БЕЗВОЗВРАТНЫЙ ВОЯЖ ЗА ГОРИЗОНТ

Говорить о Евгении Головине очень трудно. Особенно, обращаясь к широкой публике и спустя десять лет с тех пор, как он пропал за недоступным нам горизонтом. Трудно прежде всего потому, что самым главным и самым необъяснимым был тот ужасающий вихрь, который через него врывался в привычный нам мир. Этот вихрь, разрушительный для нашего мира и для захваченных им, вместе с тем раскрывал завораживающие ностальгические измерения, вызывая непреодолимое метафизическое беспокойство. Отсиживаться в привычных орбитах и ритмах — завтрак, прогулка, затем кабинет, вечером книга, жена — делалось невозможным...

Присутствие Головина в этом мире создавало в атмосфере особую напряженность. Ну а затем не меньшую напряженность создавало его отсутствие. В сущности, для знавших Эжена после его ухода радикального изменения не произошло. Напряжение сохранялось, бездны были уже приоткрыты и резонировали в глубинах души, разве что двигаться или не двигаться к ним теперь надлежало самим. Поэтому друзьям и знакомым Головина нам сказать нечего — им всё известно. Проблема, однако, здесь в том, что сами они один за другим покидают сей мир, остались немногие. И скоро не останется никого, кто твердо знает, о чем идет речь.

А с публикой молодой, поколениями приходящими, проблема другая.

Кто такой для них Головин? Воспоминания, слухи, бред журналистов, видеозаписи, книги, одним словом, наследие и всякие россказни, бывает, нелицеприятные. Можно ли из этого что-то понять? 

Головин — поэт, метафизик, философ, бард, музыкант, эрудит, культуролог, мифолог, центральная фигура метафизического андеграунда, знаток тайных трактатов Средних веков и алхимических опусов, известный бесчисленными авантюрными похождениями, любитель и мастер эксцессов.

Начать можно было бы так, это всё верно, но ни о чём. «Ну и что, нам-то от этого что?» — могут спросить новые люди. С их стороны вполне правомерный вопрос.

Наследие Головина довольно-таки небольшое: видео- и аудиозаписи лекций, бесед, около тридцати книг, выпущенных под его патронажем. То есть как книг с его собственными сочинениями, так и книг, где он — составитель, переводчик и комментатор, автор предисловий и послесловий. Из этого наследия в принципе многое можно извлечь, однако, во-первых, сделать это очень непросто, поскольку его размышления движутся далеко в стороне от современных понятий и представлений, а, во-вторых, даже если вдруг что-то и станет понятно, этого окажется решительно недостаточно, чтобы не только судить, но и вообще рассуждать о значимости Головина.

Попробуем все же сказать, почему.

Головин — не учитель народов или избранных индивидов, не культуртрегер. Он никогда не стремился «войти в историю», оставить в ней след. Наоборот, складывается впечатление, что он сделал всё, чтобы такого следа не оставить. «Стоять в пыльных книжных шкафах в виде собрания сочинений, перспектива малоприятная», — он пояснял. Человечество, как современное, так и грядущее, его не особенно интересовало. Тем более в роли «продолжателя дела» или «хранителя памяти». К тому же по прогнозам ученых через каких-нибудь семь миллиардов лет (в перспективе вечности срок пустяковый) Земля упадет на Солнце и вообще всё пропадет.

В принципе Головина можно воспринимать и как поэта, а потому подражать ему, за ним следовать невозможно. Да и не нужно: ни у одного поэта никогда не было никаких последователей. Красота распустившегося цветка, вброшенная Господом в мир из пространств трансцендентных, только свидетельствуето запредельном, и более ничего.  

К изучению, чтению Головин относился не так, как наши ученые и исследователи, всякие умные людей. Ученый мифолог, к примеру, отлично знает всё об Афине и Зевсе, Аиде и Персефоне, прочих богах. Но это нисколько не приближает его к божественным и демоническим измерениям. Потому что ученый не верит в этих богов. Они для него — лишь людские фантазии и заблуждения. Тогда как для древнего грека — очевиднейшая реальность. Ученый мифолог ни шага не делает в сторону этих иных измерений, твердо придерживаясь своей точки зрения на мироздание, а именно позитивизма. Элемент земли в мире ученого главенствует неодолимо. Поэтому в смысле духовном его знания и усилия бесполезны. Он как был на периферии вселенной, где божественные измерения не только теряются в недоступной дали, но отрицается даже само их наличие, так там и остается — в том же болоте, где был.

