Ассоциации при раздумьях о книге Евгения Нечкасова «Традиция и футурошок»

«Подавляющее большинство»... Подавляющее большинство — та самая масса людей, которая превращает современный материалистический миф о вселенной, о нас самих, о бытии — вообще обо всём, в реальность. Иными словами, это самое «большинство» как раз и добавляет в зыбкие грёзы, абсурдные теории, странные миражи, да и в глубокие метафизические концепции элемент земли, благодаря которому они становятся стабильными, неизбывными и весомыми — обретают реальность. Чем чаще мы смотрим на один и тот же предмет, представляем себе один и тот же образ, повторяем одну и ту же мысль, тем более значимыми они нам и кажутся, пока, наконец, не превращаются в нечто абсолютно несомненное — в неотъемлемую часть нашего внешнего и внутреннего мира.

Чем же так привлекательна для обывателя, для подавляющего большинства, техногенная цивилизация, эпоха модерна и постмодерна? Почему они полагают её вершиной, достигнутой человечеством, и, опираясь на «несомненные» идеи прогресса и эволюции, прочерчивают её перспективы к ещё большим счастливым высотам, в отличие от точки зрения, изложенной в данной книге, согласно которой эти высоты — кошмарные бездны, инфернальная тьма?

Прежде всего, разумеется, их привлекает комфорт. Комфорт во всех сферах: и безопасность бессмысленной жизни, и сытость, и убаюкивающий шелест купюр, и будто бы отличная медицина, и самолеты, и пароходы, ну и зубные щётки, шампуни, космические корабли.

В давние времена, особенно в Средневековье, как нам внушает современный парадигмальный миф, быт был тяжёлым: грязь, сумрак, клопы, мухи, вши, голод, болезни, безысходная нищета, непрерывные войны. В сферах духовных, теологических и научных — сплошь заблуждения и обман, религиозный фанатизм. Даже и сравнивать нечего — всё очевидно.

Однако всё много сложнее.

Комфорт остается комфортом, пока жизнь течет мирно и гладко, в сонном безвременном забытьи. Но когда происходит Событие — пожар, катастрофа, война, неизлечимая болезнь и т. д., — привычный мир разрушается, и обыватель оказывается выброшенным в измерение ему неизвестное, намного более реальное, где к нему приближается неизбежная смерть. Как поется в песне Евгения Головина:

                                   С каждым часом всё слышней

                                   Крики черных птиц

                                   Сжалься, Господи, над ней

                                   В смерти нет границ

Обыватель в ужасе и смятении с мольбой обращается к своему прогрессивному миру: «Что делать, как быть? Откуда ждать помощи, на что, на кого положиться?». Но ответа нет. Да и самого этого мира тоже больше уж нет — он растаял как сон. А что может предложить этот мир тому, кто идёт по последней тропе, на тот свет? Новейшую яхту? Модный смартфон?

На этой тропе пробуждаются дремлющие в крови древние смыслы: воспоминания о временах изначальных, об иных измерениях, о реальности духовных путей. И у обывателя, чей привычный мир растворился, погас, появляется шанс, наконец, стать человеком, то есть существом, причастным как миру небесному, так и миру земному, причем с доминацией первого над последним. Другими словами, появляется шанс соответствовать своему первозданному прообразу, архетипу. Но чаще, к несчастью, уже не успеть: нет знаний, нет опыта, стойкости, сил, нет веры, надежды, заслуг... и времени нет. И смерть забирает его неизвестно куда...

То есть перспектива поклонников современного мира, «подавляющего большинства», до времени сокрытая от них самих, совсем не безоблачна, скорее, страшнá...

Комфорт. Современные люди знают отлично, что именно приобрели. Однако не знают, что потеряли.

«Прошлое предано», — констатировал Ницше.

Во-первых, традиционный уклад жизни вовсе не сумрачная нищета: всё там было в порядке и в чистоте. И, во-вторых, и это главное, вся атмосфера той жизни была пронизана предчувствием, близостью События, благодаря чему люди ещё в мире здешнем соприкасались с иным, предстоящим и даже с вечным, а также вполне сознавали необходимость искать к нему путь.

И все ориентиры им были даны, да и сам путь был им явлен, открыт.

Весь мир тогда был совершенно другим.

