Русский субъект

Если окинуть взглядом просторы интернета в поисках информации о герое этой статьи, становится ясно, что Александр Дугин – фигура неоднозначная. Спросишь определенно настроенных «правых» – ответят с горящими глазами: да он – пророк! Спросишь либералов – ответят: ну как минимум «НА-ЦИ-О-НА-ЛИСТ» – и многозначительно покачают головами. Цель этого интервью – не возвысить и не обличить нашего героя, а понять, почему философ Александр Дугин говорит то, что он говорит, пишет то, что он пишет, и думает…

Хотя, впрочем, что думает Александр Дугин?

Либералы и патриоты: глубинный раскол русского общества

«СП»: — Александр Гельевич, в современной России – той, которая с 1991 года, я имею в виду – выросло уже несколько несоветских поколений людей, которые сегодня вливаются в общественную, политическую жизнь. И для этих людей стала нормой поляризация. Ты либо «патриот» – либо же «либерал». Ты либо этатист, либо же ярый оппозиционер. И общей площадки для диалога практически нет. Эти полюсы работают, как половины разделенного мозга. Как вы считаете, такая ситуация – признак кризиса или же это нормальная тенденция, в которой общество может развиваться?

А.Дугин: — Интересный вопрос.

Первое, что я бы не хотел выбирать ответ из предложенных. Я готов порассуждать на тему этого разделения. Да, такое разделение есть. И оно, на мой взгляд, очень важное и интересное. Потому что оно не означает раздел, скажем, двух «идеологий».

Как минимум одна из этих половин не имеет идеологии. Но люди, которые выступают за либерализм в нашем постсоветском обществе, идеологию имеют. Либо осознано, а чаще всего – неосознанно. Но эта общая идеологическая структура у одного из полюсов есть. В этом первое отличие между полюсами. Либеральный полюс опирается на идеологию – осознанно и твердо.

Второе отличие либерального полюса в том, что этот полюс обладает очень серьезным властным ресурсом. В 90-е годы именно эта либеральная идеология, именно это направление, эта система мышления, это мировоззрение, эта эпистема – то есть эта база науки – победила. И открыто доминировала в нашем обществе в течение десяти лет. Патриотическая же половина пребывала в эти десять лет в глухой оппозиции и идеологическую структуру не сформировала.

Третье отличие в том, что основа либеральной части нашего общества, это элита, прямо наследующая предыдущей – советской – правящей верхушке.  Большинство старых действующих и ныне активных либералов – это совсем не диссиденты, а партийные работники разложившегося позднесоветского периода. Это выходцы даже не столько из криминальных кругов, сколько из позднесоветской комсомольской номенклатуры. По сути, это чудовищные циники, властолюбцы и сластолюбцы, которые выбрались из позднесоветского мира и стали носителями этой либеральной идеологии, потому что она прельщала их, отражая основные «классовые» установки этих паразитов и циников, которые готовы за власть и материальные блага служить кому угодно. И они выбрали служение этой идеологии, которая предоставляла извращённые блага, сакрализировала их, открыто провозглашала – индивидуализм, эгоизм, гедонизм, материальное неравенство, обогащение любыми путями.  И именно они правили в 90-е, составив в значительной степени основу и ядро постсоветской элиты. Но корнями они уходят в 80-е и в партийную номенклатуру.

Это важно: наша элита либеральная. Она состоит не из убежденных либералов, «идеалистов» – не из таких, как Новодворская или Лев Пономарев, которые довольно маргинальными были и во времена 90-х. Они были настоящие либералы, которые сражались за принципы, шли на мученичество и жертвовали собой в борьбе с советской идеологий и социализмом. Но они ничего или почти ничего не получили. Современная российская элита – это либералы другого толка. Это бывшие комсомольские работники, часто сотрудники КГБ – бывшие или агенты (что вообще не доказуемо: быть агентом спецслужб в любом обществе – гостайна, поэтому юридически доказать это не реально, да и не следует). Но в любом случае, это советские люди (уточню, позднесоветские люди), часто занимавшие высокие посты, которые увидели в либерализме свой исторический шанс, классовый шанс. Через либерализм эта мразь поняла, как свою власть обосновать идеологическим направлением. Они не были при этом готовы за эту идеологию страдать, как диссиденты, которые прошли адовы муки за свои убеждения и оказались абсолютно никому не нужны на фоне вот этих выходцев из комсомольских бань и криминальных кооперативов. Омерзительная совершенно прослойка, которая стала сегодня основой, ядром правящего класса. Поэтому нынешние «либералы» и являются правящим классом. И они пытались воспитать позднесоветские поколения на этих идеях.

Четвертое отличие этого либерального полюса в том, что он обладает глобальным могуществом. Мы видим, что была попытка даже в Америке противостоять глобальным либеральным структурам со стороны американских патриотов (почти таких же безалаберных и неорганизованных, как наши). И она увенчалась победой с приходом Трампа, но успех продлился недолго. И не мытьем, так катаньем этот самый либеральный полюс в США снова оттеснил – вот в этот самый момент оттесняет – консервативное направление. Либерализм – это глобальная система. Поэтому пусть сегодня в нашей стране благодарю Путину во власти и не большинство открытых либералов (да и молодежь не является повально либеральной), но за либералами стоит критическое количество институтов, за ними глобальные технологически центры... За ними – вся геополитическая мощь глобалистов, то есть всего либерального Запада.

В лице либерального полюса в РФ мы имеем дело с планетарной силой. Это очень серьезная, имеющая интернациональное глобальное разветвление сеть, имеющая контроль над основным содержанием образования, во многом влияющая на власть и в России, и тем более за ее пределами. Эта сеть включает в себя ключевые точки внутри политических элит, в правящем классе. 

Вот что такое либералы. Они появились в позднесоветский период, и уже тогда, называясь «демократами» и «реформаторами», составляли мощный полюс в нашем обществе – победивший «консерваторов», на голову разбивший «советских патриотов» в верхах, которые оказались жалкими, трусливыми и нерешительными, а затем просто растворились в тлетворной стихии коррупции. Либералы уже под своим собственным именем – все более чисто «либералы» и все менее «демократы» – открыто доминировали при Ельцине. При Путине их господство было чуть-чуть потеснено и завуалировано, сглажено, притуплено. Но оно никуда не делось. Либералы по­-прежнему серьезная сила. Этот полюс есть, и у него находятся ключи ко многим критически важным системам и процессам в России.

У патриотов нет идеологии

Этому либеральному полюсу противостоит второе направление – патриотическое. Здесь со структурной точки зрения вообще все по-другому. Мы не видим здесь никакой внятной единой идеологии. Мы видим лишь отвержение либерализма и власти либеральных элит.

Можно назвать это иллиберизмом, отторжением либерализма, но идеологией это назвать нельзя.

Среди патриотов есть и левые, и ностальгические коммунисты, и правые, националисты, и православные, и монархисты – кто угодно. Это очень широкий и пестрый ничем не объединенный тип людей, к которым принадлежит, на мой взгляд, вообще большинство нашего народа независимо от возраста, профессии, пола и образования. Это просто народ как таковой. 

Носителем спонтанного иллиберализма является как раз народ – в его обобщенном, не определенном строго идеологически состоянии.

 В то время как либерализм сосредоточен в первую очередь в элитах.

На периферии существуют и либерал-маргиналы, но их немного и все меньше и меньше. Потому что либерализм остается доминирующей парадигмой, а патриотизм – смутно (и более инстинктивно, чем осознанно) ему оппонирует. У иллибералов (=патриотов), конечно, своя парадигма есть. Но она не кристаллизовалась до уровня идеологии.

Во-вторых, патриоты не институционализированы, у них нет отложенных структур – ни координационных, ни представительских.

И в-третьих, они не имеют прямого и ясного выражения своих идеалов и чаяний во власти.

Смутно, частично можно увидеть патриотические или консервативные элементы в самом Путине или в силовиках. В российских военных, например. Их можно обнаружить подчас спонтанно в том или ином чиновнике. Но обычно это купируется бессвязностью дискурса, где эмоции и недодуманные до конца мысли заменяют собой структурное мышление.  В других случаях эмоциональный патриотизм сводится на нет почти неизбежной в наших условиях вовлеченностью в коррупционные схемы, которые, увы, являются средой обитания современного государства. И поэтому какой-то яркой фигуры или внятного оформленного института, на которые можно было бы опереться и сказать: «вот оно, патриотическое начало в элите», нет.

В партийной политике патриотизм еще в 90-е годы был превращен в симулякр. И левый патриотизм, и правый представляют собой с тех пор шутовские лавочки, бессильные, бесконечно перепроданные и, по большому счёту, не внушающие доверия никому. Это чистое замещение. Поэтому в парламентской политике у патриотического лагеря воплощения нет. В образовательной перспективе – нет. В культуре – нет, мы не можем сказать: «вот это патриотическая культура». Мы можем сказать: «вот либеральная культура». И можем заметить, что есть что-то еще, кроме этого, что где-то на периферии копошится. Но это не нечто определенное, ясное, внятное и связное. Это не тенденция, это патриотический «нойз».

Вывод: между этими двумя направлениями существует полная асимметрия.

Поэтому мы не можем уподобить их двум симметричным полюсам или двум полушариям мозга. Скорее, это жизненные установки. 

