День Господень

День Господень - Г. К. Честертон

            В новогодней энциклике, которую издатель лондонской газеты «Sunday Express» отправил urbi et orbi [1] в начале года, верующие могут найти и благоговейно прочитать следующий параграф:

            «Если мир в 1933 году повинуется Иисусу, то не будет больше голода или нужды. Мировой обвал закончится. Колеса кредита, обмена, труда и торговли завертятся снова».

            Infandum renovare dolorem! [2] Одно прикосновение, и эти колеса завертятся снова – те колеса, которые мы все с такой детской радостью и невинностью любили видеть крутящимися. Те колеса, что перемалывают лица бедных; те колеса, которые оглушали детей на первых фабриках; те колеса, которые вышвыривают тысячу человек с работы; те колеса, которые ошеломляют и притупляют даже работающих; те колеса, которые были оружием в бесконечной гражданской войне или беззаконными властителями, которые «возложили на трудящиеся миллионы иго немногим меньшее, чем само рабство»; те колеса, что сейчас уже сотни лет грохочут вокруг слепого великана, который находится, говоря словами Мильтона, «безглазый, в Газе; на мельнице, с рабами».

Но есть иные обещания, еще более яркие и обнадеживающие, чем рабство Самсона. Вернется кредит; космополитическая система кредита, посредством которой вселенское ростовщичество было подобно великану с сотней рук на сотню глоток, душащему честь и свободу сотни наций. Вернется обмен, и вернется на свое старое место, которое, конечно же, является первым местом в человеческой иерархии; царство, и сила, и слава будут вновь принадлежать людям, которые могут заниматься только обменом; не могут заниматься ничем иным, кроме обмена; которые не обладают остроумием, или силой фантазии, или свободой разума, или даже юмором и терпением, чтобы творить что-либо иное; людям, которые способны лишь обмениваться и торговаться и вообще мошенничать с вещами, изготовленными более человечными людьми. Они снова будут нашими князьями и капитанами; а люди, которые всего лишь делают что-либо, выращивают что-либо, производят что-либо, должны быть закованы в цепи позади них, как встарь.

Вернется и труд – как слуга обмена; но люди, способные демонстрировать фокусы и трюки обмена достаточно быстро, никогда не будут вынуждены трудиться вовсе; и они однажды достигнут возвышенного ордена миллионеров, не сделав в своей жизни не единого трудового движения, за исключением бесед по телефону и поторапливанием разговоров с биржевыми маклерами. Ибо это был самый принцип того божественного Бума, вслед за которым через некоторое время последовал дьявольский Обвал. В этом конкретном писании или оракуле кажется ясным, что когда мировой обвал закончится, мировой бум начнется снова. Торговля вернется и возобновит свою задачу – ставить торговые марки на всё, даже на небо. Оба продолжится с обновленной энергией, чтобы наполнить самый небосвод именами названиями мерзких лекарств для исцеления непристойных болезней, разрушая одним взмахом визионерскую средневековую догму, что небеса не подвержены порче. Она превратит целую страну в пригород с рекламными щитами вместо домов и научит каждого торгашеству, этой культуре хамов. Она вернет нам всё прекрасное: обожание хвастовства; приемлемость подкупа; поклонение самым везучим лжецам мира или наиболее изощренным пройдохам, которые каким-то образом высадились на Лидо вместо Острова Дьявола; она вернет нам совершенное правление немногих, богатых и недостойных, в качестве нашей величайшей награды… всё это, разумеется, предполагая, что мир повинуется Иисусу.

            Представляется весьма возможным и даже вероятным, что данному автору никогда не приходило в голову, что возможен другой взгляд на ситуацию. Предположу, что он был бы довольно удивлен, если бы я сказал ему, что единственный луч света, единственный проблеск надежды во всей этой темноте и отчаянии – это факт, что вполне возможно, что мы увидели конец этого отвратительного процветания и что эти проклятые явления не возвратятся; что не вернется кредит, дающий возможность заимодавцу в Нью-Йорке разрушить сельскую глубинку в Румынии; что не вернется обмен в облике торжествующего торгаша или посредника, обманывающего ремесленника плохой зарплатой или покупателя – плохим товаром; что не вернется труд в знакомой форме рабского труда, и даже торговля больше не будет отраслью работорговли. В данной ситуации есть лишь один ободряющий элемент, и это то, что действительно имеется очень хороший шанс, что эти твердые, практические, деловые вещи умерли навсегда; что люди никогда снова не поверят им, не попробуют их и не обнаружат, куда они ведут; и что у них больше не будет власти помогать нам, даже если мы были достаточными глупцами, чтобы разрешить им попробовать.

