От тотального рынка к тотальному государству

Цель данной статьи – критическое исследование исторического развития либерализма и его влияние на современную Западную политику. В данной статье рассматриваются следующие вопросы: а) сегодня либерализм представляет из себя удобное идеологическое «укрытие» для интеллектуальной элиты и для людей, принимающих важные решения, которые устали от теологических и идеологических споров, веками сотрясавших Западную политику; б) либерализм может находить компромиссы с социализмом различного толка практически по всем вопросам, за исключением свободы рыночных отношений; в) либерализм выигрывает от того, что экономика проникает во все аспекты жизни и все уголки мира, постепенно стирая границы национальных и исторических сообществ, которые ранее давали индивиду базовое чувство сопричастности и психологической защищённости. В данной статье также рассматривается вопрос, о том, является ли либерализм, несмотря на его значительный успех в экономической области, достаточной защитой от недемократических идеологий или же, при некоторых условиях, может, напротив, стимулировать их развитие. 

 

После Второй мировой войны, либерализм и марксизм стали, без сомнения, двумя главенствующими идеологиями в результате их военной победы над общим врагом, фашизмом. Это привело к их открытому противостоянию, так как каждый полагал со своей точки зрения, что именно их политическая модель была верной, при этом доводы противной стороны отвергались. Бо (Beaud) пишет, что с возникновением либеральных и социалистических идей, первые быстро облеклись в науку («закон спроса и предложения», «железный закон заработной платы»), а последний вырождался в мистицизм и сектантство (1). 

 

Некоторые критики либерализма, например, французский экономист Франсуа Перру (Francois Perroux), указывали, что, согласно некоторым крайне либеральным точкам зрения, «всё, что случилось с начала времён (можно приписать капитализму), как если бы современный мир был создан промышленниками и торговцами, сверявшимися со своими бухгалтерскими записями и лишь желающими извлечь прибыль» (2). Такие же субъективные взгляды, лишь с иного идеологического угла, можно наблюдать и у теоретиков марксизма, которые в своём анализе либерального капитализма прибегают к оценочным суждениям с примесью марксистской  диалектики вкупе с отрицанием либеральной интерпретации идей свободы и равенства. «Тот факт, что диалектический метод можно использовать с любой целью, - замечает австрийский философАлександр Топич (Alexander Topitsch) – объясняет его невероятную привлекательность и всемирную популярность, которую можно сравнить только с успехом в 18 веке учения о правах человека».(3) Тем не менее, несмотря на существующие идеологические разногласия, либералы, нео-либералы, социалисты и «социо-неолибералы» соглашаются, по крайней мере в целом, в общности их происхождения от рационализма и в отвержении всех недемократических идеологий, особенно расизма. В том же веке Жорж Сорель (Georges Sorel), французский теоретик анархо-синдикализма, иронично отметил, что «пытаться возражать против иллюзии рационализма - значит быть немедленно объявленным врагом демократии» .(4) 

 

Практическое противостояние соответствующих особенностей либерализма и социализма сегодня, похоже, подходит к концу, так как некоторые крупнейшие марксистские режимы вступили на путь либерализации своих экономик, хотя идеологические споры интеллектуалов ещё далеко не завершены. Без сомнения, марксистский социализм сегодня пользуется всё меньшей популярностью среди тех, перед кем непосредственно стоит задача заставить его работать на практике. И соответственно, несмотря на то, что марксизм пользовался наибольшей поддержкой западных интеллектуалов, когда репрессии в марксистских странах доходили до своего пика, сегодня либерализм, похоже, стал своеобразным «укрытием» для многих интеллектуалов, которые, разочаровавшись после неудачи репрессивных мер в марксистских странах, тем не менее, продолжают придерживаться социалистических принципов универсализма и эгалитаризма. 

 

Как отмечает Франсуа Б. Юиг (Francois B. Huyghe), политика развития социальной защиты населения, принятая либералами, воплотила в себе многие из программ социалистов, которые потерпели неудачу в социалистических странах.(5) Таким образом, экономический либерализм популярен среди многих бывших интеллектуалов левого толка (в том числе у многих восточноевропейских интеллектуалов) не только потому что он добился осязаемых экономических результатов в Западных странах, но и потому что его социалистический противник доказал свою практическую непригодность, оставив либеральную модель в качестве единственной и неоспариваемой альтернативы. «Основная причина успехов экономического либерализма» - пишет Кольм(Kolm), «заключается в том, что плохо функционирующие модели социального образца предостерегают от попыток реализовать альтернативный ему либеральный социализм. Такими примерами изобилует и Запад, И Восток, И Север и Юг».(6) В отсутствие иных успешных моделей и в эпоху провозглашаемой «деидеологизации» в Европе и Америке, современный либерализм оказался modus vivendi для бывших непримиримых соперников. Но не приходим ли мы таким образом к выводу, что закат всех прочих моделей и идеологий должен означать конец политики и ознаменовать наступление эпохи либерализма? 