Асимметрия

Одна жизненная установка имеет серьезное идеологическое обоснование, связанное с либеральной интерпретацией истории, с «прогрессом», с глобализмом, с технократией, с индивидуализмом, с гендерной политикой, и опирается на могучую разветвленную систему как внутри России, так и вне ее. Это и наши институты образовательные, это и наша культура, это многочисленные гранты. Да, как мы сказали, почти весь правящий класс. 

Но при этом во всем народе в целом либералы малозначительное непредставительное меньшинство. 

Важно разделять шестую колонну (либералов во власти, чаще всего внешне лояльных Путину) и пятую колонну. Пятая колонна состоит из наиболее пароксистических, яростных, экстремальных форм. Это не просто либерализм, а ультралиберализм. И пятой колонне умеренного путинского компромисса с либерализмом вообще уже совершенно недостаточно. Но пятая колонна – лишь вершина айсберга. За этими ультралиберальными движениями – часто аляповатыми, внешне бессильными, с которыми, кажется, легко справиться – стоят, на самом деле, маховики мировой истории, которые движутся в целом в либеральном направлении.

Не без проблем движутся, но движутся. 

Таким образом, либералы (при всем численном подавляющем меньшинстве) представляют собой тот класс, который наиболее активно действует в нашем обществе якобы «от имени будущего» – или, по крайней мере, того будущего, которое воплощено в постгуманизме, гендерной политике, в глобализации. И его не смущает, что народ думает иначе. Для них он просто количественное обременение.

Это и есть идеология: когда свои представления полностью затмевают реальность, в том числе реальность общества или выбор большинства.

Патриотическая – бóльшая – половина противостоит этому. Причем, скорее, действуя инстинктивно. 

Мы имеем дело с борьбой двух неравных сил. В патриотизме больше «телесности», инстинктивного нежелания идти туда, куда ведут либералы.

Здесь преобладает острое, но никак не отливающееся в ясную мысль и волю чувство, что если мы проследуем в этом направлении, то России и всем нам конец, что либералы ведут нас к гибели.

Вот это очень точное чувство, но дальнейшая реакция часто бывает не более выразительной, чем у коров или баранов, которых везут на бойню. И у тех есть подозрение, что что-то не так, и подчас это подозрение переходит даже в глубокую уверенность, но за этой уверенностью ничего не следует. Лишь появляется грустный обреченный взгляд. Но не рождается никаких ярких идеологических конструкций. Протест не выливается во что­-то цельное, связное – ни мировоззренчески, ни организационно – и остается размытым.

Вот так я вижу эти два полюса. Я вижу, что один отлился, приобрел форму, а другой нет. Они сосуществуют в нашем обществе и создают тот мир, в котором мы живем. 

Путин между патриотами и либералами. Либерализм становится имплицитным

После прихода Путина власть отменила эксплицитность либеральной политики и стала крайний либерализм изгонять, все более смещая на периферию, в зону пятой колонны, а другие его аспекты косметически маскировать. Он не был преодолен, но стал имплицитным.

Власть в России при Путине стоит строго между обозначенными полюсами. 

В некоторых случаях власть поворачивается к патриотам – для получения легитимации тех или иных своих действий, но при этом основные рычаги управления остаются в руках либералов. Власть очень не хочет ни раскола, ни победы одной из этих сил друг над другом, ни формирования ясных антагонистических полюсов. Но, при всём этом, власть при Путине не может предотвратить укрепления либерального полюса, который – как мы видели – обладает именно субъектностью и опирается на глобальные сети. Превентивные удары наносятся только против самых ярких и крайних проявлений, жестко оппозиционных.

Одновременно власть еще больше боится патриотической идеологизации.

Поэтому-то она до сих пор держит, вцепившись зубами, карикатурные паталогические образования – парламентские партии, которые призваны заместить собой левую идею и правую идею. Эти исходящие на опилки монстры, страшилы, набитые какой‑то ерундой, мешки с песком, были выставлены для защиты от пробуждающегося народного самосознания еще в 90-е. Власть крепко держится за сохранение этих симулякров, в ужасе перед возможностью того, что патриотическая часть приобретет более сильные и самостоятельные черты, с ней придется считаться и разговаривать. 

Рост либеральной идеологической субъектности власть пытается сдерживать, а возникновение патриотической субъектности – давить на корню.

Власть совершенно не настроена на диалог с кем бы то ни было, и поэтому на всякий случай упраздняет любую идеологию, сводя все к технике, прагматике, утилитаризму. Это‑то, в конце концов, и порождает коррупцию. Когда думать не о чем (и вообще не приветствуется), остается только красть. Поэтому власть сохраняет своего рода нейтралитет или равновесие между этими полюсами, стараясь не допустить откровенного срыва в либерализм – и одновременно всячески стараясь подавить любое движение в сторону обретения субъектности на патриотическом фланге.

Хотя этот срыв в либерализм в течение правления Медведева был очевиден. А вот «срыв в патриотизм» фактически невозможен. И когда сам Путин критически близко подошел к черте, за которой становление патриотической идеологии было неминуемо и необратимо – в битве за Новороссию и сразу после воссоединения с Крымом, сразу же был дан задний ход. 

Медведев же дал ощутить, как легко и незаметно можно снова соскользнуть в «лихие 90-е».  И поскольку его еще сохраняют в качестве – пусть, может быть, игрушечного, но возможного – преемника, мы все время живем под дамокловым мечом, что опять этот срыв в либерализм с ним, с Медведевым (или без Медведева) может наступить. 

Мы живем в очень патологическом состоянии. 

С одной стороны, можем поблагодарить власть за то, что она остановила тотальную либерализацию в 90-е. Но можно ее с такой же степенью пожурить, как минимум, или даже подвергнуть основательной серьезной критике за то, что (видимо, из-за ужаса перед патриотическим полюсом) она делает все возможное, чтобы он не сложился, не состоялся, и заменяет его ручными симулякрами, с которыми научились справляться еще либералы ельцинского периода.

Застой 2.0. Винни-Пух снова застревает в норе

«СП»: — Мы перешли к разговору о власти. Сегодня многие сравнивают Россию с СССР брежневского периода. Даже достали из чулана термин «застой». Вы считаете такое сравнение сколько-нибудь справедливым? И если это есть, то происходит кризис управления или кризис идей?

А.Дугин: — Я отчасти с этим согласен. Ощущение, что имеет место нечто очень похоже. В поздний советский период было чувство, что мы не можем двигаться никуда. Как будто что-то застряло, как Винни-Пух, который пришел в гости к Кролику. Винни-Пух был слишком толстый для того, чтобы пролезть – и слишком жадный для того, чтобы вернуться назад, потому что в норе было варенье.

Советский Союз ведь тоже застрял, застрял в безвременьи. Он застрял именно потому, что он не мог двигаться ни в одном направлении, ни в другом. И, в конечном итоге, это привело к параличу мысли.

Огромная, гигантская, прекрасно сложенная система, еще не исчерпавшая своего потенциала, просто рухнула в силу того, что произошло короткое замыкание на уровне «софта», software.

Коммунистическая идеология перестала жить, перестала работать.

И весь «hardware», вся инфраструктура рухнула в силу того, что в какой-то момент сенильная позднесоветская элита просто не смогла думать. Вообще не смогла думать. Никак. Зависла. И вполне еще жизнеспособное континентальное государство, обладавшее огромными, как мы сейчас видим, неизрасходованными возможностями, стало жертвой именно ментального коллапса.

Вот такой ментальный коллапс погубил Советский Союз в первую очередь. И, соответственно, именно в этом заключался застой. Это были его яркие признаки. Я вижу признаки ментального коллапса и сейчас. Они точно есть. Этот ментальный коллапс имеет в каком-то смысле сходную природу, то есть неспособность к мышлению.

Это – неспособность принять вещи как они есть. Неспособность столкнуться с идеологическими вызовами. И тогда, и теперь. 

Распад идеологии: ужин с идиотом

Но есть одно принципиальное различие. То, что отличает позднесоветский застой от нового путинского застоя, «Застоя 2.0».

В Советском Союзе существовала идеология, и она начала работать в какой-то момент вхолостую, то есть стала абстрактной. Она не могла быть более подвергнута reality check. И из живой, действенной, взаимодействующей с реальностью, подчас трансформирующей реальность (а подчас, наоборот, отступающей хотя бы тактически на шаг перед реальностью, какой она была до какого-то момента), эта идеология превратилась в нечто совершенно отвлеченное – во что-то, больше не соответствующее вообще ничему. Она не соответствовала ни реальности, ни внутренней воле. Она зависла и фактически мешала, не позволяла жить. Это была не просто бессмыслица. Произошёл коллапс смысла, который был, но постепенно исчерпался.

Так пожилой человек, впавший в маразм, болезнь Альцгеймера или деменцию, повторяет одно и то же.

Когда-то этот человек поизносил правильные фразы, отдавал необходимые распоряжения. Но в состоянии старческого кретинизма, в деменции его высказывания стали совершенно лишенными смысла, потому что они оказались не к месту. Так же и позднесоветская идеология оказалась не к месту. Она не способна была ответить на сформулированный вопрос, произнося что-то невпопад.

На Горбачева посмотрите: вот типичный пример, ранняя деменция во всей ее красе. Он, кстати, с возрастом не глупеет, как многие. Он таким же и был всегда, вот что поразительно. Во главе государства оказывался человек не просто предельно низких интеллектуальных способностей, а именно вот такой человек, повторяющий что-то само по себе, может быть, и верное – но абсолютно не соотнесенное с контекстом. Это как в циничной забаве денди, называемой «ужин с идиотом».

Но там была идеология, которая впала в дрему, в догматический сон. 

