От демонической культуры интеллигенции к народному мракобесию

Продолжатели «демонической культуры» в Серебряном веке – Сологуб, Брюсов или Леонид Андреев – ставили в центре внимания Логос Кибелы, который развертывался на сцене русского образованного класса, впитавшего основы философии, искусства и науки, составлявших основу интеллектуальной элиты, каким бы ни были его истоки. В свою очередь, такие авторы как Пимен Карпов (1887 – 1963) были выразителями этого Логоса со стороны простонародной крестьянской среды. Философия русского крестьянства была в целом дионисийской, но в ходе противостояния с государственным Логосом, в условиях российского археомодерна и особенно в силу смешения «дионисийства» и «прадионисийства», что было характерно как для интеллектуалов (Вяч. Иванов, В. Розанов, В. Брюсов и т.д.), так и для крестьянских поэтов (Н. Клюев, С. Есенин и т.д.), влияние Логоса Кибелы стало проявляться все отчетливее у тех авторов, которые ставили своей целью дать спонтанный выход структурам русской народной души. Одним из самых ярких выразителей этого «народного демонизма» был крестьянский поэт и писатель Пимен Карпов. Полнее всего Карпов описал русский Логос Кибелы в романе «Пламень»[1], посвященном русским сектам.

Один из главных героев «Пламени» -- предводитель секты «злыдоты» отшельник Феофан. Он был вначале обычным крестьянином, а затем сделался отшельником и молитвенником. Но все, о ком Феофан молился Богу (Сущему), немедленно и мучительно умирали. Так у Феофана складывается гностическая идея о том, что небесный Бог, Сущий, является безучастным к страданиям «черной земли» и следовательно «злым». Пимен Карпов пишет об этом гностическом «откровении» Феофана:

 

Но — лют Сущий, ревнив. И смрадными непереносимыми казнит казнями тех, кто милосерднее и любвеобильнее Его. Ангела жизни, молившего о прощении Евы и Адама, он, отвергнув, сделал ангелом смерти. И насладился зрелищем умерщвления первых людей огненным мечом того, кто молил о их бессмертии и просил для них огня жизни!..[2]

 

Отсюда Феофан начинает свое восстание против Неба, представляющее собой серию страшных преступлений (жестокое убийство матери, растление родной сестры, продажу дочери жестокому помещику и садисту Гедеонову и т.д.) и разрешающееся созданием созданием народно-сатанинской секты – «злыдоты», которая возводит свальный грех, кощунство, богохульство и ритуальные убийства в особый культ. Однако в духе гностического сценария Феофан не просто отстаивает истину «черной земли», он провидит по ту сторону Сущего особый Свет, -- солнце Града. Весть о нем несет «злыдоте» отвергнутый ангел – Люцифер.

 

Опальный ангел смерти с перекровавленным сердцем умертвил на земле первых людей. Но в грядущих веках уже отверженным, клянущим, убивающим, любящим и милосердным сыном земли тленному открыл роду их небывалое солнце Града!..

Под солнцем не было, мнилось Феофану, зла большего, чем сделанное чистым сердцем в укор Сущему, бессильному в самомучительстве, злому, не знающему покаяния и мук!..

Змеи черные, огненные змеи стискивающими обвивали сердце Феофана кольцами, будто раскаленной сталью. И сосали текущую живую кровь его. И возненавидел бы Феофан, проклял бы того, кто оторвал бы этих змей от сердца. А не мучили дух Сущего змеи за то, что погубил Он — язвами, мором, гладом — миллионы душ, вселил в мир от самого его сложения божеское зло, более страшное, чем человеческое. Не мучили.

Но, открытое тяготой, светило Феофану и тленному людскому роду солнце Града небывалым светом.[3]

 

Так в «черном свете земли» скрыты лучи невидимого солнца Града, недоступные Сущему, который выступает в культе «злыдоты» «злым демиургом». Совершение беззаконий, богохульств и святотатств оправдано тем, что законы в мире установил не «настоящий Бог», а «узурпатор». Поэтому те, кто выглядят преступниками – включая самого дьявола  -- на самом деле, являются «праведниками» и «мучениками», «свидетелями» и «последователями истинного Бога». Такому гностическому переворачиванию перспективы отчасти соответствует в интеллигентском контексте «демонической культуры» частичная реабилитация Леонидом Андреевым образа Иуды Искариотского[4].

