Радикальный популист

Дэвид Фридман - "Г. К. Честертон: радикальный популист"

Перевод с английского и послесловие Максима Медоварова

(Рецензия на книгу: G.K. Chesterton: Radical Populist, by Margaret Canovan, New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1977, 175 pp., $10.95)

Когда рецензируешь или пишешь книгу о Честертоне, возникает огромное искушение просто собрать цепочку цитат, связанных друг с другом минимумом комментариев. Единственной безопасной альтернативой было бы вообще не ставить кавычки. Маргарет Канован имела мужество следовать средним курсом и, следовательно, выступает из книги значительно меньше, чем ее предмет. Ее примеры из сочинений Честертона делают ее попытки защитить его похожим на то, как если бы Вуди Аллен предлагал свои услуги в качестве телохранителя Мохаммеда Али. По правде говоря, Честертон не нуждается в защите; какими бы ни были его недостатки, он настолько хорош, что любой, кто заслуживает удовольствия читать его, с радостью его простит. В этом он напоминает других великих политических эссеистов этого столетия, Г.Л. Менкена и Джорджа Оруэлла; именно Оруэлл, нападая на позднейших католических апологетов, описал их как «объедки на тарелке Честертона».

Для Канован центральной загадкой является то, как Честертон мог быть одновременно революционером и защитником частной собственности, радикальным противником как консервативных правящих классов, так и их социалистических соперников. Как мог человек и добрый, и умный не только не поддерживать такие меры, как национальное страхование здоровья, государственное регулирование и законы о детском труде, но и активно выступал против них? Как могло случиться, что Честертон, радикальнейший из либералов, который имел мужество открыто противостоять британскому империализму на протяжении бурской войны, разорвал с Либеральной партией не просто когда, но открыто – потому, что она стала «прогрессивной»?

К своей чести, Канован не отвергает Честертона как просто талантливого сумасшедшего. Вместо этого она доказывает, что он рассматривал прогрессивное законодательство как патерналистскую и часто своекорыстную попытку правящей элиты рассказать массам, что для них хорошо, и заставить сделать это. Таким образом она превращает спор в классовый конфликт, с Честертоном, защищающим «добрый» низший класс против «злого» высшего. Это термины, которые она и ее современные английские читатели могут принять.

Данное описание корректно, насколько возможно, но оно заставляет позицию Честертона выглядеть гораздо уже, чем она была на самом деле. Верно, что он писал пространно и с чувством о классовой природе действий патерналистского государства. Но его точка зрения состояла не в том, что такие действия были бы желательны, если бы простые люди стояли за них; напротив, она заключалась в том, что люди не стояли за них именно потому, что они были нежелательны. Для Честертона неправильно то, что отнимает у человека свободу вести свою жизнь; то, что ее отнимает богач, утверждающий, что он делает это ради собственного блага жертвы, лишь добавляет к травме оскорбление. То, что на практике богач становится исключением из своего собственного закона, является дополнительной несправедливостью, но также и объяснением того, почему он этот закон поддерживает.

Узость интерпретации Канован делает ее заключительную главу об актуальности Честертона до смешного плоской. Она связывает его со всем от Уотергейта до «Конкорда» и повторяет обычные клише, касающиеся болезней современного мира. То, что ей не удается заметить, так это то, что независимо от того, являются или нет Британия и Соединенные Штаты – а Честертон верил, что Англия являлась – классовыми обществами, управляемыми элитой, большинство специфических тираний, с которыми сражался Честертон, включая те, которые Канован находит особенно ужасающими, всё еще существуют. Рассмотрим, например, Акт о психическом расстройстве, «уполномочивающий любых двух врачей идентифицировать любого человека или ребенка как “умственно недостаточного”… и запереть его на всю жизнь». Как указывал Честертон: «Если я хочу лишить наследства племянника, вытеснить соперника, заставить замолчать шантажиста или избавиться от настойчивой вдовы, то логически ничто не помешает мне назвать их слабоумными. А плата тем скуднее, чем меньше они будут способны опровергнуть это». Если мисс Канован знает, что во многих из Соединенных Штатов человека можно заключить под стражу по слову двух психиатров без всякого обвинения в преступлении, и держать в заточении, пока ему не удастся убедить своих стражей, что он «излечился», то она не упоминает об этом.