Отсутствие идеологии: от симулякров к пустоте

А у нас сегодня вообще нет идеологии. Идеологии власть боится, как огня, любой. Поэтому в «Застое 1.0» существовало остывание идеологии. А в «Застое 2.0» даже остывать нечему. Здесь свирепствует «безыдеологичность» в своей чистоте.

Ужас перед идеологией парализует у власти – а у нас, в России, власть имеет ключевое значение – любое поползновение мысли. В советское время нельзя было мыслить потому, что мысль была известна, истина была достигнута – и надо было только ей соответствовать. Мыслить было нельзя потому, что уже за тебя помыслили: партия помыслила, Ленин помыслил, Маркс помыслил, прогресс помыслил, пролетариат тоже (в меру своих способностей).

Не надо было мыслить: мыслить – не твое дело.

В итоге, старческое политбюро оказалось единственным носителем мысли, но мыслить оно не могло, отсюда это короткое замыкание всей структуры деменции, которая выбрала себе молодого «дементора», молодого Горбачева, который был уже «стариком», ярким носителем полной неспособности к мышлению – видимо, с юности. Глупые люди – это не только продукт возраста, и не всегда люди глупеют: иногда они такими рождаются и живут.

А в путинское время мыслить нельзя не потому, что за тебя помыслили, а потому что мыслить нельзя вообще. Можно конечно, но лучше, не надо. Не стоит. 

В целом это опасно, потому что это не очень способствует карьере; потом, мыслить – это накладно, это ресурсоемкий процесс, не ведущий к прямой цели. Нерентабельно.

Но в путинском «долгом государстве» есть и свои периоды.

Первая фаза – «сурковская», когда мыслить было можно, но только осторожно, по искусственным, намеченным администрацией президента маршрутам. Ключ был в том, что мышление – я имею в виду политическое мышление, но любое мышление является политическим – должно было быть замкнуто само на себя. Если кто-то мыслил ярко, неординарно, тут же находили человека, похожего на него внешне или по фамилии. Создавались спойлеры партий, движений, даже институтов. Как только мысль пробуждалась, ее не просто загашивали, но создавали дубликаты. Мысль тщательно взвешивали, с ней вступали в сложные отношения.

Администрация президента не культивировала мысль — она ее погружала в процесс сложной центрифуги, в лабиринты и зигзаги соперничества, в конечном итоге, сводящиеся к тараканьим бегам.  

Фактически прямо запрета на идеологическую мысль не было, было намерение и решимость ее подменить. И власти создали такую управляемую систему партий, которые были либо государством, а не партиями, либо маргинальными автореферентными клубами, которые были жестко блокированы.

А вот во вторую половину путинского «долгого государства» в последние лет десять лет мысли не стало вообще никакой. И даже «фиктивная мысль» эпохи Суркова исчезла. Она не была, видимо, никому во власти нужна, технологически она большого значения не имела. Заниматься этими сложными построениями и схемами, не ведущими никуда – поддержкой, а потом наоборот сливом движений и партий, инициатив интеллектуальных и социальных, чем занимался Сурков, – стало не интересно и некому. Раньше казалось, что то, чем он занимался, это ужасно – а сейчас уже понимаешь, что это была хоть какая‑то симуляция интеллектуального процесса. А потом и симуляция отпала.

Государственный логос окончательно превратился в складскую логистику.

Даже если Путин публикует совершенно верные статьи, которые разумные люди ему пишут, и даже если он находит в них, наверное, какое-то удовлетворение, то он к этим своим собственным статьям никакого отношения не имеет. Сам он их не воспринимает как некоторые действительные заветы или указания. Это довольно хорошо составленные слова, никого ни к чему не обязывающие, и в первую очередь – его самого.
Поэтому так и другие к этому относятся. Если у первого человека нет трепетного отношения к Идее, если для него Идеи вообще нет, а вместо этого либо расчеты, либо интересы, либо эмоции (иногда очень правильные), то, соответственно, все это в нашем обществе, органически монархическом, центрированном на одну фигуру, очень быстро всеми считывается – и окружением, и близкими, и далекими.

Отсутствие Идеи становится бытовой практикой, неписанным нормативом, фигурой молчаливого подразумевания. 

А.Г.Дугин против А.Б.Леви. Патриотизм против либарлизма. "Дебаты века" Амстердам, Nexus, 2019

То есть, «ну что там идеи? Давайте более конкретно поговорим...». И вот это «чисто конкретно»... Я раздумывал, откуда такое выражение вошло в блатной язык 80-х годов? Я думаю, как раз от тех же самых комсомольских работников, которые тогда уже стали активно сближаться с криминалом. И, собственно, у них еще болтались в голове фрагменты лекций по диалектике, которые они вынужденным образом слушали. И они принесли эти непонятные, смешные (как им казалось в силу их слабоумия) гегелевские фразы в преступный мир. И «понятия» кстати — вот что значит «жить по понятиям»? Это же «Begriff» — важнейшая гегелевская категория. У нас этот термин приобрел криминальный характер. Но едва ли это придумали блатные. Скорее, это продукты, субпродукты вырождения позднемарксистской интеллектуальной культуры в лице криминализированных комсомольцев, которые, собственно, и дали основные фигуры нашего олигархата и многих политических лидеров сегодняшнего дня.

Евразийский Орден: политическая философия без политики

«СП»: — Поговорим о Международном евразийском движении, создателем, лидером и идеологом которого вы являетесь. 20 ноября отпраздновала семнадцать лет организация. Каковы результаты ее работы? Какие перспективы и главная повестка сейчас? Политические амбиции в России у вас есть?

А.Дугин: — Неоевразийство как мировоззрение я стал развивать еще с конца 80‑х годов. Семнадцать лет этой структуре, зарегистрированной международной организации. Так-то можно сказать, что неоевразийству, связанному со мной, уже больше тридцати лет. С конца 80-х годов я стал продвигать это мировоззрение как политическую философию – именно политическую, и именно философию.

На первом этапе ее смысл был в том, что надо Советский Союз сохранить, но перейти к другой идеологии, как сами евразийцы первого поколения 30-х, 20-х, 40‑х годов предполагали – передав правление, власть от компартии Евразийскому Ордену, который сохранит государство и социальную справедливость, державу,  имперский масштаб. Сохранит, но:

•  придаст этому консервативный характер: консервативный с точки зрения обращения к религии, возврата к традиционным культурным ценностям, 
•  отринет атеизм,
• создаст динамичную консервативную и одновременно ориентированную на социальную справедливость мощную державу, противостоящую Западу, как всегда на всех своих этапах противостояла Западу Россия – и древняя, и царская, и красная.

С этим, будучи еще молодым человеком, я обращался к разным политическим деятелям. Потом я нашел в лице Александра Андреевича Проханова единомышленника, который был еще в советской системе. И, собственно, журнал «Советская литература», а потом газета «День» стали рупором этой евразийской по сути идеи, у которой, конечно, были прямые политические амбиции еще тридцать с лишним лет назад.

Объяснение основ евразийства китайским товарищам. Пекин. 2019.

Можно сказать, что с того времени я был идеологом Евразийского движения – и в узком, и в широком смысле. Я также участвовал в разных фронтах, в разных оппозиционных антиельцинских структурах, был в 1993 году в Белом доме, в «Останкино». Я заведовал «евразийской» частью всего этого направления. И большинство людей, которые так или иначе «справа» или «слева» примыкали к этому движению, они тоже разделяли, впитывали, воспринимали евразийские идеи.

Потому что евразийское мировоззрение являет собой синтез «правых» и «левых» идей.

Исторически евразийство – это не антисоветское в полном смысле слова течение. Будучи антиатеистическим и антиматериалистическим, оно признавало важность борьбы большевиков против Запада – это очень важно, создание мощной сильной государственности, хотя очень многие вещи, конечно, у большевиков евразийцы идеологически отрицали. Но это была с самого начала право-левая политическая идеология, которую я старался имплементировать также политически. Потому что уже тогда стало понятно и мне, и Проханову, что нужна альтернативная платформа для всех патриотов, которые сражались с Ельциным, с либералами в 90-е годы.

В студии ЦарьградТВ с другом - Джульеттой Кьеза. 2016.

Когда я увидел, что само общее право-левое движение не идет, я попытался эти право-левые идеи воплотить в более резкой, более молодежной форме. С Эдуардом Лимоновым, Летовым и, отчасти, Курехиным было создано Национал‑большевистское движение (имеется в виду НБП* – партия, деятельность которой запрещена на территории РФ; признана экстремистской организацией — прим. ред.). Мне не нравилось слово «партия», я хотел оставить «движение», как источник мировоззренческих инспираций. Изначально, в национал-большевизме огромная роль отводилась эстетике, философии, культуре. Лимонов упрекал меня в том, что я хочу превратить «качалку» в «салон». Может быть и так. Но не надо недооценивать салоны, если там рождаются идеи. В качалках они точно не рождаются. 

 

У истоков НБП. Лимонов, Летов, Дугин, Рябинов. 1994.

Но постепенно организационно мне это показалось в общем не тем, что нужно: очень узким, с культом личности покойного Лимонова, что снижало и искажало идеологическую направленность. Я оставил это. 

И вот с тех пор, где-то с середины 90-х, я уже в большей степени посвятил собственно Евразийскому движению, чистому евразийству, то есть политической философии евразийства.