Земля была в центре, над ней было небо, полное ангелов и архангелов, престолов, духов, богов, а в мире подземном — иные круги: демоны, призраки, тени, черти и бесы, но даже и боги, у разных народов по-разному. Космос был сложным, со множествами измерений, различных в различных традициях, но всегда с иерархией, с верхом и низом.

Ныне же космос всего лишь пустое пространство без верха и низа, где полную тьму освещают шары, летящие по орбитам неизвестно зачем и неизвестно куда. Ну и всякие дыры, энергии, гравитации, радиации, излучения — феномены, силы исключительно титанические. Живого, божественного и даже демонического нет ничего. Слепые «законы природы», неведомо кем установленные, неведомо также зачем, властвуют всем. Земля — это просто песчинка в пустыне, вместе со всем своим населением, храмами, войнами, пирамидами, не значащая ничего. Мэтры поэзии, философы величайшие, музыканты, жрецы и ученые — бесконечно малая величина.

Согласитесь, что, космос, в который нас поместил миф модерна и постмодерна, совершенно не интересен: скучен, уныл, мёртв, а для людей понимающих, даже ужасен. Поэтам, к примеру, делать в нем нечего. О подлинности же данной картины вселенной не приходится и говорить.

Но как перейти из этого космоса в прошлый или в какой-то иной, но уже с перспективой в духовное измерение?

В каком-то смысле мы все обыватели, точнее, профаны, — как те, кто приемлет такую вселенную, весь этот мир, так и те, кто его не приемлет. Ведь тот, кто всё понял на уровне логики, разума — продумал основы материализма, углубился в него, постиг несостоятельность всех его догм и осознал весь ужас положения, в котором мы все оказались, ещё не покинул сей мир, поскольку он всё ещё смотрит теми же глазами, слушает теми же ушами, думает тем же умом. Внушенное с детства, вошедшее в кровь не так-то легко одолеть. Даже лишенный обоснований, мир остается всё тем же, по-прежнему небо закрыто.

Тем не менее разрушить все догмы, основы, концепции, принципы современного мира на уровне разума всё же необходимо, причем это следует сделать прежде всего.

И первое — это избавиться от идеи комфорта, а также от иллюзии светлого будущего, к которому нас увлекает поток научно-технического прогресса.

Книга «Традиция и футурошок», похоже, способствует этому. Достаточно легкого ветра с той стороны, и все маски данного мира слетают, вместо обликов благообразных, раскрывая нам лики поистине страшные. Комфорт — это сон, это смерть для начала небесного, и, соответственно, путь в лучшем случае в ад, а то и вообще в метафизическое «никуда»...

Предрекаемое нам светлое будущее — это царство компьютеров и машин, царство железной логики без шанса вторжения иррационального — без всякой возможности проявления божественных измерений, вечных и неизменных. Даже вторжение снизу, из ада, пусть только всего лишь теней субъективного, практически исключено. Субъективное — это сама жизнь, воспринимающее, сознающее и чувствующее начало, нечто радикально иное, чем всё, что возможно увидеть, помыслить, почувствовать, вообразить, чем любой феномен. И оно вытесняется наступающими технологиями на самую дальнюю периферию, к последним границам «объективной вселенной», вообще бытия. Для виртуальных миров, для мертвых компьютерных логик, запутанных искусственных интеллектов, заумных бесчисленных роботов Субъект — абсолютно чуждая данность, невидимая, неуловимая, непостижимая в принципе, однако «с их точки зрения» смертельно опасная, правда, чем именно, они неспособны понять.           

«Не наше будущее» — на редкость удачное название, данное в книге «Традиция и футурошок» серии пассажей о «светлом будущем» техногенной эпохи. Но если «не наше», то, тогда, чье? Суперкомпьютеров и виртуальных пространств, где люди не значимы, превращены в абсолютно безвольные зеркала колоссальных кибер-процессов, реорганизующих мир, да и вообще не особо нужны? Вообразить, лишь представить, помыслить такое, конечно же, шок...

Парадокс и проблема здесь в том, что апогей, а он же и апокалипсис, техногенной эпохи — это окончательное устранение субъективного начала, как последней смертельной опасности грядущего царства машин. Однако в таком случае в тот самый момент, когда погаснет последний субъект, пропадет и весь мир машин. Ибо, как нас учил Кант, при исчезновении субъективного начала неминуемо и в тот же миг исчезнут пространство и время, весь мир. Сон без сновидца со всей очевидностью невозможен...

