Археомодерн (продолжение). В направлении бреда

Работа «христианских сновидений»

Керигма – это второй термин, который нам чрезвычайно важен для анализа археомодерна. Керигмой в расширенном структуралистском смысле можно назвать то, что противостоит структуре, то есть рациональное содержание субъекта. Рефлексивная сторона субъекта – это керигма, а иррефлексивная сторона – это структура. Между ними в разных культурах, в разных обществах, в разных дискурсах существуют разнообразные отношения. Нас интересует в первую очередь само разделение сферы субъекта на керигму (рациональное) и структуру (иррациональное).

Как керигма связана с модернизацией, мы увидим чуть позже, пока же обратим внимание на то, что керигматический уровень может существовать и в премодерне – в традиционном обществе, премодерне.

Вот в христианстве есть структура (работа «христианских сновидений»): существуют чудеса, бесы, черти, предания, легенды, волшебные истории, бесконечное количество разнообразных апокрифических полу-предрассудков, какие-то из них вытекают из церковного учения, какие-то совершенно не вытекают и вообще к нему не относятся. Работа «христианских сновидений» (структуры) настолько активна и мощна, настолько аффектирует керигму, что ее подчас очень трудно выявить. Но она обязательно есть.

Археомодерн как аномальное коэкзистирование керигмы и структуры

Теперь снова обратимся к археомодерну и определим его в структуралистских терминах. Археомодерн есть сосуществование (коэкзистирование) керигмы и структуры в конфликтном и неупорядоченном состоянии. Обратите внимание, конфликт здесь иного порядка, нежели конфликт между парадигмами, потому что парадигма модерна приходит в мир традиции как парадигма «next« (фамилия «Сорос» по-венгерски означает «next«). Она приходит как «next« после Традиции, за ней, вместо нее, на смену ей, помимо нее, против нее, как преодоление ее, и начинает свой конфликтный диалог с традиционным обществом, начинает его расколдовывание. А состоявшийся модерн сам является результатом этого расколдовывания.

Здесь сложно сказать, что первично (расколдовывание или расколдованность).

В любом случае вторая парадигма (модерна) строится на отрицании первой парадигмы (премодерна). Керигма изгоняет структуру. В археомодерне все происходит иначе, эти две парадигмы не вытесняют друг друга, но накладываются друг на друга, то есть керигма не изгоняет структуру.

Наступление керигмы как предпосылка модернизации

Многие думают, что модерн – это сразу атеизм. Ничего подобного. Модерн – это вначале протестантизм, потом керигматический протестантизм, критика текста, потом деизм Декарта, Лейбница, Ньютона, Спинозы, и уж потом Лаплас, Тюрго, Фейербах и «Бог умер» Ницше. Это чрезвычайно важно. Советские философы в прежние времена учили, будто Декарт специально, зная, что Бога нет, писал, что он якобы есть, чтобы его не забрали в тюрьму. Это чушь. Декарт писал все так, как он честно думал, и он был абсолютно убежден в существовании Бога. Более того, Бог и являлся одним из центров его керигматической мысли, но это был радикально иной Бог, нежели Бог Средневековья. Это был Бог автономной керигмы, керигматический Бог рационально-волевого дискурса, который сохраняется и у Канта, и вообще в западноевропейской философии. Это «Бог философов», рожденный субъектом в его рационально-волевом дискурсе.

Здесь начинается самое интересное. Когда модерн наступает, он ставит перед собой первую задачу – отменить структуру, потому что структура – это и есть архаика в чистом виде, и заменяет ее керигмой, еще пока не важно, чтобы эта керигма была нехристианской и антихристианской, атеистической, ультрарационалистической или, скажем, кантианской. Керигма может быть и христианской. Это самое важное, модерн есть там, где керигма побеждает структуру, даже христианская керигма.

Изначально в парадигме модерна речь шла не о том, чтобы привести к той керигме, к той автономной атеистической рациональности, как это случится позже по мере развития научной картины мира Нового времени. Первыми «модернистами» были богословы, выступавшие за чистоту вероучения против «народных предрассудков». Это уже первая заря модерна. Как только у нас стали наши дорогие боголюбцы разгонять скоморохов, носителей чистого сновидения, они приблизили модернизацию в России – раскол и Петра. Это был путь к расколдовыванию мира. Когда тронули жалкого и беспомощного скомороха, офеню, то задели живой нерв русской структуры. Генон писал, что как только в Западной Европе отменили шутовские процессии, «сатурналии», «дни дураков», когда верхом на осле псевдо-Папа въезжал задом наперед в храмы, то началась реальная модернизация и произошел конец сакрального католичества. Структура перешла к колдунам и сатанистам, которых стали отчаянно ловить и пытать. И тут уже и до Декарта с его «cogito« было рукой подать.

Когда даже богословская христианская керигма говорит, что для этих предрассудков, для «работы сновидений», для структуры нет места, с этого начинается процесс модернизации.

Даже не важно, какая это керигма наступает, важно, что это именно керигма, а не структура.

Керигма наступает в модерне в соответствии с формальными правилами

Мы бегло посмотрели, что такое керигма, как она бьется со структурой, и как она побеждает в модерне. Теперь несколько уточнений к описанию этого процесса. На заре Нового времени западноевропейская керигма ставит перед собой формальную программную задачу: осветить с помощью «света разума» все неразумное, избавиться от «предрассудков» и «пережитков», то есть начинается осознанное и систематическое наступление на структуру. Сама керигма как таковая постоянно подвергается саморефлексии, вычленяющей из нее то, что является максимально «разумным». Таким образом, инсталлируется субъект.

Структура (точнее, ее выражения в средневеково-архаических формах), против которой керигма борется, находится в этом случае на том же самом уровне, что и керигма: она постоянно подвергается осмыслению, тщательно наблюдается и систематически опровергается. Еще точнее: декомпозиции и критике подвергается не сама структура, но ее формализация в виде идей, социальных организаций, политических институтов, религиозных практик. В каком-то смысле чистая керигма (основанная на систематической саморефлексии и вычленении субъекта) противостоит здесь нечистой керигме, существенно аффектированной влияниями структуры (бессубъектной и иррефлексивной).

Столкновение модерна и традиционного общества в такой ситуации строго формализовано. Керигма модерна постулирует расширение демократии. Традиционное общество продолжает по инерции быть монархическим. Модерн стремится сделать религию делом индивидуальным. Традиция тяготеет к тому, чтобы рассматривать ее как общеобязательный – тотальный – институт. Модерн выдвигает тезис государств-наций. Традиция продолжает ориентироваться на «христианскую империю». Между «новым» и «старым» начинается формальное противостояние. Причем инициатива исходит от модерна, который претендует на универсальность своей керигматики, подтверждаемой (в их глазах и в целях пропаганды) указанием на рефлексивную и саморефлексивную природу собственной керигмы. Модерн стремится сделать так, чтобы в пределе осталась только одна керигма – «царство разума», которая станет продуктом самоочищения от последних следов структуры (и останков «несовершенных», слишком «иррефлексивных» керигм прошлого).

Эта битва модерна против премодерна в Европе Нового времени ведется по всем правилам дуэли. Демократ, видя монархиста, критикует его, а если понадобится, то и убивает его. Защищаясь, то же делает и монархист. Это борьба и одновременно прямой диалог, открытый диалог керигмы и структуры. Кто победит в каждом конкретном случае, это всякий раз решается по-разному, но в общем русле западноевропейской истории керигма все время одерживает принципиальные победы, хотя периодически структура пытается взять реванш и произвести реставрацию.

