Традиция и/или революция?

В отечественной мысли, начиная с Н.М. Карамзина^[1], утвердилось представление о русской истории как последовательной смене проектов: киевского, московского, санкт-петербургского. Между 1917 и 1991 годами существовал ещё один советский. Согласно теории катастроф, одна модель от другой отделяется событием, изменяющим характеристики резким, неожиданным скачком. Так, Киевскую Русь от Московской отсекает монголо-татарское нашествие, Санкт-Петербургскую Империю от Московского Царства – революция Петра, советский проект от петербургского  катастрофа 1917 года, наше время от советского – горбачёвско-ельцинская смута.

Уже в XIX веке духовно чуткие творческие русские люди жили с ощущением предстоящего краха: прп. Серафим Саровский, свт. Феофан Затворник, св. прав. Иоанн Кронштадтский, К.П. Победоносцев, Ф.М. Достоевский, С.А. Нилус и другие. Встречая ХХ столетие, М.О. Меньшиков писал: «Если не произойдет какой-нибудь смены энергий, …то Россия рискует быть разорённой без выстрела»^[2]. Конечно, сотрудник консервативного «Нового Времени» подразумевал «тягостный процесс подражания Европе». Однако нам в «смене энергий» видится, прежде всего, исчерпанность петербургского периода.

Русский народ – субъект истории. Эта субъектность зримо выражается в деятельности его выдающихся представителей: правителей, пастырей, военных, писателей, художников, музыкантов. Английский философ Т. Карлейль (1795-1881) назвал бы всех их героями^[3]. Из среды «героев», согласно Г. Моска (1858-1941), происходит отбор элиты^[4] (и, соответственно, контрэлиты, и антиэлиты). Вот только, вопреки утверждениям В.Л. Махнача^[5], в русском народном сознании аристократический полюс представлен слабо. Фольклорный барин – не благородный господин; он почти всегда глуп, является объектом для обмана и насмешек.

В обрывочных записях А.С. Пушкина читаем: «В других странах верят в аристократию, одни презирая её, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т. д. В России ничего подобного. В неё не верят»^[6]. Слабость аристократического принципа в русской жизни с лихвой перекрывалась силой автократического.

С.Л. Франк писал: «…в народном сознании и народной вере была непосредственно укреплена только сама верховная власть  власть царя; всё же остальное  сословные отношения, местное самоуправление, суд, администрация, крупная промышленность, банки, вся утончённая культура образованных классов, литература и искусство, университеты, консерватории, академии, всё это в том или ином отношении держалось лишь косвенно, силою царской власти, и не имело непосредственных корней в народном сознании...»; «…вся русская общественность и культура… мужицкой России …была непонятна, чужда и …не нужна»^[7].

Вторым доминирующим началом в русской жизни выступало демократическое. Его основа – не либеральный индивидуализм как на Западе, а крестьянская община, то есть союз самоуправления, взаимопомощи и совместного владения землёй^[8] (аналог крестьянской общины в городах допетровской России – чёрные сотни). «Земля в …общинах распределяется по тем, кто её обрабатывает, кто может приложить к ней свою руку,  подчёркивает современный исследователь русской цивилизации О.А. Платонов.  Отсюда и всеобщая вера …крестьянина в чёрный передел, когда вся земля будет вновь переделена между теми, кто её фактически обрабатывает»^[9]. Мечту о чёрном переделе Платонов называет древним социалистическим идеалом крестьянства^[10].

Слабость аристократического начала при одновременной силе автократического и демократического полюсов требовали от последних партнёрства. Центральной формой такого взаимодействия в России XVIXVII веков выступал Земский Собор. Земский Собор - не парламент нового времени (законодательное учреждение), а институт, где воля и действие Царя встречались с легитимизирующим их мнением земли. Это мнение есть не что иное как другая форма субъектности русского народа в истории. Когда институт выражения мнения земли начал деградировать, а затем исчез, народ всё равно продолжал высказываться. Как? Например, с одной стороны, подвигами суворовских чудо-богатырей, с другой – пугачёвщиной. Или, с одной стороны, дубиной народной войны с Наполеоном, с другой – неприятием содержания крестьянской реформы 1861 года. А ведь были ещё представления о Петре I как об антихристе, церковный раскол, скопчество, хлыстовство и штунда…

Исчерпанность петербургского периода ставила вопрос о том, что будет после. В начале ХХ века контуры возможных проектов проступали достаточно отчётливо. Социалистическая модель полагала в основание будущего чёрный передел, крестьянскую общину и республику, традиционалистская – царское самодержавие, православный церковный консерватизм и всё ту же общину. Как видим, оба проекта – народнические: хотя первый – революционный (эсеровский), второй – реакционный (черносотенный). Правда, был ещё третий (назовём его инерционным): эволюционным путём преобразовать самодержавную монархию в конституционную, лишить Церковь идеологической функции, заменяя православное мировоззрение идеологией русского национализма, в деревне сделать ставку на богатых крестьян с их последующей экономико-социальной кооперацией. Исторический запрос на народническое будущее России предопределил поражение инерционного проекта (как в виде реформ П.А. Столыпина, так и в форме Белого движения).

