Набоков ницшеанец: педомания и геополитика

«Нам не дано предугадать,

Как наше слово отзовётся ...»

Ф. И. Тютчев

Чем созидатель должен пожертвовать ради известности? Как надлежит поддерживать творческую активность, некогда сравниваемую грекоязыкими варварами с атлетической подготовкой¹? Но главное, какова тактика спасения писателя, чья посмертная судьба оказалась в лапах идеологов-ортодоксов определённого периода? На эти вопросы призван ответить данный отрывок моего будущего труда.

Отшумели вопли карьеристов по случаю 120-летия со дня рождения Владимира Набокова. Настал момент вернуть свободу набоковскому наследию, тотально несоответствующему меркам лож многочисленных университетских прокрустов, уже не одно десятилетие истязающих литератора для его «нормализации» – придачи рекламной приглядности ради выгодной продажи Набокова, жертвы неотроцкистских доктринальных измывательств. И не кто иной, как сам Набоков на пути к успеху американского писателя заклал собственное прошлое русского творца-ницшеанца², такова причина того, что в послевоенную пору его неполиткорректное мировоззрение прорывалось лишь в строго завуалированном виде³. Ведь провозгласить себя принципиальным последователем Ницше в США 40-х годов было чревато не только разрывом с туземными издателями, но даже невозможностью натурализации, в процессе которой требуется перманентное восхваление демократии; а почти полувековой Набоков – «бесплотный пленник» с нансеновским паспортом вряд ли мог долго довольствоваться участью апатрида. Так, например, если Фридриху Ницше, как всякому уважающему себя эллинисту и читателю Платона («Φέρε δή, τίς τρόπος τυραννίδος, ώ φίλε έταίρε, γίγνεται; ότι μεν γαρ έκ δημοκρατίας μεταβάλλει σχεδόν δηλον»⁴), демократия представляется общественным источником тиранической деградации человека («Die Gesammt-Entartung des Menschen ...»⁵), то и Набоков, в своём псевдоавтобиографическом романе, завершённом буквально за несколько лет до переселения в США, выражает презрение к демократии, следуя своему немецкоязычному воспитателю: «Вообще, я бы завтра же бросил эту тяжкую, как головная боль, страну (…) где из тумана какой-то скучнейшей демократической мокрόты, – тоже фальшивой, – торчат всё те же сапоги и каска ...»⁶. Желудок (а именно этот орган воплощает для всякого ницшеанца дух⁷) беженца-ницшеанца 30-х годов инстинктивно отторгает демократию, и Набоков не находит нужным скрывать свою физиологическую реакцию от читателей Современных записок.

Но вот приходит время благоденствия, а значит и многоязыких переводов Дара, чьи отрывки уже становятся нежелательными литератору–карьеристу, гражданину Североамериканских Соединённых Штатов. А потому, хоть шестидесятидвухлетний⁸ пурист Набоков, проживая в Монтрё (постоянно совершенствуясь во французском языке – наречии знакомом ему с детства) не мог не заметить сознательной ошибки переводчика, переиначившего опасную для парижского издателя «мокрόту» («vomissures», сказал бы Рембо) в куда более нейтральную «мокротý» («D’une manière générale, j’abandonnerais ce pays demain – opprimant comme un mal de tête – où l’on a toujours la même botte et le même casque crevant la brume de la plus monotone des humidités(SIC) démocratiques…»⁹), он допускает насилие над своим собственным текстом. Пополнение банковского счёта частенько становится Набокову важнее созидания! Стоит подчеркнуть, Набоков переводчикам не доверял, тщательнейшим образом вычитывая в особенности англо-французские версии своих книг: «Cette chanson a été adaptée en français par l’auteur …»¹⁰, – и биографы предоставляют немало примеров поэтического абсолютизма Набокова. Однако писателю известно: малейшее прегрешение перед завезённой в Европу из Нового Света религией «толерантности», одной из догм коей является «демократия», может стоить ему — как автору этих строк! — ссылки в издательско-журнальное Чистилище, и потому, несмотря на свои творческие заслуги, предпочитает не рисковать, проглядев ошибку «Галлимара».

Не умолчу я и о главном грехе Набокова: недавнее «Дело Джеффри Эпштейна» (публичная трепанация внутренностей Deep state, ставшая табу в континентальной Европе) наконец раскрывает какой конкретно «части от части Зла» заложил свою душу Набоков ради гонораров и славы: устанавливавшемуся после Второй мировой войны глобализму требовался осколок традиционного мира (отпрыск древней русско-германской аристократии, потомок Набоковых-Корфов), который бы ввёл через чёрный ход в мировую литературу тезисы шарлатана Альфреда Кинси, тем самым заложив педоманскую взрывчатку под психические устои человечества — нормальную семью. Личный боинг столь удачно «стёртого» «системой» миллиардера-педомана Эпштейна, окрещённый журналистами «Лолита-экспресс», идеально символизирует ту геополитическую цель, коей послужил набоковский талант.