«Многознание уму не научает, иначе оно научило бы Гесиода и Пифагора, а также Ксенофана и Гекатея», — поясняет тщету такой эрудиции Гераклит.

Головин действует совершенно иначе: самое важное для него — именно эти божественные и демонические измерения, приближение к ним, погружение в них. При этом он действует одинаково как в отношении мифологий, тайных учений, так и в отношении просто всего: литературных произведений, вообще всякого бреда, самых странный предчувствий, фантазий, идей. Понятно, что есть разница между реальными божественными измерениями и делириями онирическими, но подход Головина к тому и другому один. Ибо прежде всего необходимо перемещение в Океанос, в стихию воды, где всё, что ни есть, раскрывается как абсолютно реальное, но одновременно и как мираж. 

Чтобы отправиться в такое плавание, прежде всего надо поднять якоря: привычная жизнь, город, страна, окружающий мир должны раствориться в тумане, твердость, земля должны отступить. Приблизительно так, как они отступают во сне.

«Якорь и штурвал надо срывать окончательно, тоска по земле совершенно нелепа», —напутствует Головин и разъясняет этап предварительного к тому продвижения: «Несчастные случаи, безумие, провалы памяти, параноидальная потеря ориентации приближают нас к стихии воды».

Разумеется, это небезопасное плавание, тем более, если длится оно всю жизнь и если всё мироздание навсегда раскрывается как Океанос.

«С той поры я блуждал в необъятной Поэме // Дымно-белой, пронизанной роем светил», — так переводил Головин строки из «Пьяного корабля» Артюра Рембо, отчасти иллюстрирующие этот момент.

Поскольку Эжен не был привязан к элементу земли позитивизма, да и вообще к доминации элемента земли в любом проявлении, то, останавливая взгляд на какой-нибудь иной парадигме, доктрине, легендарном событии или просто на каком-нибудь человеке, поступке, предмете, он вливал в них жизнь, кровь, дух, наделяя их должной дозой элемента земли и тем самым делая их реальностью. Эта операция совершалась им непреднамеренно, то есть происходила сама собой. Поэтому всё, чего он касался, о чём говорил, о чём размышлял и что находилось вокруг, преображалось, обретало твердость и вес, к тому же приобретало измерения метафизические. Обыкновенный камень, случайно попавшийся на пути, вдруг превращался в посланника, в отзвук времен первозданных. И, глядя на этот камень, нельзя было не поразиться той колоссальной вселенской энергии, которая миллиарды лет концентрировалась и сгущалась, осуществляя его созидание.

Кстати, касательно камня: в какой-то песне Головина о древнем философе эры, я думаю, мезозойской, есть такие строфы:

                                    Лежит на дороге камень,

                                    Недвижен, но тем не менее

                                    Страшусь коснуться руками —

                                    Он из другого времени.

                                    Откуда его порода,

                                    Его недвижный разбег?

                                    Треплю клочковатую бороду —

                                    Первобытный человек!

Не станем, конечно же, рассуждать о приближении Головина к сферам сакральным, которые были для него абсолютной реальностью, а вспомним путешествия хотя бы в пространства воображаемые, литературные.

Герой рассказа Лавкрафта Рэндольф Картер отправляется в сомнамбулический поиск неведомого Кадата, о котором никто ничего не знает — ни странные боги и демоны далеких вселенных, ни населяющие их невообразимые существа. Не знает о нем ничего и сам Картер, однако всем сердцем стремится к нему.

О местонахождении этого города Головин поначалу выдвигает такую догадку: «Вполне вероятно, это не в нашем дрим-лэнде, а в запутанных пространствах, окружающих, скажем, Фомальгаут или Альдебаран».

Следуя за Рэндольфом, Эжен вместе с ним минует полные недостижимых наслаждений сады Зуры, блаженную страну миражей Сона-Нил, где воплотились далекие грёзы всех живших когда-то поэтов, приближается к Базальтовым столбам запада, за которыми вместо желанной страны абсолютного счастья Катурии океан земного дрим-лэнда низвергается в пропасть Ничто к совершенно другим мирам за пределами упорядоченной вселенной.

Страны и острова, вселенные наши и совершенно чужие вместе с неописуемым их населением и дьявольскими богами появляются и пропадают одни за другими, пока, наконец, в ужасающей бездне из бездн бог хаоса Ньярлафотеп не нашептывает Картеру, что неизвестный даже ему Кадат — это «город твоей детской грезы», и не возвращает его для дальнейшего поиска в ежедневность...