Сближение с Кремлем: евразийский момент

После того, как пришел Путин, вначале власть очень положительно отнеслась к моим инициативам. Меня пригласили в Кремль. Соответственно, очень многие идеи, которые я отстаивал и раньше, были взяты на вооружение. Власть дала понять, что наступает время патриотизма, суверенитета и евразийства.  Если раньше при Ельцине было внешнее управление, процветал атлантизм, то теперь наступает, мол, иная эпоха. 

Я искренне этому поверил, включился. И Кремль меня поддерживал – то в одной инициативе, то в другой. Я был уверен, что теперь вот вместе с Путиным нет никаких преград для воплощения политической философии евразийства в дело. Я не настаивал на каком-то месте или роли для себя. Я – выразитель идеи. Я много дисциплин в российскую жизнь привнес. Еще в 90-е годы. В начале и в середине 90-х годов опубликовал «Основы геополитики», которые изменили стратегическое мышление в значительной степени российских силовиков,  военных элит. Я работал не покладая рук все эти годы в интересах своего государства и в интересах того, чтобы придать нашей стране Логос, вернуть его, не просто искусственно его придумать – это невозможно, но чтобы воссоздать полноту русской традиции, чтобы найти ключи к русским смыслам, русской истории, русской стратегии. 

Политическая философия, геополитика, традиционализм, фундаментальный консерватизм, снова евразийство, суверенитет, идентичность, Империя, позднее социология глубин, – в этих областях я и мои последователи и единомышленники достигли очень многого. И теперь пришло время придать этому структурное институциональное измерение. Казалось, что власть думает также.

Президент Молдовы И.Додон и А.Дугин. 2017

Когда Путин пришел к власти, в первые два-три года с Кремлем были довольно тесные связи. Я видел, как многие мои идеи берут и просто воплощают: Евразийский союз, геополитика, суверенитет, многополярность, оппонирование Западу, возрождение России как субъекта истории, объявление Россией цивилизацией, консерватизм... Даже «суверенная демократия» в значительной степени – по крайней мере «суверенная» часть этой «демократии» – Сурковым была в значительной мере была взята из этой консервативной философии, которой я занимался приоритетно и не покладая рук со рвением и упорством много лет. 

Тогда же мне Кремль посоветовал сделать Евразийскую партию, выразив уверенность, что она будет очень влиятельна. Я с энтузиазмом откликался на разные предложения. Озвучивал свои идеи на разных площадках. Читал лекции «Единой России» и молодежным прокремлевским движениям. Постоянно выступал на ТВ и в прессе. Вел – снова по просьбе Кремля – свою программу «Русская вещь» на радио. Конечно, я не просто «озвучивал» то, что надо было Кремлю, так как тогда Кремлю было надо то же, что и мне – возрождение полноценного суверенитета России, подготовка антилиберального консервативного поворота, возвращение к статусу великой державы. Я делал и защищал тоже, что и раньше в 80-е или 90-е. Но тогда это было противКремля. С Путиным это было вместе с Кремлем.

С Министром Обороны Сербии А.Вулиным. 2019

Я думал: «вот, моя миссия выполнена». И я расценивал это именно с точки зрения политической борьбы.  Потому что в 90-е годы это была борьба – борьба против власти, против режима, который стоял на западных либеральных позициях полностью и открыто. Все в нем мне было ненавистно, все заслуживало только полного уничтожения. Этот режим был нелегитимен, государство было нелегитимно, им правили нелегитимные антирусские, русофобские элиты. Сейчас это признают все. Но тогда это была борьба против власти. Против власти, уничтожившей одной государство, СССР, и чуть было не уничтожившей другое (Россию – во время Первой чеченской войны).

А когда Путин пришел, то он оказался именно на этой – евразийской – волне. И он начал говорить – и самое главное делать! – приблизительно то же самое, за что патриоты бились в 90-е. Конечно, я очень обрадовался и подумал, что моя миссия выполнена. 

У меня личных амбиций внедриться во власть – никогда не было. 

Я человек Идеи.

Лекция о Феноменологии Аристотеля. Полный цикл лекций был удален по цензурным соображниям с канала Youtube.

Но тот факт, что эта идея стала побеждать, – несказанно обрадовал меня. А поэтому я готов был включиться в любой форме в этот процесс, вплоть до организационной. Среди прочего, мы начали делать телеканал «Спас», меня пригласили И. Демидов и А. Батанов. Втроем мы начинали телеканал «Спас» как консервативно-православное телевидение. Оно до сих пор есть.

А Евразийское движение, которому стукнуло семнадцать лет, было создано для того, чтобы четче обозначить нашу политическую философию, придать ей организационный характер, распространять эти идеи за рубежом. Потому что евразийские идеи глобальны:

• прежде всего, борьба с однополярным миром в пользу многополярного,
• противостояние континентализма против атлантизма,
•  поиск альтернативы либерализму в глобальном масштабе,
• признание ценности всех культур и всех народов,
• антирасизм и антинационализм,
• борьба с гегемонией, со старой и новой колонизацией.

Но неверно считать, что современное евразийство или как его чаще определяют «неоевразийство», создано 17 лет назад. Это был один из целого ряда организационных шагов, которым предшествовали многие другие, и за которым последовали новые.

Обыкновенный реализм

Но постепенно что-то пошло не так. В какой-то момент я понял, что у власти ко всему этому – к идеям, концепциям, стратегиям, философии, Логосу – нет серьезного отношения. Для меня это очень болезненно. Соответственно, и организационные инициативы оказались однодневками, инструментально использовавшимися для достижения каких-то мелких целей текучей политики. Народ думал, как мы, патриоты, и власть это учитывала. Вообще харизма и поддержка Путина на этом и основывалась. «Путинское большинство» видит в нем именно то, чего видели и хотели видеть мы. От столкновения с прагматистским, чисто полит-технологическим подходом Кремля становилось горько.

Мало-помалу я стал замечать, что происходит некоторая стагнация, торможение. Шли годы, а консервативный поворот оставался только технологией. Это был разворот на месте. Тот «застой», о котором мы говорили, постепенно стал давать о себе знать.

Многие вещи были все же неясны. Я не понимал, почему то мировоззрение, та позиция, которые настолько соответствуют и целям России, и необходимости патриотического подъема, его возрождения, и укреплению суверенитета на данном этапе, – почему они не берутся в полной мере. Я никогда не хотел от власти ничего получить, я стремился к тому, чтобы она как можно больше взяла – идеи, методики, знания, анализ, волю и готовность непрерывно трудиться и сражаться во имя великой России.

Вначале я думал, что этому противодействуют – внутренние и внешние – враги. Так, наверняка, оно и было. И агенты влияния Запада, и либералы, и циничная коррумпированная политическая элита явно не были раду усилению в Кремле консервативного – русского, евразийского – полюса. 

Но с этим можно было довольно легко справиться, найди евразийство поддержку в лице лишь одного – но зато первого – человека. Если бы Путин по-настоящему заинтересовался не просто даже евразийством, а миром Идей, миром Мысли, если бы для него Мысль, философия, исторический взгляд на вещи имели бы какое-то значение, я думаю, все бы сложилось не так. Но увы. Оказалось, что он – действительно, как сам он говорит,  – технолог, менеджер, управляющий, прагматик. 

Путин – реалист. И в этом, скорее всего, и кроется главная проблема. Впрочем, отсюда же и его явные успехи.

Если он реалист, он имеет дело только с реальными вещами. Идея – это не его. И поэтому первоначальное внимание к евразийству постепенно во власти прошло. А противодействие тех, кто изначально ратовал за противоположную атлантистскую позицию, сохранилось. И суверенитет, и евразийство, и консерватизм в какой-то форме сохранились, но на все том же уровне реализма – а значит, из огненной Идеи они перешли в форму скучной чиновничьей практики, где стремительно утратили свою свежесть и свой смысл.

Политический тупик остановленного времени

Соответственно, сегодня Евразийское движение – да, я думаю и патриотическое движение в целом – в политической реальности находится в очень сложном положении. Вне России борьба евразийства против атлантизма ведется нами и сейчас весьма интенсивно, открыто, активно и только расширяется. Поэтому меня изгоняют с YouTube, Google, Twitter, запрещают продавать мои книги в США через Amazon. На меня наложили санкции, запрещают практически любое передвижение на территории Европы, стран НАТО, отслеживают каждый шаг самым тщательным образом.

Для глобалистов, либеральных сетей, Сороса и того, что Трамп называет «Болотом», я один из главнейших идеологических противников, если не главный.

Я старался придать антилиберализму (иллиберализму) развернутые систематизированные формы с опорой на философию и метафизику, но с учетом и прикладных геополитических, политологических, социологических и культурологических методологий. И, судя по реакции противников, мне это удалось.

Евразийское движение находится в списках запрещенных организаций на Западе (прежде всего в США, Канаде и Австралии, а с Европой всё сложнее) исключительно за нашу идеологию, только вдумайтесь! Они относятся к этому серьезно.

Лекция в Тегеране. С Надером Талеб-Заде. 2017.

Мы сосредоточили свою работу на внешнем фланге. И там это затребовано, это важно, во всем мире растет число сторонников евразийства и пропорционально этому – ненависть глобальных элит. Нас даже обвинили в идеологической поддержке Трампа, заметив, что издатели моих книг в Америке принадлежали к его активным сторонникам…

Бейрут (Ливан). Интервью каналу Аль-Майеддин. 2019.

