Русский уклад в XXI веке: нанотехнологии и автаркия

Считается, что сегодня мы находимся в самом начале шестого – нанотехнологического – уклада (с 2011 года), которому предшествовал пятый уклад – компьютеризации и телекоммуникации (примерно с 1971 года). В свою очередь, им последовательно предшествовали: четвертый уклад – нефти и ленточного конвейера (примерно с 1908 года), третий уклад – стали (примерно с 1875 года), второй уклад – пара (примерно с 1825 года), первый уклад – рождения фабрики (примерно с 1772 года).

Понять уклад

При слове «уклад» из нашей памяти услужливо выныривают пресловутые самовар, печь, лапти, матрешка, балалайка. Мы привыкли считать уклад синонимом старины, ретро, архаики. Но уклад может быть и индустриальным – с дымящими трубами заводов и нехлипкими бабами на разгрузке вагонов. Уклад может быть и информационным – с полной компьютеризацией, автоматизацией. Уклад, наконец, может быть нанотехнологическим.

Иными словами, уклад – это всего лишь культурно-хозяйственное устройство жизни. А вот каким он будет, уже всецело зависит от нас самих.

Существует множество пониманий и определений уклада. В отдельных случаях на первый план выходят социально-культурные, в других – экономико-технологические детерминанты.

В структуре уклада можно вычленить:

культуру духовную (метафизика, традиции, ценности, социальные нормы, литература и искусство);
культуру материальную (всё то, что в рамках текущего уклада произведено человеком);
средства и способ производства (то, чем и как произвел всё это человек).

Есть соблазн, чисто модернистский, сказать, что уклад – это своего рода функция от средств и способа производства и потребления. Однако было бы ошибочным полагать, что мы пытаемся осмыслить уклад через жесткий односторонне направленный материально-экономический детерминизм. Сам по себе такого рода подход ложен и безрезультативен – подобно попытке решить, бытие ли определяет сознание или сознание бытие. Культура духовная связана с культурой материальной, а культура материальная связана со средствами и способом производства. Но при этом одно не происходит от другого. Тем более в какой бы то ни было временной последовательности. Правильнее было бы сказать, что все три названных компонента в структуре уклада развиваются одновременно, будучи взаимосвязанными и взаимоопределяющими.

Развитие укладов именовать «прогрессом» было бы неточно, поскольку это определение нагружено определенными оценочными смыслами, подразумевающими некую позитивную технологическую эволюцию во благо человека. Корректнее говорить об адаптации укладов под влиянием изменений – прежде всего климатических, демографических и ресурсно-сырьевых.

Принято классификационное деление укладов на:

доиндустриальный (аграрный);
индустриальный;
постиндустриальный (информационный).
С известной натяжкой, присущей любым схемам, и множеством оговорок эти три уклада можно соотнести с тремя онтологическими парадигмами – Премодерн (Традиция), Модерн, Постмодерн. Современные экономисты и об­щест­воведы ведут отсчет укладов от начала индустриальной революции, как будто отказываясь замечать всё то, что ей предшествовало.

Считается, что сейчас мы находимся в самом начале шестого – нанотехнологического – уклада (с 2011 года), которому предшествовал пятый уклад – компьютеризации и телекоммуникации (примерно с 1971 года). Соответственно им последовательно предшествовали: четвертый уклад – нефти и ленточного конвейера (примерно с 1908 года), третий уклад – стали (примерно с 1875 года), второй уклад – пара (примерно с 1825 года), первый уклад – рождения фабрики (примерно с 1772 года).

Можно было бы назвать доиндустриальную фазу уклада нулевым укладом, или укладом-ноль. Однако и здесь мы находим не один, а несколько последовательно сменяющих друг друга укладов: охота и собирательство, огородничество, скотоводство, земледелие.

Помимо этой основополагающей классификации укладов существует также более частная классификация, в которой понятие «уклад» отчасти приближается к понятию «культура». Например, уклад степных кочевников-скотоводов или уклад приморской рыболовецкой артели. Можно выделить и еще более частные типы укладов, связанные с конкретными историческими, географическими и другими обстоятельствами.

