Духовно-нравственные предпосылки революционного 1917 года. Взгляд народа и элиты на государственную власть

Для рассмотрения духовно-нравственных предпосылок революционных событий в России 1917 года требуется обратить внимание на самого русского человека, понимаемого не в этническом, но в мировоззренческом смысле. Как он понимал себя и мир? Как меняются его взгляды от эпохи к эпохе? Меняются ли они вообще? Здесь мы подходим к вопросу о «русской идее», вопросу крайне сложному и неоднозначному. Однако, постараемся дать некоторые очертания того, что являлось главенствующими смыслами для русского человека, на что он равнялся, чего желал и чаял через анализ некоторых исторических событий России 17-начала 20 века.

В 17 веке произошло трагическое событие, влияние которого на дальнейшую историю России зачастую недооценивают. Начавшаяся в середине 17 века книжная справа коснулась церковных текстов и повлекла за собой реформы, в результате которых единая Русская Православная Церковь перестала существовать. В Москве в 1666-67 годах прошёл Великий церковный Собор, где анафеме были преданы так называемые «раскольники», не принявшие изменений (вводились - троекратная «аллилуйя» вместо сугубой, написание Иисус вместо Исус, троеперстие вместо двуперстия и т.д. «К концу XVIII столетия в старообрядческом трактате «Щит веры» перечисляется … 131 вид изменений»[i]).

Насколько назрели эти реформы и какова была их цель? Историк и богослов А.В.  Карташев: “Задача Третьего Рима в голове молодого царя Алексея Михайловича воспылала мечтой освободить православных от турок и войти в Царьград василевсом всего Православия, а его друга патр. Никона – служить литургию в Св. Софии во главе четырех остальных патриархов. Для этого спешно нужно согласовать все книги и обряды с греческими. Началась неграмотная и нетактичная ломка”.[ii] Как мы видим причина церковной реформы лежала в сфере политики. Желание возглавить Православную ойкумену перебороло в сердцах молодого царя и патриарха Никона установку на сохранение собственной святоотеческой традиции, идущей как прямые рельсы от самого Христа. Через 200 лет после падения Второго Рима «греческим справщиком у патр. Никона оказался Арсений, выученик униатской коллегии в Риме, а оригиналом для исправления новопечатные греческие книги, изданные в Венеции»[iii], в типографии иезуитов.

С Раскола начинается бюрократизация Церкви, которая примет оформленный вид при Петре I с введением Синода. «В новообрядческой церкви был отменён древний обычай избрания духовных лиц приходом. Его заменили постановлением по назначению сверху».[iv] И Хотя этот обычай был вновь подтверждён Духовным регламентом 1721 г., но «при формальном соблюдении выборности священнические места передавались по наследству из поколения в поколение … Настоятели приходов стали смотреть на них как на свою частную собственность».[v] Обычай выборности священства несомненно делал Русскую Православную Церковь до Раскола на деле народной, рождающейся снизу. Этой самой легитимации со стороны народа, участия мирян в важнейших вопросах церковной жизни так не хватает нам сегодня, в 21 веке. Отметим, что передача священнических мест по наследству, которая даже будет узаконена в 1826 году, привела к углублению отчуждения простого народа от церкви, так как места передавались внутри семей действующего священства, что по сути превращало сословие белого духовенства в подобие касты.

По перечисленным выше и другим не менее значимым причинам «московская церковная элита в лице избранных протопопов с Аввакумом во главе ревниво и бурно восстала против латинских тенет, вдруг опутавших Св. Русь, с пророческим гневом разорвала их и создала, при слепоте и упорстве властей, широкое народное старообрядческое движение».[vi] К слову, исход пассионарных свободомыслящих людей на окраины страны произошёл и из среды священнослужителей, что могло послужить причиной отсутствия протестов против подчинения Церкви государству при введении Синода, которое по сути противоречило как идеалу Москвы-Третьего Рима (Синод окончательно снимал даже внешние намеки на Симфонию властей, коллегиальность принятия решений царём и патриархом), так и внутренним установкам русского человека, так как «не церковь должна искать себе место в государстве, а, напротив, всякое земное государство должно бы в последствии обратиться в церковь».[vii]

Важно отметить - правильно называть старообрядцев (раскольников) «староверами», так как традиционное сознание человека 17 века под всесторонним изменением чина богослужений и текстов молитв видело даже не новую веру, но приход антихриста, а это уже вопрос не плоскости обряда, но миросозерцания, духа. Верующие, которые не смогли принять положение, что их предки находятся в аду, так как крестились двумя перстами, начали исход на окраины страны. По разным данным их количество составило 1/3 от всего населения (10 млн.человек на конец 17 века)[viii].

