Бездна человека. Философ Александр Дугин отвечает на вопросы Федора Достоевского

“Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?” (“Записки из подполья”)

Знаете, Достоевский - писатель, в котором открывается вся глубина русских характеров. Эти характеры показаны в его произведениях настолько ёмко, что каждый из них представляет собой некоторую черную дыру. Фактически, когда мы начинаем следить за одним из них, “мир гаснет” – настолько он глубок. В этой фразе “свету ли провалиться или мне чаю не пить” уже заложены позднейший Розанов, Мамлеев, русская метафизика. И такое высказывание, конечно, иронично: чувства отдельного индивидуума вдруг перерастают в нечто глобальное, сопоставимое с целым миром.

Это типичный пример “черной дыры”, когда человек начинает заглядывать внутрь себя и понимает, что при всей его ничтожности, случайности и механичной предопределенности - с чаепитием, с разговорами о погоде или обычным набором бытовых интересов — бездны внутри него подталкивают к совершенно невероятным обобщениям! Его бытовая практика оказывается сопоставимой с концом света. И в этом есть не просто патология: «тварь дрожащая» вдруг мыслит себя космическим явлением. В этом есть определенная правда: любой человек, и “мелкий”, и “обыденный”, обывательский, и какой-то, наоборот, экстраординарный, несет в себе то, что можно назвать антропологической бездной.

Мы обычно думаем, будто только великий гений — художник, мыслитель, поэт или музыкант — обладает такой предельной насыщенностью внутреннего опыта. А на самом деле — каждый скрывает в самом себе доступ к бездне эсхатологии, бездне начала и конца, создающей и гасящей миры. И это поразительно показано Достоевским, особенно в “Записках из подполья” -- антураж мельчайшего человека, который состоит из мелкой похоти, темных пороков и грязных мыслей, антураж типового петербуржца XIX века, вдруг преображается в метафорическое высказывание о тайных глубинах метафизики.

В этом смысл “Записки из подполья” — вершина мировой литературы. Уже в персонажах Пушкина, Гоголя — в сумасшедших, студентах, случайных станционных смотрителях — вдруг обнаруживается такая глубина человеческого, что начинают дрожать основы мироздания. А Достоевский доводит эту важнейшую линию русской литературы до пределов.

Думаю, что это высказывание очень фундаментально и уже само по себе антимещанское. Потому что, когда человек, считающий, будто всё должно иметь простое объяснение, сталкивается с подобными фразами, он отпрыгивает – как обожженный. Из этой фразы можно вывести всё самое интересное в русской литературе ХХ века. Серебряный век мерцает, дрожит и предвосхищается в этой фразе. Это высказывание показывает даже самым непроходимым посредственностям опасность человеческого бытия как такового, которое стоит на грани проваливания в бездну, и эта бездна — то, что каждый из нас носит в самом себе.

"Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает" (из письма А. Н. МАЙКОВУ, 16 (28) августа 1867. Женева.)

Конечно, выгодно! Абсолютная истина: русского человека европейцы не понимают. Интересно, что русские европейца понять могут: они могут стать и западниками, оставаясь русскими. Русские могут очень хорошо, глубоко и тонко понимать европейскую идентичность, но обратное не действует. Европейский человек гораздо лучше понимает экзотического индуса, мусульманина, африканца или латиноамериканца, потому что тот совсем не похож на него, а русского нет. Русский — наполовину похож, а наполовину — нет. Этого-то европеец осилить и не может.

Теперь второй момент: выгодно нам это или нет? Выгодно, в том смысле, что мы всегда скрыты — а если скрыты, то свободны от тех, кто за нами наблюдает, пытается вычислить, а вычислив — пытается использовать. Фактически Запад умудрился колонизировать почти всех, кроме России. Именно за счет того, что они нас не смогли до конца понять, и на нашем месте стояла гнусная карикатура, с которой можно было легко справиться. Но когда европейские армии приходили, они видели, что все совсем не так. Я говорил с одним историческим деятелем, очень серьезным, не буду называть фамилию, которому довелось воевать против России во Второй Мировой войне. Он говорил: “Нас учили, будто русские — это такие низкорослые скуластые, косоглазые карлики с плоскими черепами - такая орда, орки. И когда мы наступали на Ростов, мы вдруг увидели, что на нас идет вал белокурых, голубоглазых, высоких, индоевропейцев — бóльших индоевропейцев, чем мы”. Вот, что значит карикатура, о которой говорит Достоевский. Нас представляют не теми, кем мы являемся. Мы вообще другие и мы непонятны им. Это один из сюрпризов, одно из следствий этой фундаментальной формулы Достоевского. Впрочем, мы и сами себе часто бываем непонятны…