Нельзя сказать, что уклады возникают волюнтаристски, по чьей-либо прихоти. А если и возникают, то мы получаем псевдоморфозу, о которой писал Освальд Шпенглер, разбирая, в частности, культуру петровской Руси, когда на аутентичную культуру, подобно европейскому камзолу, была напялена неорганичная форма.

Однако укладу можно, исходя из объективных обстоятельств, придать «наклонение», вывести на передний план один из ключевых факторов.

Циклы Кондратьева

 

«Длинные волны» и «слоеный пирог»

Выдающийся советский экономист и общественно-политический деятель, аграрий Николай Кондратьев создал теорию экономических циклов, именуемых сегодня «волнами Кондратьева», или «длинными волнами». Исследовав большой объем статистических данных, касающихся экономических показателей, – на материале четырех стран почти за 150 лет, – Кондратьев пришел к выводу, что экономические подъемы и спады цикличны, связаны с инновациями в области средств и способов производства. На сегодняшний день в экономике выявлено несколько таких циклов (циклы Китчина, Жюгляра, Кузнеца) и в том числе цикл Кондратьева, наибольший из них. Длинная волна охватывает период примерно в 50 лет с некоторыми отклонениями. Внутри нее существует несколько фаз, или волн, – повышательных и понижательных. Есть мнение, что короткие волны внутри кондратьевского цикла можно соотнести с циклами Китчина, связанными с временными лагами в циркуляции информации на рынке. Не менее важны циклы Кузнеца, составляющие от половины до трети кондратьевской волны. Циклы Кузнеца – демографические, они определяют связь между экономическим ростом и естественным приростом населения или общим прирос­том (за счет мигрантов).

Циклы Кузнеца, Жюгляра и Китчина

 

Длинные волны Кондратьева принято соотносить с укладами. Вообще это отдельный вопрос, насколько могут быть сближены, а насколько противопоставлены такие понятия, как «культура», «уклад» и собственно «длинные волны» Кондратьева. Нам кажется, что в отдельных случаях они могут выступать как синонимы, поскольку узус первых двух понятий довольно размыт ввиду их терминологической неопределенности.

Предполагается, что начало новому укладу кладет подъем волны инноваций в области средств и способов производства. Однако уклады не возникают механически. Нельзя сказать, что до такой-то даты мы жили в одном укладе, а после нее перешли в другой. Процесс этот континуален. Тем не менее некоторые исследователи говорят о дискретности укладов, под которой следует понимать то, что всплеск первичных инноваций – или, как их еще называют, закрывающих (закрывающих предыдущий уклад и связанные с ним рабочие мес­та) или прорывных технологий – порождает новые средства и способы производства, новые экономические формы, по сути идущие вразрез с прежним укладом. Но это не дело одного дня или даже года.

Уклады взаимопроницают друг друга, сосуществуют друг с другом синхронно, возникают в виде предпосылок задолго до пика своей волны и продолжают существовать во время пиков волн приходящих им на смену новых укладов. Каждый раз, таким образом, единовременно на одной и той же территории мы имеем дело не с одним укладом, а с их сосуществованием – своего рода «слоеным пирогом». Кроме того, в центре и на периферии страны, понятой как единое экономическое пространство, уклады – точнее, их «слоеные пироги» – почти всегда по понятным причинам будут разниться. Периферия инертна и консервативна. Поэтому там будут встречаться «слоеные пироги» без нового слоя. А в центре будут «слоеные пироги» без старых слоев. Центр всегда тяготеет к инновации как способу решить накопившиеся экономические проблемы радикально, качественным путем. Перекрытие старых технологий осуществляется в центре (или центрах) более радикально, поэтому в «слоеном пироге» укладов центра будут отсутствовать наиболее старые слои. В частности, в городах, особенно крупных, почти всегда отсутствуют доиндустриальные слои.

