Семинар Института Царьграда 3. Цензура: явление, метафизика, практика

Максим Крючков. Уважаемые коллеги, добрый день. Приветствуем вас от лица Института Царьград и открываем наш сегодняшний очередной семинар, который посвящен следующей теме: «Цензура. Философия. Принципы, методы, актуальность». Позвольте мне перед выступлением нашего основного докладчика сегодня передать слово учредителю Института Царьграда, кандидату юридических наук Константину Валерьевичу Малофеева.

Константин Малофеев. Дорогие друзья. Это уже наше третье заседание Института Царьграда, - так мы назвали наш интеллектуальный центр. На прошлых заседаниях мы говорили вначале о социологии. Потом тема была историческая, точнее, историософская, и она называлась «Василиология. Исследование Империи».

Сейчас мы говорим о цензуре. Задача нашего Института – это возвращение смыслов. Мы так долго жили в королевстве кривых зеркал, когда то, что должно быть прикрыто, стало называться нормой, а то, что является нормой, либеральным дискурсом было демонизировано. Поэтому мы бы хотели вернуть словам первоначальный смысл и поговорить о цензуре как о понятии. С тем чтобы рассмотреть вопрос о цензуре не в свете статьи Конституции Российской Федерации, а более глубоко, всеобъемлюще, в ее теоретическом смысле. Вот, собственно говоря, я хотел сделать такое короткое приветствие перед нашим основным докладом отца Андрея Ткачева, чтобы не забирать у него время.

Максим Крючков. Константин Валерьевич, благодарим Вас за концептуальное введение. И приглашаем выступить с центральным докладом сегодняшнего мероприятия протоиерея Андрея Ткачева.

Андрей Ткачев. Здравствуйте, друзья. В духе раскрытия смысла понятий, я думаю, мы как раз и будем подходить к этому вопросу, как говорил Конфуций. Кстати, сейчас надо будет озаботиться изучением китайского языка очень многим людям, учащимся, по крайней мере. Это хорошо. Учить нужно, действительно, китайский, корейский, персидский и арабский. А английский так, на всякий случай. У нас меняются совершенно все прежние подходы к образованию, к осмыслению жизни. И китаец Конфуций, говорил, что исправление мира невозможно без исправления имен. Надо дать миру заново имена. Как нам известно, например, для того чтобы аборт делался постоянно и неприкрыто, надо называть его прерыванием нежелательной беременности. Как только его называешь убийством во чреве, сразу меняется к нему отношение. То есть, имена – это не звуки. Это чрезвычайно важное явление в нашей жизни. 

В отношении к словам люди делятся на номиналистов и реалистов. Номиналисты считают, что роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. То есть, как ни назови, всё едино как бы. Дескать, если хлеб назвать по-другому, с точки зрения номиналистов, он все равно останется хлебом. Реалисты считают, что имя – это слава вещи. И имена неразрывно связаны с самой вещью. А именование вещи – это, собственно, есть и присутствие самой вещи. В общем, это касается всех сторон нашего бытия. Потому что мы к словам относимся очень несерьезно. Даже, страшно сказать, в самой церкви с этим надо разбираться. 

Так вот, всё, что мы сейчас скажем в отношении цензуры – это, в общем-то, возвращение природного родового смысла именам. Без запретов. Вообще слово «ценз» означает оценка, с латыни, оценочное суждение человеческого ума, это непременное условие его полноценного человеческого бытия. То есть, нужно оценивать вещи, явления, с точки зрения их разрешенности, запретности, положительности, отрицательности. Как говорили древние мудрецы, человек должен обязательно отличать профанное от сакрального, земное от небесного и разрешенное от запретного. Если эти различения отсутствуют у человека в сознании, то он недостоин называться человеком. В форме табу цензура существует у любого общества. Только смыслы табу различаются. 

Мне, кстати, интересно, почему европейские языки не выработали своего собственного названия. Потому что слово «табу» возникло в европейских языках и в русском тоже, только после больших географических открытий, где-то с 17—18-го века, после Джеймса Кука, кажется. Зачем-то взяли полинезийское слово, означающее строжайший запрет на действия или наименование чего-то, или прикосновение к чему-то. Оно вошло в наш понятийный аппарат. Действительно, интересно, почему нет своего собственного аналогичного понятия? У арабов есть «харам», то есть, «нельзя», «запрещено». Там запрещено, например, мочиться на могилу. Это невысказанное табу, присутствующее во всех культурах. Или, условно говоря, в доме висельника не разговаривают о веревках. То есть, совершенно естественные табуированные вещи, в отношении которых на каком-то этапе нужно для себя объяснить, почему они запрещены, и что будет, если снять эти запреты. 

И вот, исходя, из этого понятия табуированности, мы сталкиваемся с двумя вещами в современном мире. Действительно, смещаются акценты. И то, что раньше было запретным, становится разрешенным. Легче всего это видно, например, на вопросах отношения общественного сознания к смерти и к сексу. Допустим, что такое Средневековье? Это – секс табуирован, смерть открытая. Похороны, например. Почему любой храм был одновременно и кладбищем, отсюда, погосты при них? То есть, города представляли собой такую странную смесь мест молитвы и мест погребения. При этом могилы были везде, и это никого не пугало. Например, во Франции во время позднего Средневековья была традиция на кладбище Пер-Лашез праздновать свадьбы на могиле Элоизы и Абеляра. 

То есть, люди хоронились и венчались одновременно, поскольку все понимали, что все равно тех, кто сегодня венчается, завтра похоронят. И это у людей одновременно присутствовало в голове, никого это не пугало, так как у них были совершенно другие оценочные критерии. Но, например, говорить о сексе в открытую, кроме карнавальных дней было строжайше запрещено. А сегодня притом, что цензуры, вроде, как бы нет, попробуйте заговорить о смерти, например, в публичном пространстве. В новостях или в какой-то публицистической передаче. Да просто в приличном обществе. Вы увидите выпученные глаза, отвисшие челюсти, а потом, услышите гневный шепот: перестаньте, об этом нельзя, нельзя, Вы что, нельзя.

 При этом как печати в Апокалипсисе постепенно снимаются табу, одна за другой и все больше и больше, например, абсцентная лексика появляется и распространяется на телевидении и в театре. То есть, уже вообще, как бы не «западло», ни «по фене», ни матом ругаться со сцены. И по телевизору и везде всё больше и больше. То есть, на наших глазах то, что было табуировано, размывается, а табу накладывается на какие-то совершенно естественные вещи, я повторяю, такие, например, как смерть, допустим, тема Бога. Бог, смерть, бессмертие – это очень тоже слитые вещи. Как у Вяземского в одном стихотворении: «Да откроется тобою мне молитвенный чертог, Куда в одну сольются думу смерть, бессмертие и Бог». Такая «Молитва к ангелу-хранителю» Петра Вяземского. То есть, это одна дума. То есть, смерть, бессмертие и Бог – это одна и та же дума. Этот огнедышащий смысл, из которого пучком торчат целые разные смыслы. Вот, об этом говорить нельзя. 

То есть, перед нами стоит задача в будущем. Наше доблестное телевидение – оно говорит о церкви, только когда захватывают какую-то очередную Лавру. Когда убили там какого-то монаха очередного или какую-то очередную Лавру захватили. По причине массового безбожия, кстати, иначе Лавры не захватываются. И тогда начинается какой-то такой поверхностный дискурс такой: ай-ай-ай, как бы с апелляцией к международным институтам. Куда смотрит ООН, куда смотрит Урсула фон дер Ляйен? А ничего глубже в обсуждении нет. А Лавры потому и захватываются, что мы не говорим об этом в мирное время, и нам вообще это не интересно, большинству обывателей. Так развращен их вкус. 

И вот, мы наблюдаем, то есть, с одной стороны, цензуры нет. На самом деле, она есть. Существуют неписаные правила, именно как у полинезийцев. У полинезийцев табу – оно не записано, не кодифицировано в бумагах, в хартиях. У них есть неписаные кодексы того, к чему, о чем нельзя, и о чем можно, и о чем нужно. Так существуют в любом архаическом обществе. В этом смысле, наше общество тоже архаическое. И у нас есть свой неписаный кодекс, навязанный каким-то образом, и надо разобраться, как это навязывание произошло. Говорят: нет-нет-нет, об этом не говорите, пожалуйста. О чем нельзя говорить, например? Попробуйте произнести какую-то сакральную фразу, например, о том, что всем нужно покаяться. В новостях, например. Допустим, диктор говорит там: «Добрый вечер, всё важное, что произошло за текущие сутки, сейчас покажет время. Но вообще-то напоминаю, что надо покаяться. Потому что думаете, что эти, на которых башня упала, были самые грешные? Нет. Но, если не покаетесь, также погибнете. Ну, а теперь поехали. Там Лавров встретился с этими там, значит, засыпало снегом такую-то дорогу». Это скандал будет. Это нарушение всех норм, как бы неписаных, нигде не прописанных. Конституция не нарушена. Никто ничего злого не сказал. Но это будет просто взрыв. Это Хиросима будет какая-то. Кто вам позволил. Полетят бошки там редакторов разных. Гвалт начнется. Почему. Потому что цензура есть. Цензура есть. Какие корни этой цензуры, откуда она взялась. Как писал незабвенный Венедикт Ерофеев про смех и слезы? Тоже интересная вещь. «Превратили мою землю в дерьмовый рай, и смех у них публичен, а слезы под запретом». Попробуйте плакать на людях. Как бы это стыдно, это не принято. Каждый поплакать уходит куда-то в уголочек. И даже стыдно с красным носом на людях появиться. С красными глазами и с красным носом, шмыгающим. Потому что стыдно плакать на людях. Хотя слезы святее смеха. Гоготать можно в полную глотку, все 32 зуба всем показывать, как бы с утра до вечера можно ржать – и на улице, и в телевизоре, везде можно ржать. Смех не табуирован. Слезы табуированы. Хотя, повторяю, слезы святее смеха, и плачущий человек лучше, чем смеющийся. И в Библии об этом написано. «При печали лица сердце становится лучше». Значит, каким образом возникли эти запреты и повеления в нашем неписаном кодексе поведения? Относительно смеха, слез, смерти и так далее. 

Допустим, каждый информационный ролик на любом TV завершается информацией о погоде. Как будто мы все рыбаки или завтра уходим в море. То есть, это просто непременно. Это просто будет стыдно, опять-таки, неприлично, если новостной блок, завершающий, анализирующий события дня, не закончится прогнозом погоды на завтра. Это просто вшито в подкорку как бы. Откуда, зачем, почему? Я могу предположить, что морская держава, которая всем диктовала свои условия, зависящая, действительно, от штормов, мусонов, дождей и погоды в полном смысле слова, – там было нужно постоянно говорить об этом, потому что полстраны было в море, полстраны от моря зависели. Но извините, такая тотальная зависимость от погодной информации – она нужна только загорающим и отдыхающим. Ну, еще геологам. Пожалуйста, хорошо. Если угодно. Но я настаиваю на том, что это не так необходимо всему человечеству, как оно представлено. Что есть вещи, которые абсолютно необходимы всему человечеству, которые стыдливо умалчиваются. А есть вещи, которые относительно нужны. Ну, относительно. 

Но есть другие вещи. Например, статистика заболевших и выздоровевших, когда нет, например, пандемии. Пандемия – это просто как бы главная информация. Например, статистика умерших в этот день в большом городе, её Росстат ведет. Например, известно, сколько родилось, в Москве за полгода, сколько в Москве умерло за полгода. Представьте себе, например, что мы будем постоянно, каждый вечер сообщать: сегодня в Москве умерло столько-то людей, столько-то родилось. Это скандал будет, потому что мы нарушим этим самым какие-то не прописанные, но вполне реально существующие табуированные как бы, или антитабуированные вещи, запрещенные или реализованные. Где корни этого явления? Очевидно, это явление есть. Повторяю, смех и слезы – слишком очевидно, чтобы спорить. Нам, действительно, стыдно плакать на людях, и мы можем ржать с утра до вечера на людях, нам не стыдно. Хотя, действительно, смеющийся человек – это гораздо более пошлое явление, чем человек плачущий. 

Смерть и рождение, смех и слезы, Господь. Как первая реальность вообще должен быть растабуирован. Для того чтобы Он не превратился, слово о Нем не превратилось в постоянное нарушение одной из заповедей. «Не приемли имя Господа всуе». Конечно, здесь тоже нужно постараться. Но, действительно, Господь присутствует на маргинуме как бы. Как говорил Николай Сербский, если представить себе в виде накрытого стола цивилизацию человеческую, то за этим столом уважаемых людей найдется место, в первую очередь, финансистам этого мира, олимпийским чемпионам, гангстерами и проституткам. Они будут самые известные. Их будут знать по именам. И Христос, в лучшем случае, будет лакеем, стоящим за дверями. А в худшем, как оно и есть, на самом деле, будет выгнан как можно дальше, чтобы Он за этим столом даже не появлялся, чтобы не пахло им здесь. Самые известные люди – это Аль Капоне и его подружки. Это известные детективы, гонявшиеся за Аль Капоне и их подружки. Это миллиардеры, значит, и их подружки. Это футболисты и их подружки. Вот вам как бы, главный пул уважаемых людей. Все остальные, в лучшем случае, Махатма Ганди и Мать Тереза. И то, в той мере, в которой либеральный мир, антирелигиозный, или абсолютно индифферентный к религиозным смыслам, так сказать, склонившись в книксен, признал за ними какие-то гуманитарные заслуги. То есть, ну, да, конечно, Мать Тереза – да. Мы уважаем ее не столько за то, что она монахиня, сколько за то, что она очень любит несчастных индусов. Ну, вот, как бы ей отведут какой-то уголок, за этим накрытым столом. 

И это вещи вполне, так сказать, повторяю, не прописанные, в чем, собственно, и удобство этого явления. Но они работают, так мощно работают. И, если проследить, то мы живем во вполне такой сформированной системе запретов и разрешений. Очевидно, существует вопрос перешифровки этого всего. Для того чтобы это перешифровать, нужно, по крайней мере, снять табу на молчание об этом. Надо просто заговорить об этом. Это же интересно. Наверное, подобного рода мероприятия и служат тому, чтобы свежим взглядом взглянуть на то, что кажется привычным. Ибо человек – это существо, которое обязано дышать воздухом иных времен. Как говорил один хороший англичанин. Он говорил, что человек очень коротко живет, и, кроме своей эпохи, других эпох не знает. То есть, он как метеорит, как бы зажигается в плотных слоях атмосферы и очень быть сгорает, и не успевает узнать, как жили люди раньше. Ну, если бы мы жили до потопа… А до потопа было то же самое, хотя и жили-то долго, но была одна и та же эпоха. Одно и то же было. То есть, накопление, качественное накопление изменений не происходило. 

Поэтому, для того чтобы жить интересно и посмотреть на себя самого чужими глазами, необходимо, читать. Как тот же хороший англичанин говорил: для того чтобы вдохнуть воздух другой эпохи. Для того чтобы привычные тебе понятия, скажем, уважение к старшим или неуважение к ним, понятия пола, любви, еды, одежды, всего остального, речевого этикета, – чтобы ты посмотрел на это с коррекцией других эпох. Потому что в другие эпохи всё было по-другому. Одевались по-другому, нормы стыда были другие. Трудно себе представить, что во Франции 18-го уже головы летели, королей казнили. А в Испании в это время еще всё оставалось по-старому. Допустим, испанские короли полгода по ритуалу проводили в Эскуриале. В котором они жили по-монашески. Это был замок такой огромный, выездная резиденция. Построенный в виде решетки, на которой Лаврентия спекли, архидьякона. И в этом огромном замке решетчатом, где хоронились все, – там был некрополь всех королей, Габсбургов испанских. И там они в монашеской одежде по полгода жили. Когда король-солнце строил там какие-нибудь свои сады Версальские…

У нас, кстати, табуировано огромное количество тем и в истории. Мы вообще не знаем истории Византии, не знаем другой истории Европы, кроме той, которую нам предлагают. Повторяю, что, пока король-солнце строил Версаль и какие-то сумасшедшие фонтаны, но при этом ни одной уборной, в это время в Эскуриале его испанские современники жили по-монашески полгода, каждые полгода жизни. Полжизни своей жили. 

Я уже забыл, почему я про них начал говорить, про испанцев. А, да. У них выше щиколотки женщина не могла ногу показать. То есть, для того, чтобы увидеть женскую щиколотку, молодые повесы собирались возле театров, куда приезжали богатые дамы. И, когда они выходили там из какой-то кареты, спускали там ножку, они вынуждены были чуть-чуть приподнять платье. Видно было щиколотку, – это вызывало дикий восторг. А, например, грудь женская вообще не вызывала никакого интереса. Женщина могла утром на свой утренний туалет позвать каких-нибудь пажей, при этом, по пояс раздетую, ее там умащали какими-то там способами. 

То есть, у людей было совсем другое сознание. Женская грудь не была символом сексуальности. Бабы кормили кругом везде всюду, это вообще была бытовуха. Зато щиколотка была весьма эротична. Для того чтобы понять, как жили люди в другое время, нужно немножко подумать, перенестись мысленно, сердечно и мысленно, в другую эпоху и посмотреть, как вообще жили раньше. Ибо, повторяю, необходимо для себя заново вычленить новые понятие, земного и небесного, профанного и сакрального, запретного и разрешенного. 

Ибо, повторяю, если у нас отсутствуют эти правильные понятия, то мы уже теряем способность, теряем, так сказать, право называться человеком. Вот, с этой  ЛГБТ-повесткой современной и со всеми этими штуками, доходит дело до того, что нормой называется извращение. Сама норма исчезает, в непонятную какую-то тьму уходит. И человек аксиологически теряет право называться человеком, именно аксиологически человеком быть перестает – можете считать, что он уже труп, просто не похороненный. Это касается как отдельно взятого человека, так и целых цивилизаций. В общем, я только обозначил тему, конечно. Но впоследствии в прениях я что-нибудь добавлю, если будет время.

Максим Крючков. Да, спасибо большое, отец Андрей. И у нас сейчас первый выступающий дистанционным способом. Я передаю слово первому заместителю председателя Комитета Государственной Думы по развитию гражданского общества, вопросам общественных и религиозных объединений Николаю Петровичу Бурляеву. Николай Петрович, прошу Вас.

Николай Бурляев. Приветствую вас из Ярославля. Всех собравшихся на очень важную конференцию для обсуждения очень важной темы. Быть может, сейчас она одна из самых главных тем. Тема о том, что же такое цензура, и вообще она нужна или нет? 

Я с удовольствием ознакомился с докладом Александра Гельевича, абсолютно с ним согласен. Он поднимает вопрос как ученый, как гражданин. Давайте попробуем разобраться в том, что же такое цензура. От которой вроде бы все мы натерпелись, и все мои друзья, и Тарковский, и Высоцкий, да и я сам. Ну, все натерпелись. Были, были перегибы, естественно, были. Были тупые чиновники, которые очень сильно регламентировали то, что не нужно было регламентировать. Поскольку все художники настоящие работали с ощущением самоцензуры, абсолютно все. И наша культура советского периода была абсолютно христианской культурой. 

Что же такое цензура? Разные определения и переводы. Я знаю два определения цензуры, в переводе. Это строгое суждение, взыскательная критика. Разве государство не имеет право, заботясь о грядущих поколениях, иметь свое строгое суждение, быть взыскательным критиком? Я думаю, что не только право имеет, а обязано этим руководить. Наше государство полностью выпустило из-под контроля любое регулирование. Еще от закона Ельцина 1993 года, который запретил вообще чиновникам регулировать культурные процессы. И пошла вседозволенность – делайте что хотите, мы вам только будем давать деньги. 

Пушкин, который, как поговаривали либералы, натерпелся от цензуры, вот, что об этом говорил. Я сейчас попробую привести просто доказательство всего благородства этого понятия. Доказательство от трех наших крупнейших деятелей культуры. Что говорил Пушкин? Я цитирую, поскольку уже так часто это стал повторять, что выучил. Это то, что меня поразило, обрадовало у Пушкина. Вот, что он говорил. Цитирую. «Всякое христианское государство, под какой бы формой правления оно не существовало, должно иметь цензуру. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Нельзя позволять проповедовать на площадях каждому, что в голову взбредет. И государство вправе остановить раздачу рукописей». Цитата окончена. Это Пушкин, наше всё. Пора прислушаться к голосу Александра Сергеевича. 

Цензорами были кто? Главным цензором России, я напомню, для тех, кто не знает, был один из лучших поэтов 19-го века, и дипломат блистательный, Федор Иванович Тютчев. Который почитал эту свою деятельность государственную как важнейшую миссию. Что должна делать цензура? В принципе, художник нормальный должен иметь ее, как это было и у Шукшина, Бондарчука, Тарковского. Конечно, при этом чиновники тупые иногда вообще требовали убрать одну реплику, другую. Глупость полная была. В фильме «Военно-полевой роман», это уже был переходный период, где-то в 84-м году, требовали у Тодоровского убрать ППЖ. О походно-полевой жене – ППЖ. Ну, и пришлось тупо записать на озвучании что-то … Глупость, да. 

Так вот, мы, наше государство, не только имеем право, но и обязаны сейчас очень серьезно подтолкнуть к решению этого вопроса наших чиновников, чему сегодняшний семинар должен поспособствовать. Сейчас мне приходится общаться часто и с Администрацией Президента, и с Советом Безопасности. Это все понимают. Так пора уже это вводить. Кто будет регулировать? Очень часто наши либералы задают этот вопрос: а кто, вот, будет? Ну, кто? Есть люди умные, достойные христиане, православные. И люди, не замкнутые на какой-то одной тупой идее, образованные, культурные люди. Мы, вот, создали Культурный фронт России, и предложили Администрации 110 имен выдающихся деятелей культуры, 110 имен. В кино, театре, музыке, в литературе, живописи, архитектуре. Всюду. Когда Администрация увидела эти имена, они сказали так: ну, тогда Культурный фронт России и должен стать тем регулятором вот этих процессов, к которому должны будут прислушиваться в Минкультуры, абсолютно далеком от понятия культуры. Это я вам ответственно говорю, поскольку пять лет отдал честной работе первым заместителем председателя Общественного совета Минкультуры. 

Я видел этих чиновников, далеких от культуры. Я приводил этот пример. Умер Алексей Баталов, и Мединский отправляет на похороны заместителя. Говорит: «Я не могу, Вы поедете похороните Алексея Владимировича Баталова». «А кто это такой?» – спрашивает заместитель. Эшелонированное бескультурие. Эти люди не могут определять, что хорошо и что плохо. Испуганные, дрожащие за свои кресла, прикованные к этим креслам годы, уже привыкли к этой чванливой работе своей, не видят в упор деятелей культуры. Презирают Общественный совет Минкультуры. Я там работал, я видел, что мы просто лишние для них. И Общественный совет трусливо поджимал хвосты, потому что зависит от чиновников, от их грантов. Катастрофа. Не для этого создавал Президент Общественный совет. А для того, чтобы они были мостиком от гражданского общества к чиновникам. Которых, ох, как надо регулировать! Я вам искренне желаю удачи, чтобы дальше плодотворно пошла работа. Очень многое будет зависеть от этого семинара. Обещаю вам полнейшую поддержку в Государственной Думе. Потому что таких как я сейчас там большинство.

