Польша: гештальт Пяста и новая геополитика

Традиционно принято делить польские представления о собственной геополитической миссии на два направления: ягеллонскую идею и идею пястовскую. Каждая отсылает к двум эпохам в истории Польши и двум династиям: Пястам, основавшим польское государство и ведшим активную внешнюю политику на западном направлении (Германия, Чехия, Венгрия), и Ягеллонам, объединившим Польшу с Литвой, что перенесло акцент польской внешней политики на Восток.

Ягеллонская геополитика предполагает видение Польши в качестве защитницы западного христианского мира от России; Польши, как носительницы миссии по продвижению западной цивилизации на Восток. Это символическое обращение ко временам Речи Посполитой, геополитическому и идейному наследию Пилсудского (национал-консерватизм), сарматизму, шляхетству, концептам «Междуморья», «Прометеизма», ULB (Украина, Литва, Белоруссия) Гедройца-Мерошевского. Такова современная геополитика Польши.

В противоположность ей для пястовской идеи всегда был характерен акцент на противостоянии германскому Западу. Пястовская парадигма была характерна для Романа Дмовского и национал-демократов, противников Пилсудского «справа». К символике, отсылающей к древней пястовской эпохе, логично обращались националисты и национал-демократы (символ «меч Храброго»), крестьянские партии («Польская крестьянская партия "Пяст"»).

Пясты стали, с одной стороны, символом аутентичности, «польскости» (поэтому и во времена Речи Посполитой «пястом» называли кандидата на королевский престол польского, а не иноземного происхождения). А с другой стороны — обращение к пястовскому наследию стало и символом связи с землёй, и крестьянским измерением, частично противопоставленным «шляхетскому», «ягеллонскому» измерению польского национализма, к которому крестьяне относились с подозрением. Не случайно, как отмечал первый премьер-министр независимой Польши Витос Винценты, создатель партии «Пяст», крестьяне в 1918-м году с беспокойством восприняли новость о воссоздании польского государства, опасаясь возвращения старых феодальных порядков[1]. Примечательно, что в конце Второй мировой войны Винценты стал одним из вице-председателей Крайовой Рады Народовой — просоветского правительства Польши, которое в 1944 году предприняло масштабную аграрную реформу, уничтожившую последние остатки «панщины»[2] на польских землях.

Польские коммунисты, среди которых, в отличие от многих их собратьев по Коминтерну, традиционно были сильны лево-националистические настроения, придя к власти, начали строить социализм не просто польским, а с «пястовским лицом». Символические отсылки именно к пястовской, а не ягеллонской эпохе предполагали обращение к народу и крестьянству, этническую укорененность (вместо многоэтничного федерализма Речи Посполитой), но также и антизападную внешнюю политику в блоке с СССР, обосновывая также смещение границ Польши на Запад как возвращение «наследия Пястов».

По словам польского историка Адама Замойского, режим «представлял себя в качестве социалистической версии средневекового королевства Пястов»[3]. Символическое обращение к наследию «Пястов» шло на всех уровнях: от подчеркивания в официальных документах, что польский герб является «орлом Пястов», и до пропагандистских плакатов, где древние славянские короли с удовлетворением взирали на приращение территорий на Западе. Создание Организации Варшавского договора, нацеленного на противодействие Западу, где Польша была второй после СССР военной силой, может рассматриваться как кульминация «пястовской» геополитики Польши в XX веке.

В современной официальном историческом дискурсе Польши, как правило, обходится стороной как лево-националистический характер ПНР в первые годы существования и после возвращения в 1956 году к власти Владислава Гомулки, так и массовая поддержка крестьянской реформы, осуществленной все теми же коммунистами.

Репрессии и участие в них советских органов госбезопасности, массовое недовольство советским военным покровительством, отчужденный характер марксистской идеологии, — все это способствует демонизации наследия и опыта ПНР в современной Польше, и во многом это и стало причиной упадка ПНР как своеобразного «национал-большевистского» проекта. 

При этом, как геополитические, так и социальные и историософские аспекты воссоздания «пястовского королевства» в социалистической оболочке убедительно свидетельствуют, что эта форма во многом была противоположна коммунистической ортодоксии и стала выражением внутрипольских социальных и политических тенденций, прежде всего, оппозиционных «ягеллонской» Польше Пилсудского. Этим может объясняться сотрудничество с коммунистами Витоса Винценты или Болеслава Пясецкого — лидера консервативно-революционного национального движения «Фаланга», ставшего в новой Польше главой католической ассоциации PAX[4]. К другим лидерам национал-демократического лагеря, которые поддержали ряд преобразований в новой Польше, можно отнести писателя Владислава Грабского (сына премьер-министра Польши) и соратника Романа Дмовского историка Станислава Козицкого.

Интересным и трагичным примером является судьба еще одного видного деятеля национал-демократии Адама Добошинского. Категорический противник большевизма и марксизма, он, однако, вернулся в 1947 году в Польшу. Не приняв коммунистический режим, он искал связи с вооруженным подпольем, пытаясь доказать ему, что капиталистический Запад не придет на помощь польским националистам. При этом Добошинский, при всем отвержении коммунистической идеологии, положительно оценивал сдвиг границ в западном направлении и национализацию предприятий и утверждал, что экономические преобразования и особенно земельная реформа коммунистов «представляют собой шаг к христианскому строю, а не к марксизму»[5].