То есть «светлое будущее» научно-технической цивилизации по сути — тотальная смерть... Однако она же, согласно учениям многих народов ушедших времён, одновременно есть и рождение новой вселенной. Конец совпадает с Началом... Махапралайя... Воспламенение, Великий год Гераклита...

Разрушение иллюзий, которыми изобилует современная парадигма, в чьей власти мы имеем честь пребывать, — одна из тем книги. Причем сама книга построена так, что эта тема не сконцентрирована в одном месте, а петляющей нитью тянется с первых и до последних страниц — от обсуждения пятой гипотезы платонического наследия, а именно polla, в Части I до комментариев к Юджину Такеру в главе «Мир-без-нас» в Части III, завершающей, где, в частности, рассматривается воображаемый мир, в котором вообще отсутствует человек.

Да, разрушение общепринятых представлений, вывод на свет всей абсурдности, ложности, глупости современных исходных доктрин — тема важнейшая. Однако разумного понимания несостоятельности этих доктрин, как мы отмечали, всё-таки недостаточно: рациональный прорыв к горизонтам иным невозможен. Необходимо прозрение, знак или призыв скрытых от нас измерений духовных. Необходимо найти тайный вход в пространства сакральные. Только тогда мы обретем и опору, и ориентир.

Ориентир — это не формула, не утверждение и не догмат. Ориентир невыразим. Он просто дан как необъяснимое глубочайшее чувство, как интуиция запредельного, как ветер, призыв сфер божественных, непостижимых.

Античные философы — в том числе и, как будто, Платон — несмотря на свои грандиозные философии, несопоставимые с представлениями плебса, подавляющего большинства, а иногда противоречащие даже царствующей мифологии, всё равно посещали мистерии, почитали богов, исполняли обряды, следовали ритуалам. Потому что причастность к сакральному, божественное измерение как таковое, превыше любой философии, любых рассуждений... Более того: божественное измерение как раз и инициирует размышления глубочайшие, оно-то и есть недвижный центр, вокруг которого вращается космос высочайших умозрительных построений философа, оно-то и есть ориентир.

Иными словами, ориентир — это не вывод из какой-либо философии, пусть гениальной. Наоборот: философия — это следование данному a-priori запредельному ориентиру. Ницше, к примеру. Ностальгия по вечности, очевидно, первична, а его философия, очевидно, вторична.

Другой пример. Положим, какой-нибудь египтолог, трудолюбивый ученый, просмотрел груды папирусов, проштудировал множество текстов саркофагов и текстов пирамид, изучил все соответствующие научные изыскания, ознакомился со всевозможными комментариями, исследовал сохранившиеся изваяния и т. п. И теперь про египетскую мифологию, про всех её богов, знает вообще больше всех. Знает в тысячи раз больше, чем аутентичный египетский земледелец, выращивающий тростник. Однако в отличие от необразованного земледельца он так и остается непричастным великой магической цивилизации египтян — вселенские сила, могущество, мощь потусторонних миров ему недоступны, он не слышит дыхания незримых чудовищных бездн. Облик Анубиса не вызывает в нем страха и трепета, он не предчувствует всего ужаса прикосновения рук этого бога к будущей собственной мумии и всего ужаса предстояния перед Девяткой богов на беспощадном, но справедливом суде Осириса. Поле Тростника, египетский рай, не его ориентир: оттуда нет знака, призыва, нет ничего... Его сердце закрыто — ученый бесчувственен, мертв к ностальгии по райскому полю Иару загробных миров египтян. Дороги туда ему, соответственно, нет...

Зачем, тогда, столько усилий, бессонных ночей, ведь добытое знание чисто формально и без раскрытия сердца иным измерения, без освобождения от нынешней парадигмы не стоит вообще ничего.

В определенном смысле мы все, как читатели довольно-таки ненасытные, отчасти похожи на такого ученого, ведь не эрудиция, а именно ветер иного — всё-таки первое, что необходимо каким-то образом ощутить...