Максим Крючков. Николай Петрович, благодарим за содержательнейшее выступление. И, в качестве ремарки, хотел бы напомнить уважаемой публике, что в Древнем Риме, в Древнеримской Республике, на которую мы во многом ориентируемся, на вершине, на иерархической чиновничьей вершине должностей, Cursus honorum, так называемый, стоял чиновник, которого звали цензор. И в цензоры избирали не всех подряд консулов, а наиболее уважаемых консулов, заслуженных. Поэтому, мне кажется, это очень важно сказать. И Николай Петрович предварительно упомянул о докладе директора нашего Института Александра Гельевича Дугина. Который не нуждается в представлении. И поэтому, Александр Гельевич, передаю Вам слово. Спасибо.

 Александр Дугин. Тема цензуры не просто в высшей степени актуальная для нашего общества (особенно в условиях СВО), но и философски фундаментальная. Современная западная культура прибегает к цензуре все чаще и чаще, хотя при этом и пытается представить либерализм как отмена всяких цензурных критериев. На самом же деле, чем является cancel cultrure[1] как не самой радикальной формой цензурирования любых идей, образов, доктрин, произведений и мыслей, которые не укладываются в узкую и все более эксклюзивистскую догматику «открытого общества»? И сегодня на Канском фестивале и на друг их престижных контролируемых Западом площадках невозможно пробиться, если в фильме  не будет минимального необходимого набора – нетрадиционных форм сексуальной идентичности, расового diversity, антиколониального (а по сути неоколониального либерального) дискурса и т.д. Чем как не цензурой, причем тоталитарной и пандемической, является wokeism[2], то есть призыв ко всем гражданам быть «бдительными» («проснувшимися» -- woke) и немедленно доносить в соответствующие инстанции, как только кто-то заметит намек на отклонение от либеральных ценностей – на расизм (русофобия здесь исключение, так как Россия считается заведомо неполиткорректной), «сексизм», «патриотизм» (снова есть исключение украинский нацизм, который приветствуется, так как речь идет о борьбе с «русскими»), гендерное неравенство (например защиту традиционной нормальной семьи)? И разве не цензурой является пресловутая «политическая корректность»[3], настойчиво и под угрозой полного остракизма заставляющая избегать определенны терминов, выражений, цитат, формулировок, способных затронуть чувствительные стороны либерального общества? На современном Западе мы имеем дело с настоящим расцветом ценуры. И это неоспоримый факт, какие бы синонимы для этой цензуры не придумывались бы. 

Россия обречена на цензуру – и в том случае, если мы последуем за Западом, и в том случае если мы, напротив, его нормы и правила поставим под сомнение или даже напрямую отвергнем. Мы уже вступили в эру цензуры, и теперь нам остается понять по-настоящему – что это такое?

Начнем рассмотрение этой важной темы с базовой метафоры. Академик Французской Академии наук Гастон Башляр[4] обратил внимание на то, что даже в естественны науках – таких как физика, химия, биология и т.д. – построение научной теории начинается с чувственной – подчас чисто поэтической – метафоры. Без метафоры не было бы представление об атомах, состояниях вещества, плазме, жидкости, и самой материи. Поэтому вполне легитимно поставить вопрос об образе цензора и цензуры как таковой. 

Обычно в сознании стазу же возникает фигура злобного ограниченного чиновника, совершенно бездарного и творчески беспомощного, заведомо ненавидящего саму стихию таланта, живого поиска, завидующего творцам и гениям и стремящегося всех подстричь под одну гребенку. Такой образ заведомо вызывает отторжение и любые дальнейшие дискуссии на тему, нужна ли в обществе цензура или нет, строятся вокруг этого безобразного карикатурного персонажа – закомплексованного, низкого и пошлого. Хотим мы такого ценура и такой цензуры? – Любой здравомыслящий человек ответит «нет», «ни в коем случае». Как дальше будет развиваться дискуссия, ясно с самого начала. Кто-то будет искренне этим возмущаться, кто-то безнадежно отстаивать данный образ и его практическую пользу, обосновывая тем, что без него все будет еще хуже. Но если мы согласимся с такой стартовой метафорой, мы заведомо проиграли. И отстоять цензуру у нас не получится, а значит, более ловкие в полемике и риторике либералы просто навяжут обществу свою цензуру – более изящно оформленную и сопряженную с другими ключевыми образами – страдающие от произвола патриархата женщины, угнетаемые национальные и сексуальные  меньшинства, лишенные документов нелегальные мигранты будут выступать от имени тех, кто введет иные цензурные правила. Жертвы – а точнее, искусственные образы жертв, их тщательно созданные голограммы – будут выступать отныне от имени судей и даже палачей. И общество не заметит того, что в борьбе с цензурой оказалось  под властью жестоких и непоколебимых совершено тоталитарных цензоров. Просто они сменили имидж и больше так себя не называют. Но от этого сущность того, что они делают и что навязывают обществу не меняется.

Если продолжать логику Гастона Башляра, то стоит нам сменить образ цензора, и мы получим совершенно иную картину. Давайте представим цензора как Микельанджело Буанаротти, высекающего из гранитной скалы своей бессмертный шедевр  «Pietà». Этот абсолютный во всех смыслах шедевр находится в Базилике Святого Петра в Ватикане.  

 

 

Другой аналогичной метафорой – может быть более масштабной, но не столь изысканной и выразительной для христианского сознания, является египетский Сфинкс, высеченный в середине III тысячелетия до Р.Х. в Гизе рядом с комплексом пирамид[5].

Если цензор воплощает в себе образ Микельанджело или египетских создателей Сфинкса, то его функции сводятся к тому, чтобы высекать из творческого потенциала общества как из скалы, изысканный и утонченный священный образ, максимально соответствующий исторической коллективной идентичности. То есть цензор представляет собой своего рода макро-демиурга, материалом которого (скалой) является совокупность креативных способностей и творческих исканий всего народа. Из низ цензор отсекает лишнее и оставляет то, что необходимо. Ведь великая и изящная, наполненная духом, смыслом и колоссальной творческой внутренней жизнью статуя рождается именно так: через отсечение лишнего.  Такое отсечение, даже если оно болезненно для самого мрамора, для плоти скалы, является актом высшего созидания, творения. Убрать лишнее, значит оставить нелишнее, а нелишнее значит фундаментальное, сущностное, то , что тайно скрывалось в граните, и что было в нем угадано, опознано и из него, в конце концов, выведено. Цензор как Микельанджело – это тот, кто в бесформенной глыбе мрамора видит Pietà – то есть Христа и держащую на руках Его святое тело Богоматерь. И видя его, он суверенно и свободно отсекает лишнее, что мешает образу проступить сквозь темную стихию минерала.  Точно также древние египтяне эпохи фараона Хефрена, смотря на цельную известковую скалу, распознают скрывающуюся в ней величественную и загадочную фигуру Синфкса, пантериона, прообразы небесных херувимов, сочетающего в себе черты животных и человека в неразрывном трансцендентном синтезе.

Цензор создает культуру, и для этого он должен обладать высшей степенью суверенитета. Он знает и то, что он должен отсчет, и что должен оставить. Фактически цензор и есть творец, художник, но только действующий на уровне всего общества, всего народа. Поэтому от его качества зависит больше, чем от обычного творца. Творец имеет право на ошибку, эксперимент, неудачу, сбой. Цензор не имеет. Ему поручено обществом высечь именно тот образ, который общество, народ несет в своем сердце, в своей душе. Тот образ, которым народ беременен, чреват. И права на ошибку у него нет.

Есть и еще одно отличие цензора от художника. Цензор именно отсекает лишнее. Он не подменяет собой художника, не является носителем творческой энергии. Если цензор будет творцом, то он просто отождествит свое творчество с творчеством общества. Но это порочный путь. Он закроет те направления, которые могут идти к искомому образу иными маршрутами. Цензор отличается от Микельанджело тем, что он не оставляет своей подписи под произведением – так сам Микельанджело под Pietà. Он не художник среди художников. Он аскет, добровольно отказывающийся от своего творческого потенциала, от своей воли, в пользу творчества коллективного, всенародного, всеобщего. Он не столько творит, сколько дает творить другим, но лишь тем, в ком он сам опознает создателей Pietà, а не просто куски темного материала, пожелавшего быть признанным произведением искусства. Он удаляет заусенцы и обтачивает тонкие формы, но не создает их сам. Это работа скульптора, а не живописца или поэта. 

Поэтому цензор должен быть стражем искусства, а не стихийным его творцом. В этом смысле более всегда подходит серия определений и формулировок Мартина Хайдеггера  из его эпохальной работы «Истоки произведения искусства»[6].

Показательно, что авторов древне-египетского Сфинкса, распознавших в скале его черты, по именам мы не знаем. Они остаются такой же загадкой, как и сам Сфинкс. В каком-то смысле цензор-страж должен быть похож больше именно на них – в его анонимности часть его суверенного могущества.

Цензор определяет рамки, границы того, что является искусством, а что является просто мрамором. Для того, чтобы осуществлять это, он должен сам быть глубоко родственным своей культуре, понимать ее логику, ее историософский вектор, ее ориентиры, ее структуру. А для этого он должен быть полностью и совершенно суверенным.

Важно сразу установить: цензор это не должность в государстве. Он не может быть просто чиновником, исполняющим чьи-то поручения. В таком случае речь идет лишь о том, что мы имеем дело не с цензором, а с представителем цензора, с его глашатаем, посланником, герольдом, а сама фигура истинного цензора просто скрыта от нас в  тени. Цензор является носителем абсолютного суверенитета. Он не нанимается властью и не служит ей, он часть этой власти, ее органический аспект, обращенный к области культуры. Иные стороны суверенной власти обращены к иным областям – экономике, внешней политике, обороне, социальной сфере. Цензор несет на себе бремя культурного суверенитета. И в этом вопросе у него нет никакой высшей инстанции. Кто может диктовать Микельанджело, какой должна быть Pietàили как должен выглядеть Сфинкс? Микельанджело ее замыслил, он ее создал из мраморный скалы. Египетские творцы высекли Сфинкса из известняка.

Но конечно, сам Микельанджело и египетские зодчие не находились в вакууме. Микельанджело был частью католической цивилизации, истинным сыном ренессансной Флоренции, носителем вполне конкретного исторического и географического духа, определенной идентичности. Чтобы он ни творил, он будет творить христианство. И его про изведение оценивается именно так и в этой оптике. Pietà – это выше, чем Микельанджело, но в осмыслении и преставлении Pietà он выше всех остальных. Он суверенен в конкретном духовном контексте. Здесь он полностью свободен. Но от самого контекста он не свободен.

Еще нагляднее это видно в творцах Сфинкса. Они плоть от плоти египетской жреческой традиции, носители совершенно определенной сакральности. Если их взгляд распознает в бесформенной каменной глыбе фигуру существа духовного мира, то сам этот взгляд в своих основах структурирован, воспитан и насыщен теми образами, которые он выхватывает из внешней среды. Сфинкса египтяне несут в своей душе, в глубине самих себя. Он состоит в особых отношениях с их идентичностью.   

Так и цензор отражает судьбу своего народа, общества именно на том витке истории, где он находится. Поняв и признав это, он в остальном свободен. Но от этого не свободен. От страны, ее истории, от идентичности и судьбы народа цензор не просто не свободен, но зависит больше, чем любой из творцов. Творцы могут попытаться создать все что угодно. И они конечно, не свободны от исторического и общественного содержания, но ведут себя так, как если бы были полностью свободны. Их свобода ограничена цензором, намного более ответственным перед историей, чем они. Но и он ограничен – только уже иначе. Не властью, а бытием, его понимаем, вскрытием его структуры, его судьбы.

Теперь  с некоторым опозданием обратимся к этимологии и генезису понятия цензура, цензор. Слово происходит от латинского censeo – «определять», «оценивать», «придавать значение», а также «думать», «полагать». В истоке стоит индоевропейский корень *kens- «объявлять». 

Исторически институт цензоров возникает в Древнем Риме и представляет собой независимое от иных ветвей власти лицо, которое призвано дать объективную оценку материальному состоянию, положению дел в проведении общественных работ и функционировании общественных институтов, а также следить за соблюдением норм нравственности. По сути цензор это тот, кто ответственен за справедливость, за соответствие декларируемым нормам общества и реальным положением дел. Это духовный контроль над поведением самых разных властей и инстанций, основанный на том, что правила и принципиальные нормы должны соблюдать все – и высшие и низшие.  

То есть цензура это аппарат, гарантирующий справедливость. Если общество присягает каким-то идеалам, то оно обязано им и следовать. И чтобы оно исполняло это, существуют цензоры. 

Соответственно, цензура это не инструмент власти, направленный против широки масс, но некоторая трансцендентная инстанция, призванная следить за справедливостью на всех уровнях – и в верхах, и в низах, и уполномоченная и тех, и других привлекать к ответственности. 

Термин censeo в таком случае означает не просто «оценку», но именно справедливую оценку, основанную на том, как оно есть, а не как оно выглядит. Это проверка на истинное положение дел, независимая от того, как кому-то – вплоть до самых высокопоставленны кругов – хотелось бы это преподнести. Если искать современные аналоги, то цензура в римском смысле соответствует современному понятию «аудит», то есть объективная и непредвзятая проверка настоящего положения дел – в компании, корпорации, организации любого масштаба. 

Но чтобы обеспечивать справедливость, объявлять истинную ценность, надо знать, что такое справедливость. Это предполагает, что цензор относится к очень высокой инстанции бытия, которая может себе позволить быть независимой и от сената, и от магистратов (если брать Рим и его систему), то есть от всех ветвей и уровней власти. Таким суверенитетом могут обладать только философы, которые и есть, по Платону, стражи, «стражи бытия», добавляет Хайдеггер. Значит, цензура дело прежде всего суверенной философии. 

Отсылка цензуру к философии заставляет нас еще более внимательно присмотреться к метафизическому содержанию этого понятия. И здесь мы можем обратиться к румынскому философу Лучану Благе, который ввел понятие «трансцендентальной цензуры».

Чтобы понять, что именно Лучан Блага понимает под «трансцендентальной цензурой» надо сказать несколько слов о его философской теории в целом. Блага начинает с того, что высшим началом – Абсолютом и создателем мира – является «Великий Аноним»[7]. К Великому Анониму могут быть обоснованно применимы разные хвалебные эпитеты – «Великий», «Могущественный», «Единый», «Мудрейший», «Вечный» и т.д., но кроме одного -- «Возвещающий Истину», «Истинный». Для Декарта аксиомой было, что Бог не может лгать. Лучан Блага склоняется к тому, что все обстоит прямо противоположным образом: если бы Великий Аноним открыл истину, его творческая мощь немедленно создала бы его абсолютный дубль, что привело бы к короткому замыканию его плеромы. Поэтому он вынужден говорить если не откровенную ложь, то, как минимум, не всю правду, а еще точнее, он вводит трансцендентальную цензуру  -- но снова не в высказывание, а в принципиальную возможность его адекватного истолкования. Он может открыть всю мудрость, но прежде он лишает того, кому он ее открывает, способности ее понимать. Именно в этом состоит смысл «трансцендентальной цензуры». Если Бог (Великий Аноним) создал бы по-настоящему совершенное и истинное творение, Он бы просто повторил самого Себя. Но это невозможно, так как двух полностью тождественных «богов» быть не может.  Значит, полагает Лучан Блага, чтобы появилось творение Бог вынужден цензурировать сам себя. Эта цензура есть сокрытие некоторых – высших – аспектов структуры реальности.

Блага вводит понятия «парадизиакального сознания» и «люциферического сознания»[8]. Первое видит Бога и реальность в целом как  сплошной треугольник. Оно не схватывает наличия трансцендентальной цензуры и мыслит бытие так как если бы ее не было. А второе, напротив, распознает подвох, но восстает против «трансцендентальной цензуры» и стремится ее взломать («стать богом»).

Та линия реальности, которая отделяет позитивно доступную часть бытия от той части, которая была подвергнута трансцендентальной цензуре, Блага называет «мистериальным горизонтом». Парадизиакальному сознанию кажется, что подъем по Лествице ступеней бытия непрерывен, и оно не замечает мистериального горизонта – то есть той точки, где непрерывность обрывается. 

Люциферическое сознание знает о мистериальном горизонте, и пытается настойчиво описать ту часть бытия, которая скрыта за цензурированной завесой, с помощью тех же термином и подходов, что и реальность, расположенная ниже мистериального горизонта. Это и создает коллизию, отзвуки которой мы явно видим в состоянии современной западной цивилизации, ставшей однозначно на люциферический путь и стремящейся прорваться за естественные завесы таинства – расшифровать геном, создать ИИ и т.д. Схему Лучана Благи можно отразить на следующем рисунке.

Сам Блага призывает найти третий путь: не впадать в наивность парадизиакального сознания, игнорирующего принципиальную трещину в структуре реальности, но и не позволять себе быть захваченным люциферическим восстанием. Надо сосредоточиться на мистериальном горизонте, приняв мистерию, таинство как нечто самодостаточное. Да, Бог не познаваем, и истина, которую Он уделяет нам, никогда не может быть полной. Всегда будет нечто, что от нас сокрыто непроницаемой вуалью. Что-то всегда будет подвержено цензуре и этого мы никогда не узнаем. 

Но это и есть свобода творчества. Мы вольны воображать то, что находится за мистериальным горизонтом, как нам будет угодно. Не наука (люциферизм), а культура[9] – вот чего хочет от нас Бог, что Он нам позволяет и к чему Он нас подталкивает.

В такой ситуации цензор приобретает особое значение. Он сторожит мистериальный горизонт, чтобы хранить его от сатанинской гордыни, соблюдать его неприступность. Творчество свободно до того момента, пока оно сохраняет уважение к трансцендентальной цензуре. А сам цензор оказывается в положении того, кто наделенный высшей миссией – соблюдать пропорции бытия такими, какими они должны быть для того, что мир мог существовать --- именно в том половинчатом состоянии, в котором он только и возможен, когда истина диалектически переплетена с неистиной и до конца, то, где кончается одно и начинается другое никто никогда не узнает. Пока не кончится мир.

За пределом карикатурной фигуры цензора и с учетом метафизической нагрузки «трансцендентальной цензуры» в философии Лучана Благи мы можем иначе отнестись к тем общеизвестным фактам, которые описывают положение дел в цензурой в истории Древней Руси и позднее имперской России. Так спискиотрече́нных книг в «Изборнике 1073 года» являются не просто перечнем ересей и запретов, но и содержат обширный и намного превосходящий по объему запрещения материал святоотеческого наследия, который следует принять за эталон и норму. Здесь описание ересей служит более контрастному формированию образу того, что является должным и правильным. «Изборник» высекает Pietà или Сфинкса – четко описывая сам образ и контрастно указывая на те фрагменты мраморной скалы или недолжные девиантные маршруты, которые должны быть отсечены. Отрицание неразрывно связано с утверждением, и в целом речь идет именно о выявлении образа – полноценного православного христианского представления об истине, красоте, благе. При этом глубины монашеского духовного созерцания остаются прикровенными. Для них есть свое место в области мистериального горизонта, которое блюдет ортодоксия, не пытаясь ни вторгнуться туда, ни подвергнуть его прямой критике. 

В ходе секулярных реформ при Петре и его последователях духовная цензура отделяется от светской. До середины XVIII века источником светской цензуры выступает сам Царь[10] (здесь следует вспомнить то, что мы говорили о высшем суверенитете цензора). Позднее русские цари делегируют это право различным инстанциям – Сенату, Академия наук, Министерству народного просвещения, Министерству внутренних дел[11] и т.д. Но всегда речь идет о чисто «комиссарском» делегировании определенных чисто суверенных полномочий со стороны царя. Это -- продолжение суверенной власти, а не нечто независимое и особое. 

Яркой фигурой цензуры в XIX веке был граф Сергей Семенович Уваров, адаптировавший славянофильский принцип «Православие, Самодержавие, Народность» к всей эпистемологической системе Империи – к культуре, образованию, политике и т.д. Опорой такого признания правоты славянофилов выступал монарх, но он не столько формулировал содержание высшего цензурного кода, сколько подтверждал своим высшим авторитетом предложенную версию. Цензором выступал как раз сам Уваров, хранитель мистериального горизонта русской культуры XIX века.

Революционные демократы и большевики, которые как только могли насмехались над царской цензурой, захватив власть в 1917 году пошли ровно по тому же пути и ввели жесткий цензурный код, но только на основе своей собственной идеологии. Вместо отсутствия цензуры (что вообще невозможно) большевики ввели свои параметры  и настаивали на них намного более агрессивно, нетерпимо и радикально, нежели цензоры эпохи царизма.

Нечто подобное мы видим и в современных либералах – как российских, так и западных. Нещадно критикуя и осмеивая цензуру в тех обществах и режимах, которые им не нравятся, они, как только получат власть, вводят свои собственные цензурные правила – еще более жесткие и нетерпимые, репрессивные и ограничивающие. Люциферический взлом мистериального горизонта ведет не к освобождению от цензуры, а к настоящей полноценной диктатуре, хотя само восстание начинается с требования ничем не ограниченной свободы. 

В современной России цензура, безусловно, есть. Такого общества, в которой ее не было бы, не существует. Однако ее осуществляют пока по инерции 90-х годов либералы. Именно они, узурпировав это право и не собираясь его отдавать даже в новых условиях, продолжают обладать в Российской Федерацией монополией на цензуру. Условия СВО требуют от власти новых действий, ориентиров и методик, но пока либералы справляются с этим чисто техническими средствами. Цензурным кодом остается либерализм, хотя и соединенный с понятием суверенитета. В целом элита – в том числе и прежде всего эпистемологическая элита --  солидарна с западным культурным кодом и патриотический – славянофильский, православный  -- код по прежнему упорно блокирует. Отсюда и противоречия с цензурной логикой: принимается и поддерживается в культуре все то, что соответствует прежде всего либеральной установке, но в сочетании с лояльностью режиму и – пусть не хотя – признанием суверенитета России. Все остальное отвергается. Суверенный цензор от власти высекает из русского общества  по прежнему не православный образ, а постмодернистский гибрид «суверенного капитализма».

Очевидно, нам нужна другая цензура и другой цензор. 

Максим Крючков. Александр Гельевич, благодарим вас… Отец Андрей хотел сделать ремарку небольшую.

Андрей Ткачев. У меня есть ремарка, да. Прозвучало выражение такое, что цензор анонимен. Если вы держали в руках кто-нибудь книги дореволюционной печати, там в начале книги всегда есть печать «Разрешено», подпись, печать цензора. Там имя всегда есть. Цензор не анонимен был. В Российской Империи цензоры обязывались и отвечали. У ошибок есть имя и фамилия, это мы знаем, очень важный принцип. Цензор отвечал за то, что он запрещает и разрешает. И на разрешенных книжках была его печать и подпись. А на запрещенных еще и можно было узнать, кто запретил к печати. Например, известны имя и фамилия цензора, пропустившего «Капитал», например, в печать. Я сейчас не назову, к сожалению, но известен по имени данный чиновник, который устав читать эту книжку, сказал: «Это всего лишь для того, чтобы заработать капитал». И печать «Разрешается». Да, это известно. То есть, цензоры, повторяю, они не скрывались за безликими какими-то государственными стенами. В их рядах был, например, Гончаров, который полжизни проработал цензором. То есть, наш классик литературный Иван Гончаров как раз в цензурном комитете работал. Что не мешало ему быть, действительно, творцом. Так что да, цензор — это не безликая фигура. Это очень хорошо. В общем, у него есть имя и фамилия. И он ее не скрывает.