“Константинополь рано или поздно должен быть наш” (“Дневник писателя”)

Все, что должно сбыться исторически, сбудется, пусть даже кажется, что это невозможно и нет никаких предпосылок. Мне кажется, Константинополь может быть наш уже очень скоро, только мирным путем — не через войну, а через союз с Турцией.

Мы видим, что сегодняшняя Турция — на грани выхода из НАТО. Не сразу, не напрямую, но она сближается с Россией, и Константинополь может быть “наш”, если у нас будет военно-стратегический альянс  Анкарой. При всей невероятности это может произойти чуть ли не на днях или в течение нескольких лет, хотя столетиями казалось, будто это невозможно. Константин Леонтьев говорил в свое время, что именно союз с Османской империей обеспечит нам выход к теплым морям, чего Российская империя хотела добиться силой. Это один вариант.

 

С другой стороны, мы знаем, что часть греческой, православной традиции, афонской традиции, русские старцы имели в виду именно прямое завоевание Константинополя в ходе борьбы с Турцией. Я не думаю, что это сейчас реалистично, но кто знает, что будет. Я вообще считаю, что надо доверять больше старцам, пророчествам и духовным провидцам православной традиции, нежели даже самому реалистическому анализу.

Еще один аргумент — мы Третий Рим. Функция Константинополя как Второго Рима перенесена на Москву. И вместо того, чтобы возвращаться к старому Второму Риму, давайте заново отстроим Третий Рим. Вот это может быть способом восстановления константинопольско-византийской антологии нашего общества. Когда мы освободили балканские православные народы, мы от этого ничего особенно не получили. А вот, что касается внутреннего Константинополя, византизма, о котором говорил Константин Леонтьев, это, на мой взгляд, имеет прямое отношение к возрождению константинопольской миссии.

“Что такое в нынешнем образованном мире равенство?” (“Дневник писателя”)

На самом деле, равенство и справедливость — это совершенно не православные, не христианские ценности. Христианская традиция не знает ни справедливости, ни равенства. 

Начнем со справедливости: если бы Бог был справедлив, он не отдал бы Своего Сына на смерть. Если бы Бог всем воздавал по справедливости, никто бы не спасся. Бог не справедлив — Он более чем справедлив, Он благ. И когда надо наказать, Он может помиловать. Когда надо с негодованием изгнать совершающего преступление, Он его принимает. Если тот раскаивается. И если Бог благ и сверхсправедлив, неужели нам надо настаивать на справедливости здесь в дольнем мире?

Мы должны двигаться в этом направлении — выступать за благость, отдавать не столько, сколько взяли, а больше, а если отдали, не спрашивать назад. Это очень тонкий закон. Благо, а не справедливость — вот христианская ценность. Помогать тому, кто не заслуживает, любить врагов. Справедливость — это “тебя ненавидят — и ты ненавидь”, “на тебя нападают — и ты нападай”, “тебе сделали зло — ответь злом”. Вот это справедливость, то, что называется “око за око, зуб за зуб”, Lex Talionios. Воздать закономерно за то, что тебе сделали — это вообще не христианская вещь, поэтому справедливость — антихристианское понимание.

Казалось бы, вот самый последний грешник — его надо отвергнуть, осудить, ан нет — и он может подняться, раскаяться, преобразиться, и всем станет стыдно. Как Лазарь — нищий, ни на что не способный, поедающий объедки вместе с псами — он берется на лоно Авраамово, а благочестивый богач идет в ад. И вот об этом надо помнить: если мы будем настаивать на справедливости, Бог будет справедлив к нам, а по справедливости мы не имеем никакого шанса на спасение, только по благодати.