 

Задолго до того, как чудо современного либерализма сделалось очевидным, многие учёные замечали, что перед либерализмом будет стоять проблема собственной легитимности, даже если его противники в лице социализма и фашизма чудесным образом исчезнут. Уже позже Серж-Кристоф Кольм отметил, что либерализм и социализм должны рассматриваться не в диалектической оппозиции, а скорее как взаимодополнение друг друга. Кольм пишет, что идеалы либерализма и марксизма почти совпадают, учитывая, что они оба основаны на ценностях свободы и совпадают практически во всех своих взглядах, кроме вопроса, который не так серьёзен с логической точки зрения, но на практике является в этом мире одним из важнейших: зарабатывание денег, место индивида и окружающих» (8) Некоторые исследователи даже выдвинули гипотезу, что либерализм это две стороны одного феномена, так как современный либерализм, с течением времени и без применения репрессий, смог достичь тех целей, которые не смог достичь марксистский социализм, применяя репрессивные методы. Но всё же разница между ними существует. 

 

Социалистические идеологии сейчас не просто боятся, что введение мер по организации свободного рынка могут означать конец социализма, дело в том, что социализм и либерализм в корне расходятся в определении равенства. Теоретически оба поддерживают конституционное, правовое, политическое и социальное равенство, но основное различие лежит в разнице взглядов на распределение экономических благ и привилегий и, соответственно, в различном подходе к экономическому равенству. В отличие от либерализма, социализм не удовлетворяется требованиями политического и социального равенства, а настаивает на равном распределении экономических благ. Маркс не раз критиковал либеральное определение равных прав и как-то сказал, что «эторавное право на самом деле неравные права за неравный труд. Это право не признаёт классовых различий, каждый человек – это просто работник, так же как и все остальные; но оно негласно признаёт индивидуальные таланты и, соответственно, считает индивидуальные навыки естественными привилегиями» (9). Только при высокой развитости коммунизма, после того как исчезнет субординация индивидов по капиталу, то есть когда исчезнут различия в оплате труда, только после этого исчезнут буржуазные права и общество поднимет знамя со словами «От каждого по способностям, каждому по потребностям» (10) 

 

Несмотря на эти различия, можно заявить, что в целом социалистические идеи всегда казались неизбежными спутниками и довесками либерализма. Как только либеральные идеи появились на сцене феодальной Европы, начали разгораться социалистические аппетиты – и эти аппетиты в результате оказалось невозможно удовлетворить. После того, как ранняя буржуазия укрепила своё положение, ликвидировав гильдии, феодальные корпорации и земельную аристократию, ей пришлось столкнуться с критиками, которые обвиняли её в душении политических свобод и экономического равенства, а также в превращении только получивших права крестьян в рабов на фабриках. В семнадцатом столетии, отмечает Ларкофф, буржуазные идеи свободы и равенства немедленно предоставили четвёртому сословию идеологическое оружие, что быстро выразилось в нескольких прото-социалистических революционных движениях (11). В этих обстоятельствах порочного равенства неудивительно, что для крестьян самым тяжёлым бременем было лицемерие буржуазии, провозглашавшие равные права пока боролись за низвержение аристократии, но, как только они пришли к власти, благоразумно отказавшиеся от дальнейших заявлений о равноправии. Дэвид Томпсон иронично заметил, что «многие из тех, кто готов до последнего вздоха защищать идеи свободы и равенства (как многие английские и французские либералы), с ужасом отшатнулись от идеи экономического эгалитаризма» (12). А Сорель указал, что в общем злоупотребление властью со стороны потомственной аристократии менее ранит ощущение справедливости у народа, чем злоупотребления плутократического режима»,(13) добавляя при этом: «ничто так не подрывает уважение к закону, как показная несправедливость, творимая авантюристами, которые стали настолько богаты, что могут покупать политиков» (14). 