Может ли книга, в частности, данная книга, в этом помочь? Сложный вопрос. А могут ли как-то особенно выстроившиеся облака внезапно пронзить нашу душу неземной, сверхъестественной красотой? Могут, наверное, если, во-первых, здешнее по воле божественной вдруг трансформируется во врата измерений иных, и во-вторых, если мы будем открыты, готовы войти в эту сверхъестественную красоту. Также и с книгой, в том числе с этой: через ход мыслей, фразы, пассажи, метафоры, изречения, строфы, выстроившиеся как-то особенно, может, конечно, ворваться ветер иной... Однако готовы, способны ли мы его воспринять? На этот вопрос не ждите ответа не только от нас, но и вообще от внешнего мира, поскольку он адресован в сторону противоположную — лично, читатель, к тебе...

Сюжетная линия книги начинается с раскрытия вопроса «Что мы потеряли?», затем переходит к вопросу «Что приобрели?» и заканчивается выяснением возможности открытого противодействия, противостояния профаническому миру, в котором мы все оказались, или возможности сосуществования с этим миром (при том следуя своим путем), либо, предоставив сей мир самому себе, возможности уйти от него в неопределённые одинокие дали. Понятно, что эта сюжетная линия окружена множеством ассоциаций, примеров и пояснений, в которых все данные темы, пересекаются, переплетаются. Написана книга отлично, хорошим языком, сложнейшие проблематики развиваются крайне объемно, рассматриваются во многих аспектах. Читать эту книгу увлекательно, интересно. Согласие или несогласие с какими-то попутными интерпретациями, мнениями, утверждениями автора в сравнении с серьёзностью, значимостью и глубиной раскрытия затронутых им центральных тем — второстепенная чепуха.

По вопросу «Что мы потеряли?» автор углубляется (особенно в Части I) в метафизику, космологию, фундаментальные положения различных традиций, для ясности понимания контрастируя их глубочайшие смыслы нынешними симулякрами, подменами на противоположное или всевозможными искаженными о них представлениями.

Например, в книге рассматривается tехнэ (τέχνη) в традиционном понимании, то есть как подражание чистому творческому принципу Демиурга и потому, по сути, являющееся искусством, относящимся к сфере поэзиса. Но попутно говорится и о его вырождении в технику, то есть в деятельность амбивалентную — с одной стороны, пародирующую уже сотворенную природу, паразитирующую на ней, однако при том претендующую на созидание иной, противоположной природе реальности, а, с другой стороны, всё же не чуждой, пусть искаженному, слабому, но всё же отблеску изначального творческого принципа.

Или рассматривается традиционное представление о времени как о подвижном образе вечности и соответствующему этому представлению циклическому, круговому его течению, признаваемому практически всеми народами прошлых эпох. Но вместе с тем без внимания не остается и размыкание циклического времени во время линейное, в результате чего оно больше на является отражением вечности, отблеском регионов сакральных, а весь здешний мир оказывается по самому своему принципу преходящим и тленным, обреченным на абсолютное небытие. То есть весь здешний мир есть отражение не вечности, а, праха и тлена, то есть ничто. И это ничто является нам в облике здешнего мира.

В концепциях креационистских, эсхатологических, где время как правило уподобляется отрезку прямой и где вместо причастности вечному, неизменному возникают такие понятия как эволюция, инволюция, прогресс, историзм, этот наш мир — лишь переход от вечности Начала, вечности до Сотворения мира, к вечности Конца, вечности после его уничтожения. Цель сего мира — достижение в вечности Конца абсолютного совершенства. О том, одна и та же вечность Конца и вечность Начала или они всё же различные мнения теологов неоднозначны.

В представлениях же современных отрезок прямой растягивается в бесконечную линию. Больше нет точки Начала и точки Конца, которые не принадлежат самому отрезку, преходящему миру, и символизируют сакральное, имеют к нему непосредственное отношение. То есть сакральное устраняется не только их нашего тленного мира, но и вообще, абсолютно. Неизвестно откуда взявшийся мир движется из ниоткуда в никуда, неизвестно почему и неизвестно зачем. Без цели, без смысла...

«Мы видим, как, согласно учению о вселенском регрессе, меняется отношение к времени: от вечности, отражённой в цикличности, человечество ниспадает к историческому отрезку, локализованному во времени. Общая картина меняется существенно, и  дальнейшая западная мысль эпохи Модерна лишь реструктурирует это христианское представление, сводя его к деизму и позднее к секулярности и психологизму», — поясняет нам автор.