Основной процесс развертывается на уровне прямых идеологических деклараций: представитель старой христианской керигмы (с опорой на «народные структуры») отстаивает веру и церковь, атеист ему возражает, что «Бога нет», на этом уровне они и беседуют (иногда в кровавой форме). Так происходит на всем протяжении эпохи модерна: борьба керигмы со структурой облечена в формальное противостояние консолидированной рефлексирующей керигмы модерна с остатками прежней средневеково-католической, сословно-монархической керигмы, через которую дает о себе знать европейская структура.

Постмодерн как триумф керигмы

Но на определенном этапе модерну и его керигме удается одержать решающее превосходство в этой борьбе. Консервативные идеи, институты и политические системы окончательно отступают. Это происходит в ХХ веке после Второй мировой войны, когда «мировой демократии» удается необратимо сломить последние вспышки сознательного и «керигматически» оформленного отчаянного европейского консерватизма. Параллельно закреплению формальной победы над противником, керигма модерна переносит свое внимание на более тщательный и доскональный самоанализ. Победив противника вовне, она начинает более пристально заниматься тем, что происходит у нее внутри.

Тут-то и начинается философия подозрения. Обобщенный смысл послания этой философии состоит в следующем: керигма модерна действовала во имя разума в своей борьбе с откровенно «иррациональными» системами (теизмом, монархией, империей, сословностью и т.д.), но в этой борьбе мы проглядели, что «разум», стоявший в центре этой борьбы, сам основан на иррациональных, неотрефлексированных мотивах; одним словом, внутри самого модерна скрываются тайные пласты неотрефлексированной архаики – внутри, а не только вовне!

Вы думаете, что это «откат к иррационализму», как считали сумасшедшие советские преподаватели истмата? Неправильно! Это, наоборот, повышение градуса рационализма и субъектности! Тот момент, когда субъект модерна может осознать, что он слишком еще заражен архаикой внутри себя, что слишком сильна в нём работа сновидений, – это и есть высший переломный момент победы настоящего модерна, который справляется со всеми формальными (внешними, институционализированными) противниками, и начинает заниматься внутренними (более законспирированными). Уже нет формальных монархистов, их истребили. И тогда победившие во всем мире демократы задаются вопросом: «А мы сами, демократы, так ли уж мы демократичны? Нет ли в нас самих слишком много от монархизма, тоталитаризма, репрессивности прежних эпох? Не есть ли сам принцип индивидуума, гуманизма и центральности человека с его рассудочностью, в свою очередь, насилием над более гибкими реальностями – телесными импульсами, нечеловеческими видами живых существ, окружающей средой, желаниями?..»

Это и есть фаза постмодерна. Постмодерн это такое состояние, когда керигма модерна поворачивается лицом вовнутрь и начинает вычищать Авгиевы конюшни собственного подсознания, выводить его содержание на свет аналитического рассудка, уточняя и проясняя тем самым механизмы действия самого рассудка, освобождая рациональность (керигму) от всего того, что в ней еще по инерции оставалось от иррационального. Постмодерн рождается не из желания утвердить и укрепить эти иррефлексивные стороны в субъекте, а из желания излечить субъект от этих иррефлексивных сторон.

Фрейдизм как терапия субъекта

Поэтому постмодерн так тесно сопряжен и с фрейдизмом, и с фрейдистской терапевтической практикой. Фрейд говорит: «все больны, здоровья нет, но надо идти к выздоровлению; надо погружаться через систему психоаналитических консультаций в бессознательное, и постепенно разгонять туман «работы сновидений», открыто с ней взаимодействовать, спускаться в нее сознанием, трезво оценивать, как это сознание черпает свое содержание из подсознательных импульсов и постепенно вычищать субъект от его иррефлексивных сторон.

Это и есть труднодостижимая (если вообще достижимая) норма по Фрейду: субъект, полностью осознающий организацию, и механизмы собственного подсознания.

Ученик Фрейда Юнг называл аналогичный процесс «индивидуацией» – переводом архетипов «коллективного бессознательного» на уровень индивидуального рассудка.

Марксистская керигма

Сходная идея у Маркса описывается в терминах баланса производительных сил и производственных отношений. Этот баланс предопределяет фундаментальные механизмы функционирования базиса, которые лежат в основе общества. Но процессы, протекающие на этом уровне, в обычном случае скрыты от человеческой рациональности и выражаются опосредованно – через «идеологии» (как формы «ложного мышления»). Поэтому философские системы и политические режимы Нового времени практически всегда оперируют с ложными объектами и ложными методологиями – они призваны скрыть некоторые фундаментальные факты несправедливости и эксплуатации, лежащие в основе экономической структуры. И хотя буржуазные режимы (политический модерн) более совершенны, нежели рабовладельческие и феодальные, но вместе с тем их стратегическая ложь тоньше.

Маркс предлагает дать бой рациональности модерна (которую он определяет через классовый подход как буржуазную рациональность), спустившись к осознанию базиса и выстроив через это осознание новую керигму – на сей раз революционную и пролетарскую, коммунистическую.

Фрейдо-марксисты объединили оба эти подхода, посчитав, что Маркс и Фрейд описывают одно и то же явление – структуру! – с разных точек зрения, подвергая (также с разных точек зрения) критике керигму модерна (буржуазную политическую систему и рациональность, не подвергшуюся психоаналитической практике).

Ницше: жизнь как структура

Философия Ницше может быть типологически расшифрована в таком же ключе. Ницше считает, что современность представляет собой доминацию «ложных ценностей», которые обнаруживают свое «нигилистическое» содержание. Европейский разум породил теологическую керигму, которая на глазах рассыпается. («Бог умер»). Атеизм и рационализм (модерн) для Ницше лишь обнажают фундаментальный кризис человеческого рассудка как такового, кризис субъекта. Отчаянно ища то, на что можно было бы опереться в таких условиях, Ницше открывает такие явления как «воля к власти» и «жизнь». Это ницшеанское понимание структуры. Он считает, что европейская культура основана на формальном отрицании жизни и воли к власти, но вместе с тем полностью – хотя и слепо – управляется этой волей. Ницше предлагает спуститься к этой реальности «жизни», чтобы выстроить на ее основании нового субъекта – очищенного от худосочной керигмы абстрактных условностей (морали). Нормативом такого субъекта, сказавшего базису (структуре) «да», у Ницше выступает сверхчеловек, прямое воплощение воли к власти – осознанной и переведенной в статус отрефлексированной стратегии субъекта.

Сверхчеловек строит свою керигму на прямом отражении витальной структуры.

Такое толкование Ницше объясняет, почему он занял центральное место в философии структуралистов, которые и составляли ядро западного фрейдо-марксизма. Однако философия Ницше настолько сложна и многосмысленна, что ее можно толковать и иначе.

Керигматичность постмодерна: финальный экзорцизм структуры

Носители модерна замечают, что структура все еще очень сильна даже в модерне, то есть, модерн не достаточен, и начинают его критиковать тогда, когда модерн по-настоящему победил, это признак его глубочайшей победы, а не поражения, не отката, не шага назад. Именно поэтому постмодерн, который вырастает из структурализма и из философии подозрения, и есть следующая парадигма, которая идет после модерна, фундаментально, логически, парадигмально и исторически после. Сам модерн осознается рефлексируется в данном случае самими собой как недомодерн, как недостаточно модерн. И на смену ему приходит постмодерн - такой модерн, который, действительно, модерн настоящий, так как в нем структура корректно осознана, отрефлексирована, выведена на поверхность и соответственно упразднена как структура, переведена в керигму. Эта идея экзорцизма структуры составляет суть программы постмодернизма.