 

Либеральные и социалистические революции набрали ход в восемнадцатом и девятнадцатом веках, в период великих революционных движений в Европе.  Либеральная революция 1789 года во Франции быстро сменилась социалистической якобинской революцией 1792 года, на смену «либеральному» Кондорсе пришёл «коммунист»Бабёф, а относительно бескровный переворот жирондистов сменился потоками крови якобитского террора и революции «санкюлотов» (15). Таким же образом, столетие спустя,  за Февральской революцией в России последовала быстрая октябрьская революция и социал-демократ Керенский сменился на коммуниста Ленина. Либерализм поглотил древнюю аристократию, ликвидировал средневековые торговые гильдии, изменил рабочих и, в свою очередь, был быстро вытеснен социализмом. Посему интересно наблюдать, как, после вековой борьбы с социализмом, либерализм сегодня показывает лучшие результаты, как в сфере экономики, так и в сфере этики, а марксистское кредо, похоже, стремится к своему закату. Но стал ли либерализм единственно приемлемой моделью для всех народов мира? Как выходит, что либерализм, воплощение гуманистического идеала и демократического духа, всегда создавал себе левых и правых врагов, хоть и появлявшихся по разным причинам? 

 

Свободный рынок: «религия» либерализма 

 

Либерализм может идти на многие идеологические «сделки» с иными идеологиями, но в одном он остаётся непоколебимым – защита свободного рынка и свободного обмена товарами и услугами. Вне всякого сомнения, либерализм не является идеологией, такой как прочие идеологии и, кроме того, он не стремится навязать абсолютное и единственное видение мира как постоянной дуалистической борьбы добра и зла, пролетариата и буржуазии, «избранных и неизбранных». Более того, в либеральных идеях нет того ярко выраженного telos (зд. – «стремления к цели»), так типичного для социалистических и фашистских идеологий. В отличие от других идеологий, либерализм в целом скептически относится к любой концентрации политической власти, так как в «усилении» политики и идеологического накала он склонен видеть авторитаризм и даже, как заявляют некоторые, тоталитаризм (16). Либерализм, судя по всему, лучше всего подходит для светских государств, которые Карл Шмитт иначе называет «минимальными государствами» (Minimalstaat) и stato neutral (нейтральными государствами)(17). Далее он говорит, что в обществе, где производство рационализировано, а взаимоотношения между людьми подвергаются постоянному овеществлению (Vergegenstandlichung), либерализм не может (или не желает) перенять то «стремление к власти», которое так часто бывает характерно для прочих идеологий. Кроме того, достаточно сложно представить себе, как такое общество может потребовать от своих граждан пожертвовать своим имуществом и жизнями во имя какого-либо политического или религиозного идеала (18). Свободный рынок рассматривается как «нейтральное поле» (Neutralgebiet), которое допускает минимум идеологических конфликтов, стремится к избавлению от всех политических конфликтов, утверждая, что все люди – рациональные существа, для которых поиск счастья надёжнее всего обеспечивается мирным преследованием экономических целей. В либеральном, индивидуалистическом обществе любое политическое убеждение рано или поздно уменьшается до «личного дела», главным судьёй которого является сам индивид. Теоретик марксизма Хабермас приходит к достаточно похожему выводу, когда говорит о том, что современные либеральные системы приняли негативный характер: «Политика направлена на урегулирование дисфункций и рисков, опасных для системы; иными словами, политика ориентируется не на воплощение практических целей, а на решение технологических вопросов» (19). Таким образом, рынок можно рассматривать как идеальную социальную модель, задача которой – ограничить политическую арену. Соответственно, любые возможные недостатки рынка в целом объясняются предположением о том, что «слишком много политики» препятствует свободному обмену товарами и услугами (20). 

 

Возможно, одно из самых циничных замечаний о либерализме и либеральном «фетише денег» принадлежит не Марксу, а Юлиусу Эволе (Julius Evola),который однажды написал: «В классической дилемме «кошелёк или жизнь» буржуа, парадоксальным образом, ответит: «Возьмите мою жизнь, но не трогайте деньги» (21). Но, несмотря на его подчёркнуто агностический и аполитичный характер, было бы неверно предполагать, что у либерализма нет «религиозных корней». На самом деле, многие авторы отмечали, что укоренение либерализма было наиболее успешным именно в тех странах, которые известны своей приверженностью библейскому монотеизму. Немецкий социолог Вернер Зобарт писал в нашем веке, что либеральные постулаты экономики и этики идут от иудейско-христианского права и что либералы воспринимают идеи коммерции, денег и «святой экономности» (“heilige Wirtschaftlichkeit”) как идеал, ведущий к духовному спасению (22). Позже французский антрополог Луи Дюмон (Louis Dumont) писал, что либеральный индивидуализм и экономизм это мирское воплощение иудейско-христианской веры, отмечая что «как религия была матерью политики, так и политика, в свою очередь, станет матерью экономики» (23). 