Максим Крючков. Александр Гельевич, еще раз благодарим вас. И я передаю слово учредителю Института Царьграда, кандидату юридических наук, Константину Валерьевичу Малофееву.

Константин Малофеев. Блестящий доклад Александра Гельевича. Я хотел сказать, что цензура претерпела такую же метаморфозу, даже не метаморфозу, она просто последовала судьбе идеологии. А ведь цензура – она, собственно, отделяет норму от не-нормы, правильно? Её смысл в этом и заключается. То есть, кто-то определяет, что является нормой, а что не-нормой. Норму в сфере высокого и духовного определяет идеология. Вот, собственно говоря, в нашей Конституции, как в статье 13-й появился запрет на идеологию, так и, соответственно, в 27-й ввели запрет на цензуру. Это две абсолютно связанные друг с другом нормы и понятия.

Но идеология в реальной жизни у нас не запрещена, у нас запрещена суверенная идеология, наша собственная идеология. Я извиняюсь, что из области конституционного права мы сразу перейдем к нашей области понятий. В то же время, в статье 15-й Конституции у нас написано о приоритете международных договоров Российской Федерации над нашим собственным законодательством. То есть, 2+2+2 равно шесть. То есть, если у нас запрещена наша собственная идеология, и если у нас запрещена цензура, то есть, сверка того, что происходит в средствах массовой информации или в публичном пространстве, на соответствие этой идеологии, а, при этом, приоритетом над нашим собственным законодательством являются международные соглашения, в которые вступает Россия, частью которых являются, в том числе, различные декларации, это означает, что разрешена цензура, на соответствие этим международным соглашениям и декларациям того, что у нас происходит, в публичном медийном пространстве. И мы ровно в этом живем. Здесь нет ничего нерационального и несчетного. 

Здесь все документы налицо. Есть, например, соответственно, акт заключительный Хельсинкской конференции, который утвердил известную Хартию прав и свобод человека, которой мы до сих пор следуем. Мы вышли только из первой ее части, когда вышли из Совета Европы, вторую мы продолжаем соблюдать. Но там не только сказано о правах и свободах человека, исходя из старинного архаичного масонского перечня 18-го века. Там же еще потом была масса разъяснений о том, что такое права и свободы человека. И туда уже вошли вот эти все-все замечательные придумки 21-го века, как, например, слово «гендер» или еще какие-то другие слова. 

Там же, в этих международных соглашениях находятся другие наши обязательства, требующие от России следовать в русле сегодняшней политики, как о ней рассказал Александр Гельевич. Поэтому в настоящий момент наша цензура, совершенно точно, по документам, соблюдает то, что Россия наподписывала за 90-е колониальные годы, и только к концу «нулевых» избавилась от этого зуда вступить в очередное международное соглашение по продвигающейся глобалистской либеральной трансгуманистической повестке. 

Поэтому, для того чтобы избавиться от этой цензуры, в Конституции нашей страны должна исчезнуть 15-я статья. Потому что у нас сейчас, напоминаю, с изменениями в Конституцию от 1 июля 2020 года появились слова о том, что наше законодательство превалирует над международными соглашениями. Но это в статье 67-й, в разграничении полномочий между субъектами Федерации и Федерацией. А статья 15-я осталась, где была. Поэтому у нас есть противоречия на этот счет. Поэтому что даже законодательном смысле мы в данный момент находимся на двух стульях. С одной стороны, мы как бы ступили на путь суверенного идеологического развития. А с другой стороны, прямо в либеральной Конституции 1993 года, в ее неизменяемой 1-й главе, написано про то, что у нас своей идеологии быть не может, соответственно, не может быть своей цензуры, которая эту идеологию сохраняет и защищает. 

И я в этом согласен с Александром Гельевичем, что нам нужен иной цензор. Но я бы здесь даже назвал имя, что иной цензор нам нужен свой, суверенный. У нас сейчас цензором является Запад. Мы с ним воюем, а его повестка по-прежнему является источником отделения нормы от не-нормы. Запад определяет, что такое норма, по-прежнему. И, пока мы не изменим Конституцию, то даже такие блестящие принимаемые стратегические документы, как Стратегия национальной безопасности, мы сейчас изменили Основы государственной политики в области сохранения и защиты традиционных духовно-нравственных ценностей, мы изменили и ввели Основы культурной политики в Российской Федерации, недостаточны, так все они носят подзаконный характер, поскольку утверждены Указом Президента, который, напоминаю, в иерархии правовых норм находится ниже закона, и уж тем более ниже Конституции. По этой причине, мы на уровне подзаконных актов вырвались на свободу, и в этой связи, гордимся тем, что двинулись по этому пути.

Но наша Конституция по-прежнему диктует нам, что мы находимся в рамках либерального дискурса. У нас в 1-й и во 2-й статьях Конституции, в 1-й в основном, заложены, фундаментально заложены либеральные принципы в виде прав и свобод человека, перечисленные, еще раз!, в их масонской последовательности, а не в христианской. Где право собраний стоит, почему-то, рядом с правом на жизнь. Так вот, мы должны поменять Конституцию, для того чтобы наша цензура стала суверенной. Поэтому понятие цензуры – это очень глубокое понятие, но оно носит, конечно, инструментальный и подчиненный характер к такому понятию, как идеология. И до тех пор, пока идеология у нас чужая, а она у нас сейчас чужая, ее не «нет», как записано в Конституции, она есть. 

И на Западе она есть. В американской Конституции нет запрета на идеологию. Английской Конституции не существует. Американский Институт кинематографии, который пишет повестку, что снимать в голливудских фильмах, есть. И американские средства массовой информации, которые представляют из себя пятую и основную ветвь американской власти, тоже есть. И интернет-гиганты есть. И существуют правила поведения внутри частных компаний «Мета» и «Гугл», которые диктуют, что можно, а что нельзя писать в соцсетях, и что выдается в какой последовательности в поиске. Поэтому в реальной жизни цензура есть, а в нашей Конституции нам запрещено бороться с этой «чужой» цензурой. Поэтому мы сейчас обсуждаем не то, что нам бы неплохо иметь цензуру, а нам бы избавиться от чужой цензуры. А для этого мы должны сначала выработать идеологическую цель, для чего, собственно говоря, проводится наше собрание. А затем, конечно, было бы неплохо, если бы законодатель задумался об этом предмете. Поскольку в настоящий момент наша Конституция не просто нейтральна к этому понятию, она прямо заточена на то, чтобы мы не смогли быть суверенны от чужой идеологии и, соответственно, чужой цензуры. Спасибо.

Максим Крючков. Константин Валерьевич, благодарим Вас за констатацию такого фундаментального юридического противоречия. И, коль скоро вы упомянули международный аспект, то я с удовольствием предоставляю слово Олегу Борисовичу Озерову, послу по особым поручениям Министерства иностранных дел России, руководителю постоянного секретариата форума «Россия – Африка». Олег Борисович, пожалуйста.

Олег Озеров. Спасибо большое. Действительно, тема исключительно важная. И я хотел бы присоединиться к тем оценкам, которые до этого были высказаны.

Первое, это то, что цензура существует в любом обществе. Меняются только ее оформление и инструментарий. Он может быть формальным или неформальным. И, безусловно, еще важно понимать то, что мы называем либеральной цензурой, это, скорее, либеральная оболочка, имеющее свое конкретное целеполагание. 

Ее целеполагание лежит в области той модели глобализации, которую мы сейчас разрушаем совместными усилиями. Когда вот этот либеральный дискурс – он, во-первых, рушится под напором жизни. Его разрушаем не только мы, его разрушают и другие нации. И, обращаясь к своей теме. Например, когда президент Уганды ввел уголовное преследование за принадлежность к ЛГБТ-сообществу, это же вызвало взрыв возмущения на Западе. Но, на самом деле, это подтверждает, что мы не одни в международном сообществе. В международном сообществе мы идем в общем потоке людей, которые восстали против этой либеральной пропаганды, которая положена в основу внедряемой модели глобализации, которая построена на очень простых принципах, о которых сказал наш Президент: на сатанизме, когда белое объявляется черным, а черное белым. 

И еще один момент, очень важный – это что в либеральной матрице цензуры заложена русофобия. В качестве примера приведу случай из своей дипломатической работы. Еще в 1998 году, в период расцвета дружбы России и Франции, либеральной, масонской, со всеми прелестями либерализма демократии, свободы слова, и так далее. И я предложил, походив по всяким местным французским инстанциям: у нас же дружба, мы же одного цвета? У вас три цвета флага, у нас три. Давайте мы сделаем радио, которое будет транслировать из Москвы просто культурные новости. Культура, спорт, никакой политики. 

 

Предлагая эти идеи, я опирался на поддержку нашего посла, тоже большого либерала, Юрия Алексеевича Рыжова. Казалось бы, вы едете в машине, включаете радио, – у вас есть испанское радио, французское радио, арабское радио. На этом же диапазоне в автомагнитоле. И вдруг оказывается, что русское запрещено. Я пришел к руководителю, вы все его помните и знаете, он руководил «Радио Ностальжи», сейчас вспомню его фамилию… И я к нему пришел, сказал: «Ну, почему нам нельзя сделать русское радио?» Он говорит: ты не понимаешь, любая информация есть пропаганда… Мне кажется, это очень важно для определения цензуры.  

И, когда сегодня нам каждый день рассказывают о том, как тяжело приходится в Израиле Пугачевой, – это пропаганда тех людей, которые покинули нашу страну, и которые не поддержали СВО. Зачем мы о ней говорим? Это тоже элемент. Так вот, на Западе в матрицу записано, что про Россию можно говорить либо плохо, либо ничего. И почему это происходит? Именно потому, что несмотря на тот либеральный дискурс, который у нас доминировал, никто на Западе не верил в то, что мы внутри изменились. Все равно в российской матрице, нашем генетическом коде, заложено суверенное восприятие действительности, своя идеология. И именно против этого Запад развязал ожесточенную борьбу, с чем мы сегодня сталкиваемся.

Но я хотел сказать, что, во-первых, с точки зрения целеполагания нам нужно полное восстановление нашего суверенитета. И под это уже должен быть разработан соответствующий инструментарий цензуры. Потому что сейчас мы, находимся вот в этой матрице, в этой половинке, мы, с одной стороны, вроде за суверенитет. А с другой – вы приходите в Министерство культуры, и хотите снять фильм про Россию. Попробуйте сейчас снять художественный фильм про Елизавету Федоровну, о ее судьбе. Посмотрим, кто вас поддержит. 

И в инструментарии этой цензуры, о которой мы говорили, кроме этой русофобской линии, которая просто прописана в матрице, есть и вторая часть – это, конечно, финансовый аспект. И, пока у нас не будет финансового суверенитета, мы не сможем ввести цензуру, в том виде, в котором она должна быть представлена в России. Поддержка самого лучшего, самого нужного, самого нравственного. 

Потому что нужно соединить эти две вещи, о которых только что мы сейчас говорили. То, что цензорами должны стать наиболее образованные, наиболее грамотные, наиболее культурные и наиболее нравственные люди. Но они должны получить ресурс. Потому что этого сегодня нет. Этот ресурс, который сейчас идет на поддержку футболистов, девушек с низкой социальной ответственностью, на поддержку «Дома-2» и так далее, – должен быть перенаправлен. «Дом 2»-то продолжает показываться! Поэтому для того, чтобы реализовать эти задачи, нам нужная полная суверенизация в финансовой сфере. Это первое. Второе – разработка инструментария в сфере цензуры, который, на мой взгляд, тоже не обязательно должен быть формализован, как в 19-м веке. Или как в 20-м веке Главлит, и так далее. 

Это просто то, о чем мы сейчас говорили – чтобы на должностях Министерства культуры и выше стояли люди, которые являлись бы носителями тех высоких смыслов, Божественных смыслов, которые мы хотели бы видеть в обществе. Потому что они будут их транслировать. И в сфере международной я хотел бы еще раз сказать, что у нас очень много союзников. Мы найдем этих союзников и в арабском мире, в Исламе. У нас много союзников. И я видел, как эта проблема решается Мухаммедом Бен-Сальманом, в Саудовской Аравии. Кстати, технологично и аппаратно. Он просто запретил порнографию. Запретил порнографию аппаратно. Великолепно программа работает. Всё отсекает, полностью. И это очень технологичное современное решение, без создания отдельного аппарата. И я думаю, что здесь мы тоже очень много найдем общего с исламским миром, с точки зрения суверенизации и главного тренда. В том, что мы должны быть хозяевами. И Мухаммед Бен-Сальман показывает, как он становится сувереном своего решения в плане развития страны и выработки норм развития, соответствующих Исламу и его религиозным принципам. 

То же самое мы видим сейчас, может быть, в более размытой и разноцветной форме, в Африке, где глубже, конечно, либеральный дискурс проник. И гендерный вопрос, с которым мы сейчас сталкиваемся при подготовке итоговых документов. Гендерная проблематика, проблематика климатическая, так называемая «зеленая повестка» - это составные части той трансцендентальной матрицы и трансгуманистической современной глобализации, того отживающего дискурса, которые нам будут пытаться продвигать в наши документы, навязывать их присутствие в нашей жизни. 

В то же время, мы видим, я цитировал президента Уганды, и могу добавить, что есть и многие другие лидеры стран, кто, может быть, еще боится сказать об этом прямо, но уже начинает на эту тему разговор. Поэтому мы внесли на обсуждение саммита «Россия – Африка» тематику культуры, образования, науки как одних из главных компонентов, на базе которых мы будем выстраивать эту платформу взаимодействия. Потому что, как мне представляется, с точки зрения выработки будущих норм цензуры в обществе, нам нужно искать союзников на международной арене. И я думаю, что мы их найдем, если мы сами сможем очень четко и внятно сформулировать наше видение организации цензуры в 21-м веке, на примере России, и предложить эту модель разделить нашим партнерам, в том числе в Африке. Спасибо.

Максим Крючков. Спасибо, Олег Борисович, за обстоятельнейшее выступление. И я хотел бы передать слово Лидии Владимировне Матвеевой, доктору психологических наук, профессору кафедры методологии и психологии факультета психологии МГУ имени Михаила Васильевича Ломоносова.

 

 

Лидия Матвеева. Добрый день, уважаемая аудитория. Спасибо за приглашение на такое высокое собрание, которое занимается фундаментальными вопросами организации нашего государства. 

Потому что то, что мы говорим о цензуре – это, конечно, очень серьезный вопрос. И я думаю, что он непростой на всех уровнях власти. Очень непростой. Просто мне удалось побыть тоже в роли цензора. В Министерстве культуры нам давали список фильмов, на которые нужно потратить государственный бюджет. Это был огромный список. И мы отмечали, почему да и почему нет и обосновывали решение. Но я так понимаю, что после вот такой психологической экспертизы там была еще экспертиза финансовая, как правильно говорит Озеров Олег Борисович, и, естественно, какая-то, видимо, либеральная. Потому что потом примерно половина из того, что мы не рекомендовали все равно вышло в эфир за государственные деньги. То есть, там есть очень мощные лоббирующие структуры, которые связаны с финансовыми потоками, и они перекрывают все экспертные оценки. То есть, экспертная оценка – это, конечно, очень хорошо, но она у нас не является главной при выборе, направлять деньги на один дискурс либо на другой. 

В современном информационном пространстве наблюдается борьба между различными пониманиями смысла и цели развития психологической цивилизации. В настоящее время мы присутствуем при становлении нового витка развития культуры, информационной культуры. И в этом смысле понятие цензуры, содержание цензуры должно быть пересмотрено. Потому что мы сейчас не о цензуре должны говорить, а о защите нашей цивилизации от влияния чужой цивилизации. О цивилизационном противостоянии. И это меняет место культуры в нашем культурном и ментальном пространстве. 

В современных информационных продуктах могут соединяться самые высокие проявления творческого интеллекта и грубые, низменные инстинкты человека, берущие начало в первородном грехе, тяге к нарушению запрета. То, по какому сценарию будут развиваться отношения этих двух начал человека в информационном пространстве, в значительной степени будет зависеть от способности человеческого сообщества к научной рефлексии процессов воздействия информационного дискурса на образ мира и поведение человека. 

Если традиционная культура сосредоточилась на проблеме жертвы и воздаяния за нарушение культурных запретов и на сценариях распада старой идентичности человека как царя природы и завоевателя пространства ресурсов, то в информационной культуре осуществляется провокация нормы поведения на основе рефлексии границы сакрального, инфернального и профанного пространств, представленных ментальной и образной формой. Манифестируется образ человека, обладающего сверхмогуществом и самосвятостью. Образы человека-паука, железного человека, Бэтмена, Кащея. Здесь происходит порождение всплесков страстей разной направленности, приводящих к реальным актам насилия, бесчинств и бессмысленной жестокости. Взрывчатый материал помещается в зазоры культурных матриц разных цивилизаций, в которых содержатся общепринятые табу, запреты и правила. 

Главным средством воздействия является соблазн, псевдоценности и удовольствия, доведенные до крайности. Абсолютизируются понятия экстаз, наслаждение, удовольствие, популярность, упоение властью над людьми, измененное состояние сознания. Визуализация как форма разнообразия и способы удовлетворения потребностей разного рода не имеет границ, так как основана на фантазии и творческих способностях человека. Происходит интенсивное смешение культурных сценариев различных этносов, начиная от еды, кончая образом красоты каждой нации. 

Поэтому сейчас самая популярная у молодежи операция – это изменение внешности, по образцу. Показателен пример Южной Кореи. Там это самые дорогие операции, но до 18 лет запрещено изменять лицо. Поэтому многим детям обоих полов в 18 лет родители дарят на совершеннолетие деньги на операцию по смене внешности. Образцом являются два шведских актера, женщина и мужчина. То есть, восточная красота пренебрегается, и они пытаются сделать себе европейскую внешность. 

Поэтому для современной глобальной медиасреды требуется разработка правил нормы и запрета в новый вид культуры. Мне кажется, что нам надо поставить вопрос более широко. То есть, мы должны в информационном пространстве поставить заборы из новых табу, новых правил, новых запретов. А не использовать старые механизмы, цензуры. Потому что это новая реальность. Это культурное пространство не имеет государственных границ. У нас сейчас лидирует, естественно, англосаксонский тренд. Правда, с ним уже борется южнокорейский тренд, и японский, и мультфильмы японские, корейские дорамы. 

У меня, вот, столько уже было просьб: дайте, пожалуйста, корейский учебник, где бы взять материалы про корейскую культуру. Многие дети пытаются учить корейский язык сами. Потому что им эти дорамы нравятся. Почему? Потому что восточный образ – он более сложный, по своей семантике. Потому что, когда снимают восточные операторы, они, как минимум, включают пять или шесть планов. То есть, там герой всегда в интерьере. На первом плане там будет цветочек. Восточная техника вовлекающая. Если западная техника образа выпадает из экрана, она крупный план постоянно использует, крупный план лица, глаз, рук, жестов, то восточная техника – она вовлекает. Она заманивает тебя внутрь этого плана. И она поэтому имеет очень мощный суггестивный эффект. 

И поэтому сейчас люди «западают» не на бразильские и мексиканские сериалы, на которые мы «западали», а на восточные, японские и корейские дискурсы визуальные. И это приводит к тому, что фактически одним из путей создания цивилизованного существования в информационной культуре может стать формирование жестких критериев ограничения в системе ценностей, способов удовлетворения потребностей, сценариев одобряемого поведения, которое способствует выживанию человечества как вида. 

И главной задачей для нашего поколения является создание условий для безопасной межкультурной коммуникации в медийном пространстве. Мы последнее поколение, которые воспитывались на, так сказать, реальных сказочных героях. Наши дети уже воспитываются на «Маше и Медведе», на «Кощей. Бессмертное начало». Я уж не говорю о «Том и Джерри». Понимаете? То есть, мы то поколение, которое обязано эти границы поставить. Потому что мы их ощущаем. Потому что наши дети, наши студенты – они уже не чувствуют эти границы, понимаете. Самая существенная проблема в настоящее время – это война за критерии культурной нормы. 10—15 лет назад, в рамках концепции постмодернизма Джозефа Овертона, была разработана политическая теория «окна Овертона». Она описывает механизмы воздействия на общественное сознание, позволяющие превратить немыслимое в общепринятое через радикальное, приемлемое, разумное и популярное. 

Используя эту теорию, можно добиться с помощью средств массовой информации принятия обществом как разумных, так и абсурдных идей. Наибольшей убедительностью в информационном пространстве обладают образы художественных произведений, фильмов, мультфильмов и телесериалов. Вся страна помнит, как мы любили бразильские и аргентинские сериалы, их героев. Мы до сих пор восхищаемся образами фильма «Мимино», хотя давно это уже минуло. Почему? Потому что художественный образ, сделанный с помощью медийных технологий, – это образ, который работает и на сознание, и на подсознание. Каждый образ эмоционально пропитан множеством эмоций, всеми эмоциями. 

Теперь очень важное замечание. Потому что я уже много лет занимаюсь еще защитой детей в Общественном совете при Уполномоченном по правам ребенка. Мы много исследуем мультфильмы и обращаем внимание на то, чтобы дети осваивали правильные нормы поведения, учились проявлению чувств, принятию решений и волевым интенциям. И я хочу процитировать Льва Семеновича Выготского. «Воспитывать – значит, организовывать социальную среду, пронизывать и окутывать жизнь ребенка тысячами социальных связей, которые бы помогали выработке нравственного характера. Ни в какой другой области не имеет такой силы и справедливости общее положение о воспитании». Воспитывать – значит, организовывать правильный образ жизни для ребенка и для взрослого человека. 

То есть, что я хочу сказать. Что так называемый социальный капитал, на котором строится всё общество, воспитывается только между диалогом взрослого и ребенка, который существует в личном плане. Не в медийном, а в личном плане. Диалог двух людей, которые обмениваются когнитивной эмоциональной информацией, формируется из чувства личностного доверия. Без личностного доверия общество никак не склеишь. 

Почему разрушаются семьи, почему разрушается дружба, почему понятие пользы стало важней, чем понятие дружба? Понимаете, полезный человек, нужный человек, а не мой друг, мы зачастую говорим. Вместе с тем, понятно, на чем строится общество, формируются духовные связи людей друг с другом? Я тебе доверяю, потому что твои эмоции и твои когниции мне резонируют. Механизм передачи – резонанс, эмоциональный резонанс. Как говорит один из моих очень добрых друзей, из «Арзамас-16», физики, они говорят: «Человек – это плотно упакованный волновой пакет». И всё, что происходит с человеком, любая его коммуникация происходит по механизму резонанса и зависит в том числе от нашего обмена эмоциями.   