Теперь что касается равенства. Есть фундаментальнейший закон, который Ницше сформулировал в “Так говорит Заратустра”: “Братья мои, люди не равны”. Вот люди вообще не равны — никогда и нисколько. Другое дело, какие критерии мы устанавливаем, в чем они не равны: экономически ли, социально, интеллектуально, с точки зрения таланта? Но они всегда и во всем не равны. Весь вопрос в том, какой критерий тут выбрать в качестве нормативного?

Я считаю, что единственная легитимная форма неравенства — с точки зрения пробужденности души. На этом были построены касты: более всего пробуждены те, кто идет к Богу -- священники, жрецы. Дальше — в меньшей степени, но все равно в достаточной — идут воины, потому что они готовы сталкиваться со смертью. И менее всего пробуждены обыватели, труженики. Да, они тоже хорошие и у них есть душа (где-то спрятана), в этом смысле неравенства нет -=- у всех людей есть душа. Но, бытие священника, воина и труженика — это три разных антропологических модуса. Так вот, равенства в этом случае нет по самому фундаментальному счету.

Другое дело, что нет равенства и в капиталистическом, либеральном мире. Но когда речь идет о главном критерии, при капитализме имеют в виду легитимацию неравенства в экономике, в деньгах. Вот это, на мой взгляд, отвратительно. Это самая низменная и отталкивающая форма неравенства, когда богатый утверждается за счет бедного. А неравенство по интеллектуальным качествам или пробужденности духа — это вполне приемлемая и наиболее здоровая форма организации неравенства.

Даже Советский Союз, который попытался построить полное равенство, достиг его отчасти материально, но неравенство с точки зрения объема решений между членами ЦК и обычными гражданами было колоссальным. Ведь, если один решает, а другой лишь исполняет решение — какое же здесь равенство? 

И последний момент: и в христианстве нет никакого равенства, а наоборот — высшее призвано служить низшему. Ведь Бог отдал Себя за людей. И здесь дело не в том, что Христос поставил Себя на ту же ступень, что и люди — Он сошел еще ниже, Он спустился в ад, был распят, унижен, и служил, мыл ноги апостолам. Какое же здесь равенство? Как справедливость исключена из христианства — потому что благо выше справедливости, так и служение высшего низшим — это высшая форма неравенства, только обратного и милосердного.

“Совесть без Бога есть ужас” (“Дневник писателя”)

Совесть — это самосознание. Немецкое слово “Gewissen” — это и совесть, и знание, и самосознание, и уверенность, и надежность. Русское слово «совесть» часто интерпретируется слишком узко – лишь психологически и морально. То, как мы осознаем самих себя, называется отдельным термином – «рефлексия». Но у Достоевского слово «совесть» имело и это смысл, ближе к немецкому. То есть буквально «ведение о себе» или «совместное ведение». Когда мы осознаем в глубине самих себя некоторое максимально внутреннее измерение и признаем его божественное происхождение, соотносим его с Богом, у нас возникает и самоосуждение, и тайная поддержка, --  мы сами себя судим, но у нас есть и надежда на спасение. Вот это и есть, как Силуан Афонский говорил, “ум в аду держать и не отчаиваться”. “Ум держать в аду” — это совесть, но “не отчаиваться” — это Бог.

И вот, Бог плюс совесть, самосознание плюс надежда позволяют не впасть в бездну. А если убрать Бога, мы получим как раз Кириллова из “Бесов” Достоевского: у него ничего не остается, только бездна внутри. Он говорит, “если Бога нет, то я — Бог, и если я Бог, то самое главное, что я могу сделать — убить самого себя”. Это чистая бездна. Совесть у Кириллова это носитель высшего самосознания, только в атеистическом ключе. Примечательно, что русский человек никого не тронул, но совершил страшное преступление — преступление против самого себя, ведь самоубийство это страшный грех, это в православной традиции есть безвозвратная потеря души.

Кириллов идет на грех именно потому, что у него есть совесть, но нет Бога — есть самосознание, философское понимание своей особенности, своей позиции, тотальной онтологической ответственности за все, и он принимает решение “погасить мир”. Он уничтожает себя как носителя совести и проявляет высший акт свободы, как он считает. Вот пример, как Достоевский до глубины развивает русское прохождение по пути сверхчеловека. Русский сверхчеловек — это еще более настоящий, глубокий, совестливый и радикальный сверхчеловек, чем какой бы то ни было. Он утверждается через насилие над самим собой, а не над другими.