Учение о «сердце земли» провозглашает зарывшийся в землю Феофан:

 

— Любите сердце земли! — суровый и вещий раздавался в глубине пещеры клик. — Кто не познает земли, тот не увидит и неба… Не бойтесь зла! Не бойтесь ненависти! Это зажигает любовь… Вы мне верите?.. Дети!.. Верьте всему и всем… То-то любо будет!.. То-то верно…[5]

 

И далее Феофан еще более поясняет смысл своей веры и свою роль в гностическом культе.

 

— Я — предтеча Светлого Града!.. А путь ко Граду — через низины… Я — дух низин![6]

 

Секта «злыдоты» Феофана не единственная в очарованном мире инфернальной Руси Пимена Карпова. Сын Феофана Никола Крутогоров, не догадывающийся о своем происхождении, возглавляет другую секту – «пламенников», что и дало название роману. Если Феофан близок хлыстовскому «Саваофу», то Никола Крутогоров – хлыстовскому «Христу».

Учение пламенников состоит в том, что путь к Светлому Граду (тому же, что и у злыдоты и, в принципе, у остальных сектантов) лежит не столько через преступления и святотатства, сколько через самосожжение и экстатический взлет. Здесь можно увидеть отсылки к хлыстам и одновременно к крайним течениям в старообрядчестве. На вопрос обступивших землянку Феофана «пламенников», сомневающихся в его учении потому, что он «отрицает Сущего» --

 

Кем нам быть?[7]

 

Феофан прямолинейно и бесхитростно отвечает:

 

Богами.[8]

 

Своеобразный антиномизм мы видим и у Крутогорова. Крутогоров, влюбленный в хлыстовскую «пророчицу» Люду, аналог хлыстовской «Богородицы», так определяет их отношения и их конечную цель:

 

— Я научу тебя любить… — сомкнул Крутогоров руки больно и горько. — Убийство — это казнь тому, кто убивает… Но я пойду на казнь!.. Я… убью!..

— За что?.. — склонила Люда бело-розовое лицо свое набок, тихий сыпля жемчужный смех.

— За то, что люблю тебя!.. За то, что ты любишь других… — вспыхнул Крутогоров. — Кровь, убийство, ненависть — вот что зажигает души любовью!.. Без ненависти не было б любви! Я ненавижу тебя… Я люблю тебя. Люда моя, Люда.[9]

 

В конце романа Крутогоров, в конце концов, (не понятно зачем и почему) убивает Люду, и именно это становится для него моментом входа в Светлый Град.

 

Из-за придорожной черемухи вышел вдруг темный и тревожный Никола с опущенной низко раскрытой головой и взглядом неподвижным, как смерть.

— Где любят всех… там никого не любят… — глухо и немо прошептал он за плечами Люды.

Но и в шепоте его слышны были безумные бури и жуть.

— Только тебя люблю!.. Да люблю! Да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!.. О-х!.. — сжимала Крутогорова страстно огненными руками Люда. И исступленно, мудро и вдохновенно целовала его в сердце.

— А меня?.. — встряхнул кудрями Никола, дрожа и жутко смыкая глаза.

Отступил назад. Медленно и со звоном вынув из-за пояса нож, ударил им молча, точно огнем, в сердце Люды. И та с легким мертвым криком повисла на руках оглушенного Крутогорова, обильно поливая алой кровью степные цветы…

Мудрый, еще ничего не поняв, преклонив колена, благоговейно положил Крутогоров на росные, обрызганные кровью цветы Люду. Открыл вещие, полные ужаса любви, глаза свои. В росном солнце лежала заряница, царственная и светлая, как сон, отдав сердце и глаза — они были все еще сини, все еще бездонны — солнцу.

— Про-кля-тая!.. — пал Крутогоров ниц, занесенный туманом…

Но вот, прозрев, встал он. Обвел загадочными глазами степь. Николы уже не было.

И пошел Крутогоров в Светлый Град.

В Граде, над крутой, в древних садах горой, зацепливаясь за башни, низкая проходила зеленая звезда утренняя и голубой цвел свет неведомого солнца…

С цветами и радостью победные шли мужики из дольной хвои…

Синие сады, леса, и голубые ветры, и жемчужные волны, и белокрылые ангелы на золотых парусах, изогнутых полумесяцем, пели, светло ликуя: благословенны зовы, и бури твои, и ночи, благоуханное солнце! Тебе — сны и молитвы! Воскреси! Пошли бездны, все, что заклято тобою, грозы, ужасы и тайны, о солнце, о пребожественное светило! Да будут благословенны земля, и жизнь, и сумраки, что цветут, расточая ароматы и сладкие шелесты, и поют в веках победную, огненную песнь: Солнце! Солнце! Солнце![10]

 

В этой картине взыскуемый трансцендентный Светлый Град сливается с картинами сельской Руси, соединяя два предельных полюса бытия – тот, что находится выше Сущего, над Ним, и тот, что скрыт в самой глубине «черной земли».