Странное тонкое сходство с пьяным кораблем Артюра Рембо, который после всех странствий среди звездных архипелагов, ураганов и бурь, голубых лагун и бухт гнилых кораблей вместо всех океанов, просторов, Мальстрёма, возжелал возвращения к берегам незабвенной уютной Европы:

Я действительно плакал! Проклятые зори.

Горько всякое солнце, любая луна….

И любовь растеклась в летаргическом горе,

О коснулся бы киль хоть какого бы дна!

 

Если море Европы… я жажду залива

Черные лужи, где пристани путь недалек,

Где нахмуренный мальчик следит молчаливо

За своим кораблем, нежным, как мотылек.

Правда, о сходстве с Рембо можно говорить лишь в том случае, если не заподозрить в его строках более глубоких и сложных ассоциаций. Например, что «нахмуренный мальчик» — также Эон Гераклита, абсолютное начало вселенной, — ребенок играющий: царство ребенка.

Вместе с Артуром Гордоном Пимом Эдгара По Эжен совершает путешествие в самое сердце Антарктиды. Во тьме проступает мерцающий водопад, в его завесу врываются мертвенно-белые птицы с криками «текели-ли», и оттуда вдруг восстает закутанная в саван фигура гигантских размеров...

Густав Майринк, Жан Рэ, Ганс Гейнц Эверс, Булвер Литтон, Эрнст Теодор Амадей Гофман — все имена и все путешествия не перечесть.

«Что же здесь необычного?» — могут спросить. — Мы, читатели, всегда путешествуем вместе с писателями».

Но необычное есть. Нетрудно заметить, что в устных рассказах, статьях и заметках Головин повествует о таких путешествиях в точности так, как мы повествуем о путешествиях наших реальных: будто он в самом деле побывал этих мирах. Это важный нюанс, даже пропасть. Если мы хотим путешествовать как Головин, надо сначала всё же поднять якоря и превратить эту действительность в грёзу — точно такую, какой нам сейчас представляется, допустим, страна Сона-Нил...

Но тогда...

«Если дорожат земной жизнью, лучше не заниматься этими опасными экспериментами... Субтильное тело души рискует заблудиться а галлюцинативных лабиринтах и не вернуться назад», — предупреждает Эжен.

А был ли у самого Эжена в его плавании по Океаносу какой-нибудь ориентир? Или всё же, отправляясь туда «где нет параллелей и нет полюсов», «якорь и штурвал надо срывать окончательно», предаваясь воле стихий?

Кажется, все-таки был. Глубокий и тайный, известный только ему. А, может быть, неизвестный даже ему. 

Однажды я спросил у него: «Женя, а есть ли в твоих изысканиях, в жизни какая-то цель, ориентир?» Задумавшись, он ответил не сразу: «Наверное, всё-таки есть...».

Прочертив огненный след, метеорит упал в море, вспенились волны и ринулись к берегам... Постепенно круги разошлись, улеглись, след на небе погас... Рано или поздно в забвение уходит всё.

В случае Головина забвение, может быть, близко. Ну и каков смысл его появления, каков результат?

Совершенно неверный вопрос. По воздействию и влиянию на этот мир, тем более по влиянию на грядущее, судят лишь близорукие: решительно всё когда-то исчезнет, пройдет. Где слава вождей неандертальцев, сколько забыто великих народов, имён, городов?

Пространственно-временной континуум, человеческая ойкумена, — это лишь видимый уголок грандиозной вселенной... незримой. Вневременные иерархии, уровни, планы необъятной вселенной нам недоступны, но они существуют. Ничто не уходит и не пропадает — где-то и как-то всё есть. Это мировой Ум неоплатоников, где бывшее и будущее в мгновении вечности дано сразу всё, это «свершение времён» Майстера Экхарта, это «книга судеб» и так далее. Однако, незримое действует на этот наш мир, проявляется в нём. Иногда проявления эти мы замечаем, хотя и не в состоянии объяснить: случайные встречи знакомых в толпе, предчувствия линий судьбы... Оттуда же вдруг появляются пассионарии Льва Гумилева, непредсказуемо изменяющие ход истории, оттуда приходят философы и поэты. Так или иначе, но великое не умирает и оттуда в разных обличиях всё равно возвращается к нам.

Не последствия интересны, будь они потрясающе благотворны, немыслимо катастрофичны или их не будет вообще.

Миг блеска молнии, молния как таковая, принадлежащая вовсе не здешнему, а царству вечности, важнее всего.

Краткое резюме словами алхимика Гаспара д’Эспанье:

«Необходимо огню спуститься в форме воды, чтобы очистить материю...»