У идей нет гуманного сердца

Если окинуть взглядом культуру и государственность всех великих цивилизаций в эпоху их расцвета и сравнить ее с псевдокультурой либерального постмодерна, то даже не будучи специалистом, легко прийти ко вполне определенным выводам. Не вникая в геополитические, политические и экономические стороны вопроса, можно увидеть разительное отличие именно в эстетическом критерии. Невооруженным глазом видна разница между величием настоящей культуры и гротескностью глобалистского симулякра культуры. Проблема заключается в том, что многие из ныне живущих ослеплены массовой культурой и не могут заметить самые очевидные вещи.

На самом деле такая ослепленность присутствовала уже в XIX веке - и даже раньше. Первым на эстетический критерий в качестве оценки развития государства обратил внимание великий русский мыслитель Константин Леонтьев. В античной философии также поднимались темы эстетики, однако обозначить эстетическое восприятие как социологический критерий до Леонтьева не догадался никто.

Не столь уж важно, является ли эстетическая деградация симптоматикой деградации политической, или в какой-то мере её причиной. Важен тот факт, что всегда, когда идет умирание цивилизации, переход от цветущей сложности к вторичному упрощению, на поверхность словно мазутные пятна всплывают уродливые и вульгарные поделки, которые заменяют собой более глубокую, основанную на Традиции культуру прошлых эпох. Аскетизм, красота и правильность форм, их органичность сменяются бессмысленным нагромождением - и напротив, сложные ансамбли заменяются простыми, «утилитарными» построениями. Наиболее ярко подобная трансформация видна при переходе от позднего модерна к постмодерну. При этом переходе любая иерархическая знаковая система становится пародией, как бы заболевает раком. Иерархичность традиционного стиля теряется в угоду «игры смыслов», не означающих на самом деле ничего.

Либералы не видят ничего ужасного в том, что на месте фресок Дионисия появляется «Черный квадрат». Однако консерваторы видят в таком ниспровержении иерархии трагедию. Леонтьев часто говорил о «пиджачной цивилизации Запада» - о том сером, безликом, утилитарном море, которое поглотило некогда цветущую культуру Запада, а теперь экспортируется в Россию. Он видел в такой европеизации чуму. Конечно, Леонтьев писал и о геополитических, и о метафизических сторонах этого губительного процесса, однако мы сейчас сконцентрируемся именно на эстетике.

Каким же образом можно отнести эстетику и социологию? Православный экономист Валентин Катасонов в своей книге «Православное понимание общества» прямо пишет о Леонтьеве как о социологе: «В принципе эстетический критерий не противоречит критерию религиозному: с Богом ассоциируется все красивое, прекрасное, гармоничное. С его антиподом (в христианстве - дьяволом) связано все безобразное, уродливое, хаотичное. Но поскольку в мире много религий, то использование религиозного критерия в мировом масштабе затруднено. Эстетический критерий, по мнению Леонтьева, более универсален, он понятен любому человеку независимо от его расы, национальности, вероисповедания. Что касается этического критерия, то он в социологии Леонтьева занимает подчиненное место по отношению к критерию эстетическому».

Катасонов в своей книге освещает проделанную Леонтьевым работу по созиданию эстетической социологии. На первый взгляд сама возможность построения такой социологии кажется маловероятной, но это лишь потому, что мы не привыкли смотреть на социологию вне привычных рамок. По нашему мнению, построение такой концепции было бы чрезвычайно полезно не только для истории культуры, но и для государствоведения в целом.

Леонтьев очень серьезно относился к внешнему проявлению вещей, видя в них отражение внутренних глубинных процессов. Так, в своей работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» он пишет: «Шапка-мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете; внешние формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды - все эти разности и оттенки общественной эстетики живой, не той, то есть эстетики отражения или кладбища, которой вы привыкли поклоняться, часто ничего не смысля, в музеях и на выставках, - все эти внешние формы, говорю я, вовсе не причуда, не вздор, не чисто "внешние вещи", как говорят глупцы; нет, они суть неизбежные последствия, органически вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире; это неизбежные пластические символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть...»

Современному человеку крайне трудно понять значение и важность эстетики. Тем не менее, живущий в нагромождении торговых центров, по которым снуют люди в уродливой одежде, человек вряд ли сможет найти время и силы в себе для по-настоящему важной мысли. Весь контекст, воздвигаемый либеральным глобализмом, предполагает создание пост-человека, лишенного чувства прекрасного и возможности отличить здоровое от больного. Так, мы видим, что эстетические вопросы переходят в вопросы антропологические. В связи с этим можно привести пророческое высказывание Константина Николаевича: «Однородное буржуазное человечество, дошедшее путем всеобщей, всемирной однородной цивилизации до такого же однообразия, в котором находятся дикие племена, - такое человечество или задохнется от рациональной тоски и начнет принимать искусственные меры к вымиранию; или начнутся последние междоусобия, предсказанные Евангелием (я лично в это верю); или от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой люди, увлеченные оргией изобретений и открытий, сделают наконец такую исполинскую физическую ошибку, что и "воздух как свиток совьется", и "сами они начнут гибнуть тысячами"».

Однородная либеральная симптоматика торжествует в глобальном масштабе. Она губит цивилизации и культуры, растворяя и разъедая их. Можно смело сказать, что никогда в Истории человечество не стояло перед таким вызовом. Суицидальность и деструктивность современного западного общества очевидны. Культура и демография являются здесь наиболее красноречивыми показателями. Всё это происходит под крики о тирании прошлого и культурном прогрессивном обществе настоящего. Моральной оценкой пытаются извратить настоящий исторический процесс, подвести людей к совершенно определенным выводам.

О неприемлемости такого ханжеского морализаторства Леонтьев писал: «Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает. Гуманно может быть сердце того или другого правителя, но нация и государство - не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка, они суть идеи, воплощенные в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно и смутно сознанные законы природы и истории».

В православной традиции предел жестокости государства полагает страх Божий. Ровно, как и церковная культура очерчивает формы и эстетическое содержание всего общества и творчества в нём. Если посмотреть на русскую историю, можно увидеть несколько пиков высочайшего развития нашей культуры. Безусловно прекрасной, чарующей была архитектура в дереве времен Древней Руси. Как и городская, «белокаменная» культура, в особенности, церковное зодчество. Последним пиком развития русской культуры, пускай и с определенными заимствовованиями, без которых, впрочем, не идет никакое развитие, был сталинский ампир. Помимо архитектуры можно легко проследить такие пики и в литературе, и в живописи, и в ремеслах, в музыке - в любом творчестве как в теургическом действе.

Сейчас культура государства Российского отсутствует. Её место занимает импортированный с Запада постмодерновый шлак, сдобренный толикой «русского» археомодерна. На таком фундаменте ничего крепкого построить невозможно. Возвращение к корням, к смыслам, к эстетическим основам традиции необходимо для имперского строительства. Только так будет создана та среда, в которой сможет существовать цветущая сложность. Идёт ли речь о «подморозке» или о том, чтобы пустить воды рек вспять, или о поиске новых решений, продиктованных логикой Русской Истории? В любом случае, «новая серьезность» должна обрести плоть.