Та же узость интерпретации приводит ее к главному тезису – что Честертон был популистом. Она цитирует определение основного принципа популизма у Питера Уайлза: «Добродетель живет в простом народе, являющемся подавляющим большинством, и в его коллективных традициях». Она справедливо отмечает, что Честертон верил, что массы населения выступают за свободу и здравый смысл. Но, подразумевая, что он выступал за это, потому что народ был за это, она, как сама это осознает, создает серьезную проблему для своей интерпретации. Сочинения Честертона были популярны, а его взгляды – нет. Его попытка создать политическое движение, Дистрибутистскую Лигу, была провалом. Если он придерживался своих взглядов, потому что они были мудростью народа, то почему народ не поддержал его? Если народ не поддержал его, почему он не изменил свои взгляды?

Честертон не только не принял отождествление того, что «правильно», с тем, что «популярно» – он презирал его. В сборнике «Что не так с этим миром» (1910) он писал: «В наши дни мы часто читаем о доблести или дерзости, с которыми некие повстанцы атакуют седую тиранию или устаревший предрассудок. На самом деле нет вовсе никакого мужества в нападении на седое или устаревшее – не больше, чем в вызове на поединок чьей-нибудь бабушки. По-настоящему отважен тот, кто бросает вызов тираниям, юным как утро, и предрассудкам, свежим как первые цветы. Единственный подлинный свободомыслящий тот, чей разум столь же свободен от будущего, как и от прошлого. Он мало заботится о том, что было; он заботится лишь о том, что должно быть».

Кем он был, если не популистом? «Я либерал. Это другие люди не либералы». И: «Насколько я когда-либо верил, больше чем я когда-либо верил, я верю в либерализм. Но лишь в розовые времена невинности я верил в либералов».

Давным-давно было время, когда либерализм означал веру в индивидуальную свободу. Честертон покинул Либеральную партию, когда отказалась от этой веры в пользу того, что называется либерализмом сейчас – демократического социализма и воды. Объясняя эту «парадоксальную» оппозицию и к статус-кво, и к социализму, он ставил дело либерализма очень просто. «Я один из тех, кто считает, что средство от централизации – децентрализация. Это описывают как парадокс. По-видимому, есть что-то волшебное и фантастическое в утверждении, что когда капитала начало становиться слишком много в руках немногих, правильно будет восстановить его в руках многих. Социалист поставил бы его в руки еще более немногих; но они были бы политика, которые (как мы знаем) всегда управляют им в интересах многих».

Лучший способ понять политическую позицию Честертона – это взглянуть на радикальное либеральное движение, которое сейчас именует себя либертарианством. Там можно найти не только ту же самую оппозицию к увеличению государственной власти под любым видом, но также одновременно и ту же самую тенденцию рассматривать правительственное угнетение как не просто дурное, но сознательное, как результат заговора, явного или скрытого, между политическими партиями против населения. Эо, как я думаю, ошибка, неудача анализа – момент, который я обсуждаю в «Механизме свободы». Но это ошибка, совершенно естественная для тех, кто признает, в отличие от многих его (и наших) современников, пределы формальной демократии как механизма контроля над государственной властью. Похожим образом, хотя многие защитники частной собственности могут быть обеспокоены «дистрибутистской» задачей Честертона по разделу земли между населением и его оппозицией крупным аристократическим поместьям, они должны понимать, что он, как и некоторые более радикальные из современных либертарианцев, верил, что существующие земельные владения отражают исторические акты кражи, так что перераспределение будет оправданием, а не нарушением, законных прав собственности.

По крайней мере в одном важном отношении позиция Честертона превосходила позицию многих либералов, тогдашних или теперешних. Он осознавал, что преданность свободе по-прежнему оставляет многие фундаментальные вопросы без ответа, что последовательный либертарианец, как никто другой, по-прежнему нуждается в философском основании для выбора.