Вызовы шестого уклада

В шестом укладе число рабочих мест будет сокращаться в разы. Это значит, что в городе окажется много лишних ртов, что приведет к демографическим, а затем, с большой долей вероятности, к социальным и политическим нестроениям. Целые отрасли прежней индустрии канут в небытие, миллионы людей потеряют средства к существованию, и государство окажется один на один с голодной и постепенно звереющей толпой. Как писал Кондратьев: «Социальные потрясения возникают легче всего именно в период бурного натиска новых экономических сил».

Сегодня мы находимся на развилке: либо принять на вооружение демографические методы негативной практической биополитики (депопуляция за счет абортов, контрацепции, стерилизационных программ), чего мы себе не только как православные христиане, но и как патриоты России и нашего многонационального русского народа позволить не можем, поскольку это приведет к демографическому коллапсу и утрате территорий, а вслед за ней – постыдной жизни в резервациях, либо воспользоваться самой ситуацией набирающего силу шестого уклада и трансформировать наш быт. Иными словами – модифицировать уклад.

В ситуации постиндустриального общества у нас есть все возможности вернуться в аграрный уклад на новом витке – с новыми идеями эффективной и малозатратной, а то и – со временем – полностью автоматизированной обработки земли, с новыми энергоресурсными технологиями, Интернетом, новейшим экологичным транспортом.

Деревню у нас долго и систематически убивали весь период индустриализации, когда в городе для подъема производства была нужна рабочая сила. Сегодня часто с ностальгирующими нотками говорят о возрождении русской деревни. Но чтобы возродить деревню, на самом деле не нужно предпринимать никаких волевых усилий, сгонять людей на село методами Мао, расправившегося таким образом с хунвейбинами, или, скажем, проводить насильственную деурбанизацию, к которой утопически призывал в первой трети прошлого века Александр Чаянов. Сама ситуация безработицы, нарастающей в связи с подъемом шестого уклада, сменой средств и способов производства, вытолкнет людей на село, где есть возможность добывать себе хлеб своими руками. И вот тут-то важно этот процесс возглавить и скорректировать, придать объективному стихийному исходу на землю правильный инновационный импульс, чтобы получить на селе рост и развитие, а не прозябание и последующую деградацию. И раз уж мы сослались на Чаянова и его проект по развитию села, выглядевший почти сто лет назад утопически, то сегодня, когда его реализации ничего не мешает, самое время вспомнить о нем.

Вспомнить Чаянова

Труды этого выдающегося ученого-экономиста, основателя научной школы сельского хозяйства актуальны сегодня даже больше, чем в то время, когда они были написаны. Следует отметить, что Чаянов помимо прочего был известным краеведом, москвоведом, членом комиссии «Старая Москва», искусствоведом, тонким писателем-фантастом. Из-под его пера вышел ряд удивительных мистических повестей в духе Владимира Одоевского. Существует мнение, что они повлияли на Михаила Булгакова. Чаянов, ученый-аграрий с мировым именем, сторонник идеи экономической автаркии больших пространств, известен и как политик. Видный работник кооперативного движения России после Февральской революции, член Учредительного собрания, в 1921–1923 годах он становится членом коллегии Наркомзема РСФСР. В 1930 году за взгляды на развитие сельского хозяйства, несовместимые с планами варварской коллективизации, Чаянов был арестован, а в 1937 году по сфабрикованному делу о так называемой Трудовой крестьянской партии расстрелян. При этом, как пишет исследователь его наследия Леонид Чертков: «Есть глухие сведения о том, что Чаянов по специальному заданию Сталина написал в конце 1920-х книгу “Автаркия” – изолированное государство». Несмотря на участь Чаянова, Сталин фактически воплотил на практике его идеи, хотя и в сильно искаженном виде.

Сегодня нам Чаянов ценен тем, что в его книгах содержится ответ на главные вопросы, задаваемые сторонникам традиционных семейных ценностей, противникам абортов и контрацепции: «Хорошо, мы перестаем делать аборты и пользоваться контрацепцией. Начинаем рожать по ребенку в год. Где нам жить прикажете? Чем кормить детей? Где им учиться?» Все доводы консерваторов, пролайферов и профэмили разбиваются об эти вопросы. А значит, нужно подвести под просемейную идеологию экономическую базу – и в этом плане Чаянов как раз и незаменим, – общий чертеж, пусть пока очень приблизительный, той жизни, когда перестанут убивать детей.

