Когда встает солнце

Лондон, июль 2016 года. В центре гастролей балетной труппы Большого театра имя Галины Улановой. Сенсации гастролей, что случились 60 лет назад и разделили историю советского балета на «до» и «после». Одни вспоминают овации: представить невозможно! длились больше часа. Вторые – архаику видов вокруг театра. На площади перед Ковент-Гарден еще стояли ряды для торговли овощами, фруктами, цветами. Третьи – нарушение ритуала: публика, не дождавшись, пока королева покинет ложу, ринулась к барьеру оркестровой ямы и ликовала, скандировала как сумасшедшая: «У-ла-но-ва! У-ла-но-ва!»… А это значит, сегодня мы снова оказываемся свидетелями если не чуда Улановой на сцене, то материализации её легенды. Так вернемся же в Лондон, 1956 год.

Ковент-Гарден, королевский оперный театр. Он вмещает 2268 мест. И когда, за несколько месяцев до начала гастролей Большой театра, объявили о продаже билетов, очередь за ними стояла дни и ночи. В кассы поступило всего двести билетов. Остальные распределены между членами королевской семьи, английской аристократией, дипломатическим корпусом, приглашения получили гордость английского кино и театра Вивьен Ли и Лоуренс Оливье. Билет «Нью-Йорк – Лондон – Нью-Йорк» приобрела специально ради советского балета даже затворница Голливуда, Грета Гарбо.

Первый спектакль Большого театра был назначен на 4 октября. Недели за две разгорелся скандал. Советская спортсменка Нина Пономарева арестована, была поймана на краже шляп в универмаге на Оксфорд-стрит. МИД СССР выразил ноту протеста. Реальность гастролей показалась туманной, тем более, принимая во внимание тот факт, что два года назад гастроли Большого театра были сорваны в Париже: Франция вела войну во Вьетнаме, «коммунистические повстанцы, – писали газеты, – одержали победу в битве при Дьенбьенфу». Однако проблемы удалось разрешить, борт с артистами Большого театра, декорациями вылетел в Лондон. Как новая незадача. Сильнейший туман закрыл небо над аэропортом Хитроу, самолет пришлось посадить на военную базу США, прибавив хлопот сотрудникам спецслужб. В итоге путь из Москвы до Лондона протянулся в месяцы, недели и часы. Дэвид Уэбстер, интендант Ковент-Гардена, поднялся по трапу, вошел в салон, «первой выходит, – произнес, – Уланова».

Лондон не лучшее место для первых гастролей Большого театра. Здесь еще грезят «Русскими сезонами» Дягилева как чарующим сном Belle Époque. В окрестностях города особняк «божественной Павловой», и садовник продолжает ухаживать за цветами, когда-то привезенными дивой балета со всех уголков земли. В городе – Тамара Карсавина, этуаль «Русских сезонов», муж которой, английский дипломат Генри Брюс, досрочно прервал карьеру, следуя единственному желанию «находиться в тени Тамары». «Вы Коломбина, Саломея,/ Вы каждый раз уже не та…» – слагал стихи Карсавиной богемный Петербург. Здесь живы реминисценции о балете «Шут» по мотивам русских народных сказок молодого композитора Сергея Прокофьева. «Вулканически-пламенный», он был принят лучшими домами Европы. «Пишите по-русски», – произнес однажды, взглянув на него сквозь монокль, Сергей Дягилев. И Прокофьев исчез. Затерялся в советской России…

Но Уланова?! Кто есть Уланова?

Пресса упражняется в сарказме и спеси. «Русские медведи на сцене Ковент-Гарден!», «Прима-балерине Большого театра 46 лет!» – кричат заголовки таблоидов. Поведение Улановой кажется странным. Она избегает папарацци, отказывается от интервью…

Лондон встречает Уланову как недоразумение.

В репертуаре Большого театра спектакли «Лебединое озеро» Чайковского, «Жизель» Адана, «Бахчисарайский фонтан» Асафьева, «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Классика академического стиля, шедевры «большого стиля». Ажиотаж разгорается вокруг «Ромео и Джульетты», конечно, «Ромео и Джульетты». Привезти на родину Шекспира балет по Шекспиру? Что это, если не дерзость на грани фола. Кто-то уже злорадно потирает кулачками. Провал – неизбежен.

Наступил вечер премьеры «Ромео и Джульетты».

Театр дал занавес.

Первое впечатление – шок. Площадь Вероны во всей ее монументальности и блеске, отмеченная готикой баптистерии, поэтикой Ренессанса, предстала перед публикой. Палаццо Капулетти со скульптурами в нишах стрельчатых аркад сравним разве с покоями для муз Эвтерпы и Терпсихоры. Художник Большого театра Петр Вильямс специально для «Ромео и Джульетты» отказался от трафаретного построения кулисных планов, ввел портальные обрамления, тюлем разбил их реалистичность. Трагический драматизм Шекспира, героическое звучание музыки Прокофьева стали пафосом его сценографии.

Хореограф – Леонид Лавровский. Как каркасом скрепил он новаторский жанр хореодрамы строгим каноном классики, а воздух балета заполнил высоким настроением Возрождения. Вот слышен рыцарский, словно впечатанный в площадь Падуи, шаг «променадного» танца. Вот изысканно-элегантные позы кордебалета складывают, как из мозаики, символическую «розу» окон католического собора. Рождение Шекспира из духа музыки – балет «Ромео и Джульетта». Действие происходит то на площади Падуи, то на улицах Мантуи, то переносится в комнату Джульетты или келью монаха-францисканца…

«На таком громоздком инструменте, как тело, не сыграешь небесной мелодии» – мудрость монаха Франциска. Если это тело – не Галины Улановой.