«Любая из популярных современных фраз и идеалов – это уловка, чтобы увильнуть от проблемы того, что есть благо… Современный человек говорит: “Давайте оставим все эти произвольные стандарты и обнимем свободу”. Переводя логически, это означает: “Давайте не будем решать, что хорошо, но пусть это будет считаться хорошим, чтобы не решать это”. Он говорит: “Прочь с вашими старыми моральными формулами; я за прогресс”. Утверждая логически, это означает: “Давайте не будем устанавливать, что хорошо; но давайте устанавливать, получим ли мы от этого больше”. Он говорит: “Не на религию, не на мораль, мой друг, возлагаются надежды рода человеческого, а на образование”. Это, будучи ясно выраженным, означает: “Мы не можем решить, что хорошо, но давайте дадим это нашим детям”».

Обсуждение ответа Честертона на эту проблему унесло бы нас в другую важнейшую область его сочинений – в религию. Мисс Канован, я думаю, права, полагая, что эти две области тесно связаны; также она может быть права, доказывая, что его «ортодоксия» была если не католицизмом, сотворенным по его собственному образу, то по крайней мере одной нитью, изолированной от разнообразного волокна.

Слабость ее анализа политических взглядов Честертона проявляет себя в сосредоточении на тех элементах его мысли, которым ей проще всего сочувствовать. В ее анализе его религиозные взглядов они выглядят как на расстоянии; идеи никогда не оживают, как это часто бывает в его собственных сочинениях. По большей части она довольствуется тем, что показывает, как он мог быть католиком, не будучи консерватором, авторитаристом и фашистом. Возможно, этот подход годится для изучения политических элементов мысли Честертона, но читатели книги Канован должны хотя бы осознавать, что если и другие элементы.

Маргарет Канован написала полезную книгу, несмотря на ее недостатки. Для тех, кто не знает, она представляет пример, который может вызвать привыкание. Те, кто знает Честертона, найдут ее попытку приспособить его идеи под единый образец по меньшей мере наводящей на мысль о единстве, скрывающемся за сочинениями этого наиболее явного и наименее удачливого из радикалов XX столетия.

Примечания

            Перевод настоящей рецензии завершает весенний цикл материалов из английской католической мысли (Честертона и Доусона) на «Геополитике» и, по всей вероятности, будет продолжен в конце года.

Исследовать социально-политические взгляды такого несистематического писателя, как Честертон, тяготевшего к фрагментам и эссеистике, а также выражению своих убеждений в художественной форме – дело нелегко. Ранняя монография Маргарет Канован (позже прославившейся острой постановкой вопроса об отношениях либерализма и национализма) стала ключевой в этом отношении. Спустя два года американский либеральный теоретик Дэвид Фридман, автор книги «Механизм свободы», выступил с данной рецензией, пропитанной, разумеется, неприязнью к ее герою. Сегодня, когда новые массы либеральных теоретиков ополчились против роста «популизма» на Западе, крайне важно посмотреть, с чего начиналось это противостояние.

            Следует отметить, что в английском языке словом Populists обозначаются как «популисты» в западных странах, так и конкретные движения прошлого: народники в России и сэмэнэтористы в Румынии. Строго говоря, можно было бы и на русском языке последовательно употреблять слово «народник» как синоним Populist. Однако сложившаяся традиция дифференциации данных терминов вынуждает нас использовать по преимуществу слово «популист». В наши дни это слово переживает новое рождение.

            Маргарет Канован, очевидно, изо всех сил пыталась «пригладить» Честертона, представить его более «политкорректным», чем он был на самом деле – то же самое, что Русселло пытался сделать с Доусоном. Дэвид Фридман ехидно показывает, что всё было гораздо сложнее, и прозрачно намекает, что «политкорректностью» от Честертона и не пахло, а пахло совершенно иным, чем-то даже «страшным для непривычных», как пророчествовал в свое время Леонтьев.