерна, что на новом витке и в новых исторических условиях – в многом в форме симулякра – воспроизводит рывок модернизации, совершенный в XVI-XVII веках, снова апеллируя к архетипу трикстера, поскольку основой Постмодерна является абсолютизация принципа игры.

Эти структурные моменты намечают некоторые семантические узлы нидерландского историала, которые позволяют сделать следующий ноологический вывод: не будучи изначально эксплицитно носительницей Логоса Кибелы, хотя и имея для этого определенные предпосылки, нидерландская культура становится в ходе Реформации в авангарде «третьей титаномахии» на стороне восставших хтонических сил, но после того, как эстафета переходит к Англии и, в некоторой степени к Франции, уступает первенство и постепенно смещается на периферию Европы, выполняя к настоящему времени роль витрины европейского Постмодерна.