Мы исследовали в прошлом году символы у молодежи, как они понимают историю России. Смотрите, что получается. Было 750 человек из восьми регионов страны. И вот исторические этапы: Древняя Русь, царская Россия, Советский Союз, современная Россия. 

Мы четыре единицы посмотрели: политические лидеры, культурные персоналии, исторические события, географические символы. Что дети знают и помнят. Вот, результаты. Древняя Русь. Политические лидеры – 36% они вспомнили: Владимира Красное Солнышко, Рюриковичей, княгиню Ольгу; Географическое – Киевская Русь, Золотая Орда, Объединенная Россия. Исторические – только Крещение Руси, Куликовская битва. Никакой культуры и никаких других событий, ничего не вспомнили. Царская Россия. Уже меньше лидеров политических, но все равно 65% только лидеров отмечают. И 10% события. Крепостное право, Отечественная война, революция 17-го года. Советский Союз. Сталин, Ленин, Брежнев. И четыре события: Великая Отечественная война – 37%, развал Советского Союза, первый полет в космос, перестройка. Современная Россия. Два только лидера – Путин и Ельцин. Вот, 50 упоминаний, 50%. 48 - Путин, 1 –    Ельцин. Экономический кризис, изменение Конституции и коронавирус. Ну, и я просто даже не буду долго озвучивать выводы. Совершенно очевидно, что для наших детей Россия в событиях фактически не представлена никак. Только в политических лидерах. И то, потому что им про них до пятого класса, по-моему, рассказывают. После этого тишина, понимаете. То есть, какой образ России у нашей молодежи, понимаете? С чем она идет на то же СВО? Что она защищает, понимаете?

И это имеет отношение к цензуре учебников, к цензуре образования. Нам нужно, прежде всего, сейчас взяться за образование, как минимум. Потому что мы можем потерять детей, целое поколение. Я уж не буду про сказки теперь говорить. У нас есть большой материал про «Машу и Медведя», про «Кощея. Начало». И сравнение с афанасьевской сказкой. По этосу благородства, этосу героизма, этосу выживания, и так далее. По всем пяти этосам, по этическим нормам. Меня уже зовут разрушителем мультипликационной промышленности России, потому что я выступаю против этих героических замечательных произведений типа «Маша и Медведь». Я уж не говорю, что она социальная психопатка, эта Маша. А Медведь – это просто такой увалень, который лишен мужского начала, который занимается только шахматами, пчелами и рыбалкой и вообще никак не занимается воспитанием ребенка. А Маша просто социальный провокатор, просто клоун фактически. А это подростковый образ.

Цензуре надо начаться с учебников. И мультфильмов. Спасибо.

Максим Крючков. Благодарим Вас за подробнейшее глубочайшее выступление. Обозначили целый ряд фундаментальнейших проблем. Спасибо большое.

Максим Крючков. И у нас включение дистанционно. Научный сотрудник Государственного музея истории религии Павел Александрович Тугаринов. Пожалуйста.

Павел Тугаринов. Добрый день, уважаемые коллеги. Спасибо за приглашение. Мой доклад заявлен так: «Поднебесная цензурология, о чем молчит благородный муж». Ну, и, соответственно, я буду говорить о Китае. 20-го марта в Институте Китая и современной Азии РАН прошел круглый стол. И он был заявлен под девизом «Коллективными усилиями осуществим доворот на Восток». Не поворот, а именно доворот. У нас поворот – он уже начался довольно давно, но он всё как-то не заканчивается. Но если даже мы, все-таки, не хотим совершать этот поворот, то, я думаю, любой согласится с тем, что сегодня отношения с Китаем – и для нас всех, и для нашей страны – это, действительно, приоритетное направление. А значит, нам надо уметь понимать Китай, и нам нужно понимать язык китайской культуры. 

Цензура вообще – она функционирует обычно в двух модусах. Что это? Это ограничение и надсмотр. Предлагаю начать с ограничения. Культура, как таковая, вообще любая культура, не обязательно китайская, она связана с какими-либо ограничениями или табу. Об этом писал, простите, Зигмунд Фрейд. Ну, не только Зигмунд Фрейд, множество других антропологов, русская семиотическая школа об этом много говорила. Что культура всегда связана с каким-либо ограничением. То есть, культура – это уже и есть цензура. 

Что же такое культура для Китая? Культура по-китайски буквально будет «вэньхуа». «Вэнь» переводится как «узор», или «письменность». Прежде всего, старое значение «узор». Что это за узоры такие? Это узоры, которые являются проекцией неба на Землю. Культура – это всегда эманация небесного. То есть, эманация Божественного. Культура в Китае – это проявление Божественного на Земле. «Вэньхуа», «хуа» – «изменение». То есть, культура – это изменение в узоре, за которым мы можем наблюдать. Мы наблюдаем за культурой и наблюдаем за тем, как происходит изменение в Божественном узоре. Как он плетется, меняется, приобретает какие-то другие формы. Естественно, если эта культура связана с Небом, то она носит сакральный характер, и отношение к ней должно быть соответствующее. 

Конфуций в «Лунь Юй», в сборнике высказываний, в седьмой главе, говорил о том, о чем говорить не стоит. В 7.21 сказано так: «Учитель не говорил о чудесах, силе, смуте и духах». То есть, он тут проводил определенную самоцензуру. Он говорил, прежде всего, о духах. Это какое-то, конечно, наследие анимистической традиции. Китай и сегодня сохраняет, во многом, элементы анимизма. Но можно это понимать именно шире. Конфуций не говорил о священном. Культура в Китае – это пространство ограничения и оставления такого дольмена священного, сокрытого священного. 

Тут же можно вспомнить начало «Дао дэ цзин», базового текста для даосизма, где сказано у Лао-цзы так вот: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя». И далее, опять-таки, возвращаясь к Конфуцию, в «Лунь юй» 16.6 Конфуций говорит об ошибках, которые делают при общении с благородным мужем. Конфуций говорит, что это за ошибки. Это начинать говорить, когда не наступило время слов, и не говорить, когда пришло время слов. То есть, мы видим и в «Лунь юй», и в «Дао дэ цзин», что такое цензура. Это ограничение в культуре, которое связано, скорее, с таким вот апофатическим жестом, который позволяет избежать забалтывания. Чрезмерное количество слов приводит к профанации, приводит к падению. И тут это очень даже созвучно словам прекрасного западноевропейского философа Кьеркегора, который говорил, что «мы все хотим свободы слова, но не пользуемся тем, что нам дано. Мы не пользуемся свободой мысли». Также это похоже и на мысль Людвига Витгенштейна, с его классическим, о том, «что может быть сказано, должно быть сказано ясно, о том же, что невозможно сказать, следует молчать». 

Эти тезисы – они являются базовыми для китайской культуры и сохраняют актуальность и по сегодняшний день. Но были и более радикальные жесты, относительно цензуры. Например, великий китайский историк Сыма Цянь приводит такой сюжет. Конфуций как-то предложил князю позвать дворцовых музыкантов. И, вот, Сыма Цянь пишет так, что шуты и карлики начали выделывать разные фокусы. Конфуций поднялся и сказал: «Когда низкие люди издеваются над повелителем, их вина казнится смертью. Я прошу дать приказ поступить с ними по закону». Здесь низкие люди – не потому, что карлики. В Китае есть такая диада – благородный муж и низкий человек. Низкий человек – это тот, кто думает о выгоде. Благородный муж – он думает о высоком, он думает о Поднебесной, он думает о Небе, и так далее. А вот, Конфуций говорит, что эти люди думают совершенно не о том. Их жесты при правителе, их действия – музыкантов, актеров – они нарушили естественный порядок вещей. Они внесли в общество то, что в Китае называется термином «смута» – «луань». Любые действия, которые происходят, особенно при Императорском дворе должны быть соразмерны Небу. Вся культура, всё, что происходит внутри человеческого сообщества, соизмеряется с Небом. Соответственно, радикальные какие-то изменения, тем более, в присутствии правителя, они, по Конфуцию, карались смертью. При этом, Конфуций, напоминаю, считается первым человеком, который вообще ввел в обиход категорию гуманности, «жэнь», по-китайски. Вроде бы это человек, который говорит о гуманности, в основе конфуцианства лежит гуманность. Но неправильное поведение при императоре – это смерть. Потому что это влияет на всех людей, на устройство общества, и всем от этого будет хуже. Поэтому лучше от этих музыкантов нерадивых как-то избавиться. 

В дальнейшем были и негативные примеры цензуры в китайской истории. Самый известный пример – это сожжение книг и погребение книжников в 213—212-м годах до нашей эры, связанных с правлением китайского императора Цинь Шихуанди. Китайская история однозначно описывает этот сюжет как негативный. Император Цинь Шихуанди отдал приказ сжечь все книги в стране, которые не имели практической ценности. То есть, он предложил оставить книги по медицине, географии, и так далее, и так далее. А всё философское надо уничтожить. Китайская культура максимально негативно оценивает этот подход.

При этом в дальнейшем, когда конфуцианство уже стало официальной идеологией, отчасти элементы легизма были, конечно же, заимствованы. И мы можем и сегодня проследить какие-то подобные элементы в рамках современного китайского общества. 

Второй подход – это надсмотр. В Китае, еще во время династии Хань, был создан цензорат, он постепенно развивался, стал уже мощной институцией во времена династии Тан, это 6—9-й век нашей эры. Цензорат этот назывался по-китайски Юй Шитай. Дословно это переводится как «терраса державного наблюдения». То есть, это государство, которое наблюдает за тем, что происходит в обществе. В Цензорате работали, естественно, конфуцианцы. Если мы посмотрим на историю существования этого органа, то чем занимался Цензорат? На протяжении более чем полутора тысяч лет они боролись с евнухами. Чем так плохи евнухи, чем они не устраивали это интеллектуальное сообщество? Евнухи получали чиновничьи должности без экзаменов. То есть в Китае, чтобы стать чиновником, надо было сдать экзамен, который состоял из написания стихотворений и знания философии, написания философского эссе. А евнухи получали должности без знания философии и не умели писать стихи. И, соответственно, они не были сопричастны культуре. И, соответственно, они не были сопричастны Небу. И чем же занимались евнухи? Они занимались менеджментом, управлением, дворцовым управлением и каким-то микроменеджментом. Это то, что называл Ален де Бенуа «управленец», я этот термин взял у Александра Гельевича. Это управление, менеджмент, который исключительно технократичен и не несет в себе никаких смыслов. И конфуцианцы на протяжении тысячелетий боролись с этим менеджментом, который не содержал в себе отсылок к Небу, к Небесной вертикали. 

Вы можете, конечно, спросить, а какое это отношение всё имеет к нашей современности, к Китаю? Всё-таки, нас какие-то более практичные вопросы беспокоят. Конечно, Китай сегодня занимается разнообразной цензурой. В интернете постоянно встречаются истории про то, что в Китае запретили поп-группы, состоящие из мальчиков, которые слишком похожи на девочек. И различные другие истории. Мне кажется, это не столько интересно, тут что важно отметить? Почему я делаю такой акцент на культуре? Ван Хунин, официальный идеолог Си Цзиньпина, один из самых влиятельных людей в Китае, еще в конце 80-х написал эссе. В этом эссе он сделал такой вот ход. Он сказал, что марксизм вообще всем прекрасен, он чудесный и замечательный, только есть одно «но», которое нам надо в нем исправить. Что это такое? Это соотношение базиса и надстройки. Надо нам взять и поменять базис и надстройку. И тогда всё будет хорошо. 

Понятно, это та самая история, когда мы видим, что Маркс в 19-м веке придумал научный коммунизм и на протяжении всего 20-го века над ним издеваются любым возможным способом. Оказывается, что такое надстройка? Это, собственно, культура. Базисом является как раз связь человека с Небом и Неба с человеком. А экономические взаимоотношения, вот это вот «управленьице», является глубоко вторичным по отношению к культуре. И цензура в Китае – она как раз, носит священный характер ограничения. При этом ограничение несмотря на то, что история знает такие радикальные действия, как убийство каких-то плохих актеров и музыкантов или закапывание живьем конфуцианцев, прежде всего, это ограничение внутреннее, это самоограничение, это самоцензура, которая позволяет человеку расчистить пространство для такой внутренней духовной тишины и освободить место для общения с Небом, общения с Богом. Спасибо.

Максим Крючков. Павел Александрович, благодарим вас за интереснейшее выступление. И теперь я хотел бы передать слово Антону Витальевичу Беликову, художнику, куратору проекта «После иконы», кандидату философских наук. Антон Витальевич, пожалуйста.

Антон Беликов. Спасибо большое. Как художник и куратор я регулярно сталкиваюсь на практике с фильтрами разного рода и постоянно с ними так или иначе имею дело. В современной реальности в какой-то момент показалось, что сейчас всё меняется, и что, наконец-то, эти плотины, которые стояли на пороге и не давали никаким образом развиться патриотическим проектам в области искусства и каким-то патриотическим идеям, людям и так далее, – вот сейчас они упадут, и настоящее искусство начнет себя проявлять. 

Прошел год, с начала Спецоперации. И мы понимаем, что, в нынешних обстоятельствах, это уже никакая не Спецоперация, это война за выживание. И это война, где ставкой являются какие-то естественные вещи, которые нам всегда казались естественными, например, право воспитывать детей на том языке, на котором ты хочешь, с теми ценностями, которые ты считаешь правильными, которые ты, в свою очередь, воспринял от своих родителей и так далее. Это ставка в происходящей войне. И, вроде бы, культура должна каким-то образом была видоизмениться. И должны были видоизмениться, условно, те фреймы, в рамках которых она, собственно, развивается. Фреймы не изменились вообще. То есть, более того, инстинкты государственные, при помощи которых оно (государство – прим. ред.) каким-то образом взаимодействует с культурой, не изменились вообще ни в какую сторону, ни на дюйм вообще, ни на сантиметр. 

Что имеется в виду. Например, один из моих проектов называется «Русский стиль», и он связан с изучением и попытками продвижения настоящего русского искусства. То есть, не его имитации в духе Надежды Бабкина, блинов на лопате и вот это вот всего. И не казенный патриотизм, в стиле Олега Газманова. Идея была в том, чтобы, достать, посмотреть, а что такое, собственно, есть современное русское искусство, вообще какое оно. Потому что все это время оно развивалось под спудом, именно по причине существования той самой либеральной цензуры, о которой шла речь. 

И оказалось, что, собственно, никто в нашей государственной машине, которая действует в основном инстинктивно, даже не подумал о том, чтобы открыть двери для культуры, которую создает сам народ. То есть, инстинктивная деятельность государства в области того же самого цензурирования, форматирования, взращивания культуры: вот здесь мы поливаем, тут мы пропалываем. Но ничего такого не произошло. 

Вместо этого просто вкидываются огромные деньги в какого-то гомункула, выращенного там из протухших яйцеклеток Аллы Пугачевой, где-то там в тайных лабораториях, человека называют Шаман. Я уж молчу о том, что он просто фронтмен всего этого процесса. Это Олег Газманов 2.0. И за ваши деньги мы споем и спляшем. Завтра сменился заказчик – споем и спляшем по-другому. И, главное, это никакого отношения к каким-то русским мотивам, паттернам просто не имеет, потому что не может иметь никогда. То есть, такова ситуация с цензурой – государству неинтересно узнать, как, собственно, сам народ хочет формулировать, формировать свою культуру. Оно даже не пытается к нему обратиться. Вместо этого оно привычно начинает скармливать блины на лопате. Как в том анекдоте, слушай, Вася, свою песню «Валенки», а Рахманинова нет, извини. Это первое. 

Вторая проблема – это то, что никто даже и не пытается смотреть на русскую культуру как на высокую культуру. Мы пытаемся бороться в нашей, в том числе, цензурной деятельности и в нашей позитивной повестке с украинскими дискурсами, находясь на уровне украинских дискурсов. То есть, условно, на уровне вышиванки, национальной кухни, и чего-то такого прочего. Мы заведомо, в этом плане, проиграем. Это неизбежно, это путь не к победе, а к поражению. В то время, как путь к победе настоящей, именно русской культуры – это утверждение русской культуры как культуры высокой. Что такое высокая культура? Это культура, которая дает носителю доступ к общемировому научному, художественному, культурному контексту. Высокая культура – это культура, в которой есть высокая литература, классическая живопись, классическая архитектура, наука и так далее, и тому подобное. И, в этом смысле, количество носителей этой культуры, количество носителей этого языка не имеет никакого значения. То есть, количество людей, которые говорят по-немецки, не такое уж и большое. Но немецкий язык обеспечивает доступ к носителю, к общемировому наследию. А вот, например, на бенгали говорит 150 миллионов человек, но никому не интересно, что они думают вообще по какому бы то ни было поводу. И место бенгальской культуры ничтожно.

 И всегда так будет. Так вот, среди славянских культур есть всего две культуры, которые можно отнести к высоким. Первая – наша, безусловно. Вторая, с оговорками, польская. Больше ни один славянский народ высокой культуры не создал. И то, как мы распоряжаемся своим культурным достоянием, имея такой бэкграунд, то, что мы даже не пытаемся себя продвигать, в этом качестве и то, что вкладываемые в культуру деньги, вкладываемые в форматирование культуры деньги, они вообще не идут на значимые цели от слова совсем, – это тоже факт. Этот дискурс я закончил. 

И совсем коротко еще пару моментов. Понятно, что Министерство культуры Российской Федерации, не является историческим преемником, функциональным преемником Министерства культуры Советского Союза. Оно является идеологическим и формальным преемником, функциональным преемником Министерства культуры РСФСР. То есть, фактическим инструментом для распределения денег. Министерство культуры – это место, где сидят тетушки с прической до потолка и распределяют деньги, например, на образование в области культуры. Эти люди принимают решения, зачастую не имея вообще представления о культуре и это общепринятая история, абсолютно реальный факт. И понятно, что при таком министерстве никакой идеологической работы не ведется и не будет вестись. Она там невозможна функционально просто. 

И третий, наверное, последний момент, связанный с инструментарием, который находится у нас в руках при работе с культурой. Обратите внимание, мы говорим о том, что государственная машина должна выступать в роли регулировщика. Кто-то говорит, что в роли Микеланджело следует отбросить все ненужное, оставив некое ядро, и так далее, и тому подобное. 

Всё здорово, но давайте посмотрим, как себя ведет наш оппонент. Например, Голливуд выпускает в год 150 кинофильмов. Вот, одновременно существуют в США три, четыре, там пять десятков институций, полу-частного характера, каждая из которых занимается какой-нибудь своей сферой. Например, насколько соблюдены права каких-нибудь там ЛГБТ? Или не обидели ли негров? Или еще что-то. И каждая из них выдает в общественное пространство свой рейтинг. То есть, по факту, она себя не ведет начальственно, что типа, а вот, мы вам этот фильм не дадим выпустить. Нет. Она просто выдает рейтинг, что вот в этих фильмах соблюдены проценты, к примеру,  геев, лесбиянок, и прочее, прочее, а вот здесь не соблюдены, ай-ай-ай. И дальше эти рейтинги распространяются и становятся абсолютным императивом для сетей кинотеатров, к примеру. 

Я бы хотел, в конечном итоге, чтобы, когда речь идет о выпуске культурного продукта, цензурная деятельность не сводилась бы только к государственному регулированию. Чтобы это государственное регулирование опиралось на систему экспертных оценок. То есть, должны быть сформированы такие ячейки, которые оценивают производящийся культурный продукт. 

Например, первым шагом, взять десять русофобских проектов 2023 года, выпустить соответствующий рейтинг и раскидать его в медиа. И, условно говоря, десять благонравных, хороших, правильных проектов 2023-го года, нацеленных на какой-то позитив: не важно, в области живописи, музыки, чего угодно. И хотя бы начать шагать в эту сторону. Так чтобы это не выглядело как некая вечная такая вот плеть, и чтобы либерал привычно не прикидывался, что ай-ай-ай, значит, вот, нас незаслуженно обидели. Опять же, сегодня шла речь о том, что у нас нет никакой идеологии, нас обижают там, и прочее. Но, наверное, в рамках такой  институциональной системы оценок культурная политика работала бы лучше. 

В завершение скажу одно: давайте посмотрим правде в глаза, говоря о цензурировании. Я предлагаю на него смотреть не как на запрет. Как христиане мы опираемся не только на десять запрещающих заповедей, но и на заповеди блаженства, которые человека толкают к чему-то хорошему и правильному, и нужному. И мне кажется, коли наша культура христианская, то и вторая область – модерации культуры, которая сподвигает художников, мастеров культуры к чему-то хорошему, правильному и нужному, тоже должна относиться, наверное, к этой области цензуры. Поэтому я бы предложил посмотреть на цензуру как на модерирование культуры. Смотрите, прошел год войны. Всё, что у нас на выходе года войны осталось в культуре, можно свести к лозунгу «нас не отменишь». Сгенерированному там, АП, или, не знаю, кем. И, собственно, это всё. И сравните это просто с тем объемом продукта, который произвели наши оппоненты. Не было ни одной выставки, не казенной, а нормальной, патриотической выставки. Никто даже не задумался о том, чтобы выслушать людей, обыкновенных людей, которые создают хороший правильный контент. А они есть. Я просто сижу на контенте, я знаю. Он есть – в том числе христианский, хороший, правильный, современный абсолютно. И русский. И национальный, и с высокой культурой. Это всё есть. Просто, всё это как бы существует, растет как трава, но не предпринимается попыток никак это отрегулировать и привести к какой-то норме. Вот и всё. Извините, если несколько сбивчиво было.

Максим Крючков. Антон Витальевич, благодарим за живое выступление. Я думаю, будут много откликов и ремарок. И мы обязательно вернемся, в рамках дискуссии. Теперь заведующий отделом Философии нашего Института Наталия Викторовна Мелентьева. Прошу Вас.

Натлия Мелентьева: В данных тезисах речь пойдет не столько о прагматически-технических функциях цензуры, сколько о ее особом интеллектуально-онтологическом и метафизическом статусе. 

Цензор по определению находится в особом пункте смыслового, интеллектуального пространства, а именно -- на границе разных культурных миров, на пунктирной  линии встречи «этого» и «иного», бытия  и небытия, единого и многого, «своего» и «чужого».  Эта  граница не есть тонкая линия, черта на плоскости, разделяющая традиции, общества, мировоззрения. Она представляет собой объемную территорию, качественную смысловую вселенную (с горизонтальным и вертикальным измерениями), которую  Дарья  Дугина называла «фронтиром», пространством смысловых пересечений, взаимодействий, столкновений, разногласий, войн, договоров и примирений. Есть цензура  горизонтальная и вертикальная: в первом случае сопоставляются поверхностные, плоскостные, фактуальные, феноменологические пласты культурных пространств, а  во втором – сущностные, принципиальные глубинные уровни смыслов. Цензор пребывает на сложном перекрестье внутреннего и внешнего, интернального и экстернального в традициях, мировоззрениях, ментальных парадигмах, стереотипах, духовных практиках, теоретических представлениях. Он представляет из себя  исследователя, эксперта и судью, допускающего на свою территорию «чужое» -- чуждое, приходящее с «другой стороны», ценностно не близкое, идейно не сопоставимое. Параллельно с этим он выступает как пограничная  застава, охранный  отряд,  оппонирующий враждебному смыслу, отказывающий определенному  содержанию во вторжении в его собственную культуру. Цензор определяет возможность и границы содержательных контактов, ассимиляций идей, идеологий, ценностей, выносит приговор о мере близости или несопоставимости конфронтирующих  (встречающихся на фронтире) идей и мировоззренческих принципов. Он несет службу интеллектуального пограничника на рубежах,  он ответствен за войны «фронтира», за области между  мирами – смысловыми, культурными, цивилизационными. Он курирует то, как вписывается  один набор тезисов  в контекст положений другой культуры.

