Трансформация государственных переворотов: геополитические, социальные и инструментальные аспекты

Например, модель сетецентричной войны, предложенная в 1998 г. военным сообществом США (вице-адмирал Артур Сибровски и Джон Гарстка) и взятая за основу модернизации вооруженных сил, была связана с переходом к новому типу экономики – от платформоцентричной к сетецентричной модели. Аналогично и концепция сетевой войны, предложенная Дэвидом Ронтфельдом и Джоном Аркилла в 1993 г. была связана с глобальным распространением новых типов коммуникаций, включая интернет, что подрывало монополию государств на информационный контроль.

Можно привести еще ряд примеров, показывающих изменение природы политики и конфликтов. В частности, теорию действия систем Рональда Бенедиктера, которая используется в качестве формы контекстуального политического анализа. В нашем случае этот автор релевантен теме цветных революций тем, что он является соавтором двух докладов Пентагона и Объединенного командования штабов США. Бенедиктер считает, что сейчас происходит глобальный системный сдвиг в семи измерениях, что связано с тремя эпохальными концами:

- Нового мирового порядка (в политике происходит смена однополярной гегемонии США появляющейся многополярностью, за которой стоят Россия, Китай, Индия и др. акторы);

- Неолиберализма (в экономике, что характеризуется глобальным финансовым кризисов 2008 г.);

- Постмодернизма (в культуре).

С этими тремя финалами напрямую связан 4) глобальный ренессанс религий (который приобретает политическую окраску), 5) технологии и 6) демография, проявляющаяся в глобальных миграционных потоках.

В результате мы имеем седьмой пункт - изменения в структурах порядка во всей социальной системе.

Нечто подобное описывал Жан Бодрийяр, когда говорил о вирулентных процессах в международной политике, которые нельзя остановить, и последствия которых автоматически ведут к новым процессам.

Также нужно отметить, что первые цветные революции произошли на территориях распавшихся ранее империй (по критерию полиэтничности и многорелигиозности) – Югославии и СССР. При этом в западном политологическом дискурсе всем этим государствам был присвоен статус транзитных (переходных). Если переходных, то куда? Очевидно, что в западный стиль демократий, и первые цветные революции имели именно такую идеологическую повестку, акцентируя необходимость скорейшей демократизации по определенным лекалам.

Также нужно обратить внимание на геополитический аспект первых и последних цветных революций (в том числе неудавшихся попыток, например, в Беларуси и Азербайджане) – практически все они прошли в странах, которые относятся к программам ЕС Восточного и Южного партнерства. Ареал Восточного партнерства охватывает Украину (оранжевая революция в 2004 г. и майдан в 2013-2014 гг.), Молдову (твиттерная революция в 2009 г.), Беларусь, Армению, Азербайджан и Грузию (революция роз в 2003 г.). В Южное партнерство входят страны Ближнего Востока и Северной Африки и там государственные перевороты и беспорядки, вплоть до вооруженных конфликтов произошли в Тунисе, Ливии, Египте, Ливане, Сирии. Характерны два аспекта – 1) оба партнерства возникают в процессе проведения цветных революций в целевых странах регионов; 2) в той или иной степени эти государства являются или планировали являться транзитной территорией для энергоресурсов (в Украине – газопровод «Дружба», в Грузии – нефтепровод Баку-Тбилисси-Джейхан, в Сирии план стратегии четырех морей и подписание соответствующих договоров с Ираком и Ираном).

Вполне вероятно, что в ближайшее время попытки дестабилизации ситуации произойдут в Азербайджане, Турции (из-за объявленного плана создать альтернативный газопровод из России), в среднесрочной перспективе в Туркмении, которую пока Запад активно не трогает, но начисляет минусы по ряду рейтингов, таких как свобода слова, доступ к интернет и пр.

Необходимо отметить и так называемую «дилемму Прометея» в конфликтологии, когда третий актор вмешивается в конфликт двух других акторов, но не с целью улучшения ситуации, а привнесения нового элемента, что свидетельствует о попытке проводить собственные интересы в других странах. Как пример можно привести деятельность негосударственных и международных организаций, в частности Международного комитета красного креста (офис в Швейцарии) и ОБСЕ. Две эти структуры активно вмешивались в события на Северном Кавказе, в том числе пытались имплементировать новые нормы уголовного права, подрывающие российскую государственность. Гуманитарная миссия ОБСЕ в России прекращена (как и в Беларуси), и мы не видим каких либо минусов от этого, так как любые вопросы можно решать в формате двусторонних отношений. Однако во многих странах постсоветского пространства эти миссии сохраняются и могут привести к разрушительным последствиям. Помимо критики в области обеспечения прав человека ОБСЕ инициируют создание учебных заведений, связанных с силовыми структурами – в Таджикистане обучали пограничников, а в Казахстане пытались открыть полицейскую академию ОБСЕ. Опыт Латинской Америки показывает, что подобные проекты направлены на подготовку контрэлиты, которая в нужный момент может начать свержение действующей власти. В покушении на президента Эквадора Рафаэля Корреа участвовали лица, проходившие подготовку в Школе Америк под руководством США, в Венесуэле была аналогичная ситуация.

Если подойти с позиции этимологии, то в последних событиях будет трудно увидеть революционную составляющую. Любая революция, с позиции каких бы сил не проводилась – левых или правых, всегда представляет собой политический проект – взять хотя бы Октябрьскую революцию 1917 г. или долгосрочный проект Боливарианской революции в Латинской Америке. То, что происходило в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии и на Украине правильней назвать социальным бунтом с сильной эмоциональной составляющей, так как никакой внятной повестки во всех указанных странах со стороны оппозиции предложено не было.

Наконец, технологические аспекты меняющейся природы конфликтов. Во-первых, множество терминов – асимметричный конфликт, гибридная война и пр. имеют свои особенности, связанные с тактическим, стратегическим и организационным измерением.

Во-вторых, нужно обратить внимание на то, как технологии могут менять природу человека – т.е. активиста и воина. Новейшие био и нанотехнологии позволяют управлять антропологией и делать из серой массы толпы эффективную группу солдат. Фрэнсис Фукуяма радостно описывал подобную перспективу в работе «Наше постчеловеческое будущее», а Кристофер Кокер рассматривал эту тему в рамках вооруженного конфликта в книге «Будущее войны», изображая идеального воина как некий интерфейс человек-машина, подпитываемый с помощью современных фармацевтических препаратов. Кажется, такое тестирование уже началось – технические гаджеты + наркотические препараты могут серьезно повысить эффективность как протестующих, так и солдат на поле боя (эксперименты с ЛСД в армии США начались еще в 60-х гг., позже применялись различные виды стимуляторов психической и физической активности) – новости из Киева зимой 2013-14 гг. свидетельствовали о внедрении этих элементов в гражданские протесты.

В ближайшем будущем для проектировщиков и организаторов подобного рода переворотов будет стоять задача наиболее эффективного сочетания этих инструментов для максимально быстрого и результативного эффекта. По сути, размывание границ между вооруженным конфликтом и социальными бунтами будет модерироваться с помощью постоянного обучения персонала для передовой и поощрения для передачи опыта следующему звену активистов. В бизнесе такая технология называется коучингом. В контексте исследуемой темы я предлагаю называть ее коучинг-войной.