В поисках сущности евразийства: размышления о книге Рустема Вахитова

Известный и опытный исследователь евразийства Рустем Вахитов выпустил небольшую по объему, но важную по значению книгу о предмете своего изучения [1]. К сожалению, автор давно уже занимает политические позиции, существенно расходящиеся с евразийскими. В этом он схож с Марлен Ларюэль – пожалуй, наиболее добросовестной исследовательницей евразийства из всех западных ученых, притом что ее собственные взгляды являются антироссийскими. Но как невозможно замолчать значение второй монографии Ларюэль, на которую мы уже выступали с рецензией [2], точно так же невозможно пройти и мимо книги Вахитова. Хотя ее основные тезисы были ранее опубликованы в одной из статей [3], монография дает более развернутое и ясное представление о концепции данного автора.

Р.Р. Вахитов, руководствуясь учением Аристотеля о причинах и диалектикой А.Ф. Лосева, справедливо разделяет объяснения феномена раннего евразийства 1920-х годов у разных историков на несколько групп: объяснения исходя из материальной причины (выводящие евразийство из предшествующей русской общественной мысли), из действующей причины (вписывающие евразийство в контекст эпохи революций и войн начала XX в.), из субъективно-целевой и объективно-целевой причин (теории евразийства как колониальной или, наоборот, антиколониальной мысли, а также как половинчатого структурализма или постструктурализма). В качестве альтернативы им всем Вахитов ищет формальную причину евразийства, то есть тот эйдос, исходя из которого можно было бы интерпретировать индивидуальное своеобразие Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого и других отдельных евразийцев, не теряя за деревьями леса, то есть холистического феномена раннего евразийства как такового.

Можно согласиться с выделением автором трех источников евразийства, будущих «кирпичей» его идеологии: западнического национал-империализма молодого Савицкого (периода его ученичества у П.Б. Струве, 1915–1920 гг.), концепции «Среднего мира» В.И. Ламанского (правда, Вахитов рассматривает только ее конечный итог в книге 1892 г., а не постепенное формирование этого учения у Ламанского на протяжении 35 предшествующих лет) и релятивистской культурологии (защиты абсолютной равноценности всех этносов) Н.С. Трубецкого. Прав исследователь и в том, что историю евразийства вполне можно начинать не от «Европы и человечества» Трубецкого (книги, в которой слово «Евразия» еще не звучало), а от рецензии на нее Савицкого («Европа и Евразия»), в которой в зачаточном виде были впервые сформулированы все тезисы будущего евразийства. Правда, сам Трубецкой с такой постановкой вопроса вряд ли бы согласился: он и в 30-е годы будет убеждать Савицкого в том, что евразийству было лучше остаться на платформе «Европы и человечества» [4].

Вахитов сознательно рассматривает в основном труды только Трубецкого и Савицкого, лишь вскользь упоминая иногда мнения Л.П. Карсавина и Г.В. Вернадского. Он показывает, как Савицкий с 1921 г. выдвинул программу, к разработке которой подключился Трубецкой и все остальные: совмещение научно-технического «ранжирования» народов с самоценностью их духовных культур; теорию деления мира на культурно-географические зоны, включая Россию-Евразию; цивилизационный империализм (вместо прежнего национал-либерального, что и вызвало разрыв отношений со Струве). Тем самым евразийство, по Вахитову, почти без остатка сводится к Савицкому, который хотя и усваивал чужие концепции, но тут же перерабатывал их в свои и вовлекал всех остальных соратников в мышление на свой лад.

Однако мысли Савицкого сами по себе не были тождественны евразийству; хорошо известно, что Трубецкой считал в 20-е годы евразийство возможным лишь как проявление их «хоровой личности» втроем с П.П. Сувчинским (к которому до 1928 г. он был лично ближе, чем к Савицкому). Старинный спор историков о том, кого следует считать отцом-основателем евразийства – Трубецкого или Савицкого – сильно напоминает аналогичный спор исследователей о том, кто же был отцом-основателем славянофильства: А.С. Хомяков или И.В. Киреевский [5]. Аналогия здесь прослеживается в деталях: славянофильство как движение началось с критической рецензии Киреевского на статью Хомякова «О старой и новой России»; евразийство как движение – с критической рецензии Савицкого на книгу Трубецкого «Европа и человечество». К сожалению, Р.Р. Вахитов не заметил этой поразительной параллели. Между тем обращение к историографии славянофильства, попыткам выяснить сущность (эйдос) этого учения, не рассыпая его на мелкотемье высказываний отдельных славянофилов, немало помогло бы ему с методом решения аналогичной проблемы применительно к евразийству.