Но в России всё остановилось. Останавливаться начало довольно давно. Первый раз я это ясно почувствовал при Медведеве, на которого при всем желании я нес мог перенести мою лояльность к Путину. Но какого-то существенного сдвига не произошло после возвращения Путина в 2012, хотя я этого ожидал и на это надеялся. Ничего не изменил – если только не в худшую сторону – и уход Суркова с идеологического направления. Но окончательно я перестал понимать Путина после остановки Русской весны. Я рукоплескал, как все мы воссоединению с Крымом, но совершенно не понял, почему мы оставили Новороссию – не использовали фактор Януковича, признали экстремистскую власть, согласились вести постыдную торговлю за Донбасс в Минском формате. Я конечно, все это открыто высказывал. И на сей раз власть отстранила меня от доступа в СМИ. Очень неприятное положение для того, кто искренне поддерживал Путина на всех этапах – включая Поклонную гору. Жалко не только, что евразийцы оказались в опале. Были времена и пожестче. Жалко, что Россия упускает время. 

При этом критиковать власть, которая на половину все еще делает правильно, а на вторую нет, снова застряв как Винни-Пух в норе компромиссов ­– на сей раз между либерализмом и патриотизмом, так же было бы наполовину правильно, а на половину нет. Это и создает тупик. Тупик как для участия в политике конкретно Евразийского движения, так и тупик вообще. Если идти против власти даже под знаменами правды, это будет на руку глобалистам, которые спят и видят крах Путина и его линии. Если поддерживать, то, во-первых, судя по действиям власти она в поддержке совершенно не нуждается, ни малейшего интереса ник диалогу, ни к Идеям не испытывает, а во-вторых половину из того, что она делает заслуживает резкой критики, а не поддержки.

Так любая воля – и революционная, и консервативная оказывается будто в цементе. Политика, жизнь, движение парализованы.

Всё находится в позиции Винни-Пуха. Это соответственно и есть «Застой 2.0», о котором мы говорили, и который евразийцы переживают чрезвычайно остро и болезненно. «Застой 1.0» уже стоил нам слишком много. И Карабахский конфликт, и новые неизбежные конфликты на постсоветском пространстве – это прямые следствия гибели советской Империи. От многого можно и нужно было отказаться в 80-е, но только не от Империи. А застой – прямой путь, чтобы Империю снова потерять. 

Четвертая политическая теория: результат философской жизни

«СП»: — Следующий вопрос связан с вашей теоретической базой. Отдельно поговорим о вашей книге «Четвертая политическая теория», вышедшей в 2009 году, и одноименной концепции. Вы говорите о падении двух теорий: «фашизма» в 1945 году и «коммунизма» в 1991 году вместе с распадом СССР. И о кризисе третьей теории – «либерализма». Также о падении субъектов: класс — в коммунизме, раса — у фашистов, индивид — в либерализме. Эти субъекты не выполняют больше роль актора истории, насколько я понимаю. Ключевое понятие «четвертой теории» — «Dasein» — можно перевести как «бытие присутствия». Это новый субъект, новая действующая сила. Для человека далекого от современной философии как объяснить этот конструкт? Кто является его «физическим» воплощением?

А. Дугин: — Замечательный вопрос. Я приступил к оформлению Четвертой политической теории не так давно, лет пятнадцать назад. Но вместе с тем это результат всей моей политической философии. Это последнее слово, или синтез всех тех идей – в том числе евразийских, национал-большевистских, консервативно-революционных, традиционалистских, – которые я продумывал на протяжении всей своей жизни. Это кульминация, акме политической философии, к которой я шел очень постепенно, через доскональное исследование и продумывание различных политических учений и теорий. 

Схема, объясняющая Четвертую Политическую Теорию.

Мало-помалу Четвертая политическая теория отлилась в ту довольно простую модель, которую вы сейчас в общих чертах изложили. Это не нечто искусственное, это результат жизни внутри политической философии, результат глубокого исследования и самой политологии, и политических наук, и философии как таковой, и философии истории, социологии, психологии, онтологии, религиоведения… Все это стало концептуально‑теоретическими нитями, которые привели к Четвертой политической теории. Именно благодаря тому, что это синтез моего политического мировоззрения, эта книга получила очень широкое распространение. Не у нас – в силу застоя и такой атрофии, ментального коллапса, о которых мы говорили. У нас тоже было несколько изданий «Четвертой политической теории», но внимание к ней явно не на том уровне, которого она заслуживает. Но в мире совсем иначе. Я не сделал ни единого усилия, чтобы облегчить или организовать перевод «Четвертой политической теории». Люди сами перевели на ее почти на все европейские языки – английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, португальский, датский, венгерский, греческий, сербский, польский, чешский… Она есть на иранском, на турецком. Сейчас её переводят в Китае, и на арабский переводят. Она есть на множестве языков, потому что то, что вы сейчас сказали и можно изложить в одной фразе – это ее суть. И она чрезвычайно затребована как общая платформа для всех тех, кто готов бороться с либерализмом (а это большинство человечества!), но не принимает в качестве альтернативы ни коммунизма, ни фашизма. Я это на сотнях страниц излагаю это более подробно и детально, чем вы изложили, но смысл именно в этом.

Адаптация  схемы Четвертой политической теории для Латинской Америки (Колумбия)

Есть три главные политические идеологии. Все они берут свое начало в европейском Новом времени в Модерне. И поэтому все они суть проекция евроцентристской буржуазно-капиталистической парадигмы. Эти идеологии: 

• либерализм (первая политическая теория), 
• коммунизм (вторая политическая теория), 
• фашизм/национализм (третья политическая теория). 

Они бились друг с другом особенно ожесточенно в ХХ веке, что и предопределило его кровавую историю, революции, мировые войны и т.д.

«Неопровержимая» стратегия либерального дискурса: редукция к ГУЛАГу и/или Освенциму

Сейчас победил либерализм. И оставшись один, либерализм пытается представить всех своих противников как «фашистов» или «коммунистов», а иногда как одновременно и тех, и других. Это служит как идеологический прием, чтобы никто не смел критиковать либерализм из-за страха быть зачисленным либо в третью, либо во вторую политическую теорию. И если мы – в битве с либерализмом – соглашаемся с тем, что мы «коммунисты» или «фашисты», то тем самым мы лишь подыгрываем либералам, которые уже знают, как обращаться с двумя этими политическими теориями – тоже западными, тоже атеистическими и материалистическими, тоже относящимися к европейскому Модерну (как и сам либерализм). Либералы легко бьют карту «нации», «расы» или «государства». В случае национализма – обращением к «свободе индивидуума» против тоталитаризма. Той же «свободой индивидуума» они покрывают и субъект коммунизма – класс, указывая на присущий левым тоталитаризм. Индивидууму же либералы обещают всякие блага: карьеру, успех, продвижение, полную свободу. В этом смысл данной стратегии – сведение позиций своих противников либо к Гитлеру, либо к Сталину.

 

Карикатура в аргентинском журнале. Четвертая политическая теория и перонизм.

Либерализм не способен отстоять себя, если он не осуществит редукцию. Когда критика либерализма исходит справа, либералы немедленно вопят: «мы имеем дело с фашизмом». Достается фотография Гитлера и приклеивается на лоб любого критика либерализма, если он «правый». На этом полемика считается завершенной. Либерал гордо озирается вокруг, осуществив победу в дебатах. «Да, вы голубчик, определенно фашист». Сказавший это, заведомо выиграл. Доказательства? Они не требуются. Пусть посрамленный правый сам доказывает, что он не фашист. Оказавшись в такой позиции, он заведомо проиграл.

Круглый стол с представителями глобалисткой либеральной элиты из США и ЕС. 2017.

Как только либерал сталкивается с критикой, то сразу готов ответ: «А-а-а-а! вы, видимо, сторонник газовых камер, сторонник уничтожения шести миллионов евреев, и вы лично ответственны за холокост…». Значит, отныне ему слово не давать. Критик справа оправдывается: «Я же просто за то, что составлять семью должны мужчина и женщина». Но позиция либерала неумолима: «Вы – нацист, вы в печах сожгли всех, кого только можно было».

Приблизительно в такой же манере, может, чуть помягче, обращаются либералы с критиками слева. Когда им заявляют: «В капиталистическом обществе существует дефицит социальной справедливости», они достают фотографию из ГУЛАГа, показывают портрет Сталина и патетически восклицают:

«Мы это уже проходили, это тоталитаризм, это насилие, ваша пресловутая "социальная справедливость", ваше насильственное равенство и благополучие для всех….  Вот чем всё кончается, концлагерем, когда вы покушаетесь на самое главное, на свободу, на права человека… Вон отсюда, сталинисты».

Иллиберализм Четвертой политической теории: по ту сторону коммунизма и фашизма

Когда либерализм побеждает в глобальном масштабе, тут и наступает диалектический момент, когда появляется Четвертая политическая теория. И Четвертая политическая теория предлагает бороться с либерализмом за совершенно другие политические идеалы и принципы, находящиеся вне европейского Модерна. Это могут быть религиозные, традиционные, фундаментальные начала, а могут быть, напротив, футуристские – постмодернистские. Можно противопоставить либерализму локальные институты и традиции, можно атаковать его глобально с позиции контр-гегемонии (в духе Грамши, только освобожденного от марксистской догматики). Прежде всего надо занять Четвертую позицию, откуда можно было бы обрушиться на либерализм не из недавнего проигравшего европейского прошлого, не в качестве наследников провалившегося коммунизма и дискредитировавшего себя реально криминальными практиками фашизма, но из будущего. Из пространства концептуальной контемпоральной альтернативы, заведомо отвергающей аксиомы евроцентризма и прогрессизма, которые обосновывают либерализм и его победу универсальностью западного политико-исторического, культурного и технологического опыта и претензией на то, что только либералы владеют доступом к всеобщему будущему.