Как было сказано, не только Чаянов влиял на власть, но и власть влияла на Чаянова. Идеи Чаянова использовались при создании колхозов и совхозов. Но и самого Чаянова фактически сломали, заставили топтать собственные идеи кооперации на селе, всё то, что составляло смысл его жизни, – ради торжества четвертого уклада, ради сталинской индустриализации, которая, конечно, была необходима, но ввиду приближавшейся новой мировой войны вводилась карательными методами. В конце 20-х, незадолго до ареста, под влиянием травли в печати и угроз со стороны самого Сталина он пишет работу «Возможное будущее сельского хозяйства». Там он фактически отрекается от своих прежних взглядов, договариваясь даже до такого: «В сущности, будущее сельского хозяйства – правда, самое отдаленное – это отмена самого сельского хозяйства в современном смысле этого слова и переход к изготовлению питательных и текстильных материалов фабричным способом, подобно обычным продуктам тяжелой и легкой индустрии, путем ассимиляции азота и углекислоты из воздуха с помощью синтетического химического процесса. В этом отдаленном будущем, когда наши питательные вещества будут получаться упакованными в ящики с фабрично-заводских складов, а материи – отливаться, как уже отливается теперь искусственный шелк “вискоза”, на долю живого растения останется только декоративное садоводство, превращающее в парки поверхность нашей планеты, да, пожалуй, изготовление некоторых фруктов и вин, тонкая ароматность и вкусовые качества которых все-таки еще долго не смогут быть заменены продуктами массового производства». Бунт на коленях, как иногда в таких случаях говорят.

Однако эту работу внутренне надломленного Чаянова надо рассматривать в паре с другим его текстом – утопией, написанной в 1919 году и сохранившейся, как и шесть мистических повестей, только потому, что она, как и те его повести, была издана под псевдонимом.

В повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», опубликованной в 1920 году под именем Иван Кремнев, Чаянов показывает социалистическое общество, где после крестьянской революции был издан декрет об уничтожении городов и произошел массовый исход из города на село. Один из жителей утопии – Никифор Минин – так объясняет главному герою – Алексею Кремневу – устройство новой жизни: «Население Москвы нарастает настолько сильно, что наши муниципалы для соблюдения буквы закона считают за Москву только территорию древнего Белого города, то есть черту бульваров дореволюционной эпохи. Раньше город был самодовлеющ, деревня была не более как его пьедестал. Теперь, если хотите, городов вовсе нет, есть только место приложения узла социальных связей. Каждый из наших городов – это просто место сборища, центральная площадь уезда. Это не место жизни, а место празднеств, собраний и некоторых дел. Пункт, а не социальное существо. Возьмите Москву, на сто тысяч жителей в ней гостиниц на 4 миллиона, а в уездных городах на 10 000 – гостиниц на 100 000, и они почти не пустуют. Пути сообщения таковы, что каждый крестьянин, затратив час или полтора, может быть в своем городе и бывает в нем часто. Вся страна образует теперь кругом Москвы на сотни верст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками. В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3-4 десятины, крестьянские дома на протяжении многих десятков верст стоят почти рядом друг с другом, и только распространенные теперь плотные кулисы тутовых и фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого. Да, в сущности, и теперь пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем только более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения. Вы видите группы зданий, – Минин показал вглубь налево, – несколько выделяющихся по своим размерам. Это – “городища”, как принято их теперь называть. Местная школа, библиотека, зал для спектаклей и танцев и прочие общественные учреждения. Маленький социальный узел. Теперешние города такие же социальные узлы той же сельской жизни, только больших размеров».

Чаянов описывает метеорефор – машину, управляющую погодой и способную также выступать в качестве климатического оружия, – предсказывает развитие скоростного транспорта и малой авиации, новую популярность суздальских фресок XII века и Питера Брейгеля. В чаяновской утопии 1919 года есть и ряд сбывшихся прогнозов: в частности, снос Храма Христа Спасителя и великий перелом 1937 года.

