Возрождение Гераклита Эфесского

«Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны...»

Лермонтов

Чему должен посвятить себя философ, поэт, учёный, одним словом — созидатель? Вечности! А посему тотальному творцу надлежит презирать смерть, тюрьму, одиночество, нищету, равно как и гнушаться власти, карьеры или шумихи, обратившись к диалогу с той вневременной субстанцией, обычно называемой τον Λόγο. Ну а если Божество – подобно любому проявлению природы (φύσις) – столь пристрастилось скрываться (κρύπτεσθαι) от людских глаз, что даже полюбило (φιλεῖ) игру в прятки с человеком, то требуется найти посредника (в полном митраическом смысле сего термина) «исследовательско-ритмической литургии» — более опытного собеседника с Господом, уже изведавшего на себе воздействие Слова Божия. И не важно когда жил такой наперсник Всевышнего. Всё равно разговор с ним поведётся поверх голов поколений, штабелей их жирных спин, согбённых перед пухлявыми идолами. Главное, чтобы проникающий века голос доносился до современного творца без анахронических помех, не искажённый шумом времени. Следовательно, для подобного познавательного жречества необходима длительная тренировка слуха, упражнение в филологической стрельбе: ведь если довериться мистическим навыкам Ямвлиха, Боги — ярые консерваторы, упрямо брезгающие зубрёжкой новых языков; так неужто их человеческий поверенный снизойдёт до сглаживания своих «лингвистических морщин»? Вот краткое введение, объясняющее отчего, изучив четыре древних да полдюжины нынешних наречий, я обратился к наследию Гераклита Эфесского. С ним уже девятый год веду я неторопливый, но не менее уникальный диалог, ибо доселе ни один философ не перекидывал моста над бездной в два с половиной тысячелетия, дабы лично очутиться внутри малоиазиатского храма Артемиды и впитать не только ионийский, но и персидский, дорийский, индийский, лидийский, скифский, семитский, египетский, ... дух того перекрёстка цивилизаций. Именно запершись с Гераклитом в Артемисионе можно прочувствовать (эпистемология тут бессильна!) излучение солярного Ewiger Wiederkunft, ощутить всю архаическую мощь тёмного аристократического дионисизма, — в точности как его осязал эллиноязыкий брахман, отвергнувший царствование в Эфесе, да с презрением поглядывавший, к примеру, на ночные орды восточных «магов» («νυκτιπόλοις, µάγοις, βάκχοις, λήναις, µύσταις·»), извращавших пророчества Заратустры не с меньшим варварским святотатством, чем теперешние «христиане», которые глумятся над Евангелием принося крестить младенца в православную церковь «чтоб он не болел». Лишь олимпийской импровизации подобного уровня суждено пережить столетия. Ну а теперь, вот образец истинного подхода к Гераклиту, например работа с его пятнадцатым фрагментом из Германа Дильса&Вальтера Кранцa:

Clem. Protr. 34, 5. «εἰ µὴ γὰρ Διονύσωι ποµπὴν ἐποιοῦντο καὶ ὕµνεον ἆισµα αἰδοίοισιν, ἀναιδέστατα εἴργαστ' ἄν· ὡυτὸς δὲ Ἀίδης καὶ Διόνυσος, ὅτεωι µαίνονται καὶ ληναΐζουσιν».

Возможно стоит задаться вместе с Лаканом вопросом о верности восприятия этих «срамных частей» — Αιδοία — нашим бравым Климентом. Смерть анахронизмам! — прозорливый душевед Вальтер Отто также вряд ли заблуждался, пытаясь рассмотреть запретное сквозь мутное стекло Хроноса: что же на самом деле было известно Гераклиту о Дионисе Подземном, тогда, двадцать семь веков назад, изобретавшим, будучи озарён чёрным Солнцем, архитектонику наичувствительнейшего мозга сверхчеловека? Демиургическая инновация с доселе неведомыми полями неокортекса, — она лишь нынче начинает, Von Ohngefähr, то здесь то там, проглядывать на свет под привычной оболочкой hominis sapientis.

И пусть Гераклиту, пожалуй, претил восторг восточных бассарид с матовой кожей, однако, по-моему, эфесского отшельника изряднее занимала антропологическая загадка: если Дионис возвращается (обязательно через Ионию!) на Пелопоннес, дабы пробудить там дух высших людей, подвигнуть их к обустройству Европы для становления сверхчеловека, то сколько низжих двуногих созданий притянет в своём божественном кильваторе Вакх на Запад? Ибо великое равно восхищает и подобных себе, и своих противников… особенно самок этих противников, — однако даже из чрев женщин своего тиаза, дико, нещадно охаживая их lobum frontalis, Дионис сумеет явить миру кшатриев, способных оседлать тигра. У Богов и Сверхбога ничто не пропадает зря.

Достойный пример процесса сей расово-мифической мутации — Федра («cопутствующий ущерб» склоки Богинь): мучимая мечтой менадизма, трезенская царица служит, в конце концов, своему свояку Дионису; a убиенный её клеветой венценосный Ипполит, вслух клянущий Олимпийцев восславляемых ночью — сценическая ипостась Гераклита Эфесского, ведь он, равно как Тезеев сын, верен Артемиде. Но лавры неизменно достаются Вакху, ибо, ежели верить Ницше, именно Первобог прячется под маской протагониста. Incipit tragœdia – очередная возможная стадия человеческой эволюции. Однако, чем круче такая «людская» особь ластится к Дионису, вверяя свою участь его зодческому инстинкту, тем ближе она подступает к пропасти Аида, — и нежность смертельного риска смешивается со сладостным опьянением, даруемым Вакхом.