Далеки те времена, когда Набоков, идя на риск, сталкивал в бездну, по совету Заратустры¹¹, идолов «либеральной интеллигенции» своей эпохи. Тогда речь шла вовсе не о педоманской псевдо-агрессии Лолиты, – квази единодушно поддержанной истеблишментом 50-х, – а о нескрываемом имморализме 30-х, отлично понятом современниками: конечно, Набоков не доходит по получения стипендии от Муссолини, или радиотрансляции своего восхищения Гитлером, как автор Христа и Антихриста. Однако он осмеливается не только на «волевую субстанцию»¹², почерпнутую из дискурсов канцлера недавно покинутого Рейха, но даже характеризует вождя немцев термином, где столь мало личной ненависти, «бедным Адольфом»¹³, и впридачу именует свой рассказ Ultima Thule, воспроизводя название оккультного общества, растворившегося в Третьей Германской Империи, наделив её своей Weltanschauung. Вспомним, Набоков – преемник той позабытой неманихейской par excellence эпохи, когда этническое или же идеологическое противостояние никоим образом не воздвигало творческих барьеров, и когда, например, еврей Марсель Пруст мог получить Гонкуровскую премию исключительно благодаря поддержке одного из лидеров откровенно антисемитской Action Française – Леона Доде. Так что факт женитьбы Набокова на еврейке и рождения от неё сына (которому до Пруста было далеко!) вовсе не противоречит эклектическому мировоззрению этого литератора ницшеанца. К тому же Набокову – автору четвёртой, подвергнутой Современными записками цензуре, главы Дара, – известно: минуя стадию разрушения устоев, таланту не превратиться в гения, ибо он всегда пребудет скован слишком человеческими кандалами тех, чьё мнение он некогда не осмелился попрать. Но однажды надсмеявшись над табу, созидатель до смерти осполнен преступного пламени. И чем опаснее для него самого его же собственное насилие – сиречь, чем суровее кара, грозящая грешникам его разряда, – тем более чудовищным потенциалом обладает сотворённое им. Так эллинские мореходы, не брезговавшие и пиратством, верили в возможность достижения земель «экстремальной философии», ещё точнее: крайняя мудрость сокрыта в местах, где не ступала нога человека, и далее коих путь невозможен.

Обо всём этом лучше не упоминать, принимая коллективное участие в покладистой продаже набоковских произведений, рекламируя их в прессе и её филиале – Университете. Так, ещё при жизни Владимира Набокова заключается журналистско-профессорский пакт, согласно которому писателя представляют идеальным воплощением «толерантности»: неназванного не существует, и на конференции с книжными салонами, при всеобщем восхищении его платьем, выводят голого Solus Rex – Набокова «демократа», «антирасиста», «ненавистника нацизма». Когда же, с июля 1977 года, гонорары автора Дара и Лолиты оказываются в руках его наследника, теперь усопшего Дмитрия, известного в пассивного Романдии содомита, политкорректный терроризм достигает своего акме. С этого момента всякое отклонение от «генерально-коммерческой линии» каралось наклеиванием – от лица усопшего Владимира Набокова! («I know what the Nabokov Estate is doing or not doing, because I AM the Nabokov Estate.»¹⁴) – ярлыка «фашизма»¹⁵, означавшего вовсе не принадлежность к итальянскому политическому футуризму, но неприятие участия в групповой рекламе продаваемого педоманского товара. Всякий отказавшийся стать сидельцем в лавке «набоковедения» провозглашался, натурально, первейшим врагом самого Владимира Набокова: «No. 1 annihilator of Vladimir Nabokov.»¹⁶.

Впредь каждая неугодная цитата Набокова, наносившая ущерб торговле, подвергалась нещадной цензуре замалчиваением её в университетских публикациях и газетных статьях. А учёный, даже в наши дни осмеливающийся посвящать труды некупеческому набоковедению, становится жертвой клеветы членов нетроцкистских профсоюзов, тесно сотрудничающих с выдрессированными «исследователями» Набокова, рефлекторно не выносившего современную форму александрийской культуры («Я презираю коммунистическую веру как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное „я”, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства.»¹⁷): «La thèse en a gardé les caractéristiques, notamment une forte subjectivité et l’implication personnelle de l’auteur [A. Livry] dans le débat, ou plutôt le combat qui oppose, selon lui, Nabokov/Nietzsche et la "légion" des "graphomanes socratiques" (lesquels sont accusés de toutes les médiocrités, à commencer par le démocratisme).»¹⁸.