Утопия 1919 года, как и футурологический прогноз 1928 года, строится прежде всего на идее кооперации. «Для нас возможен единственный верный путь спасения, неизвестный и закрытый капиталистическим организациям, – путь этот: переложить тяжесть удара на плечи <…> русского крестьянского хозяйства. Нужна кооперативная об­щественная жизнь, кооперативное общественное мнение, массовый захват крестьянских масс в нашу работу», – это уже поздний Чаянов.

Есть соблазн отмахнуться от чаяновской утопии 1919 года как ранней и наивной уже хотя бы в силу того, что это утопия – то есть художественное произведение, описывающее особое устройство жизни. Однако на сегодняшний день актуальнее представляется именно ранняя работа Чаянова. Перед нами по сути не утопия, а совершенно адекватный проект, рабочая футурологическая модель, ничем не уступающая проектам какого-нибудь Жака Фреско или Иоаннеса Папаиоанну. Разве что не снабжена 3D-иллюстрациями.

Мы видим, что в чаяновской модели происходит естественное центробежное, горизонтальное расселение граждан-горожан-сельчан. Сегодня же налицо нечто совершено противоположное: города, подобно месту столкновения тектонических плит, взмывают вверх, развиваются по вертикали. Возникает проблема компактного расселения. Драка за квадратные метры превращает домочадцев в «геополитических врагов». В Средние века, пожалуй, не столь яростно делили отцовские владения знатные отпрыски. Миллионы шекспировских трагедий разыгрываются сегодня в городских квартирах. Город убивает семьи. Желая сохранить за собой свободные квадратные метры, молодые пары не хотят рожать более одного-двух детей, а то и вовсе становятся принципиальными чайлдфри.

Дауншифтинг как миграция из города в деревню

Единственный радикальный выход из ситуации демографического бедствия – дауншифтинг (так называют ставшую в последнее время актуальной миграцию из города в деревню, из более населенных пунктов – в менее населенные, более экологичные и спокойные). Чаяновский проект, предвосхитивший дауншифтинг, вовсе не означает утраты связи с цивилизацией. Изба может быть с центральным отоплением, санузлом, Интернетом. Жизнь поначалу будет менее комфортной, чем в городе, зато здоровой. Жизнь на земле – это Традиция, погружение в годовой цикл труда, а прозябание «офисного планктона» жизнью назвать затруднительно. Тем более что сегодня возникает возможность удаленного офиса, надомной работы.

Дауншифтинг – это хорошо. Но явление это не массовое и очень индивидуальное. Без политической воли здесь, разумеется, по-настоящему осуществить ничего не удастся. Либеральная западная система просто так от высасывания соков из «народонаселения» не откажется. Город – средоточие власти либеральной системы – и его индустриальный уклад давно сожрали деревню. Из книги Бытия мы помним, что первый город был основан Каином. Поистине, как в первой половине прошлого века писал Рене Генон, к концу времен «Каин окончательно убьет Авеля». Иначе говоря, город убьет деревню. Логика развертывания человеческой истории такова, но это не значит, что нам не следует этому сопротивляться. Тем более, учитывая обстоятельства смены уклада, мы должны испытывать сдержанный оптимизм, понимая, что здесь возможен объективно-исторический шаг в сторону реальной крестьянской автаркии, подлинного социализма и демократии, а не большевистской или либеральной псевдоморфозы.