 

Таким образом – пишет Дюмон в своей книге «От Мандевиля до Маркса» (From Mandeville to Marx), - согласно либеральной теории, стремление человека к счастью стало всё более ассоциироваться с неограниченным стремлением к экономической активности. Замена человека как личности идеей о человеке как о социальном существе в современных государствах было вызвано иудео-христианскими идеями: «таким образом стал возможен переход от холистического социального порядка к политической системе, которая представляла собой надстройку на экономической основе».(24) Другими словами, идея о том, что индивид несёт ответственность перед Богом по прошествии длительного времени породила идею об индивиде и о том, что экономическая ответственность представляет собой краеугольный камень либерального общественного договора – такая идея совершенно отсутствует в первоначальных, традиционных обществах, организованных на основе национальной принадлежности.

 

Эмануэль Рэкмен (Emanuel Rackman) доказывает, что иудео-христианские религии сыграли важную роль в развитии этического либерализма в США: «Это был единственный источник, на который мог рассчитыватьТомас Пейн  при составлении «Декларации прав человека», которая была призвана поддержать основную идею Декларации независимости США о том, что все люди рождены равными. И эта же идея лежит в основе иудаизма» (26). Подобные идеи высказывает и Конвиц (Konvitz) в книге иудаизм и американская идея (Judaism and the American Idea), где он доказывает, что современная Америка во многом обязана священным текстам иудаизма» (27). Фейербах, Зомбарт, Вебер, Трёльч и другие учёные также говорили о том, что иудео-христианские идеи оказали значительное влияние на историческое развитие либерального капитализма. С другой стороны, наблюдая последние экономические успехи ряда азиатских стран Тихоокеанского региона, чья активная экспансия зачастую затмевает экономические достижения стран иудео-христианского наследия, не следует ставить знак равенства между экономическими успехами и иудео-христианским типом либерального общества. 

 

Равные экономические возможности или Возможность быть неравным? 

 

Сила либерализма и рыночной экономики состоит в том, что либеральные идеи позволяют всем людям развивать свои таланты так, как они сами считают нужным. Свободный рынок игнорирует любые иерархии и социальные различия, кроме различий, которые зависят от результата экономических сделок. Либералы считают, что все люди обладают равными экономическими возможностями и что, соответственно, каждый индивид, наилучшим образом использующий свои таланты и предпринимательские способности, собственноручно определяет свой социальный статус. Но критики либерализма часто возражают, что сама эта формула зависит от условий, по которым можно получить доступ к «экономическим возможностям». Джон Шаар (John Schaar) утверждает, что либерализм во многом превратил социальную арену в экономическую беговую дорожку и что эта формула должна звучать следующим образом: «всеобщее равенство возможностей для развития тех талантов, которые ценятся конкретными людьми в конкретное время» (28) По логике Шаара, прихоти рынка определяют, какие именно товары, услуги и человеческие таланты наиболее востребованы или лучше котируются на рынке, чем прочие, а индивиды, у которых нет таких талантов или услуг, будут испытывать острое чувство несправедливости . «Каждое общество» - продолжает Шаар, – поощряет одни таланты и отвергает другие. Согласно теории равных возможностей, реализовать себя и в полной мере раскрыть свои таланты могут только те люди, которые готовы делать то, чего от них требует общество» (29). Это означает, что наибольшее приятие у либерального общества вызывают те его члены, которые имеют общее происхождение и общую культуру. Тем не менее, современный либерализм пытается сломать национальные барьеры и декларирует превращение доселе однородных наций-государств в полиэтнические  и крайне неоднородные политические государства. Таким образом, успешное проведение экономической политики вызывает потенциальные конфликты и неудовлетворённость. 