Исследуя функции цензуры в  обществе Нового времени, можно сказать, что цензура большей частью воспринималась как мистериальное сакральное действо, целью которого было ограничение  доступа к тайному знанию, посвящению слабых духом, и то же время  обеспечение доступа к тем же знаниям и умениям сильным духом и достойным людям. Двойная  функция  цензуры предполагала высокую степень владения цензорами принципами и парадигмами культур,  встречающимися в пограничных зонах, способностью к диакрисису (различению) и поиску  единства культур, возведению их к возможному  высшему единому  основанию.

В мифологии и религиозных инициатических практиках существует особый персонаж –«страж порога», («Guardian of Threshold”),  который должен встречать  героя, духовного странника, искателя магического предмета или знания на линии перехода границы («разрыва уровня»), производить нечто вроде освидетельствования его инициатического статуса и пропускать героя, если его качества соответствуют требованиям перехода на новый уровень, или запрещать переход, если потенциальный герой несостоятелен. Цензор – в каком-то смысле, участник инициатического действа: одновременно сторож и проводник. Он должен охранять ценности одной стороны границы от вызовов и посягательств другой стороны и одновременно помогать им осмотически взаимодействовать, оппонировать друг другу, контактировать, взаимно проникать друг в друга. Таможенная  служба «стража порога» – это испытание для героя, пытающегося пересечь грань, «красную линию», и для  самого стража, который  решает, достоин ли некто или нечто как носитель определенного знания, смысла, делания, встретиться  с порубежьем, с иной  культурой, альтернативной фактурой мира, новыми топосами, данными в удел иным богам. Его задача -- пропустить сильный импульс и созидательный  смысл и отпугнуть слабую и недостойную сущность. Современный  мир цинично презентует нам симулякр такого цензора –«фейсконтроль» на входе в какой-нибудь клуб. В русских сказках старшие братья условного Иванушки-дурачка, отправляясь на поиски пропавшего человека или магического предмета, часто пропадают, а затем обнаруживаются стоящими у некоего порога. 

Линия  фронтира, соединяющая  и разделяющая разные  миры, опасна, неожиданна, гибельна. Цензор (страж порога) должен определить, готовы  ли обе  стороны к встрече: ведь пересечение  порога  может потребовать жертвы, символической  платы  за  вход. Прокрастинация  -- нерешительность, откладывание, затягивание перехода на новый уровень, есть важнейший психический феномен пресечения  границы, достижения  нового.  Цензор поднимает завесу, в этом смысле он -- владыка. Цензор – это фильтр. Он – проводник, сталкер. Для восприятия иного, нового, он должен произвести акт диссолюции, растворения затвердевших догм и фильтров. Цензор приглашается стать алхимиком, растворяющим привычные стереотипы восприятия, и вместе  с тем способным, изменяясь, не измениться. Он призван расстроить старую систему согласований и конвенций и дать возможность настроиться  новым, то есть поступить рискованно, экстремально, опасно. Цензор предназначен быть одновременно мудрецом -- чтобы  знать и понимать, и воином -- чтобы  сметь нарушать пределы и сражаться  за  них. Он призван быть одномоментно сувереном, сакральным царем, ему уготовано устанавливать каноны и сражаться за них, не отступать, даже отступая.

Цензура -- это практика одновременного соединения и размежевания тезисов, доктрин, догматов, Логосов. Это суперпозиция и понимание двух встречных интеллектуальных контентов  одновременно, это их защита и вместе с тем риск их смешения, рассогласования, диспропорции, когда одно содержание вклинивается и взрывает другое, когда  «многое»  поглощает Единство (как в последних гипотезах платонического  «Парменида»), когда  «это убивает то» ( как в романе В. Гюго «Собор Парижской  Богоматери»). Цензура  -- это архетипическая  ситуация встречи «этого и Иного», мира своих и мира чужих, сознательного и бессознательного, мира живых и мертвых. Это поединок жизни и смерти. Блестящий реставратор структур русской сказки В.Я. Пропп рассматривает перипетии ее главных героев как великое инициатическое  путешествие на грань жизни и смерти, леса и подземного мира, где «стражами порога» ( хранителями инициатического праксиса) и, значит, цензорами, являются Баба-яга,  Змей-Горыныч, Кощей  Бессмертный и другие зловещие персонажи. 

Цензура  предполагает существенную дестабилизацию нормального восприятия мира, она провоцирует переживание  когнитивного диссонанса  и столкновение смысловых контентов разных эпох и пространств. В каком-то смысле, цензор теряет связь с нормальностью, его сознание  неизбежно раздваивается, он испытывает настоящую внутреннюю конфронтацию, превращается в шизофреника. Полоса фронтира  цензуры может быть связана со скачком, разрывом уровня, травмы и для проходящего этот опыт подцензурного элемента и для осуществляющего цензуру актора, то есть как  для  субъекта, так и для объекта  цензуры, которые подчас могут совмещать эти стороны  процесса и обмениваться  статусами.

Цензура – это надзор и контроль над определенными видами интеллектуальной  деятельностью. Только ли над некоторыми определенными? Или над всеми? Нам кажется, что следует акцентировать  вселенский, всеобъемлющий характер запретов  и ограничений на мысль, высказывание, речь, слово, Логос в человеческом универсуме. Любопытно, что само наличие границ,  то есть дистинкций, различий одного и другого, есть положение предела некоей последовательности превращений, то есть осуществление  цензуры. Предел (по-гречески πέρας) всегда  приветствовался в античной Греции как порядок и гармония, в то время  как термин апейрон (ἄπειρον) «беспредельное», «неопределенное» означал безмерный разрушающий хаос, требующий  преодоления. 

Если обратиться  к платонической  традиции, то цензура окажется пронизывающим весь мир процессом. У Платона целокупная мировая  динамика выражается  в формуле «постановки печати вечности на процесс становления». Вечность (идеи, эйдосы, идеальные  структуры мира) цензурируют движение, изменение, становление. 

Универсальность и конструктивность цензуры, с одной  стороны, и одновременно ее репрессивность и ограниченность—с другой,  любопытно проиллюстрирована  в гностических версиях ранних христианских общин, настаивающих на принципе двойственности мира, на наличии, наряду  с совершенной плеромой на небе, несовершенного, провального, злого творения мира из «темного света», присутствия некой трещины в Боге. У гностиков  появляется «злой цензор» в лице «злого демиурга», появившегося из тайного нерва великого Божества и захватившего ряд полномочий у абсолютной полноты (плеромы), создав ограничительную линию перехода  от низшей материальной Вселенной к духовным эонам небес. Этот невежественный и несовершенный страж нижних сфер космоса, узурпировавший божественные полномочия и удерживающий падшую человеческую душу в отчужденном материальном мире, осуществляет у гностиков именно космологическую цензуру, закрыв душе возврат в высшие сферы божественных эонов. При этом демиург гностиков выступает не как всеведающий и всепонимающий посредник соприкасающихся миров (благой цензор), а как неграмотный, ограниченный архонт-тюремщик, старающийся не допустить прохода человеческой  души через врата спасения наверх, на небеса, отдав ее на расправу судьбе(Εἱμαρμένη), необходимости, в казематы демиурга. Интересно, что указание на универсальную цензуру в рамках плеромического универсального порядка содержится в самом основании гностического мифа о темном свете высшего Бога, о неведении, догадке и восстании Пистис Софии, обнаружившей высшие эоны небесной полноты (плеромы), и за свое любопытство и дерзость анти-иерархического бунта сброшенной в качестве наказания в низшие регионы космоса. Иными словами, в дуалистическом гностическом платонизме цензурируется поведение самих эонов, и Пистис  София, нарушив мировой  порядок, и возжелав приблизиться к неизреченной  бездне, сбрасывается вниз, одновременно становясь и нарушителем порядка, восстающим против цензуры, то есть субъектом анти-цензуры, и объектом цензуры более высоких  эонов, чем она сама. В дальнейшем София (у гностика Валентина) производит на свет демиурга, который творит разграничительную линию между полнотой неба и космосом-Вселенной. София  становится объектом и субъектом цензуры, вначале  нарушая  порядок и незаконно желая  приблизиться к высшему эону – глубине, а затем, будучи отброшенной  стражами порядка, цензорами небесного рока, сама  творит демиурга, который  становится цензором и творцом разграничительной линии между  верхом и низом Вселенной.

Еще одно важное метафизическое  значение цензора (цензуры) --  охранительная, апофатическая функция, функция  сокрытия последних оснований, возможной глубины первоначала, Отца, Первоэона, Абсолюта, абсолютной  мощи, потенции всего и всякого бытия. Непостижимые глубины выражаются в абсолютном молчании, что сопоставимо с абсолютной цензурой (с запретом) Слова, Логоса. Восставшая София гностического пантеона, возжелавшая познать истину первоначала, устремилась в высшую бездну несказанной  сущности плеромы, но  невозможность проникнуть в нее повергла Софию в печаль и недоумение, спровоцировала  встречу с пределом (ὅρος), который  привел все в должный  порядок и восстановил ее место в плероме, отправив  в нижние регионы космоса. Цель подобной  цензуры – реабилитация порядка и восстановление истинных пропорций.

Парадоксальное видение великой метафизической цензуры мы видим в фантасмагорической доктрине румынского философа ХХ века с сильным гностическим уклоном -- Лучано Блага. Главная фигура философии Блага -- Великий Аноним, высший принцип, Абсолют, средоточие творческого могущества. Если Великий  Аноним, утверждает Блага, будет действовать в режиме своей абсолютности, то все его творения также окажутся абсолютными, что приведёт к появлению двух и более «Абсолютов». Однако Абсолют может быть только одним единственным. Появление «второго Абсолюта» нарушило бы абсолютность первого. По этой  причине Абсолют заведомо закладывает в свои творения несовершенство и неспособность к познанию своей полноты Абсолюта, ибо познать его полностью -- значит стать им. Это и есть «трансцендентальная цензура». 

У Блага ситуация подобной цензуры символически изображается  в виде пирамиды, с отрезанной и отделенной  от основания вершиной. Человек  в своем познании может добраться только до верхнего плато трапециевидной объемной фигуры. Эту верхнюю поверхность усеченной  пирамиды, -- предел познания и приближения к божественному  знанию и откровению, -- Блага называет «мистериальным горизонтом». Над ним парит вершина  пирамиды, никогда  не досягаемая человеком  ни в его познании, ни в его мистическом опыте. 

Человек, согласно Благе, есть зверь, переживший «онтологическую мутацию»: он стремится заглянуть «туда», «за пределы непосредственного, в совершенство трансцендентного»,  и пребывать «в горизонте тайны и для откровения». Он -- тот, кто стремится познать непознаваемый Абсолют, но кто никогда  не сможет этого осуществить, ибо тогда он станет равным Богу, что невозможно, ибо цензура  оставляет вечную дистанцию между  человеком и Богом. 

Культура есть стремление преодолеть цензуру, это -- бросок  в невозможное, культура не утилитарна, она мистериальна и метафорична. Цивилизация, напротив, есть стремление к сохранению цензуры. Она функциональна и технична. Культура есть творчество, цивилизация – производство.

Нам представляется, что и кантовскую идею трансцедентального характера  человеческого знания и недостижимости трансцендентной  вещи в себе можно рассматривать как тотальную цензуру, наложенную на человеческое  познание неведомым некто. 

В принципе, цензурой является любая существующая  или провозглашаемая  завеса, преграда, чадра или вуаль (включая  вуаль на женской  шляпке). 

Цензура  означает ограничения или запрет на слово, мысль, действие, практику, высказывание, систему  взглядов не согласующиеся с принятыми (в коллективе, обществе?) законами, рекомендациями, установками, правилами, традициями, нормами и т.д. Господь в раю запретил Адаму  и Еве только одно действие — вкушать плоды от древа познания добра и зла. Это был, возможно, запрет на тему дуализма  мира, его разделенности на доброе и злое, запрет на знание, что такое зло. 

Не видим ли мы здесь первые жесты ограничения свободы, первые отзвуки цензуры? Сам сам рай  есть своего рода отделенное от иного мира границей счастливое место – место, по существу, подвергнутое  божественной цензуре в своей благой выделенности. Но и в благом месте требуется дополнительное цензурирование, то есть определение границы того, что считается  неприемлемым, злым, недопустимым, караемым смертностью. Второй акт благой цензуры от Бога?

В теории психоанализа З. Фрейда существуют две инстанции, ответственные за цензуру бессознательного – это структура Я и структура  «Сверх-Я». В то же  время пространством анти-цензуры  у Фрейда является сон как развертывание подавленного и вытесняемого желания. Отсюда известный лозунг Фрейда «Учитесь понимать свои сны!».

Человек – говорил Аристотель – это ζῷον λόγον ἔχον. Животное, которое владеет Логосом, или животное, которым владеет Логос. Мы  видим здесь операцию разделения «просто животного» и «животного, обладаемого/обладающего Логосом». Не является ли проведенная  Аристотелем граница той чертой, которая акцентирует фатальную необратимость, человеческой судьбы, что и  означает запрет человеку быть животным, утратить свою озаренность Логосом -- то есть шаг безвозвратной полноценной цензуры Бога или природы? Кстати, формулировка  последней  части вопроса о субъекте цензуры и сам ответ на этот вопрос зависят от того, в какой  системе  координат, в какой парадигме мы находимся и рассуждаем. И здесь нам требуется определенное отступление  о парадигмах.

Мы исходим из того, что сам онтологический статус цензуры, равно как ее интерпретации в гносеологии, зависит от той мыслительной парадигмы, в которой  пребывает и которую разделяет человечество или определенная его часть в тот или иной момент истории или в том или ином регионе пространства. А более конкретно из теории трех глобальных метаисторических парадигм, обозначенных Рене Геноном и философами-традиционалистами  в 20-ом веке  традиция и модерн) и подробно изученных и описанных А. Дугиным (см. А. Дугин «Постфилософия»), выделившим три фундаментальных парадигмы парадигмы --  Традиции, Модерна и Постмодерна. Все они сменяли друг друга  в истории человечества, хотя нередко сосуществовали параллельно друг другу, находясь при этом в непрерывном интеллектуальном соперничестве, в ментальных войнах –  войнах  ума, которые Александр Дугин назвал  «ноомахией».

Что такое  парадигма? Это система предпочтительных ориентиров миропонимания, выстроенных иерархий принципов, системы ценностей и структур, которые логически предшествуют (предлежат), любым связным теологическим, философским, научным дискурсам, высказываниям обыденного сознания, речам, текстам определенной исторической эпохи или определенного цивилизационного пространства. Именно так массив целокупного языка предвосхищает и объемлет любой речевой акт. Парадигма – это тезаурус мыслеформ, принципов мышления, управляющих производством знания, структурирующих законы бытия, праксиса, поэзиса (творчества)  конкретного  общества  или совокупности обществ некоей  эпохи; это сумма принципиальных, часто скрытых, не лежащих на поверхности, мифологем, теологем, философем, социологем, обосновывающих стратегии общественного бытия  и миропонимания; это континуум базовых мировоззренческих принципов, высших оснований, которые определяют формы и правила мысли и действия, политики,  экономики, моделей образования, производства, творчества, ремесла и т.д. Парадигмальный  подход к истории мысли, философии, науки, языка предполагает, что за конкретными системами мировоззрений, знаний, теорий, человеческих практик лежат глубинные парадигмы, образцы, структуры, принципы этой конкретики в большинстве случаев осознаваемые, отрефлектированные, согласованные определенным консенсусом интеллектуалов и правящих классов общества. Эти парадигмы  не лежат на поверхности, не артикулируются  специально и, как правило, обнаруживают себя в кризисные эпохи, на этапах сдвига, крушения и смены парадигм. В спокойные эпохи они под весом конкретных теорий, конгломераций фактов, содержаний и последовательностей скрываются, уходят в глубину, на дно общественного сознания. Но при этом парадигмы (до момента их смены) остаются незыблемыми, хотя и подспудными, вещают из глубины и безальтернативно правя, определяя характер целеполагания общества, типологию его мировоззрения, статус мышления, природу теорий, смысл понятий, характер общественных проектов, стратегии философствования, типы ценностей  и целей. 

Как можно кратко охарактеризовать парадигмы Традиции, Модерна и Постмодерна?     

Парадигма Традиция зиждется на принципах теоцентризма, божественного творения мира и человека, вертикали, иерархии, холизма -- признании целостности и взаимосвязанности всех элементов творения, взаимозависимости частей мироздания, взаимной  ответственности частей целого друг перед другом. Человек  здесь понимается  как агент божественного промысла, соратник умных ангельских воинств, видящий цель в совершенствовании, восхождении по небесной лествице к Единому (Богу), в  преображении, обожении (в православной традиции говорится:  «Бог стал Человеком, чтобы человек стал Богом»). Традиция соединяет вечность и становление, рассматривая время как печать вечности в становлении, как образ Единого во многом. Пространство понимается в Традиции как сакральное, неоднородное, качественное, насыщенное смыслами и следами священной истории. 

Модерн (современность) пересматривает парадигму  Традиции, расценив ее как темное, исчерпанное прошлое; релятивизирует идею Бога, отказывается  от теоцентризма, вертикали, иерархии, Вечности; десакрализует Церковь,  механизирует понятия времени и пространства (утверждая однонаправленное время без вечности и цели и количественное изотропное пространство), делает ставку на прогресс, и развитие.

В антропологии Модерн выстраивает модель атомистического индивидуализма, провозглашая человека свободным от Бога и вертикальной онтологии и уповая  на принцип антропоцентризма и автономного индивидуума, выстроенного по образу и подобию свободного неделимого атома  Демокрита-Эпикура. Означенный индивидуум провозглашает себя независимым от вертикальной  иерархии, Церкви, государства, общины, народа, этноса, и всех других коллективных «идолов» (или, точнее, эйдолонов, «призраков»), будь то «призраки» «пещеры», «рода», «рынка», «театра» и т.п. ( Ф. Бэкон). Парадигма  Модерна заявляет о рождении атомарного индивидуума, отказавшегося от понятия  «общего» или вида и рода («номинализм»), отвергнувшего все иерархии и коллективные идентичности, родовые предрассудков и призраки, и заявившего о приходе в мир свободного индивидуума-предпринимателя, обращенного к фактам и пользе, к «реальности» в ее чистом становлении, к физике и материи, и наконец, к единственной ценной  достоверности в лице собственного рационального «Я» ( Р. Декарт).

Главный  смысл следующей  эпохи, Постмодерна состоит в  дальнейшем освобождении индивидуума от остатков коллективной  идентичности, вплоть до его распада на составные части. Постмодерн проводит идею о радикальном освобождении или освобождении самого освобождения, изъятии из человека всех последних определенностей и качеств, которые в парадигме Традиции структурировали суть, идентичность индивидуума, а в Модерне последовательно релятивизировались и устранялись.  Постмодерн считает Модерн непоследовательным в освобождении человека от «рабского служения» Логосу, Уму, иерархии, вертикали; он предлагает ему отказаться от неизжитых миражей истории, от качеств и определенностей, связывающих его с коллективными структурами -- привязки к стране, народу, государству, полу и языку. В Постмодерне человеку настойчиво предлагается превратиться в мигрирующую единицу -- в номада, без вещей и собственности, в туриста мира, с компьютером наперевес, оседающего в случайных местах по воле стихии рынка труда. Этот человек мира вряд ли может иметь убеждения, мысли, цели; вряд ли способен задумываться или проектировать свою жизнь, ибо мысль – это «цепи повязок с Умом, Логосом», а проект – это «утопия», «принуждение», «несвобода» в любой  момент менять направление своего движения (становления). Все, что в Традиции подвергалось экспертизе вечности (ценностей, идей, идеалов и т.п.) в Постмодерне отправлено на свалку. Свободное существо нового человека плывет по реке становления как «ризома», корень под землей, произрастающий хаотично, в произвольном направлении, но почти всегда  горизонтально, лишь изредка  выпуская ростки вверх. Государство, нация, народ, этнос, любой коллектив, община, род, семья, сообщество единомышленников – «иллюзии и заблуждения  прошлого», которые при должных практиках развеются как воздушные замки, туман над водой. 

Постмодерн желает освободить новое существо от проектов, мыслей, смыслов, истории, любой детерминации, в том числе и от детерминации целого. Человек -- это звучит «слишком целостно», «слишком тоталитарно». Надо предоставить каждому человеческому элементу, каждому его органу возможность «жить жизнь» независимо и свободно, а также непременно высказываться  в «парламенте органов» ( Ж.Делез, Ф. Гваттари, Б. Латур), а лучше, собственно, даже и не высказываться, а подавать реплику или издавать свободный звук – мяуканье или рык (хотя даже подражание звериному  языку уводит радикально атомизированное существо Постмодерна от свободного проявления в коллективный  язык зверей). Язык, на  котором пока что говорят люди, является «абсолютной тоталитарной машиной  принуждения и ограничения человека». Его надо заменить на индивидуальные высказывания  отдельных органов, органические  реплики  --  бульканья и мычания. Фактически, автономный индивидуум Модерна, апеллируя к истинному освобождению, в Постмодерне должен стать дивидуумом, делимым, чтобы каждая частичка могла вволю резвиться, «экзистировать», любить, целоваться без целостности, голосовать, нестись вперед или в сторону без цели и смысла. Пол также следует рассмотреть как последнее ограничение, которое можно без сожаления отбросить или поменять в  зависимости от ситуации и настроений малых частей организма.  

Стратегия растворения (диссолюции) человека в Постмодерне поначалу представляется зловещей и леденящей душу карикатурой на  концепцию его божественного творения, как она мыслится в парадигме Традиции. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что главным нервом логики нисхождения череды меняющихся парадигм является именно линия  ослабления, деградации и, в конечном счете, элиминации человека как такового. 

Р.Генон гениально подметил, что современность, перевернувшая  мир Традиции, это  совсем не результат объективного хода истории. Это продукт отчаянной  активности некоего коллективного субъекта – группы интеллектуалов, ученых и философов Нового времени, причем  именно западного сектора человечества. Она  зиждется  на предварительно продуманной, отчетливой интеллектуальной  матрице, обладающей строго выверенной логикой, обратной логике парадигмы Традиции, и отчетливо рефлектированной стратегией мышления, переворачивающего с ног на голову мышление человечества эпохи Традиции. При этом принципы Модерна, будучи сформулированными философами позднего Средневековья, начиная с эпохи споров об универсалиях (с XII по XIV века), и Нового Времени, не только активно противостоят традиционным воззрениям Античности и Средних веков, но претендуют на доминирование в интеллектуальном пространстве Европы -- на исключительность, единственность и универсальность. 