Вот Уланова-Джульетта в невесомом платье стоит рядом с Ромео (Юрий Жданов, он в черном костюме) и словно окутана дымкой венецианского сумрака. Вот Уланова-Джульетта вступает в танец, и движения теряют сущность, а позы – завершенность очертаний контуров, напоминают размытые фрески мадонн-флорентиек. В движении, взгляде, взмахе ресниц, в положении склоненной головы – неизреченность чувства Улановой, его глубина, трепет, хрупкость, и оно трогает публику, ранит… Нега ложится грузом на грудь.

Уланова разворачивает танец Джульетты в исповедь. В порыв и смятение юной, пылкой души, коснуться которой всё равно, что коснуться и не разрушить лепесток засушенного гераниума из тургеневской «Первой любви»… Тогда как в жесте отторжения тыльной стороной ладони всего этого (не своего!) мира от себя угадывается движение души Улановой. И самоотверженность её такова, что публика – цепенеет.

Михаил Фокин называл бег на сцене камнем преткновения для балерины. Но как назвать, что происходило в зале, когда бежала Уланова? Плащ Джульетты развевался фалдами плаща богини Ники, он словно хотел сдержать, остановить порыв… загородить собой келью монаха Лоренцо. И столько в нем было мольбы, страдания… И столько веры, мужества совсем в еще девочке. Звучание оркестра тонуло в вихрях, в бурях оваций. 

Режут стрижи воздух над фамильным склепом – финальная картина балета. Как две стороны арки собора вздымаются кулисы. Открывается вид на широкую лестницу, дорога уходит вверх вдоль кипарисов, надгробий с навершиями – ангелами скорби, теряется среди гор. Ромео выносит из склепа бездыханную Джульетту… Такое впечатление возникло, что дорога вдоль кипарисов и есть продолжение бега Джульетты. Бега к своему несчастью, как к счастью. И далее – в вечность.

Что такое «гробовая тишина», стало понятным с последним взмахом дирижерской палочки. В зале повисла гробовая тишина. Как в склепе Капулетти. Разве что вздох Джульетты еще парил облаком где-то на уровне верхних ярусов театра… Минута проходит. Другая. Третья… Провал? И словно бомба взорвалась в зале! Крики, свист, топот ногами… Слезы текли и по щекам Марго Фонтейн, этуали Ковент-Гардена. «Это магия…» – повторяла она. Больше часа длились овации. И когда театр опустел, и Леонид Лавровский вышел из театра, то он стал свидетелем картины, о которой будет рассказывать:

«На моих глазах как бы возникли страницы из далекого прошлого, когда поклонники актеров выпрягали лошадей из коляски, впрягались сами и неслись по улицам Петербурга или Москвы. Сейчас лошадей нет, ходят автомобили. Уланова прошла к машине, которая ее ждала под охраной полиции, потому что было такое количество людей, что полицейские должны были ее сопровождать. Когда она села в машину, зрители не дали завести мотор и так – на холостом ходу – Уланову привезли в отель».

Балет «Ромео и Джульетта» стал апофеозом гастролей. «Железный занавес» был сокрушен. Лед «холодной войны» подтоплен. «Уланова – наша Джульетта!» – кричали заголовки таблоидов. Сокровищницей изыска и вкуса явил себя миру и СССР, в оранжереях которого, как оказалось, продолжают взращивать орхидеи Русского балета. «Гений – не самое сильное определение танца Улановой», – постановила Великобритания. А в мире началась новая эпидемия – «уланомания».

Пройдет четыре года. Уланова простится со сценой.

И вдруг очевидным станет: гений покинул нас! «Его дух, – сказал бы философ, – был среди нас как воздух, веющий от нежных небесных стран, который разоблачил нам небо искусства и который был причиной того, что мы теперь воспринимаем звезды этого неба ясными глазами и без всякого препятствия со стороны какого-нибудь тумана».

Но так будет не всегда. Информационные пушки 90-х нанесут удар за ударом по пьедесталу с Улановой. Величайшую русскую балерину, балерину-assolutaзаклеймят: «пропаганда советской власти», «креатура Сталина». Изменится и Большой театр. По его коридорам пронесется новое поколение артистов. Мобильное, энергичное, неприкаянное. Манок за миллионными гонорарами затмит глаза. Новое поколение не поймет Уланову. Уланова не примет новое поколение. Она не сможет понять, как можно не поздороваться при встрече? повернуться при разговоре спиной?

В моей памяти один из летних дней 1996 года. Перед пятнадцатым, на Петровке, подъездом Большого театра остановился автомобиль, вишневого цвета «Жигули». Из автомобиля вышла Уланова. Подтянутая, элегантная. Отрешенная от мира, людей. В плену своих утрат, памяти. Такое впечатление: облита вся тонким слоем стекла. Смотреть на Уланову было тревожно… Уланова прошла в театр. «Как это страшно, – протянулся шлейф-шепот старослужащих театра. – Остаться одной. При всей гениальности, величии остаться в конце жизни совершенно одной и отчетливо понимать, что никакая слава, никакой балет – ничто никому не нужно больше…»          

Но вот снова Лондон. Июль, 2016 год. Гастроли Большого театра. И в центре – Галина Уланова. А это значит, есть потребность сегодня в победе Красоты над чудовищем, в господстве Духа над плотью. «Вы только не называйте Уланову «звездой»! – было мне наставлением от Бориса Покровского, режиссера Большого театра. – Звезды меркнут, когда встает солнце».