Что же касается вопроса «Что мы приобрели?» автор, особенно в Части II, рисует нам поистине чудовищные картины сегодняшнего настоящего и будущих перспектив нашего бездуховного мира, выдаваемые самим этим миром за вершины добра, красоты, благоденствия. И человечество, вернее, его «подавляющее большинство», элемент земли, как сказали бы алхимики, беспрекословно верит сему. Разъяснения автора понятны, прозрачны, поэтому не будем подробно останавливаться на них, отметим лишь, что, читая книгу, принимаемое за блага, дарованные современной эпохой, поворачивается к нам обратной, подлинной стороной и предстает перед нами во всей своей ужасающей яви.

В третьей, последней, части книги автор обращается к поискам возможного выхода из сложившейся ситуации либо какого-нибудь естественного или неестественного её разрешения. Рассматриваются различные подходы и варианты, среди которых: радикальные идеи демонтажа научно-технической цивилизации — деурбанизация, декультуризация, десайентизация; простецкая жизнь в лесу Генри Торо по примеру диких животных; бунт против заводов и фабрик луддитов, ограничение роста технологий и производств Алена де Бенуа; блуждание редких людей вертикальной ориентации среди руин былого величия Юлиуса Эволы; «уход в лес» Эрнста Юнгера — «внутренняя эмиграция» одиночки (быть в мире, но не от мира); борьба с перенаселением вплоть до морального императива к абсолютному вымиранию человечества Дэвида Бенатара и другие.

Но сам автор, по-видимому, настроен на осуществимую или неосуществимую смену нынешней парадигмы на другую, имеющую духовное измерение. Для этого «необходимо сосредоточить усилия и внимание на столкновении их [будущих поколений — С. Ж.] с опытом ужаса, смерти, катастрофы, трагедии большого масштаба, на размышлении о последних настроениях и истине присутствия в мире. Сосредоточить их на этих темах и опыте как на последних нитях, размышляя о которых можно выйти на горизонты прозрения о своей заброшенности в мир и императив жить радикально иначе, без техники, но с Божествами и Другим мифом», — заключает он в конце книги.

Этот «Другой миф» автор иногда называет языческим империализмом и призывает к его возрождению, раскрытию, постижению, утверждению. О самом этом мифе, пронизанном «мистической чуткостью к апофатическим началам бытiя», можно кое-что прочитать в данной книге, однако рассудочной ясности ожидать не приходится, так как сакральное, мистическое, иррациональное рассудочно непостижимо. К примеру, автор нам повествует о заколдованном и расколдованном мире...

Однако здесь остановимся, отсылая читателя к самой книге...

Заколдованный и расколдованный мир...

Ценность любой книги не в предлагаемых автором истинах, не в его наблюдениях, выводах и позициях будто бы верных и несомненных, а прежде всего в ассоциациях, мыслях, которые они вызывают, в их значимости и глубине. Лучше, когда при чтении книги иной раз останавливаются под впечатлением какой-либо фразы, пассажа и уходят во внезапно проснувшиеся самые странные интуиции, ощущения, интерпретации, чем просто фиксируют в памяти первый уровень смысла и продолжают читать. То есть куда предпочтительнее как следует задуматься над непонятной, но суггестивной, строкой, чем заучить наизусть страницы пусть даже и правда глубокого текста, механически соглашаясь с их автором буквально во всём.

Заколдованный и расколдованный мир...

Ассоциация с языческим и рациональным восприятием мира, а также понимание этих эпитетов будто бы однозначны. Но все-таки не совсем...

Упомянутое в книге выражение Макса Вебера «расколдование мира» автор, да и мы с вами, читатель, на первый взгляд, наверное, понимаем приблизительно одинаково.

Сам автор поясняет нам смысл этого выражения следующим образом.

«Во времена Просвещения происходят расколдовывание мира и его уплощение до материального среза бытия и соответствующего толкования происходящего. Правила мифа отбрасываются, наступает время механического детерминизма и закрепощение мира в его логике».

И в соответствии со своими внутренними ориентирами автор далее провозглашает:

«Императив каждого язычника — заколдовать мир вновь».

Всё, вроде бы верно, понятно как чувству, так и уму.