Собственно говоря, что делает в индивидуальном порядке психоаналитик со своими клиентами, когда говорит: «Вы думаете, что у вас неприятности на работе и поэтому вы нервничаете? Нет, вас мама слишком сильно тискала в детстве, вы этого не можете забыть, и поэтому у вас все из рук падает. А-а-а... Вам снятся заячьи уши? Понятно, вы больны латентным гомосексуализмом. Почему? Это очевидно, как божий день, вспомните, кто такой заяц...»  Независимо от конкретной методологии объяснения «работы сновидений» (что зависит от школы и остроумия аналитиков), в любом случае решается задача объяснить рациональное через иррациональное, но это не иррационализм, это высшая форма рационализма! Это практика погружения рассудка в те структуры, которые оставались до какого-то момента в тени. Здесь основная идея - вывести темное содержание подсознания, тайно формирующего якобы «светлое» содержание рассудка, на чистую воду, чтобы упразднить это «якобы», чтобы разум смог, наконец-то, функционировать по-настоящему прозрачно для самого себя. Это чрезвычайно сложная задача, и на практике фрейдистская терапия с этим в подавляющем большинстве случаев не справляется (как впрочем, и юнгианская, вильгельм-райховская, лакановская и т.д.), но теоретически цель формулируется именно таким образом.

Основная идея постмодернизма состоит в том, чтобы довести до логического предела того, что недоделал модерн. Поэтому постмодерн в полном и настоящем смысле слова есть последний писк модернизации. Не смотря на то, что здесь мы видим феноменологию, совершенно не напоминающую классическую феноменологию Нового времени вплоть до «наезда» на субъект, который является осью Нового времени, это не что иное, как продолжение той же самой линии.

Постмодерн хочет, чтобы была только керигма и чтобы эта керигма существовала в полной свободе от структуры.

Упразднение и экзорцизм структуры это и есть виртуальность, керигма идеально соответствует параметрам виртуальности. При этом постмодерн привлекает различные архаические фигуры, фрагменты бессознательного, символы не для того, чтобы способствовать реваншу структуры, но наоборот, чтобы уязвить модерн, указав ему на его недоделки, на его несовершенство. Это полемическая и ироничная стратегия постмодернистской критики. Более того, превращая бессознательное в виртуальное, постмодерн полностью лишает его внутренней тлеющей энергии, подменяет структуру протезом.

Археомодерн как конфликт операционных систем

А что же в таком случае при таком анализе представляет собой археомодерн? Археомодерн – это такое состояние, где структуры гораздо больше, чем керигмы, при этом сама керигма такова, что никоим образом (даже предельно кривым) не произрастает из данной структуры, будучи принесенной извне и некорректно установленной. Это керигма, вообще не переработанная структурой, находящаяся с ней в остром, но неосознанном конфликте.

Представьте себе один и тот же компьютер с Windows, на котором запустили прямо на Windows операционную систему Macintosh. Будет ли он работать? Может быть, в нем будет что-то мелькать, но формально программа правильная одна, и вторая тоже правильная, и инсталляционный диск работает, и верные коды активации к обеим программам указаны на обложке, но они вместе на одном компьютере не идут. Что происходит на этом компьютере? Возникает такая зона неопределенности, где может происходить все, что угодно. Одна система может победить другую, другая помешать первой, они могут выполнить какое-то задание, а могут и не выполнить. Это приблизительно то, что мы имеем в археомодерне.

Археомодерн как бред

В археомодерне нет центрального субъекта, который был бы полюсом рассудочности и воли, в археомодерне нет расколдованного мира, но, тем не менее, в нем нет и заколдованного мира, и нет какого-то стройного выражения структуры в виде (пусть архаической и иррациональной) персонализации бессознательных импульсов.

Речь идет о состоянии систематического (систематизированного) бреда. Собственно говоря, что такое бред, delirium? Делирий возникает, когда «работа сновидений» проникает в бодрствующее сознание без цензуры и опосредующих фильтрационных операций. В данном случае отсутствует очень важный элемент – элемент пробуждения. Этот элемент пробуждения для нас очень важен в понимании археомодерна. Чему можно было бы уподобить на психологическом уровне смену парадигмы традиции парадигмой модерна? Пробуждению.

Парадигма Традиции действует, пока мы спим, там вовсю орудуют архетипы, активно действует бессознательное.

Когда мы просыпаемся, начинается парадигма модерна. Представьте себе теперь лунатика: он уснул, но продолжает ходить, лазить по крышам, передвигать приборы на кухонном столе... Или, наоборот, человек вроде проснулся, но половина его сознания видит сны. Это и есть археомодерн. Также это называется клиническим состоянием тяжелого бреда. Можно сказать, что это и есть «позиция Юкста», синдром Юкста, болезнь Юкста.

Керигма адвайта-ведантизма

Важно заметить следующее: археомодерн не может быть отнесен к категории традиционного общества. Традиционное общество – это парадигма, которая, несмотря на то, что в ней существует очень развитая и мощная («мясистая», «мордатая») структура, сама создает из себя соответствующую этой мощи керигму. Эта керигма традиционного общества обладает всеми свойствами сновидения, как древние культы, религии, архаические практики, но несет в себе и какие-то аспекты рационального начала. Традиционное общество – даже у самых примитивных народов – это не бред, это особая рациональность, непротиворечиво разрешающаяся в конкретной структуре.

Более того, есть чрезвычайно развитые керигмы, которые говорят универсальное «да» практически любой структуре. Пример – индуизм, который сознательно ставит недвойственность во главе рациональности, заведомо обосновывая сверхрациональную рациональность (так как свойство обычного рассудка оперировать с парами противоположностей). И этот керигматический адвайтизм заходит так далеко в своем преодолении противоположностей, что включает в себя даже двайта-ведантизм, т.е. свое прямое отрицание! Также индуистская керигма включала в себя множество неарийских структур (сновидений) местного населения Индостана, просто расширив пантеоны своих богов, духов и героев. Более того, антииндуистского реформатора Будду Гаутаму, жестко критиковавшего индуизм и Веданту, признали 9-ым аватарой, то есть воплощением Высшего Принципа, который специально проповедовал критическое учение, чтобы испытать индуистов на прочность!

У индусов нет разницы между сном и бодрствованием, но не потому, что они бредят, а потому, что у них и мир бодрствования, и мир сновидений подчинены одной и той же системе, где свободно импульсы из машины желаний и сновидений поднимаются вверх в богословие, потом спускаются назад. У нормальных индусов так оно и происходит, и живут они совершенно нормально.

Археомодерн пытает структуру

В археомодерне традиционное начало, то есть структура, живет в тени. Это принципиальный момент. Структура в археомодерне находится в тени, пребывает в плену, в подземелье, в погребе. Это состояние пытки. Структура подвешена в подвале на дыбу и над ней неустанно трудится палач отчужденной и криво инсталлированной рациональности. С определенной ритмикой в глотку ей заливают свинец, ломают кости, каленым железом тычут в плоть. Структура пытается орать, но поскольку псевдо-рациональность блокирует в археомодерне возможность структуры говорить, то тогда структура начинает двигаться в обход сознания и начинает создавать псевдо-рациональные заявления: например «хочу поехать на юга». Она тщетно пытается подобрать из заведомо негодного набора слов и знаков нечто, что соответствовало бы работе сновидений, но ей это фатально не удается из-за принципиального несоответствия рациональных схем.