Кстати, Ницше признавал, что Достоевский был его учителем, и идея сверхчеловека в значительной степени навеяна творчеством Достоевского.

“Тварь я дрожащая или право имею?” (“Преступление и наказание”)

Этот вопрос меня интересовал всегда. Я даже в школе писал сочинение по “Преступлению и наказанию”, и учительница очень удивилась, потому что я утверждал, что мы не можем понять “Преступление и наказание” без религиозной подоплеки. Что это не социальный протест Раскольникова, а решается вопрос религии и глубины христианской морали. Не помню, какую мне оценку поставили — все это шло вразрез с советской позицией. Позднее я подумал, что в принципе мне больше нравится “право имею”, поскольку, если я “право имею”, то я являюсь субъектом, который стоит перед бездной ничто -- в духе Кириллова и должен решать за всех.

Это не значит, что нужно убивать старуху-процентщицу или начинать социальную революцию, но такая концентрация решения о судьбах мира показалась мне очень интересной. В значительной мере я развил теорию о “радикальном субъекте”, отталкиваясь от этой фразы.

В течение своей жизни я постепенно пересматриваю эту формулу. Я с ней живу, пытаюсь по разному осмыслить ее значение и однажды понял, что ошибка закралась именно в буквальном значении выбранных слов. Неправильно поставлен вопрос. “Тварь” – это творение Бога, это нечто, наделенное колоссальной свободой и именно благодаря тому, что мы твари, то есть, сотворены Богом, мы не дрожащие, а право имеем, несем на себе полную ответственность за судьбу бытия.

От прямолинейного смысла – противостояния волевого начала и начала смиренного, покорного, готового на любые компромиссы — мы должны оттолкнуться и переосмыслить содержание этой формулы. Если бы мы не были созданы Богом, то мы бы и не были свободными. К чему, кстати приходит современная технократическая цивилизация. Они говорят: люди появились из животных, соответственно, в дальнейшем люди могут передать инициативу искусственному интеллекту. При таких вводных человечество погружается в роковые, механические, абсолютно фатальные цепочки причинно-следственных связей, именно потому что в таком случае люди не созданы, а значит права не имеют, ведь они -- генетически рассчитываемые коды. То есть, именно наш тварей делает нас не дрожащими, а свободными, ответственными и имеющими все права в этом мире.

Конечно, надо менять ситуацию со старухой процентщицей, конечно, необходимо менять социальную ситуацию, конечно, нужно исправлять, преображать мир — духовно, культурно, социально, природно. Люди должны способствовать преображению мира. Это называется соработничество Богу. Кажется, будто Бог и без нас всё это сделает. А вот и не сделает. Мы и есть то, с помощью чего он делает. Мы его глаза, руки и умы. 

В общем, это результат пятидесяти лет размышления над формулой Достоевского.

"Если бы математически доказали, что истина вне Христа, то я бы согласился лучше остаться со Христом, нежели с истиной" ("Бесы")

Для каждого человека, который ходит в церковь, известно, что “Азм есмь путь и истина”, – говорит Христос. Для христианина здесь нет никакого противоречия, потому что существует лишь одна истина — Христос. Он и есть Путь, Он и есть Истина, Он и есть Путь к самому себе, Он не только Цель, но и Путь. Строго теологически здесь нет никаких противоречий. Что же имеет в виду Достоевский? 

Достоевский имеет в виду две истины, которые сложились еще в средневековой схоластике — совершенно западная идея: есть истина природы — законы природы, законы мира, – а есть христианская, религиозная истина. И они не совпадают.

Для полноценного христианского мировоззрения такого разделения не может быть, потому что нету отдельной истины мира и отдельной истины Бога. Это одна и та же истина. А вот для расщепленного западноевропейского сознания, которое в XVIII веке пришло и в Россию и предопределило позитивистскую науку, надо выбирать между двумя «истинами». И Достоевский говорит, что если истина Христа будет противоречить законам природы, как чудо, например, я буду верить в истину Христа, а не в истину науки. Это очень фундаментально и очень важно.