По Святой Руси прокатилась волна «гарей», «за вторую половину 17 века самосожглось около 27 тысяч старообрядцев, не желавших умирать от рук слуг антихристовых».[ix] Современному человеку тяжело представить, что происходило в сердцах староверов, считавших, что на тронах Царя и Патриарха воссел антихрист. Самоубийство (в горящем срубе), смертный грех для христианина, понималось староверами как «огненное крещение», после которого они сразу встречались с Христом. Эсхатологическое напряжение изменило мировоззрение всех последующих поколений староверов, а также простых русских людей, которые видели в староверах духовный авторитет мученика за веру. Староверы пользовались поддержкой (как немой, так и деятельной) и являлись духовными авторитетами для остального крестьянского населения, ведь если вера «старая», то значит более правильная (старый в смысле «старший»[x]), также известна любовь русского народа к гонимым и обижаемым, коими и являлись «ревнители древляго благочестия» в глазах простого мужика, которому знающие грамоту и древние тексты староверы рассказывали о своих мытарствах, уподобляясь самому Христу и ранним христианам под властью язычников. Староверы были центром внутренней духовной жизни народа, по сути народной интеллигенцией.

Глубина осознания развертывания конца Света в том числе отразилась и на внутреннем делении самих староверов. Часть их них посчитала, что раз в Церкви сидит «рогатый», то и священству, и таинствам теперь не быть (это беспоповцы, включая множество толков и сект), но были и те, кто сохранил не смог отказаться от вековой традиции церковной иерархии (поповцы).

Староверы были людьми с нонкоформистским складом ума и характера. В 18-19 веках среди староверов образовывалось множество толков, течений и сект, что указывает на бурление идей, на атмосферу свободомыслия в их среде (прежде всего беспоповцев). «В нашей истории раскол был едва ли не единственным явлением, когда русский народ, - не в отдельных личностях, а в целых массах, - без руководства и побуждения со стороны власти или лиц, стоящих на степени высшей по образованию, показал своеобразную деятельность в области мысли и убеждения».[xi] По сути староверы будут единственной социально группой в России, занятой вопросами философии и богословия в атмосфере полной свободы мысли, в отличие от элитарной прослойки (белое духовенство, военные, учащиеся) 19 века. 

Так в середине 17 века Россия раскололась на две, первая – официальная, синодальная, бюрократическая внешняя Россия, отвернувшаяся от идеала Москвы-Третьего Рима; вторая – народная, окраинная, потаённая, внутренняя Россия, Россия града-Китежа.     

Народный фольклор является зеркалом души простого народа. В том какие герои сталкиваются между собой, как развивается сюжет произведения народного творчества и чем всё заканчивается, лучше всего можно увидеть ожидания и мечты народа. Если же сюжет живет не одну сотню лет, то это говорит о постоянности таких чаяний.

Легенда о граде-Китеж, городе ушедшем под воду со всем населением в тот момент, когда к нему подошли враги, относится к 13 веку. Однако вспомнили её снова и освежили в народе именно староверы после Раскола. Данная легенда роднится с представлениями староверов-поповцев о Москве как Третьем Риме. Москва-Третий Рим ушла под воды, её не затронул подступивший к небесному городу антихрист. Вплоть до середины 19 века, когда о концепции, очерченной старцем Филофеем, которого ранние староверы почитали за святого[xii], вновь заговорили славянофилы, её хранителями были «ревнители древляго благочестия». 

Особняком в фольклоре стоят так называемые социально-утопические легенды, имеющие своей направленностью изменение социальных порядков. Распространителями социально-утопических легенд в основном являлись либо отставные солдаты, либо староверы[xiii].

В конце 18 века в народе начинает бродить легенда о «Беловодье», попытки найти которое не прекращались весь 19 век, сказочном крае, куда можно уйти-укрыться от бед, и «тамо антихрист не может быть и не будет», «светского суда у них несть»[xiv], а земли, рыбы и зверя хватает на каждого с лихвой. Живут там только «христоподражатели древляго благочестия» «по закону Божьему»[xv], а «если попасть туда, то можно живьём сделаться святым и взойти на небо»[xvi]. В данной легенде мы видим в первую очередь духовную тягу к возврату старой веры, к обожению человека, которое даётся тем, кто имел «огнепальное желание» дойти до Беловодья. Так выглядит внутренняя структура народной идеи «рая на земле». Тоска по высшей справедливости имела не только созерцательный характер, но и принимала форму активного действия. На поиски Беловодья отправлялись отдельными группами и целыми селами, о чем свидетельствуют сыскные дела 19 века.