В археомодерне керигма запущена против структуры, вопреки ей. Но это происходит не явно и открыто – как на Западе или на дуэли, но тайно, каверзно, под ковром, по-византийски. Мучение структуры есть, но субъекта, который был бы результатом расколдовывания мира и носителем ума и воли, нет. Мир археомодерна околдован, но он по-дурацки околдован: тут разговаривают машины, из шахты лифта раздаются какие-то странные голоса, человека влечет в звездные дали, «Гагарин не умер, он вернулся», ноосфера дает о себе знать, нельзя исключить межгалактические контакты – и так далее, вся феноменология поздней (да и ранней) «Совдепии» – от Платонова и ноосферы до Раисы Горбачевой).

Очарованная техника

Все это лежит в сфере очарованной техники. Не очарованных людей, которые живут как очарованный странник Лескова, немного запутавшийся человек традиционного архаического общества. Но вот уже очарованные пролетарии Платонова, которые говорят с паровозами, гладят топки в доменных печах, приговаривая «хорошо пожрал, хорошо» – это явление уже совершенно иного толка, это очарованность тем, что по сути своей представляет собой предельную форму разочарования.

В России взяли рациональную марксистскую модель по расколдовыванию мира, с доказательством того, что Бога нет, и превратили ее в инструмент нового околдовывания. В 20-годы по деревням ездили атеистические пропагандисты и крутили приборчик, в котором искра между двумя электродами била. Они говорили: «Вот видите, а вам лгали, что Бог делает грозу! Что якобы святой Илия-Угодник в своей колеснице по небу скачет! А это просто наука!» Крестьяне отвечали: «Да, теперь видим... Если бы раньше такое видели, то сразу бы поняли все». Лектор демонстрирует то, что расколдовывает, но, на самом деле, околдовывает еще больше. Представьте себе эти кивающие лица! Это еще большее околдовывание, еще большая архаизация волшебного научного приборчика, чем достаточно рациональная керигма православия, построенная в соответствии с отточенными навыками корректного мышления и высокой степенью абстрактности.

Советская модернизация была типичным праздником археомодерна, где неразделимо переплелись между собой рассудочность и одновременно соскальзывание со смысла – у Платонова была прекрасная история в «Чевенгуре»[1], что Дванов шел и вдруг увидел огромные, гигантские скульптуры женских ног, это были остатки разбитых большевиками древних статуй, и тут же была какая-то заметка о сельскохозяйственных работах. Цитирую: «В газете осталась лишь статья о «Задачах Всемирной Революции» и половина заметки «Храните снег на полях – поднимайте производительность трудового урожая». Заметка в середине сошла со своего смысла. «Пашите снег, – говорилось там, – и нам не будут страшны тысячи зарвавшихся Кронштадтом». Каких «зарвавшихся Кронштадтом»? Это взволновало и озадачило Дванова.» Обратите внимание на выражение: «заметка сошла со своего смысла» – это обобщающее действие археомодерна. Смысл еще угадывается, но все слабее и слабее. И остаются только «волнение» и «озадаченность». Герой Платонова Дванов долго думал, что это могло бы означать и потом с такой же нерешительностью почувствовал, насколько же сложен и прекрасен мир, и пошел дальше по таким же своим идиотским делам. Предложение модернизировать предшествующую парадигму вызывает только ее новое перетолковывание, но какое перетолковывание!

Археомодерн как взаимопленение архаики и модерна

После крещения Руси мы восприняли своего рода «модернизацию«, получили новую керигму (не совсем и не до конца, наверное, осмысленную), новую христианскую православную рациональность. Конечно, более древняя языческая дохристианская структура продолжала свою работу, проявляясь в приметах и обрядах, новых легендах и перетолковываниях христианских сюжетов и святых на древнерусский манер. И, в какой-то момент, керигма в чем-то искажалась под воздействием русских сновидений. Но с «Котлованами» и «Чевенгурами», археомодерн расцвел страшным цветом: атеистическая модернистская керигма атаковала структуру, стремясь ее вывести, но структура хлынула в нее изнутри, нанеся ответный удар. И все это без какой-либо формализации, все под ковром, в тайне, делая вид, что ничего не происходит или происходит что-то, не имеющее никакого отношения к тому, происходит на самом деле.

Если бы модерн логически, исторически и парадигмально следовал бы в России за премодерном, вытесняя его шаг за шагом, то мы постепенно размыли бы, растеряли бы нашу структуру, у нас остыли бы сны, мы не были бы так горячи, «взволнованы» и «озадачены», мы бы пожертвовали нашей прекрасной русской душой и стали бы более похожи на западных людей. Но не тут-то было, мы не пошли этим путем, мы пошли путем ускоренной модернизации, минуя стадии последовательной и кропотливой работы десакрализации.

Модерн в России победил, но он победил ценой того, что он перестал быть модерном. Вместе с тем у нас сохранилась и архаика, но она сохранилась ценой того, что она перестала быть настоящей архаикой. Структура сама сдала себя в плен чуждому керигматическому марксистскому сознанию, которое в свою очередь само стало пленником этой структуры. Археомодерн – это такое состояние, когда архаика и модерн берут друг друга в плен. При этом никто не повелевает, каждый пытает другого.

Постмодерн (Тарантино) и археомодерн (Миике)

Как правило, явление археомодерна возникает в тех обществах, которые модерн из себя не вырастили, к которым он пришел извне, как колонизация. Например, легко понять, что археомодерном является современная Япония. Мы несколько раз в ходе лекций говорили о Квентине Тарантино и Такеши Миике. Я в какой-то момент осознал, что эти фигуры не являются тождественными, и что между Тарантино и Миике существует колоссальная пропасть. Если внимательно смотреть Миике, например, «The Bird People in China«, или другие его работы, например, «Rainy Dog« - то становится понятным, что у Миике существует пласт искреннего страдания, наивной веры в утраченное сакральное и огорченной душевности человека традиционного общества. На фоне этого абсолютный лед Тарантино выглядит качественно иным. Хотя обоих режиссеров принято считать классиками постмодерна, одного – японского, другого – американского.

Принципиальное различие Тарантино и Миике – это как раз различие двух совершенно различных контекстов. Тарантино – это постмодерн в чистом виде, и это абсолютно рациональная субъектная стратегия, так же и Родригес со своей серией «Дети шпионов», где происходит разбивание субъекта по отдельным, разбросанным и причудливо сложенным постсубъектным, постиндивидуальным, дивидуальным виртуальным частицам. А у Миике мы видим археомодерн, страдающий, переживающий, которому жестко в 1945 году американские оккупанты жестко навязали абсолютно чуждую модернистскую технологическую керигму, которою он абсолютно не понимает.

Криминал на запретной черте

На пересечении косо установленных друг на друга керигмы и структуры живет сердце криминального сообщества. Потому что криминальные круги – одно из показательных проявлений археомодерна. У Миике почти все фильмы про якудзу. И это не случайно. Криминальный мир по отношению к традиционному обществу – это модерн, ведь у этого круга свои законы, далеко не совпадающие с традиционной этикой, обрядовостью, религиозной, кастовой или сословной догматикой. Но по сравнению с обществом модерна, «правовым» и «гражданским» воровские миры – это чистая архаика, иррациональная и полная предрассудков.

Криминалитет является одним из самых ярких примеров выражений археомодерна, когда правовое сознание, которое соответствует модерну и дневному миру, не проникает глубоко, и встречается на нелегальной линии между днем и ночью с голосом сновидений.