Добошинский в своей неоконченной книге «На полпути» отмечал, что «ни победа низменного капитализма США, ни тоталитарный марксизм Советов» в развернувшейся «холодной войне» не приведут человечество к исцелению. Напротив, по его мнению, быстрое развитие техники и падение религиозных и моральных ценностей предвещают «апокалиптический сценарий», из которого уже после череды войн и катастроф выйдет новое человечество.

Для Польши он считал спасительной опору на католицизм, выступая за интеллектуальное (неотомизм) и духовное обновление веры и строительство в будущем нового политической, социальной и экономической системы, опирающейся на христианские ценности и широкое низовое самоуправление. При этом Добошинский завещал не отбрасывать все наследие времен социализма, сохранив то, что соотносится с христианским антикапиталистическим духом, и пытаться изменить социалистическую систему изнутри.

В 1949 году Адам Добошинский был казнен в Варшаве. После падения социализма его завещание не было исполнено. Польша встала на путь рыночных преобразований и «шоковой терапии» в неолиберальном духе.

Позиция и жизненный путь Адама Добошинского и ряда других польских национал-демократов в послевоенные годы сходна с той, что за два десятилетия до него прошли русские евразийцы и национал-большевики. Они также резко противостояли идеологии марксизма, однако считали, что многие антибуржуазные преобразования в Советской России могут послужить делу национального возрождения. Как и Добошинский, многие евразийцы и идеолог национал-большевизма Николай Устрялов посещали СССР и делали ставку на внутренние изменения в системе или подрыв ее группами патриотов изнутри. Как и Устрялов, Добошинский за свое возвращение на родину поплатился жизнью.

С одной стороны, репрессии или маргинализация сторонников «национал-большевизации» реального социализма могут служить аргументами в пользу несостоятельности их проектов, неспособности марксисткой системы к корневому перерождению в неонародническом духе. С другой, само их наличие, равно как и «народнические», неортодоксальные черты в реальном социализме, не позволяют считать это явление случайным или не важным.

В польском случае, где в символических отсылках националистов к народной составляющей официоза ПНР и крестьянских сил к фигуре «Пяста» органично сочетаются континенталистская геополитика, антибуржуазность, автохтонность, аутентичность, обращение к крестьянскому горизонту и славянскому народному измерению польской идентичности, можно говорить не просто о символе, но и о «гештальте Пяста».

«Гештальт» в данном случае понимается в наиболее общем значении этого германоязычного термина как целостная структура, не выводимая из образующих его компонентов, но скорее предшествующая им, стоящая за ним. Гештальт — не искусственным образом сконструированное единство, но найденная целостность, выражающая себя в контексте различных идеологий, просвечивающая через действия, заявления и мышление отдельных людей.

«Гештальт Пяста» — крепко стоящего на своей земле солярного славянского короля- пахаря, основателя первой исторической династии польских королей — это то измерение польской идентичности, обращение к которому только и может развить иное осмысление геополитической роли и будущего Польши, нежели то, что предлагается ей сейчас.

Это крайне важно для России в текущих исторических обстоятельствах, когда именно Польша превратилась в один из важнейших бастионов атлантизма и русофобии, когда именно через Польшу идет в значительной степени снабжение противостоящего России киевского режима. Тем не менее, и русским, и полякам в конце концов нужно будет находить общий язык и как-то сосуществовать в евразийском пространстве. Нынешняя псевдоконсервативная идеология правящей партии Польши «Право и Справедливость» не предполагает такого сосуществования вовсе, ведет Варшаву если не к геополитическому самоубийству, то к жестокому кризису. Альтернативу можно найти, если выйти за рамки историософских клише постоянной вражды и обратиться к идеям, фигурам и символам, связанным с «гештальтом Пяста».

Обращение к «гештальту Пяста» как к смысловому единству, в котором раскрываются геополитика, идеология, историософия — это революционный жест, так как требует отказа от рассмотрения современной польской геополитики и стоящей за ней национал-романтической традиции в качестве норматива или само собой разумеющегося императива. Но также это жест подчеркнуто консервативный, так как означает обращение к наиболее древним и глубинным аспектам польской славянской идентичности.

Общее славянское и христианское единство, традиции народной славянской демократии и самоуправления, обращение к крестьянскому горизонту являются важными направлениями исследования и в рамках геософского и ноологического анализа[6]. Они также могут быть соотнесены именно с пястовским гештальтом.

Развитие и осмысление пястовского гештальта могло бы также стать важной составляющей как польско-российского диалога, так и исследований в духе Четвертой политической теории[7]. С российской стороны эта тема требует крайней деликатности, понимания польского контекста, эмпатии и уважения к собеседнику, а также отказа от советских и постсоветских идеологических клише.

Вместо того, чтобы выполнять функции послушного инструмента евроатлантического Запада в его борьбе с Россией и искать реванша за обиды и поражения прошлого, продвигая в конечном счете на Восток ценности, несовместимые ни с христианско-католическим, ни с народным дохристианским измерением польской идентичности, Варшава могла бы стать оплотом традиции. Настоящий вызов польскости сейчас бросает не Восток, а дехристианизированный Запад. Но для этого требуется и переосмысление сарматистской и шляхетской составляющей польской национальной идеи, что является прерогативой самих поляков.

Более подробно о геополитике отношений России и Польши, можно прочитать в книге А. Л. Бовдунова «Великая Восточная Европа: Геополитика. Геософия. Третий Традиционализм».