Это первый шаг, но далее следует сделать следующий шаг. Никакой истины, никакой науки без Христа нету. Это демоническое наваждение. Современная наука – ничто иное, как черная магия, болотное колдовство, которое изначально отталкивается от ложных предпосылок. Я недавно закончил книгу, которая называется “Интернальные онтологии”. Она посвящена исследованию происхождения научных взглядов, как форм фундаментального заблуждения. Это критика современной науки в ее основах. Искусственный интеллект, генная инженерия, ДНК – такое критикует каждый, даже сами ученые говорят, что это аморально и ложно, что предпосылки были поддельные, что все эти научные институции представляют собой лавочки по получения грантов (Б.Латур).

А я занялся истоками, которые даже критики науки, как правило, не ставят под сомнение. Я исследую генеалогию нехристианской истины. Мы имеем дело не просто с неким «обожествлением природы» или с неким «автономным гуманизмом», а с контртеологией. В основе современной науки лежит черная теология, перевернутая метафизика, которая опрокинула пропорции отношения человека и мира вверх ногами. Именно отсюда берется Галилей, отсюда берется Ньютон и все остальные.

Я исследовал религиозные представления Ньютона, который говорит об ином боге. Не просто не о троичном и даже не о ветхозаветном боге, а об особом боге, который выступает через абсолютное пространство и абсолютное время. Бог как абсолютный рок. Это -- черное божество. Фактически это -- дьявол. Современная наука построена на обратной черной теологии.

Сегодня ученые, которые занимаются теорией суперструн или единой теорией поля, прекрасно понимают, что в научных представлениях речь идет о некой абстракции человеческого сознания. И это уже доказано, если мы почитаем Гейзенберга, Паули и внимательно того же Шредингера, не про кота его, а про то, как устроена наука. Так вот, прочитав это, мы поймем, что наука представляет собой не что иное, как проекцию человеческого разума. Каков разум, таковы и его проекции.

Я иду дальше, я разбираюсь, что это за настрой сознания, который постулирует “вторую истину” без Христа и обнаруживаю там бездну сатанизма. Современная наука является прямым, практическим сатанизмом, вся: от Галилея и Ньютона до Эйнштейна и когнитивистики. Все их высказывания, весь номинализм, всё представление об автономном существовании объекта — уже есть элемент в процессе построения «церкви сатаны».

Платон и Аристотель – это правильная наука, и она вместе с христианством существовала вплоть до начала Нового времени. Потом она была отброшена и наступила неправильная наука. Вместо христианства пришло антихристианство, вместо одной – единой -- истины пришло сначала две истины, а потом уже одна «истина»– научная  (то есть уже чистая ложь) – вытеснила другую. Мы живем в мире, где научная истина становится глобальной. Вот это и есть конец времен.

Нельзя признавать вторую “истину природы”, нужно признавать одну истину: церковную, христианскую. И о Боге, и о Его творении. Ведь, фактически, если природа – есть творение, то это продолжение теологии только во вне. И в природе мы должны видеть эти творящие, духовные силы и начала. Мы должны исследовать природу и обращаться с природой, как с творением Того, Кто сотворил и нас. Представляете, мы меняем сегодняшнюю преобладающую установку и говорим, что не существует природы, как чего-то автономного и самостоятельного от нас, не существует покорения природы, как того, что препятствует человеческим амбициям, с чего начиналась современная наука (по Фрэнсису Бэкону).

Вместо этого мы изучаем природу как творение Божие. Тогда физика, химия, ботаника, биология, ДНК, медицина, фармацевтика, технология построения автомобилей будут совершенно иными. Потому что, мы станем опираться не на себя, а обращаться к общему знаменателю, который находится между нами и внешним миром, а это Бог. И этот внешний мир организуется, поддерживается и даже в каком-то смысле творится не без нашего участия.

Кстати, определение природы было правильным до Нового времени, и наука развивалась очень верно и взвешенно. После этого началась антинаука, ведь на черном богословии правильных представлений о бытии построить просто невозможно. Получился 

огромный пузырь лжезнания. Этот пузырь – гиперинфляция истины, потому что истину нужно искать там, где Достоевский ее искал.