 

Есть также мнение, что успех либерализма порождает собственные проблемы. Карл Маркс удачно заметил, что в обществе, где всё основано на предметах потребления, человек постепенно сам начинает относиться к себе как к предмету потребления. Средний индивид становится менее склонен руководствоваться собственными внутренними критериями, ценностями и интересами и, вместо этого, начинает чрезмерно фокусироваться на том, чтобы не оказаться на обочине экономической борьбы и всегда заботиться о том, чтобы его интересы соответствовали положению дел на рынке. Шаар считает, что такой подход в конечном итоге может иметь катастрофические последствия как для побеждённого, так и для победителя: «Победители быстро начинают считать себя выше, чем обычные люди, а неудачники практически обречены считать себя недолюдьми» (30). Под действием психологического давления, вызванного непрерывной экономической борьбой, и охваченные страхом того, что они могут выбыть из игры, множество людей, чьи интересы и склад мыслей не соответствуют текущему спросу рынка, могут прийти к чувству разочарования, ревности и неполноценности. Многие из них принимают экономическую игру, но многие мало-помалу приходят к выводу, что либеральная формула «все люди равны» в действительности относится лишь к тем, кто наиболее успешен в экономическом плане.Мюррей Милнер (Murray Milner), чьи изыскания согласуются с наблюдениями Шаара, замечает, что при таких условиях теория о равных возможностях создаёт психологическое чувство незащищённости, вне зависимости от материального достатка общества. «Подчёркивание равенства возможностей неизбежно приводит к нестабильности основы общества и к размытости и нестабильности положения индивида в таком обществе» (31). Бесконечная борьба за богатство и стабильность, у которой, казалось бы, нет границ, может привести к отрицательным результатам, особенно когда общество переживает неожиданные экономические трудности. Энтони Флю  (Antony Flew) в сходной манере замечает, что «соревнование, в котором успех любого из участников в равной степени вероятен, это ставка на удачу и лотерея, а не настоящее соревнование» (32). По Милнеру, такая экономическая игра утомительна и непредсказуема и «при долгом продолжении» может привести к истощению и упадку» (33). 

 

Множество других современных авторов также полагают, что главная угроза либерализму исходит от постоянного повышения уровня благосостояния вследствие собственных экономических успехов либерализма. Двое французских учёных, Жульен Фрён (Julien Freund) и Клод Полин (Claude Polin) в своей недавней работе делают вывод, что значительная экспансия либерализма, вызвавшая значительное увеличение благосостояния, неизбежно приводит к возникновению новых экономических и материальных потребностей, которые постоянно требуют нового материального удовлетворения. Таким образом, после того, как общество неизбежно достигнет некоторого уровня материального роста, даже незначительный экономический кризис приведёт к ощутимому падению уровня жизни и вызовет социальную неудовлетворённость и, возможно, политические волнения. 

 

Рассматривая вопрос с другой стороны, Полин замечает, что либерализм, в соответствие с почитаемой теорией "прав человека" очень часто склонен рассматривать человека как совершенный и окончательный вид, не нуждающийся в дальнейшем развитии и потребности которого можно рационально предсказать и удовлетворить. Ведомый неутолимым желанием изменять окружающую действительность для улучшения собственных условий, человек в условиях либерализма склонен полагать, что единственный для него способ добиться счастья - поставить материальное благосостояние и индивидуализм над всеми остальными целями (34). В действительности, если "идеология потребностей" стала неписаным критерием прогресса в либерализме, то материальные потребности современных неупорядоченных масс необходимо все время "откладывать", так как их невозможно полностью удовлетворить.(35) Кроме того, любое общество, возлагающее чрезмерные надежды на целительную силу экономики, со временем начнёт рассматривать свободу только лишь как экономическую свободу, а пользу - лишь как экономическую пользу. Таким образом, "коммерческая цивилизация" (civilization marchande), как её называет Полин, неизбежно становится гедонистической цивилизацией, ищущей удовольствий и себялюбия. Эти мысли также близки к позиции Жульена Фрёна, который рассматривает либерализм как общество невозможных потребностей и неутолимых желаний. От отмечает, что "похоже, ненасытность и излишество не то же самое что удовлетворённость, так как они порождают собой новую неудовлетворённость" (36). Вместо того, чтобы рационально удовлетворить все человеческие потребности, либеральное общество постоянно порождает новые потребности, которые, в свою очередь, также вызывают новые потребности. Все выглядит так - говорит Фрён, как если бы сытому человеку требовалось бы больше еды, чем тем, кто не доедает. Иными словами, излишество создаёт своего рода голод, как если бы нужда и голод становились человеческими потребностями”.(37) Иногда даже создаётся впечатление, что либеральное общество намеренно пытается создать новые потребности, обычно непредсказуемые, а часто и странные. Фрён делает вывод, что "чем более рационализация производственных средств увеличивает количество доступных благ, тем больше развиваются потребности, доходя в своём развитии до иррациональности”(38). 