Сказанное образно выразил А.И. Солженицын: «Дрожа голосом, двумя ладонями, на рёбра поставленными, Илья Исакович показал: – С этой стороны  чёрная сотня! С этой стороны красная сотня! А посредине…  килем корабля ладони сложил, десяток работников хотят пробиться – нельзя! – Раздвинул и схлопнул ладони: – Раздавят! Расплющат!»^[11].

Победа красной сотни вопрос бесспорный. Интересно, мог ли состояться в России традиционалистский проект?

Реакционное народничество предполагало религиозно осмысленное будущее. Согласно данным всероссийской переписи 1897 года, лица православного исповедания составляли 69,54 % населения страны (без учёта Финляндии). По сравнению с 1867 годом количество православных выросло на тридцать миллионов человек (с 54 в 1867ом до 87 в 1897 году); прирост составил 61%. При этом у старообрядцев и сектантов за те же тридцать лет прирост выражался также внушительной цифрой 41% (1,5 млн. чел. в 1867 году и 2,17 млн.  в 1897ом). Анализируя результаты переписи, Л.А. Тихомиров подчёркивал: расколосектантство есть вопрос внутреннего состояния русского племени^[12].

Хотя нет оснований преувеличивать значение раскольников и сектантов, при ничтожности рождаемости у последних и беспоповцев, должно предполагать, что «эти секты удерживаются на своём нынешнем численном уровне… путём …совращения из Православия» и старообрядчества Австрийского согласия^[13]. При переписи было немало лиц, скрывших свою принадлежность к сектантству. Все они записывались «просто раскольниками, без обозначения толка…», и «это …сделала почти миллионная масса» (960 тыс. чел.): «в Московской губернии значится 97.000 раскольников, из коих 65.000 не указали толка и секты. В С. Петербургской губернии, из 19.000, не указали толка и секты целые 12.000»^[14].

Из этого должно сделать вывод, подытоживает Л.А. Тихомиров, «что столицы служат центрами не для одних раскольников…, но также и для крайних и вредных сект»^[15]. Нам можно возразить, согласно переписи 1897 года, старообрядцев и сектантов в России было 1,5 1,7 %. (почти в пределах статистической погрешности); более 2/3 населения страны - православные. Однако выслушаем и другую сторону. А.И. Деникин с горечью констатировал: «Религиозность русского народа… к началу 20 столетия …пошатнулась, …народ поистине христианский терял постепенно свой облик, подпадая под власть утробных, материальных интересов, в которых… научался… видеть единственную цель и смысл жизни...»^[16]. Ромась, герой М. Горького,  писателя, как известно, русской деревни не любившего,  размышлял: у крестьян на Волге «искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его  …нет.

Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же  вреднейший предрассудок…»^[17]. «…в начале XX века,  писал А.И. Солженицын,  в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное озорство молодёжи, ... в городах …безверие воспитывалось ещё с гимназической реформы 60х годов. Знаю  по  южным. Например, в Таганроге ещё в 1910 году в Чистый Четверг после 12 Евангелий хулиганы нападали на богомольцев с палками, выбивали фонарики из рук»^[18]. Генерал Деникин вспоминал: «Мне невольно приходит на память один эпизод, весьма характерный... Один из полков 4ой стрелковой дивизии искусно, любовно, с большим старанием построил возле позиций походную церковь. Первые недели революции... Демагог поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм - это предрассудок. Поставил самовольно в нём роту, а в алтаре вырыл ровик для... Я не удивляюсь, что в полку нашёлся негодяй-офицер, что начальство было терроризовано и молчало. Но почему 23 тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»^[19]. Вопрос несколько повис в воздухе, хотя автор «Очерков русской смуты» и пытался посильно ответить на него, указывая на оторванность от народа его духовных руководителей и казённый характер исполнения церковных обрядов в армии.

Второе основание традиционалистского проекта – монархическое. Н.А. Бердяев писал: «Без царя не мыслил народ никакого государства, никакого закона, никакого порядка, никакого подчинения общему и целому… Царь предотвращал атомизацию России, он сдерживал анархию...»^[20]. С такой цитатой мог бы согласиться и антипод Бердяева – И.Л. Солоневич. Что происходило с монархическим сознанием в России в начале ХХ века? Князь С.Е. Трубецкой, сын философа, вспоминал: «1894 год… Мы сидим на диване… Вдруг входит Мама, …она чем-то взволнована. Она говорит, что Государь умер... В комнату входят люди… все крестятся, все глубоко переживают... Царь умер; что теперь будет с нами… Это было детское… переживание,  переживание личное, но в то же время – коллективное. Россия была ещё тогда глубоко монархична… Помню, как …наш лакей Иван, бывший обычно не в ладах с няней, проникновенно говорил с нею о смерти Государя... А десяток лет спустя тот же Иван, узнав о революции в Китае, восторженно произнёс: «Там теперь республика, то-то народ блаженствует!». Надо признать, что не революция подорвала в русском народе его монархический дух: дух этот хирел уже раньше...