Р.Р. Вахитов уделяет очень большое внимание изложению метафизики единого и многого по Проклу и Плотину (с. 140–152), после чего с ее позиций рассматривает евразийство. Здесь стоит оговориться, что методологически с прокловой (и лосевской) позиции можно анализировать любое явление мысли, хотя бы даже либеральные и социалистические течения, но в случае с евразийством ситуация отличается тем, что для П.Н. Савицкого, а также Л.П. Карсавина, В.Н. Ильина и других, неоплатонические термины действительно были языком их самоописания. Поэтому сомнений в адекватности изложения сущности евразийства через поиск его логоса, эйдоса, геноса, символа и мифа нет, благо сам Савицкий писал об эйдократии и телеологической предопределенности регионов Евразии к их эйдетическому предназначению.

Ввиду как объективной близости А.Ф. Лосева к евразийской мысли, так и наличия откликов евразийцев на его первые книги уместным представляется и обращение Вахитова к его определению символа и мифа для раскрытия множества евразийских символов и мифов, таких как Евразия, Чингисхан, Степь, Лес, Запад-хищник и гипнотизер и проч., а также миф о забвении Россией своего имени и его новом возрождении в евразийстве: «Мифы об утере личности и об обретении личности… составляют неявный базис первоначального евразийства» (с. 220). Несомненно, плодотворна сама попытка раскрыть Евразию как «развернутое магическое имя» со ссылками на философию не только А.Ф. Лосева, но и П.А. Флоренского. Соединить евразийство и имяславие в одно целое можно и важно.

Вахитов на протяжении почти всей книги пытается раскрыть диалектику характерной для Трубецкого и Савицкого дихотомии: «единое, богоугодное, личное» против «многого, богопротивного, безличного», но это у него едва ли вполне удается в силу заведомой асимметрии и неравности двух начал. Если Прокл выводит любое многое из единого, обратный же процесс у него возможен лишь в рамках «возвращения» (эпистрофе), то Вахитов упускает это из виду и смешивает прокловско-эриугеновско-лосевскую диалектику с гегелевской, в которой многое (антитезис) само по себе позволяет вновь проявиться единому (синтез).

В итоге выводы Вахитова представляется не то чтобы неверными, но несколько неполными. Безусловно, можно согласиться с тем, что одной из основных тем для всех евразийцев было противопоставление органического и богоугодного (со времен Вавилонской башни) единства культурных миров (цивилизаций), позволяющего личности (и индивидуальной, и народной, и многонародной) развертывать свое самопознание, механическому, насильственному, безличному, смешению элементов, культур, народов. Однако доказать, что именно эта – достаточно абстрактная – мысль и является единым и единственным искомым логосом евразийства и только одного евразийства, автору вряд ли удалось. Ведь именно эта мысль, в общем-то, уже присутствовала у таких предтеч евразийства, как К.Н. Леонтьев (на которого евразийцы ссылались с самого начала), Э.Э. Ухтомский и С.Н. Сыромятников, а между тем все они остались за бортом монографии Вахитова. Можно привести примеры и других мыслителей, даже современных, которые не называют себя евразийцами, но мыслят в сущности так же. Таким образом, по-видимому, возможны учения с таким же логосом и эйдосом, как евразийство, но с иным символом и мифом (ибо символ, миф и самое имя Евразии безусловно сформулированы впервые именно П.Н. Савицким).

Интуиция исследователя подводит Вахитова, как только он нисходит с уровня философских категорий на уровень конкретно-исторических исследований. На наш взгляд, он совершенно неправомерно отождествляет единство Евразии, сильное государство и даже сингармонизм только с туранской Степью, а раздробленность, бунтарское начало, частное предпринимательство – с русским Лесом. Такой дихотомии у евразийцев попросту нет. Савицкий и Вернадский учили о периодических циклах объединения и разъединения Евразии, причем делали акцент на крайней непрочности, эфемерности всех кочевых, степных попыток объединения (скифы, гунны, тюрки, монголы), срок жизни которых составлял лишь 50–100 лет, после чего начинался процесс распада на «систему государств». Классики евразийства усматривали прочную основу объединения Евразии только под руководством русских как народа лесного, земледельческого и промышленного. «Застывший порядок» языка ничуть не помешал тюркам и монголам за сто лет развалить свои великие империи, в то время как ни у ираноязычных скифо-сарматских народов, ни у поволжских финно-угров, ни у создавших прочное военно-авторитарное государство русских сингармонизма в языке почти нет, о чем писал уже Трубецкой. Наиболее принципиальным замечанием здесь является то, что нигде у евразийцев единство Евразии не тождественно Степи, а раздробленность – Лесу; напротив, обе основные широтные зоны циклически переживают периоды распада и объединения. Объединение России тоже началось с Леса и лишь продолжилось Степью.