Почему Парадигмы вообще, и парадигма современности, в частности, не всегда актуализируются и осознаются? Потому что парадигмы  встраиваются  в мышление как операционные системы, которые становятся интуитивным фоном любого размышления и попросту не замечаются пользователями, впитывающими их вместе со школьной программой, функционированием жизненного мира, привычками и стереотипами восприятия. Сегодня именно парадигма Модерна и ее экстремистская  версия --  парадигма Постмодерна, являются  тем неявным, фоновым, но важнейшим, принципиальным допущением, той доминантной структурой мета-языка, которая предопределяет границы высказываний и границы мира современного человека. Именно тип языка и образ мышления в конечном счете определяет, как устроены  любые миры – будь то Модерн или Традиция. Важным является то, что эта операционная  система современности есть навязанная нам, рукотворная, искусственная и манипулятивная структура, нечто вроде махинации, симулякра и иллюзии. 

Разбирая логику парадигм мышления в истории человечества, мы естественно, в контексте данной статьи, предполагали связать тематику глобальных мыслительных, мировоззренческих парадигм (Традиции, Модерна и Постмодерна) и тему цензуры. 

Здесь пока  что можно ограничиться несколькими принципиальными и несколько риторическими вопросами: Не является ли любая парадигма  мышления способом осуществления цензуры? Как смена парадигм и качество каждой из перечисленных парадигм определяет динамику и логику освобождения  или закабаления  человека? Не является ли претензия на эмансипацию человека парадигмами Модерна и Постмодерна фикцией, ложной  перспективой, переводящей человеческое  существо с рельсов одного типа цензурирования человеческой  жизни на такие же строго ориентированные рельсы другого типа цензуры? Причем, в первом случае (Традиция), речь идет цензуре «райских садов», на путях «вертикальных ориентациий», в пространстве великого возвращения к истокам (ἐπιστροφή) восхождения и обожения  человека, а во втором (Модерн) и третьем (Постмодерн) случаях цензурируются скорее высшие проявления  человеческого духа и человеческой  души; человеческие миры ограничиваются грубой материей  и телесностью, удушающей экономикой и прагматизмом, выгодой и пользой, индивидуалистической покинутостью и растворением человеческого в инфернальных зинданах Великой Матери.

Максим Крючков. А сейчас я хотел бы предоставить слово члену Политсовета Движения «Суть времени» Марии Рачиевне Мамиконян.

Мария Мамиконян. Я совершенно не предполагала выступать. Честно говоря, я даже не знала дискурс, в общем, для меня полная всё неожиданность. Но было интересно, со многим я согласна. Но, кажется, более всего я могу согласиться с тем, что было сказано по поводу указания Конфуция, как нужно поступать с теми, кто рядом с правителем демонстрирует эти низкие жанры. И я боюсь, что в той ситуации, в которую мы уже попали, в которой мы застряли, в которой мы существуем много лет, – все эти легкие коррективы недостаточны и главный вопрос вообще в том, что же с этим сделать? 

Вот, я не понимаю, что можно сделать после года СВО, когда ничего не сделано? А ведь это война, а не СВО. Это же все понимают. И ничего не делается. Вот это как бы никого и не беспокоит из тех, кто принимает решения. А народ как-то пытается сам в этом жить, бороться, существовать, отстаивать свои представления, о том, что такое война. И гибнуть. Вот, это абсолютно ненормальная ситуация. 

И, в этой ситуации, я боюсь, что нет таких косметических решений или соображений, что вот, заменить одного на другого и станет лучше. И Министерство культуры перестанет быть вот тем, что оно есть. А оно не перестанет. Ну, вот такой радикальный метод, всем поотрубать головы, наверное, единственный… Извините, пожалуйста, я человек, в принципе, не кровожадный, но я понимаю, что это бы произвело впечатление. А все остальное просто не производит. Что с этим делать? Я не знаю, что. И потом, ведь всё начинается со школы или даже раньше. И как, кто будет менять ситуацию на этом этапе? Откуда возьмутся те педагоги, учителя, психологи, которые сделают другое поколение? Ведь мы потеряли… не то, что мы можем потерять поколение, мы уже два потеряли. Это тоже довольно очевидно. А кто будет ими заниматься? Где вузы, в которых готовят педагогов? Мы знаем, что есть проект Сбера «Учитель для России». Но ничего более страшного, наверное, придумать нельзя. У нас много страшного, но это такая вишенка на торте. А кто будет готовить педагогов, которые будут потом работать, то есть, не потом, а сейчас, работать с детьми? Вот это совершенно какой-то невероятный объем проблем. И ими никто не хочет заниматься. Или те, кто хотят, не допущены ими заниматься. Вот, что можно сказать. Тяжело нам приходится. Если что-то происходит, то только на партизанском уровне. Люди как-то пытаются что-то делать на своих местах. Но это не выход.

Максим Крючков. Спасибо, Мария Рачиевна. И я хотел бы предоставить слово нашему коллеге из Болгарии, Ивану Ангелову Спиридонову, члену Общественной Академии наук, образования и культуры.

Иван Ангелов Спиридонов. Спасибо большое, что допустили участие в семинаре представителя недружественного государства. Итак, моя тема – «Цензура и самоцензура в Болгарии после 90-го года». Я начну с короткого выступления, немного эмоционального про мою Родину. Потому что, на мой взгляд, будет полезным для многих ознакомиться с реальным состоянием вещей с действительными болгарскими реалиями. 

В ходе нескольких месяцев моего пребывания в России у меня сложилось ощущение, что здесь, в какой-то мере, присутствует тенденциозное отношение к Болгарии и болгарскому народу. Что считаю абсолютно неоправданным, поскольку речь идет о той же самой цензуре, которую мы сегодня обсуждаем. Часто задается вопрос: так почему выбирают во власть русофобов? При формулировке этого вопроса надо учитывать исторические предпосылки нынешнего геополитического уклада в Европе. Поскольку из ничего ничего и не приходит, как гласит древний принцип Парменида.

Итак, когда задается вопрос о сегодняшней геополитической ориентации Болгарии, мы должны принимать во внимание не только международно-правовые обязательства страны, вытекающие из членства в НАТО и Европейском Союзе, а также и историческую траекторию, специфический контекст, который позволил всему этому случиться. Вернемся к истории. 3-го декабря 1989-го года на борту советского корабля «Максим Горький» у берегов острова Мальта Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев подписал перед президентом США Джорджем Бушем капитуляцию Советского Союза и всего социалистического блока, фактический отказ от ялтинских и потсдамских соглашений и поражение в «холодной войне». Вы всё это знаете. Это не конспирология, а полностью реальная история. 

В этот же день последний руководитель СССР буквально предал все европейские социалистические страны Президенту США. Известно, что уже в начале 90-го года министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе, на вопрос  наших дипломатов, что же делать, ответил: «Мы уже не знаем, обратитесь к американцам». Это факт. Аналогичная ситуация повторилась в 1994-м году, когда идентичным образом ответил нашим политикам премьер-министр Российской Федерации Виктор Черномырдин по поводу потенциального членства Болгарии в Европейском Союзе и НАТО. «Холодная война» между Советским Союзом и США закончилась. Все страны восточного блока, хотя и потерпели поражение, пошли своем путем. Восточная Германия, к тому времени известная как ГДР, объединилась с Западной. Чехия, Словакия, Польша и Венгрия, а позднее Словения и Хорватия, вернулись на протестантский католический Запад, где они исторически находились на протяжении многих веков. Для православной Болгарии последствия краха социалистической системы были разрушительными. Даже более разрушительными, чем наша капитуляция после Первой Мировой войны. А причина всего этого – все знали, что Болгария является самым близким союзником Советского Союза, и, в частности, России. Знали, что связи между нашими народами не идеологические, а глубокие исторические. Кстати, русофобия Запада, конкретно англосаксов, существовала еще со времен императора Павла Петровича и даже до этого. 

Возвратимся снова к 90-м. На смену марксистско-ленинской идеологии пришел западный неолиберализм, который в это время был на вершине своих успехов. У нас сразу после политических перемен пришла западная колониальная администрация в лице Ричарда Рана со своим планом перехода Болгарии с плановой на рыночную экономику. Пришел также Джордж Сорос с его «Открытым обществом», под лозунгом «Америка для Болгарии» в страну проникли иностранные банки, средства массовой информации, аналитические центры и неправительственные организации. Их целью и задачей была быстрая и радикальная трансформация всего болгарского общества и институциональных структур государства. Вместе с уничтожением также разведывательных служб поэтапно уничтожились промышленный потенциал и сельское хозяйство. 

В то же время колониальная администрация устремилась к полному контролю в сферах образования, культуры и особенно средств массовой информации.  Искоренение любви к России и подмена истории была одной из первых задач, которую эта элита не успела, кстати, воплотить в жизнь и по сей день. Даже в конце 2022-го года, после начала Специальной военной операции, 70% болгар заявили, что они считают себя русофилами. Политическая цензура приводила к тому, что социализм был описан как самый катастрофический период болгарской истории, и что в этом всём, конечно, виновата России. Коммунизм и Россия становились в мозгах пользователей СМИ одним и тем же. Эта пропаганда ведется до сих пор. Хотя каждому среднестатистическому болгарину ясно, что нынешняя Россия не имеет ничего общего с коммунизмом. Каждый, кто пытался говорить по-другому подвергался насмешке, объявлялся сумасшедшим. Вместе с коммунизмом была сатанизирована сама Россия. Всё, связанное с Россией, провозглашалось неправильным и вредным. 

Еще в 90-е чужие, англосаксонские компании скупили или взяли под свой контроль все большие средства массовой информации Болгарии. Далеко не тайна, что сейчас на национальном радио и телевидении кадры и передачи получают авторизацию в офисах Фонда «Открытое общество» и «Америка для Болгарии». Потом появился интернет, и вся система заработала в новом формате. Часть традиционных СМИ потеряла свое значение, а социальные сети и интернет-сайты занимали их место. 

В то же время появились новые субъекты глобальной пропаганды. Это Всемирный экономический форум в Давосе и так далее. Они пошли на дивный новый мир, вы всё это знаете. Главная задача современных элит – контроль над разумом, на основе новых технологий, то есть на базе интернета. Как точно сказал Олдос Хаксли в своей лекции «Окончательная революция» – задача олигархии заставить массу народа полюбить свое подчиненное положение. Постепенные систематические либеральные сказки о неограниченной свободе личности, свободе слова, свободных рынках заменяются мантрами во имя глобальной безопасности, борьбы с глобальными вызовами, и так далее. В этом плане происходило полное уничтожение всяких духовных ценностей. Уже вполне спокойно мы можем сказать, что на Западе исходный моральный кодекс десяти Божьих заповедей заменили кодексом семи смертных грехов. Не заповеди нашего Господа Бога управляют делами люди, а их антипод – смертные грехи. Уже открыто заявляется о принятии догматов самого радикального трансгуманизма, прямо говорится о разделении людей на сверх- или постчеловека и недочеловека или простых людей. Притом, подразумевается, что сверхчеловеки будут самыми богатыми. Каждый, кто хотя бы усомнился в правильности называемых норм, немедленно проклинается как коммунист, фашист, террорист, расист, гомофоб, трансфоб, и в последнее время, конечно, как путинист. 

На фоне всего этого легче понимать, что такое цензура в Болгарии. Потому что весь этот процесс у нас, как члена Европейского Союза и НАТО, идет быстрыми шагами. Хотя наша страна, все-таки, остается условным анклавом традиционных ценностей и консерватизма в Европе. 

Некоторые из самых коварных механизмов подмены реальности и редакции правды можно найти в так называемой индустрии проверки фактов или фактчекинга, которую корпоративные СМИ и технологические гиганты используют в качестве дубины. Этот сайт можно читать на болгарском, английском и украинском языке. Официальная миссия – верифицировать правду. В реальности мнение этого сайта считается последним. Если «фактчег» указывает, что что-то правда, а что-то неправда, то это нельзя ничего критиковать. Большинство болгарских СМИ являются продуктами этого процесса. Но эта так называемая правда, на самом деле, всегда есть правда Вашингтона, Лондона, Киева или Брюсселя. К примеру, любая информация, направленная на то, чтобы доказать, что изменение климата может быть обусловлено антропогенными факторами, объявляется фейком. Несмотря на то, что существует вполне легитимная позиция неких научных сообществ, согласно которой, это всё и есть естественный процесс. 

Самоцензура в Болгарии. Ноам Хомский писал 35 лет назад, что корпоративная собственность средств массовой информации очень сильно поощряет систематическую самоцензуру из-за рыночных сил. И даже якобы либеральные СМИ сейчас руководствуются неосознанной очевидной самоцензурой при выборе материала, допуске в эфир новостей, а также в построении приемлемого обсуждения в соответствии с интересами корпораций, владеющих ими. Именно так обстоит дело и в Болгарии. У нас уже значительная часть владельцев не нуждаются в цензуре. Они сами работают для глобалистов, ради денег, власти, ради своего собственного комфорта. Когда конкретному сайту каждый месяц фонд «Америка для Болгарии» переводит примерно 100 тысяч долларов, то ясно, что этот сайт будет цитировать только «правильные» источники информации, такие как CNN или New York Times. 

Цензура России в Болгарии касается не только русских СМИ, но и России вообще. Под понятием «цензура России» имеется в виду всё, связанное с Россией. Независимо от того, о чем идет речь, всегда виновата Россия. И это началось далеко до Специальной военной операции, а после 24 февраля прошлого года, после которого антироссийская цензура еще больше активизировалась. Например, все чаще говорится о 3 марта, Дне освобождения от турецкого ига. Это Победа Русской Империи. В то самое время идет пропаганда, что предположительно победу над турками достигли не русские, а финляндцы, поляки, румыны и украинцы. 

Антироссийская истерика доходит до крайности и доходит даже до попыток отмены кириллицы и введения латинской письменности. По другому поводу наш министр электронного правительства еще задолго до войны говорил, что Болгария испытывает системную слабость к российской пропаганде, о том, что Кремль использует «фабрики троллей», анонимные сайты и местные СМИ, которые они так или иначе контролируют. Бывший министр в интервью изданию «Политика» говорил, что, как и в других странах Восточной Европы, о необходимости решения проблемы дезинформации. Так, 1-го февраля 2023 года Болгария официально прекратила вещание нескольких российских телеканалов, в том числе, Первого канала. Причиной переустановки доступа является их участие, цитирую, в международной кампании по дезинформации, манипулированию информацией и искажению фактов, с целью усиления своей стратегии по дестабилизации, как своих соседей, так и ЕС, и его государств-членов. 

Еще про цензуру России. Если вы напишете в Google на болгарском, кто финансирует болгарские СМИ, то сразу же получите десятки информаций о том, как Россия якобы платит 300 евро на публикацию или даже зарплаты каким-то троллям. Конечно, в этом ничего нет истинного, но владельцы СМИ, которые публикуют такую информацию, пишут это, чтобы доказать свою правоту своим настоящим спонсорам. 

И завершаю совсем кратко. Россия – это Империя уже почти 500 лет. И мне стыдно давать здесь уроки для России. Потому что кто я такой, чтобы учить Россию? Чтобы ни происходило, все равно, Россия – это Империя со времен царя Ивана Четвертого. Хотя официально она Империя с 1721 года. Она и сейчас Империя, и самое большое государство в мире. Каждое большое государство имеет реальную возможность делать политику на мировом уровне. Маленькие государства, как Болгария, должны соотносить её со многими условностями. Большие государства могут работать на защиту своих интересов на пропагандистском фронте. Так как мир почти в целом управляется идеями неолиберального глобализма, в нем частная собственность является чем-то священным. 

В том смысле самое важное не цензура, а собственность на средства массовой информации. Ключевым способом публичного воздействия каждого большого государства в мире является именно медийный фактор, «мягкая сила», как известно. А самое правильное действие будет приобретение собственности больших СМИ разных государств, открытыми или тайными способами. Очевидно, что глобалистские силы с этим легко не согласятся. Но также очевидно, что мы стоим на пороге многополярного горизонтального миропорядка. А в этом контексте нет места для одностороннего диктата, монополии на правду, никакой геополитической медийной гегемонии. К сожалению, борьба будет продолжаться еще не знаю, сколько лет. А эти СМИ, которые будут или не будут, являются самой главной армией в этой войне. Спасибо.

Максим Крючков. Благодарим нашего болгарского коллегу. И я хотел бы передать слово нашему итальянскому коллеге, журналисту Джорджио Бьянки. …

Джорджио Бьянки (перевод с итальянского, переводчик: Ферметта Гугорни). Спасибо вам большое за то, что вы мне дали возможность высказаться.  Потому что я большой эксперт по цензуре на Западе. Я работал с 2014 года в Донбассе и с 2015 года в Сирии. И у меня было много случаев, когда я выступал в наших школах и в университетах. И мне приходилось даже объяснять, что такое Донбасс, потому что люди не имели об этом представления. До 24 февраля прошлого года все меня признавали как большого эксперта по Донбассу, Украине и России вообще. И у меня много призов, которые я получил за свои работы, как фотограф, а не только как журналист. Вот поэтому меня приглашали в школы, университеты. И я всегда, когда принимал участие в таких встречах, предупреждал молодых людей, и вообще всех участвовавших, что ситуация там очень рискованная, что может всё резко измениться в худшую сторону. Но они меня принимали за сумасшедшего.

Вы даже не можете представить, настолько низким в Италии, и не только в ней, является уровень знаний о международных отношениях и вообще об обстановке в мире. Могу вам сказать, что люди простые ничего не знают. Меня удивило ужасно, что и в Германии никто ничего не знает. Вообще уровень настолько низкий, что для пропаганды, которая сейчас развернулась, было очень просто найти почву, где развиваться. Сейчас перед нами, то, что греки называли табула раса. То есть, ничего нет, там пока ничего не растет. Можешь рассказывать любую историю, и люди будут тебе верить. Именно так они получают информацию. И это особенно происходит среди молодых людей, как говорила профессор (Матвеева Л.В. – прим. ред.) и наш художник (Беликов А.В. – прим. ред.). 

Потому что, действительно, старшие поколения более или менее что-то помнят, что-то видели. А вот, молодые ничего не знают. У нас культура, «культурное производство» вообще под жесточайшим контролем. То есть, ты имеешь возможность что-то опубликовать, только если это идет в русле того мнения, которому надо дать дорогу. Поэтому раньше они меня приглашали на все передачи по телевидению как эксперта. А после того, как началась война, я вдруг стал «сын Путина». То есть, я говорю как Путин, я вообще его посланник. Я собрал мои материалы, которые я делал, писал и снимал в Донбассе с 2014 года. Все эти материалы касаются обычных людей. Они не власть, а просто обычные люди, они являются прорусскими, они хотят, они чувствуют себя русскими. 

Это всё я рассказывал, показывал, собрал большой материал, который сейчас как бы находится в наших книжных магазинах. Но вы представьте себе, что кто-то взял на себя ответственность написать листочки и идти по книжным магазинам и на каждую книгу ставить вот эти листочки, где написано, что надо иметь в виду, что я говорю со слов Путина. Что я уже такой человек, который немножко как бы продан русскому государству. В прошлом году моя фотография появилась на первой полосе самой важной у нас газеты, это «Коррьере делла сера». Они меня выдавали за человека, который работает для России, по большому счету, является шпионом. 

Потом было расследование нашей организации, которая занимается именно этими проблемами. Выяснили, доказали, что это не так. Но, несмотря на это, я уже в Италии воспринимаюсь как шпион, который был на первой странице «Коррьере делла сера». Мои соседи по дому, когда меня видят даже издали, уходят в другую сторону. И даже, не могу сказать друзья, но люди, которых я знал 50 лет уже, так же себя вели. Я, конечно, подал в суд против этой журналистки. Но, знаете, у нас процесс защиты прав может быть очень длительным. Не знаю, увижу ли решение при жизни? Может быть. Но они испортили мою репутацию. Я, все-таки, смог получить встречу на телевидении с зам. главного редактора, журналисткой, которая это написала. И я сказал ей: «Ну, слушайте, хорошо, Вы сказали, что я шпион, что я работаю для России, для пропаганды русской. Хорошо, назовите, пожалуйста, хотя бы одну вещь, о которой я писал или сказал и которая, на самом деле, неправильная, не соответствует действительности». Она смотрела, смотрела, смотрела, у нее архив с собой, всё-всё-всё, и потом сказала: «Нет, это неважно, правда или неправда, то, что Вы говорите. Но дело в том, что то, о чем Вы говорите, потом русские тоже дают по каналам Телеграм, и так далее. То есть, они вас берут, то, что Вы говорите и используют. Значит, Вы работаете для России». 

Я организовал съемки очень интересного документального фильма, где две группы работали одновременно в российском Донбассе и со стороны Украины. Я работал в Донбассе, а американский журналист и фотограф работал со стороны Киева. Потом мы собрали вместе эти две работы, которые отдельно были сняты и сопоставили их. И получилось очень интересное сравнение. И даже документальный фильм вышел достаточно дорогой для нас. Но тем не менее, наша цель – сделать так, чтобы, действительно, были освещены все стороны дела. Чтобы каждый мог свободно объяснить, как он всё это видел. И чтобы каждый имел возможность понять, как другие смотрят на эту ситуацию. Чтобы было какое-то равновесие. Но украинцам это не понравилось. Они забрали свою подпись, не дали свое согласие, после того, что уже было всё сделано. И вообще они делали всё что можно и невозможно, для того чтобы не выходил этот документальный фильм. Мне кажется, что это потому, что, когда они пошли снимать у себя, они нашли человека из «Правого сектора», увидев действия которого любой поймет, что нацист. А у нас все думают, что нацистов на Украине не существует. Он, конечно, говорит, что это не нацистское приветствие, а просто очень, очень древний жест, который делается на Украине. 

В итоге документальный фильм вышел, но без подписи украинской части. Но из-за этого фильм не взяли на фестиваль культуры и кино, по телевидению тоже не показали. Несмотря на то, что съемка шла с двух сторон и производилась в том числе самими украинцами. И были съемки замечательные, прекрасные. Потому что снял один очень известный француз, которому платили, по-моему, тысячу евро в день, для того чтобы там снимать. У нас только один фестиваль кино в Триесте принял этот фильм и показал один раз. Всё, только это. Практически никто не увидел в Италии. И поэтому цель, к которой мы стремились – чтобы люди поняли, в чем там дело, – не достигнута. 