При этом не побеждает ни то, ни то. Архаическое и неправовое начало в криминале не побеждает до конца правовое. Поэтому часто члены организованного преступного сообщества идут на контакт с правоохранительными органами и спецслужбами, начинается коррупция и тех, и других (поскольку разлагается не только государственные органы, сотрудничающие с криминалом, но деградирует и воровское сновидение, воровская идея). Все останавливается и зависает в таком неопределенном состоянии. Криминальные среды – это наиболее яркая феноменологически среда, где археомодерн процветает и живет.

География археомодерна

В условиях археомодерна сегодня живет подавляющее большинство человечества. Это страны Третьего мира, Востока (даже индустриального развитого) и Россия. Европа находится в переходном состоянии от «высокого модерна» к постмодерну. В США постмодерн уже преобладает. Кроме того, переход от модерна к постмодерну можно назвать главной цивилизационной и социальной тенденцией Запада в самом широком смысле слова. Все остальные живут в археомодерне, и они мучаются в нем.

Самое неприятное в археомодерне то, что это состояние глубочайшего, но при этом неосознаваемого конфликта. Археомодерн – это конфликт противоположностей, которые не сняты в синтезе, не гармонизированы, но даже и не противопоставлены ясно друг другу. В археомодерне архаика и модерн привязаны друг к другу спинами и в таком положении не могут заглянуть друг другу в глаза, не могут осознать, что причиняет им боль, что сдерживает и саботирует любые их начинания. Им никак не удается поставить противника напротив себя, увидеть его, осмыслить его. Если бы эта операция была возможна, то началась бы война (керигмы модерна и архаической структуры), полилась бы кровь, и началось бы настоящее счастье, потому что хуже, чем состояния археомодерна, ничего не может быть.

Археомодерн является острым метафизическим, философским, парадигмальным заболеванием, самым серьезным, самым страшным и самым опасным, а эстетически – самым отвратительным. При этом заболевание заразное. Заболевание может быть строго описано, что позволит вскрыть его везде, как только мы сумеем определить его симптомы: оно состоит в наложении друг на друга автохтонного иррефлексивного, то есть, структуры (коллективного бессознательного) и псевдо-рефлексивного в качестве чуждой, навязываемой извне керигмы. При этом структура все еще сильна, но нема, а керигма слаба, но параноидально жестока (хотя и косноязычна).

Кукуйский язык и морфология бреда

Археомодерн можно описать через филологию. Немота структуры и косноязычие керигмы, постоянно размываемой ночными (немыми) ассоциациями бессознательного, порождают особое языковое явление – специфический язык археомодерна.

У Клюева в поэзии упомянут «кукуйский язык». Меня очень заинтересовало, что же это за язык. Оказывается, так русские называли немецкий язык, потому что в Кукуйской слободе в Москве жили немцы. Но я думаю, что кукуйский язык – это что-то гораздо более интересное и содержательное. Видимо, помимо собственно немецкого, на котором непонятно для окружающих русских говорили немцы, существовал еще один особый псевдо-немецкий, русско-немецкий язык, основанный на случайных ассоциациях русского уха, слышащего немецкую речь и «догадывающегося» о значение слов и звуков, либо придумывающего его. Это явление известно в лингвистике как «народная этимология». В XIX веке ходило такое выражение: «Ну что ты глазенапы-то вытаращил?!» Под «глазенапами» имелись в виду шутливо-уничижительно, «глаза». Но это слишком научное объяснение. Правильнее сказать, что имелись в виду именно «глазенапы», вылупленные – «взволнованно» и «озадаченно» (как у Дванова после прочтения статьи про пахоту снега) – глазные яблоки недоумевающего русского человека.

С точки зрения керигмы Glasenapp – это распространенная среди русских немцев фамилия, этимологически не имеющая к глазам никакого отношения. Но русские слышали все по-другому. (Это снова отсылает нас к Юксту). Вот это, пожалуй, и есть кукуйский язык.

Еще очень хороший язык покойного экс-премьера Виктора Черномырдина, в котором принципиально с хитрецой, не согласовалось ничего — ни падежи, ни синтаксис, ни логические связки (союзы сочинения используются вместо подчинения и наоборот). Слова в речи Черномырдина не согласовались не от неумения, напротив, от слишком большого умения, но весьма своеобразного. Это тоже яркий пример кукуйского языка. Черномырдин хотел что-то сказать, но одновременно хотел и что-то скрыть. Он начинает говорить, но еще не закончив фразу, в самом ее начале, вдруг пронзительно осознает, что если он еще шаг сделает, то станет жертвой, рабом логических структур, и тогда ему не вырваться. Он будет вынужден сформулировать некоторое высказывание, которое будет иметь юридическую силу необратимой синтагмы. За это придется отвечать: суть керигмы модерна в том (да и керигмы вообще), что за каждое высказывание говорящий и делающий несет абсолютную личную ответственность. Но именно этого Черномырдин и не хотел делать ни при каких обстоятельствах. При этом если он вообще промолчал бы и не подал бы голоса, не стал бы крякать, хрипеть или имитировать речь, его могли бы принять его за бессловесное животное, за предмет (за газовую трубу, за объект) и использовать против его воли – например, переставить, как тумбочку. Соответственно он должен был подавать признаки филологической жизни, но так, чтобы ускользнуть ответственности за высказывание. И решая эту непосильную, труднейшую задачу, речь Черномырдина, начавшись с одного, быстро «сходит со своего смысла», запутывается в противоречиях, движется произвольно, несомая волнами случайных ассоциаций и эмоций, помогающих выпутаться из трудного положения с опорой на везение и прирожденную смекалку. Поэтому некоторые высказывания Черномырдина вообще ничем не заканчивались, фразы обрывались на полуслове (в психиатрии сходное явление называется шизофазией), пустое резонерство врывалось в речь, заставляя слушающего забыть о логических связях и их отсутствии в остальных частях высказывания. Но речь идет не о пациенте, а о бывшем премьер-министре огромной страны и государственном муже высокого ранга.

Черномырдинский кукуйский язык – это классический ортодоксальный язык археомодерна, где все совершено непонятно в целом, но все понятно по частям. Мы интуитивно угадываем, что он хотел сказать, ухватываем смысл. Стоп! Почему мы ухватываем смысл? Потому что мы тоже принадлежим к кукуйскому народу, к условиям археомодерна, и мыслим и говорим именно по-кукуйски. Все, включая всех присутствующих и всех живущих в России, и по-другому мыслить мы не можем. Это означает, что мы, строго говоря, в научном и медицинском смысле бредим. Все, что мы считаем сном или бодрствованием, не является ни тем, ни другим, это общее неразрывное, сплошное поле русского бреда.

Delirium

Бред на латыни называется «делириумом». Delirium образовано от «de” – «от», «из» и «lire”, «борозда». Дословно означает сойти с борозды (как заметка в «Чевенгуре» «сошла со своего смысла» - и кстати, там также упоминалась пахота). Русское слово «бред» тоже очень удачно.