Крайне важной для понимания народных ожиданий можно считать социально-утопическую легенду о «возвращающемся царе-избавителе». Данная легенда впервые появилась в начале 17 века [xvii] как ответ на Смуту. Особую же популярность и масштаб легенда приобрела именно после Раскола. Исследователь Чистов отмечает, что данная легенда бытовала также во многих европейских странах, но нигде, кроме России, не имела такого влияния на народ, побуждая его к активным действиям. Подавляющее большинство народных восстаний с 17 по середину 19 века начиналось со слуха о том, что настоящий царь был спрятан боярами/ ушёл странствовать в народ и возвращается, чтобы покарать бояр и дать крестьянам волю/ землю/ свободу от податей. Эта вера в «настоящего царя», который был сокрыт, а теперь идёт радеть за народ, может быть рассмотрена как защитная (компенсаторная) реакция русского человека в ответ на изжигающую душу мысль о «царе-антихристе». В каждом новом царе или царевиче, который должен был взойти на трон, народ видел своего спасителя, который устроит всё по Правде. Никто кроме царя не выдвигался на роль избавителя (ни богатырь, ни священник, ни святой), что говорит об устоявшейся в народном сознании идеи верховного правителя-монарха.

Вопрос возврата к старой вере являлся важнейшим для народа. Большинство народных восстаний, начиная с 17 века, имело одним из первейших требований возврат к «вере отцов»[xviii]: соловецкое восстание, хованщина, стрелецкое восстание 1696 года, восстание Булавина, Разина, Болотникова, Пугачева. Однако, после подавления таких восстаний власть, как правило, только «закручивала гайки», не думая сделать шаг к народу в вопросе обсуждения проблемы Раскола.

Численность староверов на конец 19 века по разным источникам составляла от 12 до 20 млн человек из 55 млн всего населения.[xix] Подпольный характер жизни староверов (вплоть до указа 1905 года о свободе вероисповедания) и отсутствие диалога со стороны властей и церкви привели к тому, что многие староверческие роды, одни из богатейших в стране в начале 20 века, будут играть не малую роль в финансовой поддержке революционных движений.[xx]  Что с их точки зрения явится местью династии Романовых за Раскол.

В этом отношении царь Павел I явил пример дальновидности и здравомыслия, попробовав снять конфликт между староверами и официальной церковью, через создание Единоверческой Церкви. Однако, в следствие его убийства реформа не получила дальнейшей должной поддержки. Возможно, что продолжи Павел I свою церковную реформу, получи староверы равные гражданские религиозные права, то пассионарная энергия староверов была бы постепенно направлена в государственное (как то было в части создания староверами Третьяковской галереи, оперы Мамонтова, МХАТа), а не революционное русло.

Возможность спекуляции на идее «царя-избавителя» пророчески предсказал в «Бесах» Ф.М. Достоевский: «тут-то мы и пустим … Ивана-царевича … Мы скажем, что он "скрывается"»[xxi]. Именно таким «Иваном-царевичем» и явится для народа марксистская мысль о восстании «мирового пролетариата». Пролетариат выступит как спаситель, и не только России, но и всего мира. Таким образом сверхзадача спасения мира узаконит диктатуру пролетариата, развяжет руки тем, кто говорит от его имени. Неважно насколько глубоко лидеры большевиков понимали, что в головах русских людей «мировой пролетариат» как некая единая личность человека труда синхронизируется с идеей как «царя-избавителя», так и с хилиастической идеей о втором пришествии Христа в лице мирового пролетариата[1]. Главное в том, что подобные мысли отлично резонировали с сердечной волей русского человека.

Большевики лучше всех используют народные хилиастические ожидания «рая на земле» - ведь идея равенства всех людей труда, подкрепленная гениальным с точки зрения простоты и глубины воздействия на ум простого человека лозунгами «Землю-крестьянам, фабрики-рабочим» и «Вся власть Советам», так родна сердцу каждого русского человека. Здесь воплощаются заветные мечты о народном общинном самоуправлении (власть Советам) и общинной собственности на землю, социальной справедливости – возврате к идеалу Правды. Такие лозунги, спекулятивность которых вскроется в дальнейшем при троцкистском правлении, привлекли на сторону «красных» множество верующих крестьян, рабочих, солдат, молодых казаков.