Так как же расковать Набокова от цепей «специалистов» – прямых наследников злейших недругов писателя, противоборствуя коим тот создал свой стиль и большинство образов?

Во-первых, следует предоставить сократическим диалектикам свободу самоуничтожения – дело, с которым они, увлечённые погоней за прибылью и, как писал Марк Аврелий, «вербальными аплодисментами», великолепно справляются в процессе своего бесцельного существования: публикация черновиков Лауры тому прекрасный пример. Напомню, в конце 2003 года будущий «Набоков ницшеанец» был объявлен среди функционеров набоковедения сюжетом non gratum («…"Nabokov nietsheanets" Livry is trumpeting is a rehashed old term paper.»¹⁹); более того, тщательное сокрытие писателем своего ницшеанства стало гарантией стабильного товарооборота набоковских текстов для университетских служащих, не владеющих во всех тонкостях русским, английским и французским языками, необходимыми любому набоковеду, а также для функционеров ВУЗов, избавивших себя от вчитывания в Ницше по-немецки с неизбежным разбором греческих текстов в оригинале: «набоковедам»-коммерсантам позволялось низводить до своего уровня сверхсложного автора: Др. Анатолий Ливри, «Фридрих Ницше: о больной душе отребья» c последующей статьёй « Nietzsche, la Russie et l'Allemagne : une catastrophe spirituelle et académique » in Proceedings of the Academy of DNA Genealogy, Boston-Moscow-Tsukuba, Volume 12, N° 6 June 2019, сс. 1133-1161, 1168–1173. Но вот появляется Лаура, чьей публикацией Дмитрий Набоков преступно приподнял завесу созидания, являющегося кропотливым ремеслом, зодчеством, цель коего замаскировать святое, сделать его недоступным ленивому взору праздношатающегося дерптского структуралиста. И в параграфе 133 Лауры мы находим улику тщательных ницшеанских изысканий Набокова, переписывающего по-английски притчи Заратустры: «Искусство самоубоя. (Литературное приложение к «Таймс», 16.1.76). „Ницше полагал, что человек чистой воли… должен признавать, что ему положено умирать в положенное время”.»²⁰. Вся эта тактика засекречивания информации ради передачи её избранному исследователю будущего ни в коем случае не должна была оказаться на виду у непосвящённых, а моим трудам о «Набокове ницшеанце» предназначалось вечно подвергаться нападкам университетской черни (и я бы предпочёл это!), находившейся в услужении у того же Дмитрия Набокова, которому, однако, перед смертью ... вдруг понадобились деньги: «Le diable porte pierre», говорят франкоязычные ценители комической теологии.

Но и на этом предательстве бизнес-стратегии «набоковедения» не завершается ужас псевдоакадемического подёнщика. Ведь те же напечатанные черновики открывают нам, что Набоков, за полтора года до смерти вспоминая слова своего учителя Ницше («Stirb zur rechten Zeit: also lehrt es Zarathustra.»²¹), интересовался собратом по перу, Юкио Мишимой, завершившим жизнь реальным воспроизведением «Пролога» Заратустры вкупе с попыткой монархического переворота через возвращение императору реальной власти. В шестьдесят первой сноске Лауры мы находим: «Цитата из «Этикета смерти», обстоятельного разбора Роджером Скрутоном книги Ивана Морриса «Трагические герои в истории Японии». В этой статье, которую Набоков, очевидно, внимательно прочитал (следующий абзац тоже основан на цитате оттуда), идет речь о японском культе самоубийства при личном поражении, причем отдельно разсматривается ритуальное самоубийство Мишимы (см. прим. 23).»²². Другими словами, Владимир Набоков, легкомысленно презрев будущие доходы сына, позволяет себе вдохновение судьбой японского ницшеанца, автора драмы Мой друг Гитлер, которую другие купцы от литературы не знали как продать, покуда не провозгласили сценический дифирамб во славу Эрнста Рёма, «антифашистской пьесой». Я побрезговал подарком Дмитрия Набокова, принципиально отказавшись эксплуатировать в моей докторской диссератции кощунственно выпотрошенную сыном душу Владимира Набокова – содержание его созидательного желудка.

Однако, пассивное ожидание очередных quiproquo набоковедения, ведущих к самоуничтожению сократической культуры, явно недостаточно. И кому-то надлежит пожертвовать собой, возможно осмелившись пройти по стезе титанического разрушения много дальше изучаемого автора, дабы увлечь грядущие поколения профессионалов-читателей, – как есть солдаты элитных спецподразделений, – на реконкисту писательской свободы, которую post-mortem ожидает не один Набоков.