В книге Р.Р. Вахитова присутствует несколько фактических неточностей, не всегда объяснимых, подчас даже удивительных. Например, И.В. Степанов был активным евразийцем с 1926 г., его никак нельзя отнести к «второму призыву евразийцев» 30-х годов (с. 10). Прибалтийские евразийцы 30-х годов, полностью подконтрольные Савицкому и Трубецкому, почему-то отнесены к «левым евразийцам», какими они не являлись (с. 222). М. Байссвенгер, чья фамилия верно указана в списке литературы, в основном тексте превращается в «Байссвингера», а Отто Бёсс (Böss) – в «Босса» (с. 14). Если Николай Владимирович Рязановский и Марк Раев действительно могут быть названы американскими учеными (хотя и русского происхождения), потому что их труды написаны на английском языке, то сын основателя евразийства Иван Петрович Савицкий едва ли может стать «чешским исследователем» (с. 15), поскольку он выступал не только на чешском, но и на русском языке, о чем тут же говорит и сам Вахитов (с. 70). Следуя такой логике, не только сына, но и самого П.Н. Савицкого пришлось бы также относить к чешским мыслителям, а Н.С. Трубецкого – к австрийским, что, конечно, абсурдно. На том же основании россиянин Сергей Глебов, неоднократно менявший место аффилиации, никак не может считаться «британским исследователем», а одиозный шведский русскоязычный пропагандист Андреас Умланд – «немецким» (с. 14–15). Автору рецензируемой книги следовало бы тщательнее проверять сведения о тех, на кого он ссылается. В качестве курьёза отметим, что российский исследователь Леонид Савин превратился под пером Р.Р. Вахитова в «американского», видимо, только потому, что многие его статьи написаны на английском языке.

Заметны и терминологические, и фактологические ошибки Р.Р. Вахитова. Например, он приписывает В.И. Ламанскому терминологию П.Н. Савицкого, называвшего три части Евразийского материка «континентами» (с. 80), в то время как Ламанский употреблял выражение «части света» или «миры»; современное географическое словоупотребление безусловно не допускает смешения частей света с континентом/материком. На с. 117 Н.С. Трубецкому приписано не просто ложное, но и нелепое в свете сказанного парой страниц выше (с. 114) определение славянских языков как «языкового союза», в то время как ученый, напротив, относил русский язык к евразийскому языковому союзу, болгарский – к балканскому, польский и чешский – к западноевропейскому, подчеркивая, что славянские языки – генетическая группа, а не «союз». Еще одна странная ошибка: «Первоосновы теологии» в действительности написал Прокл, а не Плотин, как указано на с. 151 (вопреки верной атрибуции на с. 144).

Подобную небрежность Р.Р. Вахитов демонстрирует и в других случаях, допуская фактические ошибки при изложении исторических событий. Так, он относит к 1921 г. экспансию большевизма на Запад и мечты о мировой революции (с. 93), в то время как это верно только для 1918–1919 гг.: в 1921 г. большевики решительно и последовательно отказались от этих планов и утвердили курс на НЭП внутри страны и на мирное сосуществование с капиталистическими странами вовне. В 1914 г. Австралия и Канада входили в Британскую империю в качестве доминионов, в то время как у Вахитова они почему-то характеризуются как независимые на тот момент государства (с. 207). Воспоминания В.В. Шульгина в действительности называются «1920 год», а не «1920», и ссылку на них было уместно дать по любому из многочисленных переизданий, а не по электронному ресурсу без номеров страниц (с. 211). В целом список литературы (с. 224–238) в книге Вахитова производит странное впечатление: две трети из приведенных в нем произведений в самом тексте монографии ни разу не упоминаются и не цитируются, поэтому критерий включения (или невключения) тех или иных работ в данный список неясен. Между тем, например, очевидно знакомство Р.Р. Вахитова с включенной им в список статьей А.Л. Бовдунова о платонизме евразийской идеократии [6], но в самой книге ее тезисы никак не рассматриваются, хотя они прямо относятся к основной теме и идее всей работы.