Революция даст выплеснуться наружу мощным потокам психической энергии простого народа, связанной с хилиастическими ожиданиями, отраженными в легендах о Беловодье и царе-избавителе, копившимися с Раскола.

И.Л. Солоневич приводил цитату, по его словам, принадлежавшую Троцкому: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг Кулацкого царя, — мы не удержались бы и двух недель». Возможно, если бы «белые» взяли на вооружение идеологему «Народного Царя изберёт Земский собор», то события Гражданской войны пошли бы по-иному сценарию. В монархическом состоянии народного ума нас может убедить следующий факт. Единственное революционное движение, организованное в простом народе вплоть до 20 века, удалось создать Стефановичу в окрестностях Чигирина в 1876 году, который «сочинил и сам себе вручил тайный царский манифест, призывающий народ к всеобщему восстанию, ввиду полного бессилия самого царя и его полного порабощения дворянством и чиновниками»[xxii]. Не идеалы Республики и Конституции, а та же легенда о «царе-избавителе», которого «обложили бояре», двигала людьми.

Выделим ряд этапов десакрализации государственной власти в глазах простого народа:

1 этап. Смута начала 17 века. Именно в это время рождается социально-утопическая легенда о «царе-избавителе». Борьба за престол воспринималась народом как борьба за его, народа, интересы. Если приходил новый царь, а улучшения благосостояния не следовало, то значит «истинный царь» сокрыт. Соответственно до 17 века народ считал, что на троне сидит «истинный царь», так как до этого времени таковой легенды, такового мысленного шага, отмечено не было ни одним источником.

2 этап. Раскол и Пётр. Десакрализация царской власти доходит до предела. Народная мысль почитает царя Алексея, царицу Софью, царя Петра – антихристами. Особое возмущение в действиях Петра народ усмотрел при введении им указов о необходимости: заготавливать лес для строительства флота (народу было запрещено делать гробы-долблёнки из цельного дерева, которое теперь шло на строительство кораблей), переплавки колоколов в пушки (14 лет Россия стояла без колокольного звона), изменения внешнего вида чиновников и дворян (в допетровской России крой платья был одинаков для крестьянина и боярина, отличалась только стоимость ткани; представитель элиты в обтягивающих штанах и при отсутствующей бороде воспринимался народом как чёрт), введения Синода, уничтожавшего идею Москвы-Третьего Рима в глазах интеллектуалов в среде народа.

3 этап. Женщины на троне. Плеяда женщин-верховных правителей России только подтверждала догадки староверов об установившейся власти антихриста. Традиционное патриархальное мировоззрение не видело царём женщину и зачастую воспринимало неурожай как кару за нахождение женщины на троне. В сыскных делах тех времен был отмечен такой тост: «Да здравствует» всемилостивейшая государыня императрица, хотя она и баба!».[xxiii]

4 этап. Дворянская вольность Екатерины II. «Триада, которую составляли царь, помещик и крестьянин, оставалась «данной от Бога» в глазах крепостных и распространялась на все стороны бытия. Моделью царской власти над обществом служила власть Бога над всем мирозданием. Подобно тому, как явления природы зависят от Всевышнего, все явления социальной жизни должны были зависеть от государя. … Крестьянские массы сохранили правовые представления московского периода о государстве-литургии, в соответствии с которыми наделение служилого дворянства землей вместе с проживающими на ней крестьянами было неотделимо от обязанностей дворян по отношению к государству. … И после того, как в 1762 году дворянство было освобождено от обязательной государственной службы, крепостное право в народном представлении утратило всякое идеологическое оправдание».[xxiv] Так в показаниях Якова Почиталина, сподручного Емельяна Пугачёва, будет выделена основная причина конфликта придворной знати и «царя Петра III», коим и представлялся глава бунтовщиков, используя популярнейший образ «царя-избавителя»: «годный еще служить [дворянин – прим.автора], пойдёт в отставку и живёт … с крестьянами, разоряет их …; так я-де стал таковых принуждать в службу»[xxv]. В одном из своих манифестов Пугачёв обвиняет власть предержащих в нарушении «святых отцов предания», в «богомерском брадобритии» и «протчем неистовства».[xxvi] В легенде о Беловодье получат продолжение идеалы обозначенные Е.Пугачёвым: «жалуем всех … бородами, волностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями … без аброку».[xxvii]