 

Такое мнение подразумевает, что развитие либерализма, с постоянным созданием новых непредсказуемых потребностей, в результате угрожает философским основам того самого рационализма, на который изначально опиралось либеральное общество. Поэтому идеологам социализма часто не откажешь в убедительности, когда они говорят, что, раз уж либерализм оказался не в состоянии обеспечить равенство благосостояния, то коммунизм, по крайней мере, обеспечивает равенство в умеренности! 

 

Заключение: От раздробленного общества - к тоталитарной системе 

 

Британский империалист Сесиль Родс однажды воскликнул: "я бы захватывал и планеты, если бы мог!" Идея вполне в духе Прометея, вполне достойная закалённых героев Джека Лондона или героев-дельцов Бальзака- но работает ли она в мире, где старая капиталистическая гвардия, по выражению Шумпетера, становится вымирающим видом? (39). 

 

Еще предстоит выяснить, какая судьба ожидает одиссею либерализма в обществе, где соседствуют люди, добившиеся успеха на экономическом поприще, с теми, кто отстаёт от них по экономическим достижениям, а эгалитаристские принципы либерализма препятствуют развитию моральной системы, могущей оправдать такие иерархические различия, что наблюдалось в средневековом европейском обществе. Оставив в стороне пророчества об упадке западной цивилизации, приходится признать, что легче создать равенство в экономической умеренности, чем равенство в богатстве. Социалистические общества могут похвастаться большим равенством в своей умеренности. Но либеральные общества, особенно в последние десять лет, проходили постоянное искушение нелегким выбором; с одной стороны, их усилия по развитию рынка для создания более конкурентной экономике практически неизбежно приводили к маргинализаии определенных своев общества. С другой стороны, их попытки создать более равный уровень благосостояния, как правило, приводили к замедлению экономического развития и угрожающему увеличению уровня бюрократического контроля. Как мы уже указывали выше, либеральная демократия основывается на принципах "нейтрального государства" и свободного рынка как на лучшей защите против радикальных политических идеологий и на том, что, как говорил Монтескьё, коммерция "смягчает нравы". Кроме того, в результате либеральной устремленности к расширению рынков в мировом масштабе и, соответственно, к уменьшению или искоренению всех форм национального протекционизма по отношению к торговле, потокам капитала или даже трудовых ресурсов, работник часто оказывается в непонятной, быстро меняющейся международной среде, которая весьма отличается от защищенного локального общества, которое было знакомо ему с детства. 

 

Этот пародокс либерализма очень хорошо описал проницательный немецкий исследователь Макс Шелер (Max Scheler), которому выпала возможность наблюдать неустойчивое развитие либерализма, сначала во времена Вильгельма, а потом в Веймарской Республике. Он заметил, что либерализм постоянно создаёт себе врагов, как правого так и левого политического крыла: в лагере левых он создаёт себе врагов среди тех, кто видит в либерализме угрозу правам человека, а в правом - среди тех, кто наблюдает в либерализме угрозу естественному, традиционному обществу. “Таким образом,” - пишет Шелер - "образуется серьёзная неприязнь в нашем обществе, где равные политические и прочие права, то есть признанные идеи социального равенства, соседствуют с огромными различиями в количестве реальной власти, реальной собственности и реального образования. В обществе, где каждый имеет "право" сравнить себя с любым, но где на самом деле каждый не может сравнить себя ни с кем”(40). Как писал Дюмон, в традиционном обществе такие идеи не могли развиться в той же мере, потому что большинство людей были крепко привязаны к своему сообществу и социальному статусу, которым наделило их общество. Индия, скажем, представляет собой хрестоматийный пример страны, во многом сохранившей традиционный общественный уклад, по крайней мере в небольших городах и сёлах, несмотря на негативное влияние, вызванное увеличением населения и постоянным конфликтом между социалистическим правительством и либерализмом растущего сектора индустриальной экономики. Напротив, существование современного либерализма на куда более индустриально развитом Западае, кажется, во многом зависит от способности либерализма постоянно "опережать себя" в экономическом плане. 