Политология конца света

Эсхатологические ожидания «пламенников», «злыдоты» и других сект, среди которых есть и скопцы, связаны с политической программой. По сути, русские гностики-сектанты представляют собой эсеров, готовящих восстание крестьян против помещиков и жаждущих наступления Царства Земли. Если русские сектанты описаны Карповым в зловещих и во многом «сатанинских» чертах, то само государство («железные тиски государства») также предстает в совершенно карикатурном виде. Символом государства и политической вертикали выступает в повести жестокий, садистический помещик Гедеонов, который поклоняется даже не «злому демиургу», «Сущему», а напрямую сатане – Тьмяному. Гедеонов как метафора государства и официальной политической элиты представлен у Пимена Карпова так:

 

Гедеонов — князь тьмы. Древние сбылись, седые пророчества. Мать Гедеонова — тайная дочь царевны и Тьмяного. И зачат был ею сын ее от демона, ходившего по ночам и делившего с ней ложе черной, запретной любви.

Потому-то Гедеонов и колдовал на огне и мраке, справляя шабаши то в храмах, то на кладбищах…

В молодости Гедеонов каверзничал и шабашил на миру открыто.[11]

 

Однако проклинаемое Пименом Карповым государство уже неразрывно связано с капиталом. Поэтому власть Гедеонова не только власть наследственного помещичьего класса, но и власть нового господина – денег. Так в карикатуре на государство – вполне в духе эсеровской идеологии – объединяется власть и капитал. Пимен Карпов пишет.

 

Проникал в тайники царские. Неведомыми какими-то гарями опутывал властительниц-женщин. Сам становился властителем. Деньги и власть текли к нему сквозь стоны спален. Потом он уже покупал актрис, молодых жен чиновников, публичных девок, девственниц — прямо на улице и неистовствовал люто.

— Деньги — все! — говаривал он. — За деньги, за золото можно купить самого черта с его войнами и мятежами. С красавицами и ведьмами! И дрожал, точно в лихорадке, заслышав звон золота. Пресыщенный властью над властителями, откровенничал перед приближенными.

— Я — царь страсти, а страсть — владычица жизни. Древние это знали лучше нас, но они были глупы: искали внешнего, а не подспудного успеха. В Египте, в Греции, в Риме владыки царствовали и пытали публично силой каких-то законов. Настало время владеть миром подспудно — при помощи страсти, денег и лжи. Да, лжи! Ложь — спутница страсти. Деньги — спутники лжи. Это — мои орудия. Гм… Ого! Весь мир мне, благодаря им, подвластен. Я как бы держу в руках мировую историю. Женщины — властительницы глупых…. Я, умник, — властитель женщин. Попробуй кто-нибудь мне прекословить. Земля задрожит от взрывов. От войн! От голода! От мора! Да здравствует страсть, царица жизни! И я, ее рыцарь, — скрытый царь над царями![12]

 

Гедеонов связан с фигурой Тьмяного напрямую. По Карпову, это дьявол, но дьявол, неразрывно сопряженный именно с русской государственностью. Тьмяной, о котором более всего рассуждает «чернец Вячеслав», незаконнороженный сын (бастард) и шпион Гедеонова, это своего рода «русский бог», «бог черносотенцев». Чернец Вячеслав предлагает своему брату Андрону, главе еще одной секты – красносмертников, ушедшему в революцию и ставшему большевиком, своего рода русский союз, пародийно предвосхищающий логику национал-большевизма.

 

Свет мешает Тьмяному… в чем его заманка — неведомо, но все бегут за ним… Меж тем это — сплошной обман… Ваши это знают не хуже наших… У всех нас, братьев по Тьмяному, есть свой свет — темный, невидимый, по-ученому — ультрафиолетовый… Его-то мы и водрузим над нашей и вашей — общей планетой… Только чтоб во главе — русские…[13]

 

Андрон, убежденный сторонник красной идеи, не принимает этого союза с «русским богом».

 

— А красный свет?

— Дурак красному рад.

— Не миновать тебе красной смерти, пес, с твоими русскими костоглотами…

— Договор крови — идет?

— Какой договор крови?