Подчас подобная неряшливость переходит в не вполне добросовестные приемы полемики. Только предвзятостью можно объяснить тот факт, что из работ А.Г. Дугина Вахитов цитирует лишь не связанную напрямую с евразийством статью 1994 г. (с. 33–35), полностью игнорируя всё написанное лидером неоевразийства в последующие 29 лет. На с. 115 автор явно подменяет понятия, ссылками на диалектику пытаясь оправдать волюнтаристские, субъективно реализовавшиеся проекты атлантистского Запада. Отрыв Австрии от Германии и Украины от России Вахитов характеризует ни много ни мало как «объективный процесс дробления национальных культур, который правда, реализуется через деятельность индивидов, которые имеют, естественно, свои субъективные представления и устремления» (с. 115). Казалось бы, после трудов конструктивистов и этносимволистов по истории становлений наций и национализма уже немыслимо писать о фикции «объективного процесса» там, где имела место сознательная манипуляция со стороны государств и иных политических акторов; более того, Вахитов прекрасно знает эти труды и сам ссылается на них (с. 185), но снова и снова забывает об этом и вновь транслирует ложные нарративы украинского сепаратизма (с. 115, 172). Для него как будто незнакомы общеизвестные факты русского самосознания малорусов и белорусов и этнического единства русского народа в XIV–XVII вв., задолго до создания Российской империи, о чем лишний раз напоминают современные исследования [7; 8; 9].

К сожалению, Р.Р. Вахитов и здесь, и в ряде других случаев (например, когда речь идет о политике большевиков в целом) не чувствует трагизма истории и свободной воли ее деятелей, а просто объявляет итог борьбы разных политических сил заранее предопределенным и фатальным «объективным результатом», который якобы был неизбежен. Такой детерминизм, конечно, является злоупотреблением диалектикой хоть Прокла, хоть Гегеля, к которым столь часто прибегает автор. Казалось бы, Вахитов не раз говорит о персонологии евразийцев, о том значении, которое Трубецкой, Савицкий (а также Карсавин и не только!) придавали личности. Однако привкус детерминизма ощущается в его монографии неоднократно. По мановению Провидения после любой катастрофы и насильственного насаждения механического западного «единства» Россия воскресает и являет свой истинный лик – такая картина отечественной истории под пером Вахитова выглядит чересчур оптимистично и безболезненно, в то время как евразийцы были очевидцами и свидетельствовали о том, что этот процесс проходил мучительно и нелинейно, отнюдь не гарантируя автоматически благоприятного конечного исхода. Тем не менее, выход подобной остро дискуссионной монографии можно оценить положительно, опять-таки поставив ее в один ряд с новой книгой Ларюэль [10], к слову, способной изрядно дополнить представления автора о том, из какой «материи» предшествующей русской мысли черпали свои идеи основатели евразийства.

Примечания

[1] Вахитов Р.Р. Евразийство: Логос. Эйдос. Символ. Миф. СПб.: Владимир Даль, 2023.

[2] Медоваров М.В. Накануне евразийства: новый взгляд на русскую дореволюционную мысль // Катехон. 21.07.2022. Режим доступа: https://katehon.com/ru/article/nakanune-evraziystva-novyy-vzglyad-na-russkuyu-dorevolyucionnuyu-mysl

[3] Вахитов Р.Р. Диалектическое определение евразийства // Вопросы философии. 2020. № 7. С. 136–149.

[4] Письма Н.С. Трубецкого к П.Н. Савицкому // Соболев А.В. О русской философии. СПб.: Амфора, 2008. С. 427.

[5] Валицкий А. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы позднего славянофильства. М.: Новое литературное обозрение, 2019.

[6] Бовдунов А.Л. Проект раннего евразийства как манифест русского платонизма // Геополитика. 13.05.2020. Режим доступа: https://www.geopolitika.ru/article/proekt-rannego-evraziystva-kak-manifest-russkogo-platonizma

[7] Флоря Б.Н. Исторические судьбы Руси и этническое самосознание восточных славян в XII–XV веках (к вопросу о зарождении восточнославянских народностей) // Этническое самосознание славян в XV столетии. М.: Наука, 1995.

[8] Флоря Б.Н. О некоторых особенностях этнического самосознания восточных славян в эпоху средневековья – раннего Нового времени // Россия – Украина: история взаимоотношения. М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1997. С. 9–27.

[9] Гайда Ф.А. Грани и рубежи: понятия «Украина» и «украинцы» в их историческом развитии. М.: Модест Колеров, 2019.

[10] Ларюэль М. Арийский миф и имперская мечта в России XIX века. М.: Тотенбург, 2022.