5 этап. Несовпадение сути административно-хозяйственных реформ с ожиданиями народа в 19 веке. Крайне показательна легенда, получившая широкое распространение при отмене крепостного права в 1861 году. Это легенда о «золотой строчке», якобы стёртой помещиками, чиновниками, чтобы царскую волю исказить. В этой строчке царь передавал землю крестьянам.. Причиной бунта было несоответствие ожиданий народа услышанному из царского указа. Поводом для массовых восстаний – та самая пропавшая «золотая строчка». За два года после объявления реформы правительству пришлось применить военную силу в 2115 сёлах[xxviii]  Здесь мы снова сталкиваемся с представлением народа о справедливом, в понимании крестьянина, царе и злых кознях бояр. Интересно, что пик поисков Беловодья пришелся на 50-80е годы 19 века[xxix], что совпадает по времени с начавшимися в 50е годы крестьянскими восстаниями и разочарованием от результатов отмены крепостного права.

Весь 19 век государство старалось влиять на низовой уровень самоорганизации крестьянства через административный контроль сходов общин, что выливалось в открытые вооружённые столкновения с властями. По сути ряд законодательных решений царского правительства[xxx] вёл к разрушению общины, базовой низовой единицы русского общества, в этих действиях мы видим непонимание властью исторически сложившихся структуры бытия и развития своего народа.

Обозначим некоторые выводы: церковный Раскол создал в мировоззренческом смысле две России, внешнюю, официальную, синодальную и внутреннюю, поддерживаемую народом, староверческую. Попытка сблизить две эти России была со стороны власти предпринята только Павлом I. Глубина отторжения староверами синодальной России выразилась в полном невнимании к делам государства и эсхатологической экзальтации староверов-беспоповцев, и сближении богатых староверов-поповцев с революционными кругами в конце 19-начале 20 века. Социально-утопические легенды о Беловодье и «царе-избавителе», миф о Граде Китеже были использованы антигосударственными силами в той полноте, которую мы не увидим в кругах царской правящей элиты и в кругах «белого» движения во время Гражданской войны. Десакрализация государственной власти в глазах народа прошла ряд этапов, однако данное явление не уничтожило царистского взгляда на вещи в народной среде, усилив при этом влияние социально-утопических легенд на народное сознание, выраженное в миграции в Беловодье и массовых крестьянских восстаниях в ожидании «царя-избавителя». К сожалению в 1917 году в стране не нашлось ни Минина, ни Пожарского, ни того, кто бы взял на себя роль «царя-избавителя» в народных глазах. Фактический отход власти от идеалов Москвы-Третьего Рима, а также совершенное непонимание народных чаяний при проведении реформ служило поводом для недовольства народа. Нарастание капиталистических тенденций, прямо противоречащих православному вероучению, в хозяйственной жизни страны являлось материальным выражением духовного упадка элиты, либо участвовавшей в становлении капитализма (верхушка элиты), либо молча наблюдавшей за происходящим (официальная церковь).

Мы кратко рассмотрели духовно-нравственные причины отторжения народом властной вертикали. Ответим же на вопрос – в каком душевном состоянии находилась элита перед революционным 1917 годом? Почему власть не была способна понять и использовать народные чаяния на собственную пользу?

По нашему мнению основной тому причиной выступает слепое копирование западной философской парадигмы в системе образования и воспитания элиты. Данный процесс был запущен при Петре, отправившем боярских детей учиться за рубеж. Здесь не следует обвинять одного Петра, да, он заложил моду на «всё европейское», но последующие правители могли и должны были исправить ситуацию, обратив внимание на культуру и взгляд на мир собственного народа. Суть проблемы состояла в том, что молодёжь окормлялась идеями, рождёнными в лоне философии Нового времени, отражавшем путь развития европейского логоса, для которого появления концептов индивида, прогресса, эволюции, было логичным и прогнозируемым. Однако, данные концепты не имеют иного приложения, кроме как в рамках цивилизации их создавшей. Православное мировоззрение не может мириться с восприятием человека как индивида (Джон Локк, Томас Гоббс), поскольку последний должен быть лишен всех коллективных идентичностей, в том числе и вероисповедания. Сама же эгоистическая потребительская установка индивида - смертный грех, так как эгоизм есть форма гордыни человека, считающего, что его личные интересы могут стоять над интересами Церкви, под которой понимается весь православный народ[xxxi]. Идея вечного движения вперёд от худшего к лучшему, вечный прогресс и эволюция, также идут в разрез с Православием, так как переворачивают его догматическое учение в той части, где говорится о выпадении человека из Рая и дальнейшем сползании в темные времена, в конце которых будет Страшный суд.