В Обвале есть лишь одно хорошее обстоятельство, и это то, что он может удержать людей от того, чтобы вновь поверить в Бум. Приемлемый аспект Безработицы – в том, что она может вызвать приостановку полного достижения более утонченных ужасов Занятости; особенно той высоко оплачиваемой и сложноорганизованной занятости, которой так хвалились люди вроде г-на Форда, прежде чем приговор вычеркнул их с небес. Когда все обещания истинных торговцев волей-неволей разбиты, когда все похвалы истинной торговле волей-неволей стали шуткой, когда всё то, что звалось практичным, оказалось практической шуткой же, а то, что называли современным, лежит в развалинах более бесполезных, чем Стоунхендж – тогда налицо самая настоящая психологическая возможность, что люди могут подумать о забытых вещах: о собственности, уединении, благочестии в старом смысле благоговения перед человеческими святынями, перед семьей, от очага до надгробия. Если однажды люди поймут, что Лондонский мост действительно и поистине разрушен, может быть, они научатся плавать, или грести, или рулить веслом в своих собственных каноэ; или даже, в случае некоторых странных поэтов или святых, каких уже знал мир, сносно научатся быть счастливыми даже на своем берегу реки. Но к тем, кому гребля на маленьких каноэ частной собственности кажется первобытной дикостью, к тем, кто никогда нигде не счастлив, кроме как в приготовлении к крайне спешному путешествию куда-нибудь – к ним я могу обратиться лишь со словами более сомнительного удобства. Я не введу величайшее из имен столь же легко, как это делает «Sunday Express», но я отошлю их пророков к малому пророку, где-то в Ветхом Завете эти странные и чем-то волнующие слова: «Горе желающим Дня Господня. Для чего вам этот День Господень? Он – тьма, а не свет» [3].

Примечания

Единственная публикация: The American Review. 1932. Vol. 1. P. 76–79.

[1] Urbi et orbi – лат. «граду и миру». Традиционная форма адресации папских энциклик, с которыми Честертон саркастически сравнивает статью в «Sunday Express».

[2] Infandum renovare dolorem! – лат. «ужасно вновь воскрешать боль». Слова из «Энеиды» Вергилия, ставшие крылатыми.

[3] Амос 5:18. В этом месте гнев Бога обращен на ветхозаветный Израиль, который Господь угрожает переселить «за Дамаск».

Данная статья Честертона была опубликована в первом номере нового журнала американских фашистов под редакций Сьюарда Коллинза и соседствовала там с целым рядом статей об итальянском опыте корпоративного государства как способе выхода из мирового экономического кризиса. Честертон, в отличие от своего двоюродного брата, никогда не входивший в организации британских фашистов, в данном случае был не менее их – со своей, традиционалистско-католической позиции – озабочен Великой депрессией. Надежды буржуазной прессы на возврат к докризисным порядкам «процветающего» капитализма вызвали у Честертона приступ ярости, плодом которого и стал этот блестящий антикапиталистический пасквиль, достойный лучших страниц Карлейля и Рёскина. Данный фельетон лишний раз подчеркивает как преемственность дистрибутизма Честертона и Беллока от традиционалистской политэкономической англо-шотландской мысли XIX века, так и его родство с параллельными течениями в русской мысли – достаточно вспомнить Сергия Булгакова, не просто испытавшего немалое влияние классиков британского «христианского социализма», но и указавшего на социально-экономический аспект проповеди ветхозаветных пророков, на чью «социалистичность» на примере Амоса намекает в конечном счете и Честертон, в лице которого освободительный посыл консервативной революции, направленный на преодоление отчуждения человека от плодов его труда, идет несравненно дальше, чем могли грезить любые марксисты.

Это подтверждает и биография редактора «American Review» Сьюарда Коллинза, который и опубликовал данную статью Честертона. Коллинз был убежденным консервативным социалистом, основавшим на Юге США аграрное движение. Ярлык «фашизма» он выбрал случайно – еще более случайно, чем сделал это одновременно с ним в той же стране Анастасий Вонсяцкий. На самом деле Коллинз был убежденными поклонником католического дистрибутизма Честертона и Беллока и даже сторонником установления монархии в США. Современный американский историк Майкл Джей Такер решительно «отмывает» Сьюарда от обвинений в «настоящем» фашизме. Вряд ли, впрочем, Сьюард или сам Честертон нуждаются в посмертных оправданиях – их консервативный, национальный, немарксистский социализм говорит сам за себя. Ситуация в мире менялась еще не раз, но их антикапиталистические аргументы столь же непреходящи и вечны, как само христианство. 

Перевод с английского и примечания Максима Медоварова