 

Дети Бразилии изучают Четвертую политическую теорию. 2017.

Противостояние либерализму Четвертая политическая теория предлагает начать заново. Если есть тезис, в данном случае это либерализм, может быть и антитезис. Кто-то говорит: «Как хорошо! Права человека, гражданское общество! Свобода слова». Дальше идут обязательные гей-браки, пролиферация абортов (Pro-Choice) и «семья из пяти человек одного пола плюс козел». И еще этим «пяти человекам плюс козлу» надо давать право усыновления детей в это козлиное сообщество первертов. Далее следует сращивание людей с машинами и наступление Сингулярности, когда человечество торжественно передаст бразды правления Искусственному Интеллекту. Либералы же мыслят себя как «пятая колонна», выносящая ключи от сдавшегося города человечества осаждающим его армиям машин, в которых воплощается предел деградации культуры и одновременно триумф технической цивилизации (по Шпенглеру).

Вот что является тезисом. Сегодня именно такие взгляды служат признаком или мерилом «прогрессивности», «либеральности».

На это можно и нужно отвечать антитезисом. «Нет, не пойдет, мы не согласны». Не потому, что мы «коммунисты» или «фашисты», мы просто с этим категорически не согласны. Нет – и все. Это и есть иллиберализм. И с этого места начинается развертывать критика либерализма, как частного случая всего политического европейского Модерна, как его негативный результат. И одновременно – уже по ту сторону этого европейского Модерна, отбросив все его догмы и аксиомы, всего его предрассудки и основания – начинается свободный поиск альтернативы, вне Запада и вне современности. Где угодно, только не в зоне последних 500 лет евроцентрической колониальной эпохи, то есть вне капитализма, материализма, атеизма и таких субпродуктов европейского Модерна, как социализм и национализм.

Вот-бытие – Dasein как субъект иллиберальной Революции

Теперь, что касается субъекта Четвертой политической теории.  Субъект – философское и довольно сложное понятие. Когда определяется субъект, то полагается центр всей политической теории. Думая над тем, как подвергнуть субъекты классической политической идеологии европейского Нового времени деконструкции (или философской деструкции), я конечно же обратился к Хайдеггеру, который занимался этим на уровне чистой философии, и применил принцип, который стал результатом и откровением в исследованиях самого Хайдеггера, открывшего «вот-бытие» или «Dasein». Это глубиннейшее открытие. Если снести под корень картезианский субъект со всеми его надстройками (и даже с его предпосылками, уходящими в Средневековье и Античность), у нас остается прямое «мыслящее присутствие», экзистенция как факт, бытие-в-мире, заброшенность. Но бытие как, бытие кого, бытие зачем – все это не дано заведомо, все это предстоит выяснить, найти, обосновать. А для этого надо распроститься с догмами и «истинами», кажущимися «очевидными». Это не более, чем идеологические конструкции. А любую конструкцию можно деконструировать.

Вот эту идею Dasein’а я применил к политике, к политической теории.

Одна из книг на английском "Политический платонизм"

Вы скажете, что всё это слишком сложно. Но если бы это было слишком сложно, разве мою книгу переводили бы на разные языки? Имела бы она такое фундаментальное влияние, когда сейчас уже, наверное, несколько десятков книг написано по ее следам и в развитие ее основных положений – где-то критических, где-то наоборот апологетических, развивающих, толкующих эту теорию в мире? И это только начало, этот процесс начался недавно. То внимание, которое уделяется сегодня Четвертой политической теории – первая ласточка.

Так вот, Dasein – это путеводная звезда Четвертой политической теории, указание в направлении цели. Но не сама цель.

 

Сиквел Четвертой политической теории в США.

По какому направлению пойти? Не стоит слишком поспешно защищать какой‑нибудь премодернистский тип устройства – монархию или религиозное общество, теократию или Империю. Всё это вполне возможно, но тоже должно быть сопряжено с учетом различия цивилизаций, разного типа обществ, которые не имеют ни единой общеобязательной формы, ни стандартного всем предписанного пути развития. И дальше всё становится только сложнее. Отвергнуть либерализм довольно просто. Обобщить критику для низвержения всего европейского Модерна и его непоколебимых норм, включая естественно-научные представления и основанную на нем картину мира, – намного сложнее. А найти плюральную альтернативу и того сложнее. На трудные вопросы истории не бывает простых ответов.

Вдохновители и предтечи Четвертой политической теории.

Понятие Dasein’а совершенно необходимо для основательной критики западноевропейского субъекта, для глубокого уровня ментальной деколонизации, для выкорчевывания западноцентристских и прогресситских предрассудков. Иначе мы окажемся в пустоте или не сможем освободиться от ядовитых чар Модерна.

Здесь важно уточнить, что хайдеггеровский Dasein я интерпретирую с точки зрения множественности. Есть не один Dasein, много – столько, сколько культур и цивилизаций; столько, сколько есть разных форм отношения человека к смерти (а значит и к жизни). Этого нет у Хайдеггера (тоже, кстати, евроцентриста), но есть у наших славянофилов и евразийцев. Каждая культура имеет свой Dasein. И он может не совпадать с западным – ни частично, ни целиком. Единого человечества не существует. Оно лишь может существовать. В действительности мы имеем дело с несколькими человечествами, а западное человечество – сегодня в лице либерализма и глобализма – стремится навязать всем исключительно свои стандарты и принципы как нечто всеобщее. Это неприемлемо. Против этого-то и восстает наш Dasein, глубины нашей идентичности. И такое восстание Dasein’а нас, русских, со всеми остальными – с теми, кто ищет свободы и независимости, кто стремится освободится от колониального гнета Запада и современности (а освобождение от либеральной современности – это цель многих популистских течений и на самом Западе).

Народ, экзистирующий аутентично

Положение о множественности Dasein’ов позволяет включить в Четвертую политическую теорию весь методологический арсенал новой антропологии: от Ф. Боаса, М. Мосса и К. Леви-Стросса – до Десколы, Вивейруша де Кастру и Э.Кона. И далее моя Четвертая политическая теория ведет нас напрямую к Теории многополярного мира. 

И теперь каждый Dasein, историческое вот-бытие в каждой культуре само подсказывает решения, помогающие организовывать и обозначить конкретный субъект Четвертой политической теории в каждой отдельной цивилизации. Этот субъект не может быть заведомо предложен всем как нечто taken for granted. Его надо создать, родить или воскресить.

Концепт Dasein’а совершенно необходим для Четвертой политической теории. Если он кажется сложным, то можно обратить внимание на «Капитал» Маркса. Если вы попытаетесь его читать, то довольно скоро почувствуете, что просто ничего не понимаете в тексте – настолько он сложен, диалектичен, концептуально нагружен. Понять Dasein – пусть приблизительно, несравнимо проще. И тем не менее, марксизм повлиял на половину человечества в ХХ веке. Поняли же «отрицание отрицания» или учение о «прибавочной стоимости» – очень неочевидные концепты… И Dasein поймут.

И тем не менее, с учетом важности всего того, что я говорил, есть и более простой ход для идентификации субъекта Четвертой политической теории: Dasein есть народ.

У Хайдеггера есть такая формула: «Dasein существует через народ, по-народному». Народ является, если угодно, той средой, в которой Dasein присутствует. Но народ не как общество, не как класс, не как совокупность индивидуумов, не как население, не как люди. Народ как культурно-историческая общность судьбы. Вот это народ. Народ, который считает себя носителем определенной миссии, определенного языка, определенной мысли, определенной идеи. И он определен не только прошлым, но и будущим. 

Народ – это конкретное воплощение Идеи.

Гердер говорил: «народы – мысли Бога». Народ существует не сам по себе, он несет в себе что-то бóльшее, нежели он сам. У народа есть внутреннее ядро, где он существует подлинно, в своей истине, аутентично. Это святая святых народа, его Ангел, его алтарь. Это мы и понимаем под «Святой Русью». А в религиозно-политической идеологии под «Третьим Римом». Но эти прекрасные формулы должны ожить в народе, начать существовать, начать светиться, двигаться и в свою очередь двигать все бытие народа к его цели и его сущности.

Куклы молодой художницы. "Проханов и Дугин рассуждают о Русской Мечте"

Двигаясь в этом направлении, обратившись к народу и его судьбе с опорой на экзистенциализм и критику Модерна, мы сразу оказываемся не в пустоте, а в центре славянофильской мысли, в контексте русской религиозной философии, в ткани русской Идеи. Это не эмоции и приблизительные интуиции – это наше основательное наследие. А если мы хотим большей определенности, то через переосмысление славянофилов и софиологов можно обратиться к сокровищам православной мысли, к высокому мистико‑политическому византизму и к Шеллингу. Шеллинг – ключ к русскому Dasein’у. Для первых русских философов XIX века он играл почти ту же роль, что для нас играет Хайдеггер. А если учесть, что Шеллинг был наставником Гегеля, а тот учителем Маркса, мы поймем, как некоторые концепты и теории в русском обществе трансформировались от правых к левым – и наоборот, с сохранением общего вектора. Вектора на исполнение русским народом своего экзистенциального и одновременно метафизического предназначения. 

Власть зависит от цивилизации: границы демократии

«СП»: — Кто будет носителем воли народа? Волеизъявление как будет осуществляться? При помощи демократических процедур? Выборами?