Уже десять лет спустя после смерти Императора Александра III дух русского народа был не тот, который я ощутил и пережил… ребёнком. При этом монархическое чувство хирело не только у тех, кто был задет революционной пропагандой. Я сам, будучи принципиальным монархистом, с огорчением не ощутил в себе живого монархического чувства при торжественном выходе Государя в Москве, в начале войны 1914 года. В том же признавались мне и другие убеждённые монархисты, например, Серёжа Мансуров, а потом, уже в большевицкой тюрьме, А.Д. Самарин и другие...»^[21]. В 1911 году Л.А. Тихомиров писал: «принципиальные и идеальные основы православной монархии» в современном русском обществе «так бледны, что… не в состоянии дать отпора никакому врагу»^[22]. И.Г. Щегловитов, лидер группы правых в Государственном Совете, жаловался академику А.И. Соболевскому в 1915 году: «…у нас… монархистов только жалкая кучка»^[23]. Воистину, к моменту свержения с престола, Николай II был «яко юродивый среди мудрых»^[24].

Теперь посмотрим на партийных носителей политического традиционалистского проекта – черносотенцев. В современной патриотике существует тенденция к апологизации данной общественной силы. Конечно, членами различных черносотенных организаций являлись и св. прав. Иоанн Кронштадтский, и свт. Тихон (Белавин), и митрополит Антоний (Храповицкий), и В.М. Васнецов, и член-корреспондент Императорской Академии наук историк Ю.А. Кулаковский, и многие другие достойные люди. Черносотенцы сыграли выдающуюся роль в преодолении революционной смуты 1905-1907 годов, немало их приняли смерть... Но вот как высказывался Л.А. Тихомиров в письме к Ф.Д. Самарину от 9 августа 1911 года; указывая на «крайне малое понимание православия и монархизма в среде так называемых ,,правыхʼʼ», редактор старейшей консервативной газеты России «Московские Ведомости» писал: «К сожалению, у нас гораздо больше антисемитов, чем православных, гораздо больше абсолютистов, чем монархистов… Понятное дело – что такие люди могут быть только реакционерами, но никак не строителями русских начал…»^[25]. Заметьте, это переписка не между либералами!

В начале ХХ века Россия - страна сельская. В острейшем аграрном вопросе большинство черносотенцев придерживалось принципа неприкосновенности крестьянской общины^[26]. Однако при ослаблении в народе религиозного напряжения и монархизма консервация общины вела не к творчеству в духе реакции, а к революции. «Наши крайне правые», подчёркивал С.Е. Трубецкой, «этого не замечали, или не хотели замечать». «Я помню наши споры … с дядей Федей Самариным...» (он «был одним из вожаков правой оппозиции Столыпину в Государственном Совете)»; «обычно очень тихий и спокойный» «дядя Федя… в пылу спора сказал мне: «Если ты хочешь разрушать нашу традиционную общину, ты просто – революционер!»  «Дядя Федя, отвечал я,  доходит ли твой консерватизм до того, чтобы «охранять» даже условия, питавшие движения Разина и Пугачёва? Если  да, то сохраняй и общину…». Дядя Федя, заключает князь Трубецкой, «был человек широкого образования и глубокой культуры»; мне кажется, размышлял Сергей Евгеньевич, что здесь мы встречаемся со «случаем «консервативного романтизма»^[27].

Итак, исследование состояния религиозности и мировоззрения русского народа в начале ХХ века делает очевидным: к 1917 году в Российской Империи традиция уступала революции. А посему, социалистический народнический проект представал неизбежным.

Нам возразят: красную альтернативу в России реализовали не народники эсеры, а их противники большевики. Это так. Однако именно большевики, посредством Декрета о земле от 26 октября 1917 года, воплотили давнюю крестьянскую мечту о чёрном переделе, и тем самым осуществили эсеровскую аграрную программу. В 2030 годы прошлого столетия ВКП(б), используя специфику русского сельского менталитета, организовала в деревне новую [псевдо]общину – колхозы. Сохраняющуюся религиозность народа^[28] большевики предполагали заменить псевдоморфозой религии – идеологией коммунизма. Многовековой ментальной традиции патернализма они нашли параллель в «культе личности». При Сталине, практикой «построения социализма в отдельно взятой стране» (эта доктрина была утверждена XIV съездом партии в декабре 1925 года), СССР взял курс на автаркию. Извращённое автократическое начало (диктатура коммунистической партии, персонифицированная народным сознанием в генсеках) встретилась с таким же демократическим (советы и колхозы). Ну, чем не славянофильство? Понятное дело, с обратным знаком (советский проект всегда оставался радикально модернистским).

Сейчас, по прошествии ста лет после революции, Россия вновь на распутье. Либо предпочесть религиозно осмысленные формы индивидуального, общественного и политического бытия. Либо – всемирная гибель. Третьего, как известно, не дано. Выбор за нами. А привычная переадресация принятия решения горé – безответственна: православное миропонимание постулирует, что Бог творит историю руками людей.