Однако, всё образование послепетровской элиты было построено на концептах индивида, прогресса и эволюции, а с конца 18 века напитывалось идеологемами Французской революции. Так европейский образ мысли постепенно становился «значимым другим» (Г.Салливан) для представителя российской интеллигенции, то есть нормативным типом мышления. Данное явление имело такие широкие последствия, что русский интеллигент только в середине 19 века устами славянофилов поставил вопрос о том, что у России может, оказывается, быть свой особый путь развития. До тех пор никто и не сомневался – мы часть европейской семьи, а в ней, как считал Чаадаев, не без урода. Русская интеллигенция, получавшая европейское образование, не могла выйти за рамки тех понятий, в которых была воспитана, а российская действительность не давала почвы для их реализации: индивид стремился к идеалу царства разума, где всё будет предельно рационально, и римское право будет оберегать права одного индивида от посягательств другого «человек-человеку волка»; русский человек же вообще не знал понятия индивида, видел себя только в общине, идеал которой был в наступлении «Царства Божьего на земле». Здесь из непонимания мировоззрения народа у элиты рождается либо презрение к первому либо желание этот народ переделать. Когда читаешь того же Герцена, Белинского, Бакунина, то можешь встретить мысли по-настоящему русского человека, пока он рассуждает на отвлечённые темы, однако, когда мыслитель касается социальной сферы и философских вопросов, то ты тут же попадаешь в замкнутый круг понятий «индивид, свобода, равенство», созданных исключительно в рамках философии Нового времени.

При этом в «официальной России» любое свободомыслие жестко подавлялось: вспомним запрет на обсуждение политики в среде военных после восстания декабристов, что помешало «белым» в годы Гражданской войны разобраться в ситуации и выступить единым фронтом; закрытие философских факультетов в 1850 году после революционных событий 1848 года. Возможно, власти после событий 1825 и 1848 годов нужно было самой выступить с инициативой широкого общественного обсуждения новомодных идей, указать на разрушительные черты революции в части упрощения мира, понятого сугубо рациональным путем, и отказа от собственных традиций, на связи революции с масонством и банковским капиталом.

Однако, «гайки закручивались», и любое проявление мысли уходило в подполье, где мысль только радикализировалась. Именно желание свободомыслия стало одной из внутренних причин восстания декабристов, а мыслящую часть интеллигенции таковое желание в отсутствие других «модных» течений неминуемо увлекало революционными идеями (Ф. Достоевский, Л. Тихомиров). Тем самым природная тяга русского человека к свободной мысли, к созерцательному размышлению, была маргинализирована Правительством как в низах (только староверы сохранили свободомыслие), так и в высших слоях общества.

Возможно, именно фактический отказ от концепта Москвы-Третьего Рима, продиктованный европоцентризмом российских властей 18-19 веков, открыл в Российской Империи дорогу западным позитивистским учениям (фурьеризм, марксизм). Однако, их прочтение шло всё так же через религиозное христианское восприятие, оставшееся от идеала Московского царства, то есть смена идеалов была идеологическим, но не психологическим изменением, а секуляризация мышления лишь внешним, но не внутренним процессом. Луначарский скажет, что революция в России произойдёт не из экономических или политических побуждений, но из религиозных, и попадет в точку. Идея самопожертвования, «положить душу свою за други своя», была высшим идеалом революционеров-народников. Наложение христианских идеалов на мысли о справедливом переустройстве общества рождали в сознании русского интеллигента образ революционера как Христа страдающего. Страдание как путь к преображению – именно этот христианский архетип неким невидимым ореолом окружал фигуру революционера с конца 70х 19 века до 1917 года. Сама же идея очистительного страдания реабилитировала его в глазах части высшего общества, видевшего в нем мученика. Флоровский замечает, что «в тогдашнем увлечении идеалом коммуны не трудно распознать подсознательную жажду соборности».[xxxii] Даже русский атеизм с своем основании имел не отрицание бытия Бога, но несогласие с несправедливостью существующего мира, с желанием волевым усилием отказаться от данного мира и шагнуть в мир совершенный, в «Царство Божие на земле». Революция таким образом сольётся с хилиастическими ожиданиями преображения мира, надеждой на всеобщее преображение в сознании части высшего общества. Образ интеллигента, отказывающегося от социальных и экономических благ своего сословия ради высшей духовной истины, внутренне тождественен фигуре старовера, покинувшего мир, погрязший в кривде.