Бред - это когда люди бродят впотьмах, наталкиваясь на идеи лбами. Идеи пребывают сами по себе, а мы между ними бродим тоже сами по себе. Мы их не видим, но мы их чувствуем, потому что они мешают нам бродить. Отталкиваясь от этих идей, отпрыгивая от них и потирая шишку на лбу, мы фиксируем тем самым, что в этом месте есть идея, и мы похожи на умных, потому что умный отличается от совсем неумного (вернее, по-русски умный отличается о животного) тем, что он может отличить какие-то рациональные сигналы понять, почувствовать, что в этом ментальном месте находится что-то (идея). И русские вполне могут отличить - по степени болезненности ощущений и силы удара - сильные идеи от слабых. Тем самым создается видимость разумности, не присущей зверям и полным клиническим идиотам. Но при этом отличает эти рациональные сигналы русский человек очень специфически - спиной. Это и есть картина ментального бреда.

Славянофилы и западники обнаружили археомодерн

Очень важное (особенно при рассмотрении проблематики археомодерна) явление в русской философии – это спор славянофилов и западников, который, кстати, абсолютно о том же самом. Во время расцвета Просвещения у нас в XIX веке появились первые поколения непоротых дворян, которое принялось жарко спорить о специфике русской культуры, русской истории, русской традиции, русской религии, русского общества. Наиболее внятные и законченные формы эти споры приобретают с появлением двух интеллектуальных лагерей – славянофилов и западников. Этот спор рождается из обнаружения археомодернистической природы русского общества.

Чаадаев и радикальное западничество

И славянофилы, и западники обнаружили, что, имея дело с Россией, они имеют дело с археомодерном. Но Чаадаев и славянофилы сделали из этого два противоположных вывода.

Чаадаев – ученик Жозефа де Местра, одного из самых консервативных мыслителей Европы, носителя жесткой католической керигмы. В российских условиях ученик западного ультраконсерватора становится ультрамодернистом. Вот парадокс: Чаадаев является полноценным настоящим ортодоксальным модернистом и одновременно последователем одного из самых консервативных, если угодно, системообразующих для европейского консерватизма и традиционализма (недаром на него часто ссылается сам Генон). Жозеф де Местр – крайне правый по европейским стандартам, можно сказать, архаик. Но в России он становится вдохновителем крайне модернистического Чаадаева. То, что для керигматической Европы структура, для бессознательной сновиденческой архаической России – недоступная керигма. Это и есть археомодерн.

Чаадаев говорит: если мы посмотрим на русскую культуру, русскую историю, русское общество, то мы увидим там какую-то полную чушь. Все: и государство, и право, и идеология, и религия основаны на многоэтажной лжи, имитации, пародировании, неадекватности, передержках, абсурде. Правильно говорит Чаадаев, он абсолютно прав. Так оно и есть вплоть до нашего времени. Если посмотреть на Россию с точки зрения керигмы, то мы обнаружим сбои в каждый момент. Каждое постановление, каждое правовое и историческое действие, где уже пора бы появиться субъекту и формально предполагающее, что он у нас появился, оказывается блефом. Модерн внедряется, но одновременно проходит мимо.

Начинаем философствовать – философствуем так, что субъект немедленно превращается в целостность, мир «делится надвое», как у Сковороды (первый русский философ), возникают какие-то архаические гностические мифы, Соловьев видит Софию, которая приходит к нему в виде прекрасной женщины, космист Федоров воскрешает мертвых и пытается управлять атмосферными явлениями. Не философия, а настоящий слабо систематизированный бред. Мыслеподражание. Так философствуют коты. Этот бред самоутверждается и развертывается в форме видений наяву, ощущений, испытаний плоти, абстиненции (те же философы-девственники – Соловьев, Федоров) или наоборот – дикой пьяни, разгула и разврата, как у других философов Серебряного века (Философов, Мережковский, Розанов, Бердяев). Обязательно проявляются крайности – изнурения или наоборот, возбуждения плоти, и все для того, чтобы не кончался этот бред, чтобы плоть, ее пары насыщали произвольно и причудливо функционирующее русское сознание.

Чаадаев первым и еще до появления самой русской классической философии заметил несоответствие русского общества и русского мышления законам европейской керигмы и воскликнул: это кошмар! Для того чтобы что-то с ним сделать, надо либо переехать на Запад, либо Запад сюда перенести. Так родилось русское западничество.

Чем дальше, тем больше я начинаю понимать, что это ответственное, умное, адекватное направление, так как это люди, которые понимают, что в археомодерне существовать невозможно, отвратительно, что это удушает, стопорит любое начинание, фальсифицирует любую мысль, энтропирует любое деяние, и что эту конфликтность необходимо снять, разрешить. Но... Но тут-то и начинаются наши расхождения – западники предлагают снять ее исключительно в пользу керигмы, причем керигмы современной и западноевропейской, в пользу керигмы модерна. Они обосновывают это тем, что другой столь же сильной и претендующей на универсальность керигмы нет, а если у нас и была своя керигма, то мы ее давно утратили. Утратили с началом модернизации России, когда и начался у нас археомодерн. Истоки болезни уходят в эпоху раскола, т.е. в XVII век.

Стратегия славянофилов: раскапывать структуру

Но как решили проблему археомодерна славянофилы? Славянофилы сказали: да, наш любезный друг Чадаев в постановке диагноза полностью прав! Мы, действительно, живем в полнейшем бреду. Но... Виновата в этом не структура (бессознательное, народ, сновидения, традиция), а носители нерусской керигмы, реформаторы петровской эпохи, сам Петр и другие западники XVIII века, которые загнали русскую структуру в подполье и, тем самым, создали археомодерн. И вот какой рецепт предлагают славянофилы: давайте раскапывать структуру! Еще более прекрасный вывод!

Одни (западники) сказали: этот уродливый, отвратительный, неприемлемый компромисс археомодерна мы должны решать в сторону Запада. Надо сказать, они были молодцы, они хотели выздороветь – выздороветь сами и вылечить всех остальных. Другие (славянофилы) сказали: давайте наоборот обратимся к сновидениям и построим, создадим мир старых русских сновиденческих сказок. Они были еще большие молодцы, они хотели не просто выздороветь и вылечить остальных, но и отстоять самобытность и достоинство наших русских предков, нашей мечты. Призыв славянофилов «раскапывать структуру» услышала русская культура, русские композиторы, русская литература второй половины XX века и создала сокровище, то, что мы называем «классическими образцами национальной культуры». Они слушали именно голос структуры, дух народа, его музыку. Они творили и жили в основном в рамках славянофильского канона. Вектор их усилий был в высшей степени верным, ориентация правильной, но сам их дискурс носил на себе глубокий отпечаток европейской культуры и дворянского образования.

Стремясь освободиться от Запада, они несли этот Запад в самих себе, и поэтому не могли ни полностью преодолеть археомодерн, ни осознать истинные масштабы той проблемы, которую он собой представлял.

В конце концов, славянофилы лишь попытались отстоять право славянских государств  не быть захолустьем Европы, ее жандармом или задворками, но быть самостоятельными и самобытными участниками европейской истории, полноценными православными державами, полными чувства собственного достоинства. Они не были солидарны с судьбой Запада, но и не были способны внятно очертить параметры русской судьбы.

Наследники славянофилов: серебряный век

Интуиции славянофилов подхватили деятели русского Серебряного века – поэты А. Блок, А. Белый, В. Брюсов, М. Волошин, С. Есенин, Н. Клюев, В. Хлебников и многие другие. В поэзии русское архаическое начало, освобожденное от узких шор европейской образованности, проступило с новой невиданной силой.

Особняком стоит то направление мысли, которое принято называть «русской религиозной философией» (В.Соловьев, Н.Федоров, В.Розанов) и, в частности, софиология (П.Флоренский, С.Булгаков), где можно различить следы движения на пути к выпрастыванию русского логоса.