На самом деле, мир – это манифестация Софии, Премудрости Божией и, конечно, когда мы подходим к какой-нибудь клеточке или механическому закону, как к проявлению Божественной мудрости, отношение у нас ко всему будет совершенно иным. Мы построим другие аппараты, мы создадим другую науку, мы будем переливать из пробирки в пробирку совершенно иные жидкости и относиться к ним с огромным пиететом — к марганцу, к калию, к витаминам. Мы будем понимать, что это фрагменты божественной мудрости. А уж создание атомной бомбы или какого-то сверхэффективного оружия, способного уничтожить человечество, в голову в рамках правильного понимания науки, никому не придет. Просто этих людей заведомо осудят и изолируют.

Только начал человек разработку атомной бомбы и тут же оказывается в церковной инквизиции, где ему на голову надевают специальный прибор, чтобы он больше в этом направлении не думал. Если откажется от разработки этих проектов, начнет славить и воспевать вместе с другими тварями Божьими божественное творение — очень хорошо — значит его отпустят из подвала инквизиции, а нет, так там он и останется.

Современная наука – это черная магия. В таком отношении – модернистском и постмодернистском -- ее необходимо просто запретить, потому что это страшное, гибельное антихристово изобретение. А нормальная наука Аристотеля, Платона, святоотеческого толкования мира --  это хорошая вещь. Но такая наука постулирует не “мир измени”, а “себя измени”. Мы придем к Серафиму Саровскому и скажем – “Спаси себя и вокруг тебя спасутся тысячи”.

Ты достаточно чист и просвещен чтобы этим заниматься наукой? Тогда пожалуйста. А нет, так, может быть, тебе и не надо? Вы знаете, даже у старообрядцев были такие интересные споры — можно ли ездить благочестивому христианину на велосипеде. Велосипед железный, противоестественный. Конечно, не такое исчадие ада, как трамвай или паровоз, с их роковыми рельсам, но все же… Это нам кажется, будто нет ничего невиннее, будто велосипед почти святой — сидишь, крутишь педали, окружающую среду не загрязняешь.. А для старообрядцев это был трудный и принципиальный вопрос. И вот один самый фундаментальный старец часовенного согласия, о котором думали, что он сейчас запретит не только велосипеды и даже тех, кто этот вопрос поднял, анафематствует неожиданно говорит --  нет, давайте велосипеды разрешим. Все спрашивают: как же так? А он отвечает, вы знаете, святой Антоний на бесе ездил, а вы не можете с велосипедом совладать?

Велосипед надо так же укрощать, как и беса. Вот это решение мне кажется очень верным. Что-то из техники безусловно можно расколдовать – подвергнуть экзорцизму.

Кстати, у Клюева есть великолепная поэма -- «Песнь о великой матери». Там идет речь как ему еще ребенком решили сшить зипун и прислали для этого заграничную ткань. И что они только ни делали с этой тканью, прежде чем из нее зипун! Её три раза обпевал петух, в нее клали мощи, окропляли мирром – и всё, чтобы изгнать оттуда заморских бесов. Вот такое использование европейских материалов  -- а тем более концептов и теорий -- можно еще допустить, но лишь через сложнейшие операции народного, глубинного религиозного экзорцизма.

“Можно ли жить с фамилией Фердыщенко?” (“Идиот”)

Это меня всегда удивляло. Вы знаете, я ничего не могу с собой сделать, но люди с определенными фамилиями не имеют шансов в моих глазах сказать что-то действительно важное. Фамилия – это в каком-то смысле приговор, фамилии не случайны. С фамилией Фердыщенко – а бывают и похуже иди просто еще глупее -- жить чрезвычайно трудно. Надо ее просто поменять, жениться и взять фамилию жены, наконец. Люди, особенно русские, очень чуткие к звукам, к словам, к именам. Для нас с фамилиями надо быть осторожными. И если человек какой-нибудь, с явно несоответствующей фамилией говорит: я мыслитель, поэт, философ, музыкант, то, к сожалению, это фатально, он не преодолеет могущество своей фамилии. Обязательно на его скрипичной партии скажется специфика неблагозвучного сочетания согласных и гласных. Поэтому, будьте внимательны, и Достоевский великолепным образом нас предупреждает -- нельзя пренебрегать звуком, гармонией и эстетикой русских слов, а особенно русских имен и фамилий.