Парадоксален следующий факт – в России «на протяжении целых поколений целые общественные группы систематически действовали в направлении, прямо противоположном их классовым интересам»[xxxiii]. Отцы русского анархизма – родовитый Бакунин и рюрикович Кропоткин, социализма – богатые Герцен и Огарёв. Это не укладывается ни в марксистскую теорию, ни в формальную логику. Но здесь мы можем увидеть по истине христианское покаяние представителей высших слоев перед низшими. Стыд за своё богатство и статус доходит до самоотречения себя как социальной группы. Так юродство «для ради Христа», характерное только для низших слоев, проявляется в элите, внутренне роднит элиту и народ. 

В отсутствие собственной русской парадигмы мышленья, наша элита не только еще дальше отчуждалась от народа, считая при этом народ варварским и диким, но также элите пришлось переболеть европейскими болезнями позитивизма (атеизма, марксизма). Всё это вылилось на русской почве в нигилизм и в конечном счёте безыдейность, которая поразила большую часть думающей элиты к началу 20 века. Основной герой русской литературы 19 века есть человек без идеи, «человек-перекати-поле» (Алеко и Онегин Пушкина, Базаров Тургенева, Ставрогин Достоевского). Все эти герои имели образование, деньги и возможности. Однако, их души пусты, так как им пришлось проделать тот же путь, который проделала европейская мысль на пути отрицания Бога - через постановку в центр мира не Бога, но человека, а потом и столкновением с ничто, которое осталось зиять на месте отчищенном от Бога. Неслучайно сам термин «нигилизм» появился из под пера русского писателя Тургенева, метко отметившего происходящие процессы. Следствием нигилизма, безыдейности элиты является прожигательство жизни, одно из сторон потребительского склада ума, ставшее нормой для немалой части русской элиты. Летящие на зелёное сукно казино в Монте-Карло бриллианты должны были становится основой процветания России.

Элита эпохи Серебряного века лучше всего подходит для постановки диагноза безыдейности, так как её влекут либо новые формы, либо желание обратиться в народ за идеей. Это само по себе прекрасно, но переворачивает всё с ног на голову: элита должна окормлять народ, а не ждать, что последний создаст идею. Возможно, самым честным и открытым движением либеральной и революционной интеллигенции было хождение в народ, но и оно вскрыло тот же гнойник – интеллигент в массе своей приходил в разочарование от того, что он видел, ведь народ никак не реагировал на республиканские идеи государства без царя, не совпадала с русской действительностью и идея объединения в коммуны с общим имуществом. Любит русский видеть результат своей работы и не хочет работать скопом, кроме как на бесплатных «помочах» вдовам, солдаткам (да и там работа делится на участки, которые каждый обрабатывает сам). К слову, власть могла направить пассионарную энергию идущих в народ в государственное русло, предложив народникам проект, финансируемый за счёт государства, в рамках которого последним были бы созданы возможности для работы на селе в качестве учителей, агрономов, врачей, ветеринаров и пр. Власть не использовала в полной мере такую возможность.

Уваровская триада «православие, самодержавие, народность», к большому сожалению, в начале 20 века являлась лишь внешним фасадом, но не сутью происходящих процессов в обществе. Вопрос Раскола так и не был решён, так как никакой всеобщей дискуссии по данному поводу не провели, а просто дали гражданские религиозные права староверам в 1905 году. Самодержавие было в руках династии, не способной осознать исторический момент, и начать реформы, основанные на собственной цивилизационной парадигме, что позволило бы усилить единовластие. Народность была больше лубочной, так как большинство реформ не учитывало интересов народа либо было неэффективным (отмена крепостного права, законодательное разрушение общины, аграрная реформа Столыпина, финансовая реформа Витте, невнимание к русской артели).  

Мы получаем в итоге следующую картину на момент революционного 1917 года: народ не понимает элиту, не способную понять саму себя, так как она находится в некоем гипнозе европейского образования, которое просто не дает ей возможности для самоосознания, ведь в таком образовании почти отсутствуют понятия и категории, рождённые из собственной почвы, из русского сердца. Краеугольным камнем, лежащим в фундаменте революционных событий, в первую очередь служит слабость самой династии Романовых, верхушки элиты. Непонимание необходимости дать России проект, рожденный в её лоне, нежелание опереться на славянофильское крыло интеллигенции, и при этом отрицание практических выводов из европейского проекта (свобода СМИ, парламентаризм и т.д.) нагревали революционную ситуацию в стране. Ищущая свободомыслия интеллигенция неминуемо попадает в орбиту революционных ожиданий, при этом её взгляды лишь внешне рациональны, внутренние мотивы же полностью предопределены религиозным хилиастическим мироощущением, характерным для русской земли с Раскола.