А.Дугин: — Четвертая политическая теория не дает однозначного ответа на этот вопрос. Каждый народ, каждая традиция, каждая цивилизация, каждый Dasein организованы по-разному. В одном случае можно говорить о волеизъявлении этого Dasein’а через демократию, понимаемую органически, например, как Артур Меллер ван ден Брук ее определял: «демократия – есть соучастие народа в собственной судьбе». Такая демократия – прекрасна.

Но, насколько я представляю (на основании исторического опыта), начиная с афинской демократии, репрезентативная представительская демократия в очень редких случаях действительно соответствует принципу соучастия. Органичная или прямая демократия, органическая демократия – да. Прямая демократия в небольших коллективах, в земских областях, в ограниченных общинах, где каждый друг друга знает, там принцип коллективного решения действует по-настоящему, и он прекрасен. Прямая демократия Руссо, в определенных случаях, это выход. В русской истории это выражено в земщине – в Земском соборе. Я убежденный сторонник Земского собора, высшего института русской демократии.

Но как только мы поднимемся на более высокий уровень, когда расстояние между компетенцией при принятии решений и самим реальным коллективом увеличивается, здесь открывается поле для махинаций, ложных репрезентаций. Здесь возникают олигархи, обман и отчуждение. И принцип прямой демократии более не применим. Продление демократии на уровень все более и более иерархических репрезентаций – как мы видим в избирательной системе США с ее выборщиками – не только отчуждает власть от народа, но передает ее самостоятельному правящему классу, который чаще всего становится чем‑то антинародным. Олигархия подчас прикрывается демократией, но это обман. Я думаю, здесь дело в самой представительской демократии. Она порочна в принципе.

В некоторых случаях, когда речь идет о цивилизациях, о больших огромных державах, государствах (континентах, как говорили евразийцы), конечно, власть должна приобретать иной характер. Здесь возможны тоже, в зависимости от той или иной культуры, религиозные институты, которые могут отвечать за волеизъявление. Причем это волеизъявление народа неслучайно Vox populi vox Dei – волеизъявление народа на самом деле тесно связано с оракулами. Теократия – например, папская власть – действует от имени vox Dei напрямую. 

Дугин как герой итальянского комикса. Идеолог межгалактической Империи.

Представители народа поодиночке часто могут не знать, что они хотят, а когда народ собирается вместе, в каких-то особых ритуалах, он становится способен узнать то, чего он не ещё знает: он становится оракулом. Сквозь него проходят некоторые более глубокие токи бытия. Вот это тоже очень важный момент: народ – это не совокупность индивидуумов. Он нечто большее. Это целое, которое больше своих частей.

В других случаях, как в Византии и в традиционной Руси, преобладала модель симфонии – сочетания политической и духовной власти, союз Императора и Патриарха.

В других случаях вполне приемлема аристократия или меритократия, когда правят лучшие – во всех смыслах – с точки зрения мужества, храбрости, этичности, ума. И ведь критерии-то ясны. Если мы имеем дело с настоящим аристократом, все сразу однозначно – не по манерам или воспитанию, но по высоте и чистоте души, по уму и воле, по степени субъектности. 

Земский собор как кульминация православия, монархии, народности

Если применять принципы Четвертой политической теории к России, то здесь, на мой взгляд, более всего подходит модель социальной Империи, народной монархии. Это мы и видим в уваровской триаде: Православие, Самодержавие, Народность. Но все эти термина были в XIX веке лишь пустыми концептами – в отличие от более древних эпох, особенно до раскола и западнических реформ Петра Первого. Православие должно быть живым, а не симулякром (в духе Великого инквизитора) и не простым духовным управлением при светской державе (как в синодальной период). Церковь не институт, но горение в сердце человека жажды иного – лучшего, вечного – мира: царства Божия.

Монархия также не просто абсолютизм, но наделенность царя высшей миссией. Император в Риме считался тем, кто объединяет землю и небо. Монархия – это сакральность. Утратив это измерение, связанное с катехоном, с мистерией истории, с противостоянием апостасии и антихристу, институт монархии вырождается в свою противоположность.

А народ в триаде Уварова был упомянут заодно, под влиянием славянофилов, как дань «Просвещению». На фоне крепостничества и даже посткрепостнического уклада говорить о народности было насмешкой. Народ должен быть свободен, возвышен и субъектен. Он и есть главное.

Поэтому три принципа легитимной власти могут быть сформулированы так:

•  живая Христова православная вера, свободная от компромиссов с миром и духом мира;
• священная русская – и тем самым всемирная! – монархия;
• свободный и субъектный русский народ вместе с другими евразийскими народами, объединенными с русскими общей судьбой.

Церковь, сакральная монархия, духовная и воинская аристократия и сам народ‑богоносец сходятся в Земском соборе. Не как на демократическом вече, а как в избранной исключительной точке времени и пространства. И там принимаются все истинно значимые решения.

Ответственность за то, что всё пошло или могло пойти как-то не так…

«СП»: — Я сейчас задам вопрос, который мне кажется ключевым. Вероятно, его вовремя не задали Ницше, это бы много поменяло. Вы уже сказали, что либерализм загоняет в фашизм теории, недружественные ему, от которых он чувствует опасность. Я хочу поставить точку, размежевать окончательно понятия. У нас в общественно‑политическом пространстве, в информационном пространстве сейчас очень много говорят о результатах фашизма и очень мало о его реальных истоках – единого диагноза нет. Кто-то Ницше называют предтечей, заложившим философскую базу. Кто-то Хайдеггера называет певцом фашизма в Германии. Редко, но упоминают про общество Туле, которое питалось эзотерикой и оккультными теориями. Сами представители Туле и уж тем более Ницше не представляли, чем закончатся их «поиск Атлантиды» и рассуждения об арийской расе. Учитывая, что Dasein — это трансцендентальное понятие, а еще и немецкое, что должно стать неким предохранителем для последующих поколений, знаком, чтобы это понятие не начали неправильно трактовать?

А.Дугин: — Строго говоря, у фашизма и национал-социализма в значительной степени разные истоки. И разный идеологический генезис. При отсутствии должной политологической культуры и с учетом некоторых особенностей нашей недавней истории, связанных с Великой Отечественной войной, мы не можем говорить о фашизме взвешенно, спокойно. Поэтому мы говорим об этом неспокойно. А когда мы говорим неспокойно, мы уже не говорим на философском языке, раз хотим кого-то резко осудить. Поэтому в России о фашизме и фашистах говорить чрезвычайно трудно. И решения о запрете на «фальсификацию истории» объяснимы. Но с философской точки зрения они выглядят-то весьма жалко. Потому что с идеями надо бороться идеями, а не запретами. А если идей нет, то можно что-то запретить, но это не будет эффективно, и только еще бóльший интерес породит.

Совершенно преступным является нацистский режим. Практики, основанные на биологическом расизме, геноцид – неприемлемы. Но является ли это основанием для блокировки исследования корней нацизма, изучения его истории? Осуждение не заменяет понимания. А если мы осуждаем то, чего не понимаем, мы просто обречены на повторение.

Преступным является либеральный режим, который строится на опыте рабства, превосходстве одних государств над другими. Сотни тысяч людей – больше! – было во время «арабской весны» уничтожено при поддержке и с подачи Запада. Хиллари Клинтон прямо кичилась тем, что она уничтожила Ливию, воспевала зверское убийство Каддафи и оправдывала геноцид. Либерализм – это форма тоталитарного режима, который должен быть осужден так же, как фашизм.

Про сталинизм и большевистские эксцессы в нашей истории сказано довольно. И если бы не атаки либералов, которые бьют по коммунизму, а метят в Россию, нам самим надо было бы проклясть коммунистические зверства. Но пока либералы и глобалисты в силе, этого делать нельзя. 

Вот если мы учтем это, то увидим, что оценка политической идеологии напрямую зависит от исторического момента и контекста. А они постоянно меняется. Легко заклеймить представителя той идеологии, которая проиграла. Победителей не судят. Кстати, жестокий принцип. Окажись Обама, Сорос или Клинтон на скамье подсудимых (где им, на мой взгляд, и место) мы бы их спросили, несут ли А. Смит, Дж. Ст. Миль или К. Поппер, а заодно и они сами ответственность за преступления против человечества, совершенные США и глобалистскими сетями, поддерживавшими и провоцировавшими цветные революции. И они выкручивались бы, старясь обелить себя и сбросить ответственность на эксцесс исполнителей – нацисты как на Нюрнбергском процессе.

Готов ли я нести ответственность за искажение Четвертой политической теории, когда она будет воплощаться? Определенно да.

Евразийский союз: мыслитель и действительность

Мы видим уже сейчас, что евразийство, которое блистательно, глубоко и прекрасно в своей теории, превратилось в нечто не особенно привлекательное. Конечно, не в нечто преступное, но в никого не вдохновляющую чиновническую рутину. 

Евразийский союз есть братство народов, которые идут к своей духовной цели, осмысляя в единстве миссию своего пути сквозь историю, вот что такое Евразийский союз. Это узы, которые скрепляют цивилизации и народы; это общность судьбы, глубокое осмысление и воплощение великой миссии. Это евразийское всеединство континентального масштаба. Евразия это прежде всего Идея, великая Идея.

Евразийство для школьников. "Мы всё вернём назад!"

Но на практике институты евразийской интеграции представляют собой какую-то чиновничью малоспособную организацию, где толкутся бессмысленные серые люди, которые понятия не имеют ни о каком евразийстве. Так что, даже не заглядывая в будущее, я уже вижу результат вырождения и отчуждения своих идей.