В этом же ключе развертывались и теории русских евразийцев. Однако  Октябрьская революция поставила крест на этих исканиях, и подъем русского самосознания, взрыв глубинных сил был инструментально использован, укрощен, а затем и нещадно подавлен новой политической элитой. Так, поиски русского логоса были отложены еще почти на столетие. Советский Союз в скором времени превратился в новое издание археомодерна.

Если суммировать все сделанные в этом направлении попытки, можно обнаружить целые россыпи гениальных интуиций и прозрений. Но в нечто цельное и систематизированное они не складываются. Более того, сами по себе, взятые вместе или по отдельности, они не дают общей картины русского Начала, не предлагают той модели, с помощью которой можно было бы корректно расшифровать имеющиеся фрагменты.

Национал-гомеопатическая терапия

Славянофилы начали еще более важный и еще более интересный процесс, чем просто встать на сторону структуры в условиях археомодерна. Они не просто защищали структуру от западнической керигмы, они предложили и более радикальный путь: давайте лечить археомодерн.

По сути дела, предложение западников по борьбе с археомодерном было очень логично, но оно предлагало убить больного. Отвратительный облик больного, пускающего слюнявые пузыри, отказывающегося самостоятельно передвигаться, глупо хихикающего, на первый взгляд был аргументом в их пользу. Действительно, кому нужен этот больной в таком состоянии. Западники косвенно надеялись, что освободившееся после депортации больного в морг, после его эвтаназии, придет нечто более разумное и полноценное, выстроенное по законам керигмы – выстроили же американцы успешное государство практически на пустом месте – без истории, без традиций, без подсознания; только на основании примитивнейшей во многих отношениях керигмы, и все у них получилось. Так и российские западники держали в уме нечто подобное – был бы субъект, был бы разум, а все остальное приложится, считали они. И в этом они были верны строгой логике модерна и модернизации.

Но славянофилы предложили иной сценарий: давайте все-таки лечить, но сначала давайте осознаем, нет ли в таком плачевном состоянии русских вины заезжих врачей, которые вместо излечения археомодерна своими практиками только усугубляют его состояние и тем самым несут основную ответственность за археомодерн. В мягкой форме славянофилы намекнули на следующее: давайте убьем не больного, но тех врачей, которые его довели до такого состояния. Это неправильные врачи, у них неправильные лекарства. У них есть что-то здравое в оценке состояния больного, и они правы в том, что надо что-то делать, но что именно – тут мы не согласны с ними категорически.

Во-первых, устраним этих горе-врачей, а потом все-таки попробуем лечить, причем с опорой не на керигматические лекарства, а на автономные силы структуры – то есть гомеопатически. Национал-гомеопатической терапией.

Засучив рукава, славянофилы принялись лечить, как и их прямые последователи в ХХ веке, евразийцы тоже лечили – лечили археомодерн русского народа. Так сложилось наиболее адекватное направление русской политико-консервативной философии – от Киреевского, Хомякова и Аксаковых через Достоевского, Гоголя, Самарина, Леонтьева и Данилевского вплоть до Трубецкого, Савицкого, Алексеева и Гумилева. Все оно проникнуто одной главной задачей: стремлением излечить русских от археомодерна.

Всемирный фронт евразийцев против западноевропейской керигмы

В программной книге Н.С.Трубецкого «Европа и человечество»[2] и особенно в рецензии П.Н.Савицкого на эту работу евразийцы заметили важнейшую вещь: леча русских от археомодерна, мы излечиваем не только русских. Точнее, идея лечить русских – это идея не только лечить русских, это идея лечить весь мир, потому что японцы, китайцы, албанцы, латиноамериканцы, африканцы, индусы нуждаются в аналогичной терапии. Может быть, мы просто яснее, раньше и острее осознали это заболевание, поняли, что археомодерн есть болезнь, и, понимая, насколько нам это неприемлемо и отвратительно, мы им стали им заниматься всерьез.

Развивая интуиции славянофилов, евразийцы вплотную подошли к системному описанию проблемы. Запад претендует на то, что нормативы модерна, выросшие на его исторической почве, являются универсальными законами и всечеловеческими критериями развития. Так родилась керигма модерна, претендующая на то, чтобы стать керигмой вообще, нормой универсальной рациональности (mathesis universalis Декарта и Ньютона). Колониальное распространение западных влияний на все остальные страны, культуры и цивилизации мира повсюду порождало археомодерн. Локальные структуры (т.е. культуры, религии, обряды, верования, традиции, социальные и политические системы, хозяйственные формы и т.д.) загонялись в подполье, и чуждая – полупонятая или вообще непонятая – керигма блокировала их естественный и гармоничный выход. Весь мир (за исключением Европы, Запада) заговорил на кукуйском языке,яч        и души народов начали невыносимо страдать, гнить от вируса колониального протеза самосознания.

Россия оказалась в таком положении не через прямую колонизацию, как большинство стран Азии, Африки и Латинской Америки, но через культурную колонизацию. Это славянофилы называли «романо-германским игом». Поэтому у России теоретически есть шанс осуществить консервативную революцию в пользу структуры (знаменитый термин «революционный консерватизм» первым предложил именно славянофил Ю. Самарин), сбросить западническую керигму и начать процесс антиколониальной борьбы против европейской керигмы в планетарном масштабе. Не только во имя русских, но во имя самобытности всех культур и народов мира. Таким образом, в политической философии явления структуры и керигмы, состояние археомодерна, находят свое прямое воплощение.

Археомодерн по-советски

Расцветом археомодерна в России была советская эпоха. Поставив задачу реализовать свои ультрамодернистические проекты, тотально внедрить марксистскую керигму, большевики и справились с этим, и не справились. С одной стороны, им это удалось, но... за счет лишения марксизма его рационального содержания. Встает вопрос: что же тогда они внедряли? Если мы внедряем марксизм, и для того, чтобы его внедрить, марксизм перестает быть марксизмом и становится неизвестно чем, сновидением, то что мы делаем?

До определенного момента, на первых этапах сами рациональные носители марксистского дискурса понимали, с чем они имеют дело, где идут на компромисс в понимании (непонимании) основных догм народными массами, где сознательно подстраиваются в прагматических целях под «пережитки», где жестко сталкиваются с формализованным противостоянием. Но постепенно в 30-е эта рефлексия утратилась, стерлась, испарилась, и в сталинскую эпоху понимание слилось с непониманием. Тогда-то и начался расцвет советского археомодерна. Вначале большевики строго руководствовались идеей: внедрить сознание бессознательным людям. Были классово сознательные, пролетариат, и остальные – несознательные граждане. В первый период велась настоящая борьба: вот «сознательные» (керигма), а вот «несознательные» (структура). «Ты несознательный» – говорили, и расстреливали. Носителей структуры в первые годы отстреливали, перевоспитывали, трансформировали, одним словом, в покое не оставляли, и критерий сознательности и несознательности был очевиден, вполне рационален и математически выверен.

Но в определенный момент советской истории видно, как это стремление реальной модернизации, желание любой ценой навязать русской структуре марксистскую керигму исчезает. Уставшие коммунисты будто опускают руки: ну, ладно, Бог с ними (черт с ними), с несознательными. С этого момента структура свое стала наверстывать: ага, перестали, а я-то вот она! И пошло: Сталин – наш вождь, фараон, Ленина – в мавзолей, Сталина тоже, человека – в космос!

Русское сновидение начинает работать, керигма отступает, и к 91-му году от нее не остается вообще ничего!