Последнее, что я хочу сказать, касается того, о чем художник (Беликов А.В. – прим. ред.) говорил по поводу того, какие произведения искусства идут дальше, а какие нет. Я еще снимал материал про слепого шахтера в Донбассе. Чисто человеческая история, которая не имеет никакой политической окраски. История человека, который делал очень трудную работу несмотря на то, что у него были такие физические ограничения, и он не видел. Это очень нравилось всем. И мы ходили по многим фестивалям несмотря на то, что фильм еще не закончен, где просто показывали отдельные снимки, чтобы собрать деньги для завершения работы над фильмом. В один прекрасный день какое-то немецкое телевидение нам предложило много денег, 160 тысяч евро, для того чтобы, всё это снять и довести до конца. Для независимой продукции это очень большая сумма. Мы должны были еще сотрудничать с «Мосфильмом», о чем я говорил с Шахназаровым. И если в Европе работа над завершением фильма очень дорогая, и мы не могли бы себе позволить такие расходы, то «Мосфильм» сделал бы её бесплатно. Но вот тут собака зарыта.

Немцы нам сказали, что, если мы хотим создать этот документальный фильм, то надо и Россию, и «Мосфильм», и всех подобных участников проекта держать в стороне. Наоборот, нам надо иметь украинского продюсера. Так что мы нашли какого-то там дистрибьютора украинского, который согласен написать соответствующее письмо. Только это всё фиктивно и для того, чтобы нас финансировали. И вот мы это сделали, и он нас предупредил: пожалуйста, будьте добры, будьте очень осторожны, чтобы это письмо, которое я вам даю, было использовано только между вами с немцами, для ваших отношений, чтобы никогда не выходило никуда. Потому что, не дай Бог, это попадет сюда, в руки кого-нибудь, они могут прийти ко мне и вообще всё разрушить, что у меня вокруг. Дело в том, что тут проблема, человеческая история. Но на Украине нельзя уже произвести ничего на русском языке. И поэтому сам факт, что мы делали материал, где люди говорят по-русски, это уже слишком много, для того чтобы это терпеть. Я сейчас хочу напомнить слова, которые Шахназаров в Риме сказал. Он говорил, что даже во время нацизма Гитлер никогда себе не представлял, что можно цензурировать культуру советскую, российскую. Спасибо.

Максим Крючков. Спасибо, сеньор Бьянки за представление нам живых картин из современной цензурной повседневности Запада. И мы завершаем наш сегодняшний семинар докладом Андрея Сергеевича Афанасьева, журналиста, преподавателя, общественного деятеля, который представит уважаемой аудитории дистанционно. Тема: «Цензура. Этимологический подход и позиционирование». Пожалуйста, Андрей Сергеевич.

Андрей Афанасьев. Благодарю всех докладчиков, благодарю, Максим. Замечательный, очень исчерпывающий получился разговор. В принципе, по теме моего доклада было сказано уже немало. В первую очередь, конечно, отцом Андреем и Александром Гельевичем, которые раскрыли эту тему полностью. 

Единственное, что бы я по этимологии добавил, – это то, что цензура в Древнем Риме была не просто способом переписи имущества, и отсюда произошло само понятие «перепись». Даже в английском языке, мы знаем, что перепись населения – это census. Но это делалось, для того чтобы общество было стратифицировано. То есть, делая перепись имущества, цензор осуществлял фиксацию тех или иных объектов собственности человека для того, чтобы зафиксировать за ним определенный социальный статус. Иными словами, в Древнем Риме цензура, как процесс, как процедура, была направлена, в первую очередь, на выстраивание определенной общественной иерархии. Можно сказать, что сегодня в информационный век цензура занимается тем же самым. Одних поднимая наверх, на социальную вершину, а других, наоборот, спуская куда-то вниз. 

Мне кажется, что использование термина «цензура» сегодня, в 21-м веке, не очень уместно. Почему? Потому что в массовом сознании людей и общества, неважно, российского, западного, или других, в разной степени подверженных влияниям Запада, цензура воспринимается очень негативно. Огромный вклад в это внесли представители массовой культуры и классической культуры. Весь 19-й, весь 20-й век, борьба с цензурой выглядела чем-то благородным, так это было позиционировано. А цензор, наоборот, был человеком, который не дает развиваться и расти свободе. Понятное дело, что это либеральный дискурс, но он настолько глубоко сидит в нашем сознании, настолько укоренился в разных поколениях, что преодоление этого затребует очень много времени. 

Уже было сказано, что несмотря на то, что цензура, по закону, по Конституции, у нас в стране запрещена, она существует. Это говорит о том, что решение этой проблемы лежит, в первую очередь, не в законодательной плоскости. От того, что мы разрешим цензуру, не так много что изменится. Потому что цензура – это способ контроля, в первую очередь, на уровне слова, на уровне смысла. В частности, я могу поделиться своим журналистским опытом. Мне кажется, что главным источником этого подавления, подавления людей инакомыслящих, с точки зрения современных либеральных цензоров, являются как раз медиажурналисты, мои коллеги. Очень хорошо, что сегодня часть изданий, носителей такой идеологии, помечены флажком «иноагент». Это уже немало, но этого недостаточно. 

Расскажу конкретный пример. Есть, например, замечательное издание «Царьград», на котором я долго работал. И оно не скрывает свою позицию. Оно открыто о ней говорит, это видно из логотипа, из оформления, из формулировок. И это, я считаю, единственный моральный, единственный нравственный способ ведения информационной деятельности. То же самое делает, например, телеканал «Звезда» или телеканал «Спас». Все эти издания не скрывают свою идеологическую окраску. Между тем, у нас существует огромное количество ресурсов, которые для среднего потребителя выглядят как нечто нейтральное и объективное. Например, у меня всегда интересные разговоры на эту тему проходят с коллегами из изданий «Коммерсант». Журналисты «Коммерсанта» больше других любят говорить о том, что они являются главными профессионалами на российском рынке и являются объективными, беспристрастными и прочее. Но как-то в неформальной беседе один из них мне проговорился, что у них есть «правило трех У». Это узбеки, Узбекистан и Усманов. Потому что Алишер Бурханович Усманов, узбек из Узбекистана, является собственником издания «Коммерсант». Поэтому нельзя писать о них критические статьи и лучше вообще на эту тему не писать. Об этом знают все. И каждый раз, когда кто-то в журналистской среде из издания «Коммерсант» начинает распушать хвост, я тут же задаю вопрос про «правило трех У». 

Мы все понимаем, что в каждом издании есть та самая редакционная политика. И она непубличная, она всегда зашифрованная, замаскированная. Ее даже не озвучивают очень часто. И сотрудники сами должны, по идее, понимать, что можно говорить, а что нельзя в рамках этого издания. Но для решения задачи по децензурированию общества, я думаю, редакционную политику изданий нужно на законодательном уровне заставлять, обязывать выводить на первый план. Во-первых, указывать в обязательном порядке собственника. Чтобы данные собственники были не спрятаны где-то в углу на сайте, написанные невидимым шрифтом, а чтобы были указаны явно и большими буквами. Такой-то человек, такая-то группа компаний является владельцем контрольного пакета акций такого-то издания. Чтобы люди сразу понимали, на чьи деньги с ними ведется разговор. Это первый момент. И второй момент – это указание конкретных взглядов, конкретной системы ценностей, через которую то или иное СМИ преломляет информацию. 

Мне кажется, что «цензура» не очень подходящий термин для того, что следует нам достичь. Я объясню, почему. Потому что цензура проиграла. Всё, с чем боролась цензура в 18-м, 19-м, в начале 20-го века, во всех странах, от Западной Европы до России, всё это, в итоге, победило. А цензура не обеспечила защиту от революционных процессов, от глубинных трансформаций общества. Поэтому, используя сейчас инструмент, называемый цензурой, мы заранее будем обрекать его этим названием, этим именем на проигрыш. В то время как наши противники, не используя цензуру, и говоря, что мы против цензуры, наоборот, ее обеспечивают. Поэтому я бы предложил подумать над каким-то другим названием, более приятным. Пусть это будет информационный иммунитет, или медиаиммунитет. Тем более, что изначально этимология слова «иммунитет» – это защита или неприкосновенность. Или освобождение от повинности и льгот. Пусть это будет иммунитетом, освобождением от зловредных материалов, неважно, текстовых, визуальных или чего-то еще. Сразу другое отношение. Иммунитет – это нечто положительное, это хорошее, это то, что нас защищает, то, что борется с вирусами и то, что плохо работает у больных людей. А цензура – это нечто такое прошлое, подавляющее, неправильное, то, с чем нужно бороться. 

Наконец, еще добавлю, по названиям. Опять же, мне очень нравится выражение «великий китайский Firewall». Это система защиты и обеспечения информационного суверенитета Китайской Народной Республики. Если что-то подобное будет разрабатываться в России, всех призываю ни в коем случае не использовать слово «цензура», а также применять какие-нибудь иные термины, например, «цифровая засечная черта». То есть, другой появляется смысл, другое ощущение. Собственно, не буду больше тратить ваше время, всё остальное, что мне бы хотелось сказать, я уже услышал из уст более образованных и статусных людей. Благодарю за приглашение.

Максим Крючков. Да, Андрей, большое спасибо. И мы переходим к дискуссии. И я хотел бы первым предоставить слово Евгению Юрьевичу Зайцеву, начальнику Управления контроля и надзора в сфере электронных коммуникаций Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций. Евгений Юрьевич, пожалуйста.

Евгений Зайцев. Да, спасибо. На самом деле, действительно, очень интересная тема, интересная дискуссия. Притом, что, Роскомнадзор сейчас с этим сталкивается. С тем, что было озвучено, вот с этими тенденциями. Действительно, мы видим, что наши западные коллеги или противники, не знаю, как лучше их назвать, опираются на крупнейшие мировые IT-компании, которые являются западными. И поэтому они могут, скажем так, диктовать свои условия. И мы постоянно фиксируем случаи, когда тот контент, который выпускается у нас, нашими СМИ, он, действительно, цензурируется, он удаляется, его блокируют на определенных территориях, в том числе отключают звук выступления нашего Президента. 

Мы это видим и понимаем, почему это происходит. У нас есть соображения на этот счет. Потому что, когда, собственно, началась Специальная военная операция, мы видели и это ощущали, я думаю, все это видели, все это ощущали, какое давление информационное в инфополе оказывалось на Российскую Федерацию, на граждан. Деструктивное давление. И понятно, зачем это происходило. И наш контент они блокируют, для того чтобы вытеснить его своим контентом. То, о чем уже говорили. Это различные фейки, в том числе про Специальную военную операцию. Это замалчивание истины, подтасовка фактов. И мы только за прошлый год, с начала Специальной военной операции, удалили из сети или заблокировали порядка 180 тысяч таких материалов только по линии СВО.

Но, к сожалению, когда в России приняли законодательство, которое позволяет нам хоть как-то контролировать сеть интернет, – это случилось в ноябре 2012 года, – к сожалению, в инфополе, я думаю, не без помощи либеральной общественности (наверное, будет правильно так сказать) всё это было подано как ограничение свободы наших граждан. При этом на Западе, мы это видим и понимаем, мы изучали опыт практики международного регулирования сети интернет, – там также осуществляется блокирование. Причем, там блокируется без всяких оснований. Никто об этом не узнаёт, просто берут и блокируют. Но это подается правильно. Это подается как защита граждан от каких-то внешних воздействий. Собственно, мы же делаем то же самое. При этом, когда это законодательство только вступало в силу, мы блокировали, прямо зло, самое зло, везде. То есть, это детская порнография, это наркотики, это призывы к самоубийству. Потом законодательство расширилось, добавились экстремизм, различные иные деструктивные воздействия, в том числе, в отношении несовершеннолетних. Потому что мы фиксировали целенаправленные, централизованные всплески, которые были направлены на несовершеннолетних. Как по линии суицидов, так и по линии протестной активности. Действительно, это было. И мы понимаем, что это не какие-то стихийные явления. Это системная работа, подготовленная. 

Когда началась СВО, эту систему работы можно было прямо проиллюстрировать. Это координация усилий, координация ресурсов для того, чтобы просто забросать российское инфополе, заполнить фейками о Специальной военной операции. И только после блокировки крупных иностранных ресурсов, таких как Facebook, Instagram, рекламной сети Google, которая подмешивала ролики с фейковой информацией пользователям, более или менее, этот натиск удалось сдержать, и он стал слабеть. То есть, безусловно, тема, которая поднята, очень важная. И государству, безусловно, нужно двигаться в этом направлении в тесном взаимодействии с гражданским обществом, с институтами гражданского общества. 

Потому что, действительно, нужно подсказывать государству как действовать. Это очень важная работа. Мы ее ведем, конечно. Не в том широком смысле, который здесь озвучивался. Но, по крайней мере, я вам могу сказать, что более 2 миллионов 700 материалов было блокировано или удалено с ноября 2012 года. Это колоссальный объем деструктивной информации, которая, в том числе, направлена и на подрастающее поколение, на детей. Причем, это однозначно деструктивный контент, как я озвучивал. Это детская порнография, экстремизм, призывы к каким-то деструктивным действиям детей. Вот, такие объемы, такая работа ведется у нас. Это, собственно, такая ремарка. Сегодня говорили про цензуру. Роскомнадзор часто называют органом цензуры. Но, на самом деле, все несколько не так. Мы просто защищаем наших граждан. Среди сотрудников моего подразделения есть и молодые люди, и люди среднего возраста. У всех дети. И все понимают, что эти воздействия – они угрожают и детям, в том числе. Вот, собственно, то, что я хотел сказать.

Максим Крючков. Спасибо, Евгений Юрьевич. Пожалуйста, если кто-то из коллег желает выступить? Да, пожалуйста, пожалуйста. Слово предоставляется Черняеву Анатолию Владимировичу. 

Анатолий Черняев. Да, уважаемые коллеги. Я построю свою реплику в формате реакции на то, что прозвучало сегодня в выступлениях. Ну, прежде всего о том, что говорил Андрей Афанасьев, что цензура нуждается в какой-то маскировке, шифровке, эвфемизме, в своем значении. 

Западная цензура, безусловно, существует. Мы считаем, что она растворена. Это, действительно, так. Но, в то же время, она и институционализирована. И она имеет название. И это название сегодня звучит «этика». Оно называется этика. То есть, под видом этики, под флагом этики фактически нам диктуются правила, создается целая система норм. Этика существует как научная дисциплина. И это легализует, дополнительно фундирует этот институт. То есть, она ему придает авторитетность. Сегодня это, как правило, построено на принципах этики толерантности, этики ненасилия. Но эта этика из теоретической плоскости проецируется в прикладную, практическую. И мы видим ее в виде корпоративной этики, редакционной этики. И это уже прижилось у нас. То есть, когда мы, например, направляем статью для публикации в научном журнале, мы обязательно ставим галочку, подписываем, что мы ознакомились с правилами этики. 

Причем, эти правила этики – они, как правило, просто в чистом виде заимствованы, переведены с английского, заимствованы из западных стандартов. Также можно вести речь о политической этике, военной этике, которую обслуживает, в частности, теория справедливой войны. Понятно, зачем она изобретена. И она сейчас очень актуальна, применяется для критики действий России, в рамках СВО. То есть, есть такое название и надо эту личину, в общем-то, снять и понять, с чем мы имеем дело, когда мы с этой этикой сталкиваемся. И что-то ей противопоставлять. Причем, эта этика внедряется напрямую у нас. Вот, я привел пример с журналами. Но это повсеместно происходит и точно так же жестко модерируется. То есть, когда мы говорим про жалобы на то, что необоснованно закрываются какие-то издания, организации. Действительно, это так. Но с их стороны это вполне обоснованно, и это основано вот на этих самых принципах этики. Когда мы говорим о цензуре, мы, как правило, ведем речь о сфере культуры. 

Но не менее важная сфера – это сфера науки, сфера научных исследований. Я приведу пример философии, в которой я задействован. В сфере философии распространяется, продвигается много идей, которые, вообще говоря, должны были бы стать предметом пристальнейшего внимания не просто цензуры в обычном смысле, а, скорее, Уголовного кодекса. Потому что под видом философии мы зачастую сталкиваемся с порнографией в чистом виде. Например, журнал «Логос». Это известный интеллектуальный журнал, который себя позиционирует как ведущий, авангардный. Он еще 10 лет назад, в 2011 году, выпустил специальный номер, «Порнстадис», назывался. И они провозгласили, что позиционируют новое направление в философии. Причем, ссылались на опыт Запада, что на Западе эти «стадис» уже легализованы с 70-х годов, это всё стало частью академической повестки. Проводилось обсуждение в музее «Гараж» по соответствующей теме. Там сидела молодежь, битком набитый был зал и с очень большим интересом всё это впитывала. Но этим дело не кончилось, и данная тематика стала фактически постоянной рубрикой. 

Дальше, у нас, например, пропагандируется философия феминизма. Там есть такие радикальные представители, как, скажем, Катрин Малабу, которая основала такое направление, простите, я озвучу, как оно называется, это же наука, все-таки. «Философия клитора» называется. И, соответственно, это всё переводится, транслируется у нас, распространяется. Есть там, скажем, Джудит Батлер, которая свою версию феминизма, не менее экстремистскую, я бы сказал, продвигает. 

Что касается того, о чем Александр Гельевич уже говорил, затрагивая эту тему – цензурирование, ревизия, переписывание истории – это фактически подпадает под определение фальсификации исторической памяти, исторической правды. Когда переписываются не только священные тексты, не только Библия и не только учебники истории. Переписываются классические памятники культуры, тексты, имеющие основополагающее значение для культуры как художественные, так и философские. Скажем, критика философских текстов с точки зрения политкорректности – это сейчас тоже стало таким направлением в науке, практически уже одним из ведущих. Известно, что, к примеру, морально-политическая философия Канта – это хорошо, это правильно, то, что нам нужно. А вот, когда Кант там что-то пишет о народах, о характере народов, о женщинах – это нужно изымать. Это нельзя допускать. Или Аристотель, то же самое. Ну, и можно этот список продолжать. То есть, на эту тему проводятся специальные конференции, семинары. И проводятся не только на Западе, но и у нас. У нас это всё делается просто как повторение того же, что у них. Как у них эта повестка задается – у нас просто, с каким-то определенным отставанием хронологическим, она воспроизводится. 

Константин Валерьевич упоминал подзаконные нормативные акты. В частности, Основы культурной политикой. Где, надо сказать, прорывное значение имеет констатация того, что социальные гуманитарные науки тоже являются частью той сферы, в которой реализуется эта культурная политика. Но, к сожалению, соответствующий раздел этого документа практически пустой. Там ничего не прописано. Там написано только, что нужно повышать профессиональный уровень работников образования и науки в этой области. Всё. Никакой содержательной информации там нет, никаких принципов не заложено. Хотя, наверное, если уж так по большому счету говорить, надо ставить вопрос об отдельном документе, государственной политике в области социально-гуманитарной науки, являющейся не просто частью культурной политики, а самостоятельным направлением, которое должно с этой политикой координироваться, согласовываться. И вообще эта проблема межведомственных, межотраслевых противоречий, несогласованности, – она у нас очень серьезная. С этим постоянно все мы сталкиваемся. 

И вот, как раз здесь мы находимся на этом рубеже, между этими двумя сферами. Когда мы говорим о том, что есть наука, есть сфера смыслов, сфера производства смыслов. Причем, я лично абсолютно уверен в том, что она первична. Потому что именно эта сфера производства смыслов и ценностей транслируется в сферу культуры, а затем и в сферу творчества. И можно на исторических примерах это очень хорошо продемонстрировать. Скажем, все русское искусство 19-го века очень хорошо разлагается на идеологические направления. То есть, были художники, которые находились под влиянием идеологии народничества, были художники, которые находились под влиянием Льва Толстого либо религиозно-философских учений – скажем, Ге, или Поленов. И так далее. 

К примеру, Георгий Карлович Вагнер в своей работе «В поисках пути истины и жизни», по-моему, еще в 90-е годы она вышла, блистательно, всё это разложил. Как религиозные философские концепции Серебряного века влияли на художественную культурную сферу. Сейчас эти сферы как бы полностью изолированы. Когда мы пытаемся хотя бы как-то между ними какую-то коммуникацию строить, мы наталкиваемся на очень жесткие административные барьеры. Потому что у ведомств свои интересы. Они совершенно не заинтересованы в том, чтобы как-то здесь менять правила игры. У них есть разграничения. И это самая, можно сказать, первая заповедь в административной сфере – ни в коем случае не посягать на смежные отрасли. Это мы знаем. И вот, в качестве примера, последнее. Могу сказать, как работает цензура негативно, именно эта либеральная цензура. Я бы даже сказал, не просто цензура, это что-то большее, это фактически настоящая инквизиция, которая закрывает, упраздняет, пресекает в корне неугодные ей явления.

Здесь люди уже делились собственным опытом, поэтому я тоже позволю себе привести пример из собственной практики. С 2016 года я работал заместителем директора Института философии. И к нам приехал директор факультета философии Крымского университета. И сказал, что, мол, мы оказались в очень сложной ситуации, изолированы. Причем, не только от внешнего мира, зарубежного, но и внутри сообщества российского. Потому что все боятся как-то контактировать с Крымом. Потому что боятся, что после этого их не пустят куда-нибудь, на какую-нибудь престижную конференцию, а западные коллеги сделают их нерукопожатными и так далее. И он сказал: давайте, может быть, мы с вами будем развивать взаимодействие. Я предложил, давайте, говорю, совместный проект такой – «Крым в истории русской философии». Потому что многие русские философы – они, действительно, были с Крымом тесно связаны, биографически, творчески. Они там создавали свои произведения. И история этих произведений, их деятельности в Крыму фактически является доказательством, свидетельством неотъемлемости Крыма от культурной и интеллектуальной истории России. И мы создали проект, очень масштабный. С включением как российских, московских, так и крымских специалистов высшего уровня. Очень много вложили усилий в его подготовку. И что бы вы думали? Этот проект был отклонен Российским гуманитарным фондом, РГНФ, да? И былая такая с их стороны оценка, если резюмировать заключение – что проект конъюнктурный. Он является конъюнктурным, понимаете? То есть, он не научный, а конъюнктурный. И поэтому он не имеет права на реализацию. И таких примеров можно привести много. В общем, если резюмировать, то здесь важна именно смысловая сторона культурного творческого процесса. И, конечно, проблема межотраслевого, межведомственного взаимодействия в этой сфере. Это те проблемы, которые требуют государственного внимания. Благодарю за внимание.

Максим Крючков. Одну секунду. Поскольку мы уже выходим из регламента и сейчас в этом формате мы можем позволить себе еще всего лишь одну реплику. После этого Александр Гельевич закроет семинар. Но мы можем продолжить общение здесь в кулуарах, за чаем. Прошу прощения, мы, к сожалению, ограничены временными рамками. Пожалуйста.

Татьяна Беспалова. Спасибо за предоставленное слово. Добрый день, уважаемые коллеги. Очень интересная для меня тема. Я сейчас книгу подарила Наталье Викторовне. Эта книга была запрещена к печати в свое время. Но я не держу зла на людей, которые это сделали. Потому что, наверное, для чего-то нужно было пройти этот путь и некоторый запрет, который существует в научном поле на определенные смыслы, хотя там смыслы патриотичные, смыслы, которые связаны с новым содержанием политики памяти и забвения. С критикой, конечно, того, что существует сейчас. Но тем не менее, интересная тема. 