В ситуации отсутствия единой русской парадигмы мысли Правительству нужно было дать задачу для собственной интеллигенции по разработке русской философии, её категориального и понятийного аппарата, на который мог бы опереться корпус далее созданных русских гуманитарных наук. Такая постановка задачи раскрыла бы творческие силы интеллигенции, направила бы их на поиск собственных философских оснований в родной культуре, сняла напряжение по поводу отсутствия свободомыслия, обозначила новый виток российской государственности. Развертывание русской мысли началось в конце 19 века, особо на этом пути выделилась русская религиозно-философская школа, однако, как раз революция не позволила этому процессу получить должное развитие. К слову, Россия до сих пор остаётся в плену западного течения философской мысли, что заставляет нас лить воду на мельницу парадигмы философии модерна, хотя возможная, цельнооформленная русская философия будет точно лежать в области премодерна.

Удивительно количество параллелей между Россией перед 1917 и современной Россией. Та же, по сути синодальная, Православная церковь, боящаяся не то что действовать, но сказать слово поперёк госполитике, хотя последняя в целом ведется не на православных началах. То же доминирование европейского либерального взгляда на жизнь в высших слоях. Безыдейная в массе своей элита, погрязшая в потреблении, меряется длиной яхт, а не масштабами проектов по развитию страны. Народ также чает царства Правды и, отчаиваясь ждать, спивается. В народном сознании также жив образ «царя-избавителя», на котором каждый день играют пиар-технологи, показывая нам нового «злого боярина», попавшегося на коррупции. Народ сегодня жаждет воссоздания социально ориентированного государства, основанного на традиционных началах.

Возможна ли революция в России сегодня? Чисто технически – до тех пор нет, пока действующую власть поддерживают силовые и специальные службы. Наши силовики хорошо помнят 90е годы, и будут стоять за сильную власть до конца. Страшно то, что сегодняшняя система образования нацелена не на воспитание человека с полноценным мировоззрением, но на создание биомассы потребителей. Продолжение такой линии приведёт к тому, что при очередной смене поколений новое поколение просто не сможет понять и принять христианские истины, так у него в сознании не будет категорий для восприятия таковых.

Свято место пусто не бывает. Так если ты не рождаешь народную (национальную) идею, то на её место придут чужие идеи. Отсутствие единой парадигмы русской философии, существующей по кускам в текстах Святых отцов Православной Церкви, в трудах русских философов и писателей, но так и не осмысленной целокупно вплоть до сегодняшнего дня, становится главной угрозой для Русского мира. Невозможность мыслить по-русски в образовании и науке ведёт к тому, что современная интеллигенция переживает те же болезни, что и в 18-19 веке. Позитивизм и материализм – вот смысловой стержень молодёжи, открыто поддерживаемый современными глобалистскими СМИ в худших культурных образцах. Однако, тот диагноз, что поставил Ницше в конце 19 века: «Бог умер. Мы убили его. Вы и я», касается только линию развития философской мысли Нового времени, то есть Европу, мы, Россия, не убивали Бога, возможно, позабыли, но не убивали. Последнее положение позволяет нам надеяться на то, что в лоне русской философской мысли в опоре на собственные традиции (методология Четвёртой политической теории) будет создана или правильнее сказать воссоздана русская идея, которая сможет оживить наше общество, дав ему надэкономические цели, только ради которых и может по-настоящему трудится русский человек. При этом высвободится творческая энергия нашего народа, который будет готов простить грехи своей власти и заняться делом. По сути нам нужна духовная революция, начатая сверху, самой властью. Каналы её распространения – приведённые в порядок РПЦ, система образования, СМИ. Наша идея, возможно, окормит и часть европейского, жаждущего духовного возрождения, общества, так как со времени Ницше западная мысль только ушла дальше в богоотрицании, начав переход к постмодернистическим концепциям (что грозит и нам, если мы продолжим слепое копирование западного пути мысли).

[xxii] Степняк-Кравчинский С. Т. 1. Россия под властью царей. Подпольная Россия. М.: Худож. лит., 1987. [электронный ресурс] URL http://www.lib.ru/PRIKL/STEPNYAK/podpol.txt (дата обращения - 16.02.2017)