 

Необходимость постоянной и быстрой экономической экспансии несёт в себе зерна социальной и культурной дезорганизации, и именно эта потеря "корней" обеспечивает притягательность для радикальных идеологий. Действительно, как неконтролируемый рост может успокоить радикальных поборников прав человека, стандартный лозунг которых состоит в недопустимости того, чтобы кто-то был победителем, а кто-то неудачником? Перед лицом постоянной рыночной экспансии отчуждённый и лишённый корней индивид в обществе, где основной оценкой является материальное благосостояние, может столкнуться с искушением пожертвовать свободой ради экономической стабильности. Неубедительно звучит и заявление о том, что либеральные общества, обрекая людей на материальную взаимозависимость, всегда смогут выполнять "общественный договор", на котором основано их существование Экономическая прибыль, возможно, действительно надёжная опора, но у неё нет той эмоциональной силы, которая толкает людей на самопожертвование в тяжёлой ситуации, как та сила, на которую часто могли положиться государства-нации с прочными семейными ценностями. 

 

Скорее всего, поставив людей исключительно в экономическую зависимость друг от друга и уничтожив более традиционные связи родства и патриотизма, современный либерализм придет к созданию общества, где в тяжёлые времена каждый будет стремиться перекупить, перехитрить и обойти прочих, расчищая таким образом поле для "террора всех против всех" и готовя почву для возникновения новых тоталитарных систем. Иными словами, дух тоталитаризма возникает, когда экономическая активность затмевает собой все прочие виды социального существования и когда "индивид перестаёт быть отцом, спортсменом, верующим, другом, читателем, приличным человеком - и становится лишь субъектом экономической деятельности”(41). Уменьшая значение духовных качеств и повышая статус экономической деятельности, либерализм фактически конфликтует с собственными принципами свободы личности, существенно облегчая возникновение тоталитарных течений. Можно сделать вывод, что пока экономические ценности оставались на втором плане по отношению к неэкономическим идеалам, у индивида имелось хоть какое-то чувство защищённости, вне зависимости от того, что его жизнь часто была, в экономическом плане, более несчастной. А последующее возникновение анонимного рынка, которым управляет такая же анонимная невидимая рука, в анонимном обществе, человек, как однажды выразился Ханна Арендт, человек стал испытывать чувство оторванности от своих корней и социальной ничтожности (42). Как мы можем судить по опыту доиндустриальных и традиционных обществ, бедность не обязательно является движущей силой революции. К революции скорее склонны те, в ком бедность сочетается с сознанием утраченного самоопределения и чувством экзистенциальной незащищённости. По этой причине современные либеральные западные экономики должны постоянно направлять все усилия на продолжение экономического чуда. Так как экономический успех стал главным мерилом морали, а национальные чувства были объявлены устаревшими, любые экономические трудности немедленно вызывают глубокое неудовлетворение у тех, кому приходится сталкиваться с бедностью; они становятся предрасположены к тому самому чувству "отчуждённости", на котором были основаны все прошлые успехи социализма марксистского толка. 

 

Таким образом, нельзя исключать возможности того, что современное либеральное общество может в будущем столкнуться с серьёзными трудностями, если оно окажется не в состоянии обеспечить постоянный экономический рост, особенно если оно продолжит уничтожать институт семьи (делая, например, невыгодными браки с помощью налоговой системы, которая поощряет крайний индивидуализм) и уничтожать национальные объединения ради создания единого международного рынка, которому неизбежно сопутствует космополитизм. Любые затруднения мировой экономики, которая уже и так находится под давлением из-за увеличения численности населения стран третьего мира, могут привести в некоторых странах к возвращению тоталитаризма правого толка, но более вероятно, что в международном сообществе новый тоталитаризм будущего придёт с левого крыла в виде возрождения "социалистического эксперимента", обещая экономическую прибыль населению, которое учили, что экономические ценности - это единственно значимые ценности. Именно потому что "рабочие мира" станут рассматривать себя как отчуждённый международный пролетариат, они скорее будут склоняться к международному социалистическому тоталитаризму, чем у другим видам экстремальных политических идеологий.

 

NOTES

1. Michael Beaud, A History of Capitalism 1500-1980(Paris: New York: Monthly Review Press, 1983), p. 80.

2. Francois Perroux, Le capitalisme (Paris: PUF, 1960), p. 31.

3. Ernst Topitsch “Dialektik – politische Wunderwaffe?,”Die Grundlage des Spatmarxismus, edited by E. Topitsch, Rudiger Proske, Hans Eysenck et al., (Stuttgart: Verlag Bonn Aktuell GMBH), p. 74.

4. Georges Sorel, Les illusions du progres (Paris: Marcel Riviere, 1947), p. 50.

5. Francois-Bernard Huyghe, La Soft-ideologie (Paris: Laffont, 1988). See also, Jean Baudrillard, La Gauche divine (Paris: Laffont, 1985). For an interesting polemics concerning the “treason of former socialists clerics who converted to liberalism,” see Guy Hocquenghem, Lettre ouverte a ceux qui sont passes du col Mao au Rotary(Paris: Albin Michel, 1986).