В 2015 году мы оказались включенными в процесс разработки проекта стратегии государственной культурной политики. Я сразу столкнулась с удивительной вещью, что когда ученые разрабатывают сначала научную концепцию, а потом переводят её на язык чиновников, то происходит определенная потеря смысла. Потом, третий этап работы, нужно так сформулировать эти первоначальные смыслы, чтобы они были проходными на уровне законотворчества. Это почти что полная потеря смыслов. И тогда уже возникла мысль о том, что первичный вариант стратегии госкультурной политики, который был написан и издан нами в научном поле, – он является и наиболее полным. Хотя тогда это было новшество и пробить эти смыслы было довольно сложно в 2015-м году. А на уровне государственной политики проходит другой вариант. И сидящие в Министерстве культуры просто рубят документ. Они лишают его ценностной иерархии, которая была выстроена, убирают ее. И также убирают эффективность государственной культурной политики, которая была основана на этой иерархии ценностей. Целостный документ, когда одно убирается, другое убирается лишается смысла. Таким образом, мы видим, что ценностный нормативный подход, аксиологический подход, который был применен при разработке этого документа, работает лишь отчасти, так как есть ключевой фактор, фактор человека, который принимает решения. 

Я тогда изучала многие исторические эпохи, смотрела, а как же раньше вопрос решался. Царь отсматривал лично театральные постановки и некоторые были запрещены. Или, например, запуск последние годы фильмов «Матильда» и «Смерть Сталина». Вот эти дискурсивные технологии, которые влияют на различные социальные группы – левоориентированные группы, правоориентированные монархические группы с целью зацепить их за определенные ключевые чувства и столкнуть их в непримиримой борьбе. То есть, сфера культурной политики – она, безусловно, связана с цензурой. Но, опять-таки, когда министерство, какая-то структура решает вопрос, как бюджетировать культурный проект, то встает вопрос об ограничении творчества элиты, которая свободно выражает свои какие-то изыски. И вот здесь каков был главный аргумент оппозиции? Мы часто присутствовали на обсуждениях, он такой: цензура может запрещать гениальное, не рассмотреть гениальное. Ведь иногда гениальное распознается уже после того, как оно стало таковым. И приводят примеры в искусстве, когда возникает определенное произведение искусства, которое не признаётся при жизни гения, а постфактум, после его смерти, выясняется, что оно является гениальным. А в момент жизни…  вот здесь цензура, конечно, иногда может запрещать гениальное. Безусловно, это так. И были попытки выйти на какие-то философские смыслы, определить, что такое искусство. 

Тогда были проведены три больших конференции при поддержке МГУ, Министерства культуры о том, что такое искусство. Философы не дали ответ на этот вопрос. Потому что критерии искусства, вот это концептуальное искусство, всё прочее, постмодернистсткие версии искусства – они не вписываются в классику. Хотя есть разработки и какие-то критерии этих псевдохудожественных практик.

Следующий момент. Цензура в научном поле – да, я поддерживаю, что она есть. В Белоруссии, например, ученый не может защитить сейчас диссертацию, если не сошлется на пятитомник Белорусской Академии Наук, о том, что белорусская государственность берет свое начало с первобытных времен. Это факт. Это те же самые процессы, которые были запущены на Украине. И ясно, что эти научные, гуманитарные смыслы, по сути, меняют и историческое самосознание, и память, и всё прочее. 

И последнее, о чем скажу. Цензура в эпоху СВО. Когда я выехала с Донбасса одним днем в феврале на обсуждение Указа Президента, это было 17—18 февраля, я столкнулась с тем, что здесь в информационном поле была такая ненависть, такая злость, в отношении происходящего. Укрофашисты. И вот эта приставка «укро» к термину, который для нас неугоден, в ментальном плане, она очень коробила. Так как на Донбассе этого не было. На Донбассе больше любви, мудрости, философии. Православной мудрости, если хотите. И последние шесть лет были относительно мирными. То есть, не было вот этой накрутки информационной. И, когда мы теряем 30—40% людей на украинской территории, наших сторонников, из-за вот этой ментальной войны, информационной пропаганды, грубейшей пропаганды. 

Вот, Вы говорите, 180 тысяч материалов по линии СВО Вы отследили (обращение к представителю Роскомнадзора – прим. ред.). А сколько материалов не отследили, которые, в принципе, разрушили наше культурное единство с теми, кто там были нашими? Это гораздо сложнее сделать, чем просто цензурировать процесс, и увести нас от деструкции. Да, то, что вы делаете, это очень здорово, это правильно, это необходимо делать. Но еще сложнее было бы, если бы вот эти конструктивные смыслы мы смогли бы заложить в информационное поле. Это тоже определенная цензура. 

То есть, что есть цензура, и кто определяет пределы цензуры? Вот, либеральное поле, евразийское поле, поле социалистическое, поле русское. Это разное осмысление ценностей. Ценности, которые присущи русскому российскому человеку. Справедливость, патриотизм, свобода. Они осмысливаются по-разному в идеологическом поле. В 2019 году мы проводили межведомственное совещание в Сибирском Федеральном Округе с участием представителей 10 регионов о формировании патриотического мировоззрения. Подключились ученые, эксперты из сферы культуры, образования, молодежной политики, общественные деятели. С чем я столкнулась? С тем, что люди не готовы были воспринять новую концепцию патриотического воспитания, которая должна была тогда быть, по моим замыслам утверждена, и стать основой государственной политики во всех сферах, в том числе в образовательной и культурной. То есть, должна была привнести патриотическую составляющую в сферу образования, культуры, национальной политики. Не просто пафосно формировать патриотизм, как это сейчас делается – фестивальная тема, а, действительно, привнести патриотические смыслы во все виды государственной политики. Это сложнее сделать, но это можно сделать. Это проработано уже экспертами, но никто почему-то не слышит. Еще в 2019 году на серьезном экспертном уровне были разработаны рекомендации для органов государственной власти. 

Поддерживаю высказанное мнение по механизму утверждения госзаданий.  Как это происходит? Допустим, научный институт направляет госзадание в РАН. РАН рекомендует поддержать тему госзадания. У нас так было по вопросу интеграции постсоветского пространства. Я набираю коллектив авторов – это ученые Белоруссии, Украины, Донецка, Луганска. РАН поддерживает проект в сфере интеграции постсоветского пространства, а Минкультуры тормозит тему. Причин никто не объясняет. Ясно, что нет отмашки на более высоком уровне о  том, чтобы тему интеграции постсоветского пространства научно обосновать на основе наших ценностей и общей исторической памяти. То есть, темы в сфере национальной безопасности имеются, но пробить их на высоком государственном уровне довольно сложно. Вопрос цензуры здесь связан как раз с отстаиванием тех смыслов, которые нас сохраняют как государство-цивилизацию, прежде всего. Сейчас в Госдуме было мероприятие, я прошу прощения, что опоздала. И там как раз речь шла о том, как запустить на региональном уровне вот эти смыслы. Всё, спасибо, прошу прощения, что задержалась.

Александр Дугин. Благодарю вас. Я хотел бы сказать несколько слов, вот, в заключение. Несколько соображений. Мне кажется, исчерпывающе тема была освещена. Главный результат, это тезис, что  цензура – это не техническая вещь, а глубинная, смысловая, семантическая. И она очень многомерна, объемна, это смысл. И здесь недостаточно запрещать, только то что очевидно надо запретить. Это еще не цензура. Это, может быть, тоже неплохо. Но это еще не настоящая цензура, потому что в цензуре должно быть глубочайшее утверждение. Вот это, мне кажется, я бы сегодня зафиксировал как существенное: 

 помимо отрицания, в цензуре должно быть утверждение.

Если мы начнем так ставить вопрос, то уже один аргумент у наших противников, цензура или не цензура, просто отпадет. Дело не в том, что мы запрещаем или не запрещаем. А в том, кто что хочет сказать. По-настоящему. 

И еще. Скажите, то что вы хотите сказать, в глубинной идеологической матрице того, что вы хотите сказать. То есть, вы считаете, что надо освободить индивидуума от всех форм коллективной идентичности, как считают либералы? Тогда ваш дискурс должен строиться в парадигме либеральной идеологии. И уже чисто технически вы рано или поздно придете к следующим крайним выводам и тезисам: киберфеминизм, снижение возраста согласия, ЛГБТ+, смена пола, легализация педофилии, свобода мутаций, Искусственный Интеллект. Либерализм в его современном издании ведет именно к этому. Пожалуйста, если вы хотите освободить человека от всех форм коллективной идентичности – так и скажите. А если нам эти выводы категорически не нравятся, то мы должны подвергнуть цензуре всю либеральную матрицу, саму парадигму, а не только ее очевидно неприемлемые для нашего общества экстремумы.

А если мы по-другому считаем, то тоже давайте так скажем, что у нас есть другое представление о человеке, о мире, о судьбе, об истории. Мы должны вначале утвердить основы нашего мировоззрения, его ценности, его узловые понятия и вектора. И тогда, все что им соответствует будет разрешено, а что нет, с тем надо будет разбираться особо. 

Вопрос цензуры не о том -- запрещать или не запрещать. Цензура – это прежде всего о том, что утверждать. Вот, когда мы к этому придем, то разговор получится адекватный. 

Важно с самого начала понять, кто что защищает. А цензура лишь метод, как придать защищаемой позиции выражение, как ее защитить и отстоять.

Если мы восхищаемся Pietá Микельанджело или Сфинксом египтян, то мы это отсылает к одному – скажем, классическому – мировоззрению, к калокагатии Платона, к священному.

Если нас пленяет банка кока-колы, высеченная из мусора, то мы постмодернисты, нигилисты и циники. В пределе сатанисты, выступающие за опрокидывание всех традиционных ценностей. Такое тоже есть. Это обобщенно называется «современным искусством». Но это иное мировоззрение. 

Поэтому вначале определяем кто мы? Что мы утверждаем? А на основе этого и выстраиваем нашу цензурную политику.

Ведь цензура – это утверждение, фундаментальное и многомерное. 

Второе. Антон Беликов правильно сказал о высокой культуре. Что я бы не противопоставлял ей этническую культуру. И я просто выношу протест от имени прекрасного индоевропейского народа бенгали. Вы сказали, их много говорят, они на бенгальском языке, но у них нет культуры. Как это нет? Есть и это великая, высокая культура. Если мы не знаем, насколько она велика, не знаем этого языка, ценностей народа – это горе нам. Мы обкрадываем самих себя. 

Нет ни одного народа, даже крошечного племени числом 20—30 человек, у которого не было бы культуры. У некоторых племен Амазонки даже не быть счета, как у индейцев пирахан, но и это великая человеческая культура. Вот тут я считаю, что очень важно. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя устраивать иерархию между культурами. Это принципиальный вопрос. Поэтому в поисках культурной идентичности мы должны доходить до самых маленьких этнических групп, до глубинных этнических корней. Этот тезис, однако, совсем не направлен против высокой культуры, я, напротив, как раз хотел бы ее поддержать. Россия, действительно, создала высокую культуру. Но, если мы посмотрим на средневековую Болгарию, то болгары тоже создали именно высокую богословскую и политическую культуру -- в эпоху начальной славянизации христианства, византийской идеи. И они объявили себя «Третьем Римом» – в начале это было Первое болгарское царство (столицы Плиска и Преслав), потом -- Второе (со столицей в Тырново). И это было задолго до нас. Также было с сербами эпохи Неманичей.

При этом Антон Беликов верно замечает, что высокую культуру создали поляки. Безусловно, создали. Она серьезно отличается от нашей, отчасти антагонистична ей (хотя и не всегда – тут можно вспомнить интереснейшего польского мыслителя, философа и математика Хоэне Вронского), но это именно высокая культура.

Если мы приглядимся, по крайней мере, наброски создания высоких культур есть у многих, в том числе, и славянских, и неславянских народов. И у африканских народов есть свои высокие культуры. И у народов Океании. Когда я занимался «Ноомахией», то пришел к выводу, что кристаллы этой высокой культуры мы можем найти в любом народе, вообще в любом. Конечно, мы, русские, наследники высокой культуры, в этом нет сомнений. Но она, будучи единой, расходится на множество более локальных ручейков, и напротив, многообразие этнических кодов, как восточных славян, так и других евразийских братским нам этносов, вносит в эту единую высокую культуру – имперскую культуру – свой неповторимый и чрезвычайно ценный колорит. Многообразие нашей высокой культуры – это не слабое, а сильное ее место. 

И многообразные восточно-славянские говоры велико-русские, белорусские, малороссийские… Все это части нашей культуры. Правильно всячески подчеркивать эту высокую культуру, но ни в коем случае не за счет пренебрежения к этническим, корневым , народным, локальным культурам. 

Теперь про этику блаженств мне очень понравилось высказывание. Я много об этом думаю. Блаженными в Нагорной проповеди названы все несчастные, плачущие, гонимые, преследуемые… Причем просто так. Вначале просто так. И всем им Христос обещает награду на небесах, в царстве Духа. Лишь в последней формуле 

«Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради»

Упоминается «Мене ради». 

А до этого просто: «блаженны плачущие» и т.д.. И ничего не говорится, почему они плачут. Блаженны алчущие правды. Не говорится, почему они алчут и взыскуют правды. 

Вся этика блаженств, а это наша православная этика, это этика несчастия. Это не этика комфорта и благополучия, а нечто прямо противоположное. Это этика страданий, воспринимающая пребывание в этом мире земной юдоли как страшную боль, как испытание, подчас как наказания. Это этика Креста. Это этика скорби.

Русские в согласии со своим кодом считают, что страдать – это хорошо, а не страдать – это плохо. Прямая противоположность гедонизму, утилитаризму, прагматизму, на чем строится этика либералов 

Вот отсюда рождается наш культурный код. Вот это, мне кажется, очень важно. Этика блаженств. Мы должны к ней отнестись серьезно. Это объясняет код и советского, и отчасти православно-монархического прошлого.. Это объясняет код нашего народа. 

Андрей Афанасьев говорил о сокрытии цензуры. Я думаю, что, может быть, и стоит подыскать какой-то синоним. Например, вот, мне пришло в голову: «мощный цивилизационный дискурс». 

Мы прежде всего определяем, что такое Россия. Россия – это, это и это. Россия – это дух, святость, единство народов, справедливость, традиция, любовь к человеку, коллективизм/соборность, Победа и т.д. И всё положительное. 

Человек так понимается в русской традиции, время -- так, пространство так. Бога мы так понимаем, любовь мы так понимаем. И вот, на основе наших традиционных ценностей надо выстроить мощное цивилизационное высказывание. Оно-то и подстроит под себя всю деятельность Госкомнадзора. Потому что Госкомнадзору надо с чем-то работать – с какой-то обобщающей, ясной и достаточно конкретной парадигмой, системой ценностных утверждений. Когда мы видим какою-то полное уже безобразие, его, безусловно, надо запрещать – я считаю, что уже это блестящая работа. Раньше и этого не было. Это очень хорошо. Но это лишь арьергардные бои. 

Но Госкомнадзор призван выполнять и авангардные функции. Для этого Госкомнадзор должен ретранслировать, или помогать ретранслировать наш мощный цивилизационный дискурс. И даже не столько гасить другие, сколько не давать им возможность развернуться. Вот, представитель Госкомнадзора говорит, что враги наши гасят блокируют. Давайте искать способы, как тем не менее донести нашу позицию и для нашего народа, и для других народов. Россия должна быть открыта, но с этим мощным цивилизационным дискурсом. 

Да, конечно, против России ведется планетарная масштабная сетевая война. И Госкомнадзор оказался на передней линии фронта. Многие сотрудники, чиновники явно не подозревали об этом, не готовились к этому, не знали, что будет война. Но, вот, вы, работники Госкомнадзора сегодня как жители новых территорий. Со всех сторон вас атакуют, и никто из вас к этому не готов. И никто к этому не готовился. Я считаю, что мы все должны поддерживать вас. И всячески оказывать Госкомнадзору смысловую, научную, интеллектуальную, духовную, церковную, экспертную поддержку. Потому что Госкомнадзор тоже нуждается в окормлении. И они наши воины, как те люди, которые сейчас гибнут на фронтах великой войны.

Последнее, что я хотел сказать – это пару слов об этике или деонтологии. Деонтология происходит от греческого слова δέον, «должное». Речь идет об этике, о вполне определенной этической системе, о постулировании не того, что есть, а того, что должно было бы быть. Ее-то и ее надо прежде всего обозначить. И вы совершенно правы, когда говорите, что человеку надо носить табличку, например, «я либерал». Вот, как только он будет выступать с такой табличкой – не надо его ругать за это. Просто мы знаем, что он дальше скажет, какого его предпосылки, основы, принципы, к чему он будет клонить. 

Или «я патриот», «я православный», «я социалист», «я коммунист», «я националист». Определил свое мировоззрение, свою этику, свою деонтологию, и уже хорошо. Честно.  

Даже если кто-то скажет, что «я фашист», ну, пусть так. И дальше мы уже сами решим слушать фашиста или нет. Но пусть все будет именно честно: фашист так фашист. Ну пусть фашист и пеняет на себя, если с ним поступят соответствующим образом. Но если фашист говорит от имени «всех» или «здравого смысла», вот где патология. Так почему мы слушаем либерала, которые говорят от имени гражданского общества. Кто ему дал право? Он говорит от имени своей узкой идеологии. 

Когда мы видим священника, мы относимся к его облачению очень серьезно. Это священник. Он маркирован в нашем сознании. Кто-то отойдет, пожмет плечами. Кто-то бросается целовать руку, чтобы почитать образ Божий, который на нем запечатлен. И это естественно. Фигура священника вполне определена. Его внешний облик уже многое говорит нам о его мировоззрение. Оно христианское, православное. И это честно.   

Я думаю, что такая самоквалификация своих стартовых позиций совершенно необходима. Тот, кто говорит, что это не соответствует каким-то «демократическим» стандартам, это возмутительно. Во-первых, призыв определить свою позицию, никого не ущемляет. Во-вторых, «демократия» -- это тоже лишь одно из возможных мировоззрений. Пусть демократ повести на себя табличку с надписью «демократ» и дальше продолжает. А мы послушаем. Или нет. Это уж каждый волен выбирать.

Каждый человек сейчас после года Специальной военной операции должен составить свой собственный идеологический паспорт. Пусть каждый пишет у себя: я, Петров Михаил Семенович, патриот, придерживаюсь социалистических взглядов, считаю идеалом Советский Союз, признаю прогресс. Прекрасно. Или: я, Познер Владимир Владимирович, атеист, приверженец либеральной демократии, разделяю веру в универсальное значение западно-европейской цивилизации. Или: я, Иван Иванович Боголюбский, православный, монархист, убежденный сторонник великой Советской Империи. Это особенно важно, если человек занимает какой-то пост или просто берется комментировать посты в социальных сетях. Заглянул в идеологический паспорт и все встало на свои места. Знаешь с кем имеешь дело, понимаешь его этику, его деонтологию.

Конечно, если гражданин работает в автосервисе – мы можем ему разрешить не составлять такой паспорт. Но, если он поступил в институт, и если он в институте начинает отстаивать свою точку зрения, спорить, что-то доказывать, то тогда пусть составит прежде свой паспорт -- идеологический паспорт студента. А  уж от ведущего новостной программы, ученого из Института Философии, например, или от сотрудника важного министерства или ведомства, мы вправе этот идеологический паспорт требовать. Тут он просто необходим. 

На самом деле, сегодня Запад делает то же самое. Это называется профайлинг, или OSINT. Довольно развернутое досье собираются на каждого человека, который куда бы ни пришел работать или в чем-то участвовать. Даже в автосервис. И там требуется  минимальный хотя бы профайлинг. Какие сайты посещал, с кем переписывался, на какие сервера заходил, какие картинки рассматривал больше других…  А от вдруг он окажется «агентом России». 

Я полагаю, что такой вот идеологический паспорт населения очень важен, и это тоже позволит нам понять, с кем и с чем иметь дело. Это важно, как отец Андрей сказал, чтобы разобраться, какой цензор именно запретил или разрешил «Капитал», или «Майн Кампф», или «Открытое общество» Карла Поппера или пособие по цветным революциям Джинна Шарпа. Вот, когда у нас будет эта подпись, тогда будет всё в порядке. 

 

Последнее мое замечание, по поводу эстетических пристрастий Сталина. Я думаю, что, когда политический вождь уделяет внимание культурным явлениям – этот политический вождь и выполняет функцию суверенной цензуры. Обратим внимание на то, как, с каким соучастием отнесся Николай Первый к Пушкину, смертельно раненому на дуэли. Он не только посоветовал ему причаститься перед смертью, но и давал ему многие важные духовные советы. А это означает, что он Пушкина читал, и считал его кем-то очень важным. Николай Первый уделял большое внимание культуре, а значит, и ответственно и чутко выполнял функцию высшего цензура, осознавая всю полноту своей ответственности перед вверенными ему Богом и судьбой народом, обществом, страной.  

 

Известно, что другой правитель России, Иосиф Сталин, лично звонил Пастернаку, чтобы выяснить, хороший или нет поэт Мандельштам. Вы можете себе сейчас представить? 

И, вот, в полном контрасте с этим – Николай Второй, который абсолютно не понимал, что происходит в обществе в сфере культуры и никогда этим не интересовался. Он не знал ни одного представителя Серебряного века. Он считал, достаточно заниматься политическими делами и военными союзами. А судьба Империи, на мой взгляд, во многом зависит от того, насколько глубок, и высок, и широк культурный профиль, культурный горизонт руководителей государства. И поэтому сейчас ни в коем случае нельзя допускать эту фатальную ошибку. То есть, пренебрегать культурой, идеей, цивилизационным содержанием, тем, что можно назвать нашим «культурным кодом». Этот культурный код должен быть утвержден. 

Но! Чтобы утвердить свой культурный код со всем необходимым масштабом, надо прежде освободить наше общество от чужого культурного кода, который сейчас доминирует. 

Именно это нам и предстоит  сделать.

Я думаю, что не продуктивно пенять на то, что когда-то там в 2015-м году, или там в 2019-м году, или там год назад, или месяц назад, или вчера, у нас что-то не вышло. Давайте обмениваться историями успеха. Вот, мы сделали то-то и то-то. Провели такую-то прекрасную выставку. Организовали такую-то содержательную конференцию. Провели в Парламенте тот или иной душеспасительный патриотический закон. Внесли в Конституцию те или иные судьбоносные поправки. Смогли остановить поток разрушительной информации. И вот это очень хорошо. Мы должны обмениваться тем, что нас вдохновляет.

 Мне кажется, нам, патриотам, надо просто прекратить ныть. Приходит наше время – а мы все время продолжаем проецировать на сегодняшний день результаты прошлых неудач. Вспоминаем, что у нас когда-то не получилось. Трудно, конечно. Но, тем не менее, надо всегда всякий раз находить в себе силы и веру в будущее, чтобы сделать наше общество лучше. И чтобы спасти наших детей, нашу страну, нашу России от надвигающейся на нас чудовищной катастрофы. 

Я думаю, что, если мы будем с таким положительным, глубинным внутренним энтузиазмом относиться к тому, что мы делаем, мы своих целей добьемся. 

Благодарю вас. Искренне признателен за то, что вы приняли участие в нашем сегодняшнем семинаре.

Институт Царьграда постепенно начинает набирать обороты.