Социализация земли, исходя из нужд семьи, с неизбежностью следует из логики шес­того уклада. Именно на этом основана эффективность будущего сельского хозяйства. В то же время именно и только так мы можем решить серьезную демографическую проблему. Сегодня перед руководством нашей страны по сути встает вопрос о самом существовании нашего народа. В сельском хозяйстве экономика, развитие и демография напрямую связаны. В «Организации крестьянского хозяйства» Чаянов пишет: «Факт тесной связи между размерами семьи и объемом ее хозяйственной и даже сельскохозяйственной деятельности считать статистически совершенно установленным. Не размер семьи определяет объем хозяйственной деятельности се­мьи, а наоборот, размеры, скажем, земледельческого хозяйства определяют собою состав семьи. Говоря иначе, крестьянин обзаводится семьей сообразно размерам своего материального обеспечения. Немало демографических исследований европейских ученых отмечало факт зависимости рождаемости и смертности от материальных условий существования и ясно выраженный пониженный прирост в малообеспеченных слоях населения. С другой стороны, известно также, что во Франции практическое мальтузианство наиболее развито в зажиточных крестьянских кругах (то есть регулировать рождаемость более склонны богатые, нежели бедные. – О.Ф.-Ш.)».

Иначе говоря, программной основой позитивной практической государственной биополитики с необходимостью должна стать крестьянская автаркия, ибо только в рамках этой модели сегодня возможна полноценная реализация традиционных семейных ценностей, а значит – естественный прирост населения. Только под лозунгом «Назад – в избы!» возможно адекватное восстановление русского демографического суверенитета, когда слова «аборт» и «контрацепция» будут известны лишь эрудитам.

Это неизбежно, поскольку, как пишет Чаянов в «Организации крестьянского хозяйства»: «Цикл жизни нормальной, без катастроф развивающейся семьи: 25-26 лет. Учитывая смертность детей и исходя из того, что приблизительно 1 ребенок будет рождаться в 3 года, нормой для полного цикла существования семьи будет рождение 9 детей. В первые годы, по мере роста семьи, она отягощается всё больше и больше неработоспособными домочадцами, и наблюдается быстрое увеличение числа едоков к числу работников. На 14-й год су­щест­вования семьи это отношение достигает своей наибольшей величины – 1,94. Но уже на 15-й год в помощь к родителям поступает их первый ребенок, достигший полурабочего возраста, и отношение едоков/работников сразу падает до 1,64. Конечно, в действи­тельности такого резкого скачка не бывает, так как переход от неработоспособного ребенка к полуработнику совершается более постепенно, но всё же несомненно, что около этого времени обременение работников семьи едоками начинает спадать, так как с каждым годом дети будут принимать всё большее и большее участие в работе и к 26-му году существования семьи величина отношения спадет до 1,32. Если после этого года принять, что дальнейшее деторождение у главы семейства прекратится, то в силу подрастания детей величина отношения едоков/работников будет стремительно падать, приближаясь к единице, каковую и достигнет на 37-м году существования семьи, если никто из взрослых не женится, а старики не потеряют работоспособность. В случае же если в дом войдут снохи и у них появятся дети, то в образовавшейся сложной семье снова начнется некоторое увеличение отношения едоков/ра­ботников, которое значительно возрастает при переходе родоначальников семьи в разряд неработоспособных. Параллельно с отмеченными уже изменениями в составе семьи, происходящими по мере ее роста, приходится отметить нарастание по мере ее созревания числа рабочих рук, что дает им возможность применять в работе принципы сложной кооперации и тем умножать силу каждой из них. Созревшая таким образом семья в некоторый момент своего развития под влиянием каких-либо внутренних причин претерпевает катастрофу и разделяется на две или более семей, причем образовавшиеся при сем молодые семьи начинают в дальнейшем проходить вновь описанные уже нами фазы развития семьи, если они не прошли первые из них, находясь в патриархальной отчей семье».

Чаяновскую модель можно представить в виде следующих тезисов:

деурбанизация; массовый исход в растянутые на десятки и сотни километров пригороды, в горододеревню, где станет возможной жизнь большими семьями;
опора на семейно-кооперативное производство, где каждый заинтересован в результатах своего труда и работает не на «чужого дядю», а на семью; добровольность членства в кооперации, равноправие, выборность руководства, самоуправление;
создание деревенской инфраструктуры, не уступающей городской; налаживание скоростных путей сообщения, связующих социальные узлы горододеревни;
крестьянский семейный уклад без отрыва от источников высокой культуры;
углубление содержания человеческой жизни, реализация интегральной человеческой личности.