6. Serge-Christophe Kolm. Le liberalisme moderne (Paris: PUF, 1984), p. 11.

7. Carl Schmitt, Die geistegeschichtliche Lage des heutigen Parlametatarismus (Munchen and Leipzig: Verlag von Duncker and Humblot, 1926), p. 23.

8. Kolm, op. cit., p. 96.

9. Karl Marx, Kritik des Gothaer Programms (Zurich: Ring Verlag A.G., 1934), p. 10.

10. Ibid. , p. 11.

11. Sanford Lakoff, “Christianity and Equality,” Equality,edited by J. Roland Pennock and J. W. Chapmann, (New York: Atherton Press, 1967), pp. 128-130.

12. David Thomson, Equality (Cambridge: University Press, 1949), p. 79. 13. Sorel, op. cit., p. 297.

14. Loc. cit.

15. Theodore von Sosnosky, Die rote Dreifaltikeit(Einsiedeln: Verlaganstalt Benziger and Co., 1931).

16. cf. Raymond Aron, Democracy and Totalitarianism(New York: Frederick A. Praeger Publishers, 1969), p. 194 and passim.

17. Carl Schmitt, Der Begriff des Politischen (Munchen and Leipzig: Verlag von Duncker and Humblot, 1932), p. 76 and passim.

18. Ibid. , p. 36.

19. Jurgen Habermas Technik and Wissenschaft als Ideologie (Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1968), p. 77.

20. Alain de Benoist, Die entscheidenden Jahre, “In der kaufmannisch-merkantilen Gesellschaftsform geht das Politische ein,”(Tubingen: Grabert Verlag, 1982), p. 34.

21. Julius Evola, “Proces de la bourgeoisie,” Essais politiques (Paris: edition Pardes, 1988), p. 212. First published in La vita italiana, ”Processo alla borghesia,” XXV1II, nr. 324 (March 1940): 259-268.

22. Werner Sombart, Der Bourgeois, cf. “Die heilige Wirtschaftlichkeit”; (Munchen and Leipzig: Verlag von Duncker and Humblot, 1923), pp. 137-160.

23. Louis Dumont, From Mandeville to Marx, The Genesis and Triumph of Economic Ideology (Chicago: The University of Chicago Press, 1977), p.16.

24. Ibid., p. 59.

25. cf. L. Dumont, Essays on Individualism (Chicago:The University of Chicago Press, 1986).

26. Emanuel Rackman, “Judaism and Equality;’ Equality,edited by J. Roland Pennock and John W. Chapman (New York: Atherton Press, 1967), p. 155.

27. Milton Konvitz, Judaism and the American Idea(Ithaca and London: Cornell University Press, 1978). Also German jurist Georg Jellinek argues in Die Erklarung der Menschen-and Burgerrechte (Leipzig: Duncker and Humbolt, 1904), p. 46, that “the idea to establish legally the unalienable, inherent, and sacred rights of individuals, is not of political but religious origin.”

28. John Schaar, “Equality of Opportunity and Beyond,” inEquality, op. cit. , 230.

29. Ibid., p. 236.

30. Ibid., p. 235.

31. Murray Milner, The Illusion of Equality (Washington and London: Jossey-Bass Inc. Publishers, 1972), p. 10.

32. Antony Flew, The Politics of Procrustes (New York: Promethean Books, 1981), p. 111.

33. Milner, op. cit., p. 11.

34. Claude Polin, Le liberalisme, espoir ou peril (Paris: Table ronde, 1984), p. 211.

35. Ibid. p. 213.

36. Julien Freund, Politique, Impolitique (Paris: ed. Sirey, 1987), p. 336. Also in its entirety, “Theorie des besoins,” pp. 319-353.

37. Loc. cit.

38. Ibid., p. 336-337.

39. Joseph Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper and Row, 1975), p. 165 and passim.

40. Max Scheler, Das Ressentiment im Aufbau der Moralen (Abhandlungen and Aufsazte) (Leipzig: Verlag der weissen Bucher, 1915), p. 58.

41. Claude Polin, Le totalitarisme (Paris: PUF, 1982), p.123. See also Guillaume Faye, Contre l’economisme(Paris: ed. le Labyrinthe, 1982).

42. Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism (New York: Meridian Book, 1958), p. 478.