Сброшенное с мира волшебство и таинственность мифа, рассеяние окружающих его сфер небесных, подземных, множества фантастических существ, феноменов, измерений превращает сей мир в сугубо материальный, предсказуемый, плоский, унылый, следующий исключительно своим железным законам.

То есть в результате расколдования, без флёра мифа, мир будто бы раскрывается просто таким, каков он и есть — мёртвым, пустынным, материальным.

А таков ли мир и на самом деле, или это другой миф, другая парадигма, делает его таковым?

Евгений Головин о языческом восприятии мира пишет следующее.

«Мы рождаемся язычниками и только лет через десять попадаем в когти социальной или небесной номенклатуры. Поначалу, обожженные крапивным огнем, испуганные синими глазами жабы, исколотые боярышником, мы бродим по лугам и лесам вполне боязливо. Но попадаются хорошие, дивные дни: удар ослепительного дождя в молодой листве, гусеница пьет воду из копытцевой ямки, шмель врезается в одуванчик, бородатый голый человек рыдает, уткнувшись в ольху, иволга хохочет на розовой заре. Потом научаемся читать: «дерево да рыжая собака — вот кого он взял себе в друзья» и, следуя за грезой Н. С. Гумилева, выслеживаем солнцебога. В можжевельнике гранитный валун, прижимаем ухо, камень горячий, терпеливо слушаем... часа через два сквозь мягкую сонорную пелену просеивается медоточивый шепот, неважно, что это означает, слушаем отдаленное гудение подземных пчел».

Это заколдованный или расколдованный мир?

По ощущению заколдованный. Но только вот заколдованный кем или чем?..

Или, наоборот, он как раз расколдованный, а заколдованным становиться лишь когда «социальная или небесная номенклатура» набрасывает на него сеть рационального понимания, и мы начинаем видеть мир сквозь утвердившуюся парадигму? Мир как открытая Тайна, как абсолютная Неизвестность, как сама Тайна и Неизвестность, явленная в облике этого мира, скрывается и пропадает, и наше непосредственное восприятие тускнеет в темнице человеческих представлений.

Явившись на свет, раскрыв вдруг глаза, ребенок орёт — первый крик. Перед ним в полном смысле неведомо что. Ни тени догадки. Понимания — ноль. Внушенного нет. Только ярчайший неведомый мир. Ужас и крик объяснимы.

Это, скорее, и есть расколдованный мир. Таким же он, видно, становиться, когда у аскетов, мудрецов, бодхисатв пелена представлений, внушенных понятий спадает, и мир предстает расколдованным — как невозможный, непостижимый, даже как трансцендентный, который немыслимым образом ЕСТЬ. Таким же он, может быть, предстает также тем, чья судьба делает вдруг неожиданный поворот: фатальный диагноз, смерть близкого человека, единственный выживший в автокатастрофе, бредущий среди горящих машин, не узнающий ни солнце, ни здания, ни облака, ни весь этот мир, секунду назад казавшийся настоящим, понятным, знакомым. Или когда человек умирает. Как при рождении, так и при смерти, он предстоит перед Тайной как таковой, неведомой ангелам, богам, небожителям, знающим верный ответ на неё, недоступной сознанию диких зверей и открытой лишь человеку, статус которого в космической иерархии всевозможных существ согласно многим традициям необычайно высок.

То есть мир расколдованный — это не мир материальный, другими словами, мир выхолощенный, заколдованный парадигмой Модерна. Расколдованный мир — это мир, на который взирают извне парадигм (или, лучше сказать, через трещину в череде парадигм)... Жить в таком мире, разумеется, невозможно, да и он сам, скорее всего, невозможен, однако крушение парадигм всё же случается и создаются условия для прямого вторжения измерений иных, запредельных. Такое бывает, к примеру, в периоды смен парадигм — когда старая стремительно разрушается, а новая ещё не набрала достаточно сил. Эти периоды — время мыслителей, поэтов, художников, музыкантов, инспирированных интуицией запредельного, проблеском той стороны...

Таким образом выражение «расколдованный мир» может иметь и иное значение, противоположное, что не умаляет исходного смысла, а просто попутно приоткрывает ещё и другие глубины...

Таковы свободные ассоциации, навеянные прочитанной книгой...

Хорошей книгой.