70 лет марксисты вышибали несознательных граждан из их несознательности, и снова абсолютно несознательный народ, весь до единого. Забыто все, костер из партбилетов тихо догорает в скверике. Все формулы коммунизма от простейших до сложнейших выветрились полностью. Структура голосует уже просто так, «за»: птичка пролетела, пьяный человек прошел, вот, Борис Николаевич, будет у нас царем, нет другого – значит он будет! Структура полностью сгубила марксистскую керигму, но и сама в своем археомодернистском подполье существенно подгнила, попортилась.

Трудовой отдых

Нельзя сказать, что это традиционное общество. Где вы видели такое традиционное общество, которое находится в состоянии перманентного бреда? Традиционное общество имеет свой порядок, распорядок, и даже, если угодно, свою керигму. Оно, безусловно, имеет нравственные и этические нормативы, рациональные запреты и объяснения.

Может быть, на уровне семьи что-то сохранилось? Но и туда проникла советская модель. Советская семья, хождение на службу, расползающаяся этика, служебные романы и слабовольные дети. Застолья с песнями о Чебурашке. Типичная фигура советского периода – рабочий-алкоголик. Но это не член традиционного общества. Советский человек все время трудится, трезвый или пьяный. И ему кажется, что это нужно. Он трудится, даже если пьет водку. С каждой рюмкой идет какой-то процесс. В одном документальном фильме «Откуда я такой!» бывший синяк рассказывает, как бросил пить и стал писать авторские песни (чудовищней не придумаешь). Потом построил себе курятник и стал в нем жить. Он говорит корреспонденту: «Я когда пою песню про соседей, про то, что вокруг валяется, про то, как работал на заводе, как ходил в школу, то я чувствую, что в космосе что-то улучшается». Я думаю, что до песен, когда он просто квасил, еще лучше улучшалось, он просто не помнит. Хлопнул стакан – совсем улучшилось, линии распрямились, цветы распустились.

В археомодерне все чем-то занимаются, работают, не покладая рук, но эта работа чаще всего не дает каких-то ощутимых следов, она энтропийна по определению. Потому, что это – работа сновидений. И как таковая она не приводит к упорядоченности, результатам, необратимым последствиям. Все строится и распадается, как фигуры из воды или песка. Модерн истерически жаждет необратимости, результатов, накопления, прямых связей между затратами и прибылью, между тем, что на входе, и тем, что на выходе. Архаика полностью саботирует эту жажду, снова и снова насмехается над ней, обволакивая трудовой процесс парами полнейшей бессмысленности. Советский человек работал, бездействуя, и бездействовал, работая. В отместку модерн не дает этой архаической структуре чувствовать себя нормально, терзает ее навязанными неврозами, расстройствами, уколами и укорами остаточного фрагментарного сознания.

Поп-механика

Таким образом, к 80-м годам ХХ века советское общество стало откровенно, фундаментально, чрезмерно, гротескно археомодернистским. До такой степени, что от этого всех стало тошнить. И тогда появились наследники Чаадаева – Чубайс и Гайдар. Это были правильные люди, еще правильнее их была Новодворская. Она выглядит так по-сумасшедшему, потому что страна сумасшедшая. Это она нормальная, а мы – ненормальные. Нам кажется, что она совсем того, а на самом деле, все наоборот. Она говорит, обращаясь к народу: «Друзья, вы мешаете процессу работы керигмы, вас надо истребить, вы просто ничего не понимаете». Она все говорит абсолютно правильно. Чем разумнее керигматический дискурс, тем большей глупостью в условиях археомодерна он кажется. Жириновский – человек, над которым все смеются. Этот человек говорит абсолютно рациональные вещи, все время. Они выглядят смешными, потому что смешон не он, а мы сами.

Сережа Курехин тоже любил поступать так. Но он уже сознательно менял все вещи местами. Когда к нему приходили заведомо хихикающие люди со ртом до ушей, то он им рассказывал совершенно спокойно про законы термодинамики – строго по институтскому курсу, без каких-либо иронических отклонений, но они хохотали сами по себе. А иногда наоборот говорил с серьезным видом абсолютную чушь и все кивали: «Да, правильно, точно замечено«, – соглашалась Алла Борисовна и невысокий нанотехнолог, герой путинских премий портной Юдашкин.  «Сережа-то неглупый мужик, наверное, поначитался книг». А говорил он им в это время полную ахинею. Почему? Да потому что Курехин понимал (или по меньшей мере догадывался), что в археомодерне вообще нет субъекта с его верификационными моделями, структурами необходимыми, чтобы отличить бред от рационального суждения; нет вообще рассудочно-волевого начала. Рассудок или что-то подобное есть, но без субъекта. Есть и воля, но скорее работа желаний, чем воля. Курехин вполне мог доказать это и в беседе с рок-музыкантами (дебилами по определению) и с академиком Лихачевым (дебилом статусным).

Революционный потенциал гиперконформизма

Итак, в 90-е годы у горстки советских западников под крылом интуитивно тянущегося к уму, но лишенного его самых периферийных областей А.Н. Яковлева, возникла «свежая» идея: дать еще один бой архаике, нанести удар по структуре (желательно окончательно уничтожить ее), открыть новый этап керигматизации – а сей раз в форме либеральной модернизации. Наши либералы сказали: мы должны очередной раз подвергнуть структуру геноциду. И... начали это осуществлять. Это называется «реформы» и «шоковая терапия». Русская структура особенно не сопротивлялась (только в 93-м году чуть-чуть), но избрала свой излюбленный метод, к которому привыкла в археомодерне: революционная стратегия гиперконформизма. Она включилась, говоря: да, Борис Николаевич, верно, верно, Чубайс, давайте вас пожизненно канонизируем, вы будете святым Чубайсом электрификатором, а Ельцина с его двором (семьей), а также с его охранниками сделаем пожизненными правителями Священной Демократической России. И принялась заниматься своим привычным делом – подделывать модернизацию, «сбивать реформы с их смысла».

Нелибералы

В начале – середине 90-х был момент, когда у либералов был шанс. Вакуум был настолько велик, а структура настолько оглушена, что ее геноцид казался вполне возможным. Но для этого либералам надо было бы быть либералами в модернистском, а не в археомодернистском смысле. Еще точнее, им надо было стать либералами, но... они не стали либералами.

Есть такое понятие «нелиберал», пишется не раздельно в смысле «не либерал, но... кто-то еще«, а слитно – просто «нелиберал», «не либерал, но и не кто-то еще»... Наши российские либералы – это нелибералы, потому что чтобы быть либералом, надо иметь политическую философию, основанную на субъекте. Для этого надо обладать основными западноевропейскими свойствами, то есть надо быть современным; ответственным за дискурс, готовым платить и за минусы и за плюсы индивидуально, сознательно и волевым образом избранной позиции. У нас таким субъектом является одна Новодворская. Чубайс, видимо, искренне и глубоко симпатизирует этому субъекту, но сам скован конформизмом своей комсомольской юности. Он очень хотел дать смертельный бой археомодерну (в его архаической части), но не решился перейти какую-то черту. Нельзя исключить, что археомодерн оказался слишком силен и в нем самом. А может быть, он просто махнул рукой: «Бог с ним, с археомодерном, это гигантское засасывающее в никуда болото, нам его не осушить!..» Либералы оказались археомодернистическими чучелами либералов, то есть снова чем-то ненастоящим. А тут пришел и Черномырдин с кукуйским языком, и все стало ясно. В 90-е годы после реально нависшей угрозы модернизации археомодерн опять взял свое.

---