Ответственность за нацизм: Хайдеггер и Юнгер

Вопрос об ответственности мыслителя за реализацию его идеи – вопрос очень острый.

Например, Эрнст Юнгер. Если говорить о том, кто вдохновил национал-социалистов в большей степени, чем Хайдеггер, то следует говорить о нём. Обвинения Хайдеггера в «нацизме» – это просто смешно. Хайдеггер был на периферии этого движения, был очень критически настроен, но поддерживал его именно исходя из тотальной ненависти к либерализму и коммунизму, что тоже можно понять – уж очень и то и другое отвратительны не только в практике, но и в своих глубинах. При этом Хайдеггер критиковал национал‑социализм. Если непредвзято почитать «Черные тетради» – это же самая настоящая критика нацизма, пожалуй, более глубокая и более основательная, чем все, что мы имеем со стороны его противников. Это критика изнутри, критика очень обоснованная. Хайдеггер ближе к Четвертой политической теории, чем к национал-социализму. Он говорит, что нацизм это отчужденный Machenschaft, и от этой одержимости техникой он погибнет. Если не совершится его духовного перерождения. Перерождения не произошло, и нацизм рухнул.

Настоящим идеологом национал-социализма был конечно не Гитлер, – он не был идеологом, он был прагматик и реалист, – а Эрнст Юнгер, автор программного философского манифеста «Der Arbeiter». Вот он как раз предвосхитил самые основные, на мой взгляд, стороны национал-социализма: и технику, и такое вот возвращение к нехристианским стихиям, и мировоззрение чистого активного пессимизма, активного нигилизма. Но обратите внимание, что еще на первых этапах, когда его приглашали стать депутатом в партии Гитлера, он ответил: «Я с этими свиньями, с ничтожествами, не сяду за один стол. Вы меня с ублюдками хотите соединить. Никогда». Ещё не было ни концентрационных лагерей, ни преследований, ни этнических чисток. Однако Юнгер оставался германским патриотом, и в каком-т смысле «национальным социалистом». Но при этом пребывал в изгнании, во внутренней эмиграции. Его идеи реализовались так страшно и искаженно, так низко, что он их больше не признавал своими. 

Но он не отказывался от ответственности. Он отказался вступать в ту партию или в то движение, которое превращало на его же глазах его идею во что-то кошмарное, но он стоически выносил историческую ответственность. Не давая своего благословения, но одновременно и не отказываясь, не отмежевываясь от своих идей «Arbeiter». Книгу эту он публиковал многократно и после Второй мировой войны, вносил только существенные поправки, отнюдь не извиняясь.

И Хайдеггер, кстати, молчал об этом отношении к режиму Гитлера. Если уж делаешь выбор, даже если он неправильный, достоинство человека заставляет держаться этого неправильного выбора до конца. И когда он побеждает, и когда он проигрывает. Тот, кто меняет свои политические убеждения в зависимости от конъюнктуры, человек низкий, недостойный, слабый и подлый. Не совсем даже человек – так, лист дрожащий.

Повседневность как враг

Что касается ответственности за возможность искажения – даже чудовищного – моих идей, я готов брать ее на себя. Может быть, остаться в полной неизвестности и забвении гораздо спокойнее было бы, чем видеть, как твои высшие идеалы и чистые помыслы превращаются в нечто противоположное, безобразное, отталкивающее, низменное и ставшее достоянием свиноподобных обывателей.

Самое страшное вообще для философа – это не злодеи и бандиты, а посредственность. Нет ничего более антифилософского, чем посредственность. И в преступнике, и в таком совсем простейшем человеке, недалеко отрывающемся от быта, можно увидеть некоторые интересные переливы человеческого бытия, подчас крайние, страшные – или, наоборот, возвышенные повороты экзистенции. А вот в самовлюбленной агрессивной посредственности, толкающейся локтями и рвущейся к кормушке, ничего увидеть невозможно. Повседневность – это агрессия нулификации: нули обнуляют всё, к чему прикасаются.

А.Дугин и Л.Васадзе на народном фестивале "Традиция" 2019.

Вот где пропадает человечность. Человечность пропадает не на полюсах, не там, где самые умные и самые жестокие, самые безумные и самые святые, самые проклятые и самые возвышенны. Человек – это крайности – на обоих (или, шире, на всех) полюсах. Человечность пропадает в середине. В этой далеко не золотой середине. В агрессивных, маячащих повсюду самовлюбленных посредственностях человечество гаснет. Они – самое страшное. Не те, кто «превращает золото в свинец», как писал Бодлер, а те, кто своей дежурной внутренней скукой разлагают величие, низводя высокое до своего уровня. Уж лучше бы они превратили очень высокое в очень низкое. Пусть хотя бы величие сохранится по модулю. Больше всего меня, честно говоря, пугает и ужасает банальность. Когда я сталкиваюсь с банальностью, у меня как-то парализуются самые глубокие нити восприятия.

Метафизика театра. Театр против повседневности. Лекция во МХАТ им. Горького. 2019.

Это справедливо в отношении политической философии и философии вообще. Самое страшное – это даже не извращение наших идей, а их банализация. Вот это мне претит по-настоящему. Но я готов нести ответственность и за это. Этого требует от меня Идея, которой я верен всегда, как бы ни повернулась ее реализация.

Путин: no future

 «СП»: — Вы сегодня видите политиков, которые способны преодолеть этот кризис идей, транслировать новые идеи, если уйдет Путин? Кто-то из несистемной оппозиции? Или какая-то «темная лошадка»?

А.Дугин: — Я их не вижу, потому что не дают видеть. То, что есть в России во власти, настолько не думает о будущем, что, кажется, сделано всё, чтобы будущее не наступило никогда. Это и имеет в виду Сурков в статье о «долгом государстве», то есть о такой консервации длящегося настоящего, которое исключает историю, перемены, становление, жизнь. Это и есть «Застой 2.0».

И эта «этернизация» статус-кво в каком-то смысле работает. То будущее, которое придет после Путина, оно с ним не может быть связано. Потому что Путин не готовит будущее. Не только преемнику – Путин вообще не дает появиться вообще никому, кто мог бы прийти после него. Не дает нам увидеть их. Конечно я их не вижу, поскольку их не видит никто. Те, кого мы видим, это явно не соответствуют масштабу задачи. Заведомо не соответствуют. Нам показывают тех, у кого нет никаких шансов быть – кем бы то ни было. И прячут тех, у кого есть шанс. Это стратегия.

Будущее зреет где-то в глуине, куда не проникает наш взгляд. Путин сделал своё правление бесконечно длящимся настоящим. Но будущее – от него, я думаю, он отрекся. Отрекся, когда своевременно не обратился к Идее. Будущее – всегда Идея. А он ограничился настоящим, выбрал настоящее. И в нем – но только в нем! – Путин полностью суверен и абсолютен. Будущее ему не принадлежит нисколько. Он разменял полновластие в настоящем на возможность – лишь возможность – участия в будущем. Это выбор сделан, и он, полагаю, необратим. Поэтому Путин отказался от идей и занялся решением технических проблем, бытовых. Очень, очень жаль... Он мог бы стать историей, которая всегда включает в себя будущее измерение, но выбрал технологии, реализм, повседневность. И здесь он не плох, а иногда и просто очень хорош.

Когда этот период кончится, все начнется заново. Тогда и – только тогда – кто-то может появиться. Кто-то может раскрыться или возникнуть – ниоткуда. Может быть, мы увидим, что в пустом футляре путинской занудливой рутины на самом деле кто-то сидит, кто-то прячется – и выйдет на свет, когда придет время.

Пока же всем дан ясный указ: «Носу не показывать, изображать, что никого нет». А то, что кажется существующим, будет «всегда». Такое очень длинное, долгое государство – настолько долгое, что вы успеете постареть и сдохнуть, пока эта длина будет измерена. Но она будет измерена.

Может быть, и хорошо, что настоящее зависло. России нужно как-то прийти в себя. Мы не осмыслили живое и страшное, возвышенное и кровавое прошлое. Не имеем будущего горизонта. Мы должны проснуться. Мы застряли.

Консервативный нигилизм

Я думаю, что Путин — это правитель консервативного нигилизма. То есть ничего нет, но мы особенно этого «ничего» и не замечаем. Более того, иногда это «ничто» нам видится как «нечто», а иногда снова как «ничто». И оно мигает, мерцает. Такова особенность эпохи. 

Политика, жизнь, история – начнутся только после Путина. Обязательно начнутся.

Либо в том, либо в другом направлении. «Ничто» либо будет заполнено чем-то, либо всё – промежуточные средние остатки, зависшие между двумя полюсами – окончательно рухнет. Наше время – затянувшийся момент перехода. Настолько затянувшийся, что уже все забыли – откуда мы переходим, куда мы переходим… а зачем – и раньше не знали.

Лекция о будущем русской философии и русского театра. МХАТ им. Горького. 2019.

Новое поколение, с упоминания которого Вы начали наше интервью, выросло в этом состоянии затянувшейся полудремы. Мы толком не можем ни заснуть, ни проснуться. Многие люди прожили целую жизнь в этом путинском режиме. И они не знают, что есть что-то еще – чистый сон и чистая явь. А они есть…

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

*Межрегиональная общественная организация «Национал-большевистская партия» (НБП). Признана экстремистской решением Московского городского суда от 19 апреля 2007 о запрете деятельности (вступило в силу 7 августа 2007).