— А вот: отдадим всю власть пролетаристам, фабрики, заводы… Мужикам — землю, — только чтоб предавать красной смерти не русских, а иных прочих… Передай это вашим комитетчикам… Согласятся — мирный договор на крови… Не согласятся — кровь за кровь, до седьмого колена… месть на истребление! Но ежели ты уладишь все — министром сделаем… простой водовоз в министрах — это и будет первый пункт мирного договора… А дальше, шаг за шагом — бедноту наверх, а богатеев — вниз. Сделать это бате — как пить дать. А там — и восток, и запад, небо и земля, подземная Америка — весь земной шар во власти русских… то бишь русского

бога, Тьмяного. Избавление миру! Свадьба без меры, без предела!

— Жди избавленья от псов.

— Жди.[14]

 

Полонение Тьмяному является центром особого культа, храм которого находится в подземельях Загорской пустыни. Чернец Вячеслав является последователем этого культа, приверженцы которого называют себя «сатанаилами». Престол Тьмяного Пимен Карпов описывает так:

 

Темные низкие своды давили, как могильный камень. Одинокие шаги глухо и жутко отбивались в пустом, душном приделе. В сумном, почти подземном низком соборе странные какие-то ходили тени, укутанные в саваны… А на престоле, черно-зеленые раскрыв крылья, облитые едва зримым адским багровым огнем, восседал… Тьмяный.

Слизлое сердце Вячеслава колотилось, задыхалось в нуде смертной… Но и отходило: Тьмяный сильнее Сущего — с Тьмяным можно смело ходить по святому собору в страшный полуночный час…[15]

 

Сектантский мир Пимена Карпова весь состоит из парадоксов – каждая секта имеет гностические аспекты, глубоко антиномична и сопряжена с преступлениями, богохульством , насилием, убийствами и пытками. При этом «народный сатанизм» во всех его проявлениях вызывает у Пимена Карпова откровенную симпатию, поскольку, по его мнению, ведет к Светлому Граду и правде русской земли, а государственные формы религии (поклонение Сущему, то есть официальная Церковь), равно как и кровавый культ Тьмяного у «сатанаилов», свойственный части аристократии и их преданных слуг (условных «черносотенцев»), наоборот, представляет собой нечто отрицательное. Однако парадоксальность Карпова не ограничивается и этими рамкам и, и в конце романа в акте самосожжения – в Пламенном Граде – находят свою смерть и «пламенники» во главе с «пророчицей» Марией, «Девой Града», и сами «сатаниилы». 

В целом Пимен Карпов описывает в своем романе и отдельных стихах самые важные силовые линии крестьянской идентичности в том ее состоянии, в котором она открывается в начале ХХ века и особенно накануне 1917 года. С одной стороны, мы видим крайние формы хлыстовско-дионисийских движений, и экстравагантная чрезмерность эротических оргий, описываемых Пименом Карповым, призвана подчеркнуть центральность метафизики пола, со своей стороны тщательно разбираемой Василием Розановым. Образ Светлого Града, являющийся лейтмотивом романа, представляет собой центральную идею русской крестьянской эсхатологии – Царство Земли[16]. Образы сектантских пророчиц (Марии «пламенников», Неонилы «злыдоты», Людмилы в культе хлыстов и т.д.) представляют собой различные аспекты народной интерпретации Софии и ее миссии в финальном аккорде народной мистерии, являющейся кульминацией крестьянского историала. Отвержение Сущего и одновременно Тьмяного призвано подчеркнуть оппозицию крестьянской идентичности отчужденному государству, в котором неразрывно переплетены классический аристократический субъект и Логос Аполлона, но также и сопротивление титаническому измерению -- прямому насилию и наступающей власти капитала, ставшим постепенно неотделимой частью российской государственности эпохи археомодерна, начиная уже с XVII века, окончательного закрепощения крестьян, раскола и особенно Петровских реформ. Так в «Пламени» мы узнаем основные мотивы русского историала и главные полюса русской идентичности.

Однако инфернальный, богохульный и антихристианский характер этой «народной стихии» безошибочно указывает на то, что в самой крестьянской идентичности все ярче проступает Логос Кибелы, придавая парадоксальным антиномиям особую титаническую и гипохтоническую тяжесть. Тонкая грань между «дионисийством» и «прадионисийством» здесь явно преодолена в сторону «прадионисийства», и народно-сатанинские оргии, с шокирующими подробностями описанные в романе, сближаются с кровавыми культами Великой Матери. Дионисийский гештальт Царства Земли и фигура спасенной и воскресшей, а также спасающей и воскресающей русской Софии здесь замещается их черными двойниками. В этом достоверно описанном сдвиге и дана ноологическая голограмма большевистской революции: вместо софийного и дионисийского События, Октябрьская революция становится титаническим триумфом «черного света», пришествием кровавой оскопляющей Кибелы.