"Люди Традиции" Джордж Макдональд

Гилберт Кит Честертон - "Джордж Макдональд"

Перевод с английского и примечания М.В. Медоварова

От редакции. Познакомив читателей с очерками Честертона о пяти «людях Традиции» и их ценностях, «Геополитика» не может оставить в стороне шестую фигуру. Разговор о великих шотландцах Карлейле, Стивенсоне, Рёскине логично завершить фигурой Джорджа Макдональда. Честертон посвятил ему сразу два очерка. Его первое эссе о Макдональде было написано еще в 1901 году и доступно в переводе Ольги Лукмановой в Сети (https://vk.com/topic-39236197_26907810). Второй очерк представляет собой предисловие Честертона к книге, написанной сыном Макдональда о его отце. Яркое сравнение Карлейля и Макдональда в отношении их роли в подрыве кальвинизма и восстановлении традиционного мировоззрения, а также важные экскурсы в область традиционной метафизики делают необходимым публикацию данного предисловия вместе с обширным комментарием и послесловием переводчика, которые были опубликованы с сокращениями в «Трудах Нижегородской духовной семинарии» (Вып. 15. 2017. С. 167-178).

Предисловие к книге Гревилла Макдональда «Джордж Макдональд и его жена»

Некоторые журналы проводят симпозиумы (я буду называть их «симпозиумами», если мне будет позволено называть две отдельные коллекции в Южном Кенсингтоне «музеями»), на которых участников просят назвать «книги, которых повлияли на меня», или строки «гимнов, которые помогли мне». Как правило, это не очень реалистичный процесс, поскольку наш разум, по большей части, представляет собой обширную некаталогизированную библиотеку; а для человека сфотографироваться с книгой в руке обычно значит в лучшем случае то, что он выбрал ее наугад, а в худшем – что он позирует, чтобы произвести эффект. Но в определенном, более узком смысле я действительно могу свидетельствовать о книге, которая произвела перемену во всем моем существовании, помогла мне с самого начала увидеть вещи определенным образом; это новое видение было такой же настоящей революцией, как изменение религиозной принадлежности, которое, в сущности, только что было увенчано и подтверждено [1]. Из всех рассказов, которые я читал, включая даже все повести того же самого писателя, этот остается самым реальным, самым реалистичным в точном смысле этого слова – наиболее похожим на жизнь. Рассказ называется «Принцесса и гоблин» [2], а его автору Джорджу Макдональду и посвящена рассматриваемая книга.

Когда я говорю, что этот рассказ подобен самой жизни, вот что я имею в виду. В нем повествуется о маленькой принцессе, живущей в замке в горах, под которые постоянно делают подкопы, если так можно выразиться, подземные демоны, иногда проходящие через погреба. Принцесса взбирается по замковой лестнице в детскую и другие комнаты; но иногда ступени приводят ее не в обычные помещения, а в новую комнату, которую она раньше никогда не видела и не может найти в другой раз. Там сидит ее добрая прапрабабушка, что-то вроде феи-крестной [3], она постоянно прядет и произносит слова утешения и воодушевления. Когда я прочитал эту сказку ребенком, я почувствовал, что всё это происходило в настоящем человеческом доме, не обязательно непохожем на тот дом, в котором я жил, также со ступеньками, комнатами и погребами.

Вот чем отличалась эта сказка от многих других сказок; более того, в ней была философия, отличная от многих других философий. Я всегда чувствовал недостаточность идеала Прогресса, даже той лучшей его разновидности, которую мы встречаем в «The Pilgrim’s Progress» [4]. Едва ли это предполагает, как близки лучшее и худшее к нам с самого начала; возможно, даже, в первую очередь. И хотя, как всякий человек в здравом уме, я ценю и чту обычную сказку о третьем сыне мельника, которые отправился на поиски своей удачи (образец, которому следовал сам Макдональд в сказке-продолжении под названием «Принцесса и Курди»), само предположение о странствии в далекую волшебную страну, которая является душой сказки, не позволяет ей достигнуть особенной цели – превратить все обыкновенные ступеньки, двери и окна в магические.

Доктор Гревилл Макдональд в своих исключительно интересных воспоминаниях об отце, я думаю, упомянул кое-где о своем ощущении странного символизма лестницы. Другой повторяющийся образ в романах Макдональда – большая белая лошадь: одна была у отца принцессы, а вторая встречается в сказке «За спиной Северного Ветра» [5]. Вплоть до сего дня я никогда не видел большую белую лошадь на улице, не испытав при этом внезапного чувства неописуемого. Но сейчас я говорю о том, что можно многозначительно назвать присутствием домашних богов – и домашних гоблинов. А картина жизни в рассматриваемой сказке, притче не только правдивее, чем образ путешествия в «Путешествии паломника», но даже правдивее простого описания осады в «Священной войне» [6]. Есть нечто не только воображаемое, но и подлинное правдивое в мысли о гоблинах, которые живут под домом и способны взять его в осаду из погребов. Когда появляются злые существа, осаждающие нас, они появляются не извне, а изнутри. Как бы то ни было, этот простой образ дома – нашего дома, который мы по-настоящему любим именно как наш дом, но о котором мы едва ли знаем лучшее или худшее и всегда должны ждать первого и быть начеку насчет второго – этот образ навсегда остался в моей памяти как что-то исключительно твердое и неопровержимое; и это скорее было подтверждено, чем исправлено, когда я дал более определенное имя леди, глядящей на нас из башенки, и, может быть, когда я принял более практический взгляд на гоблинов под полом. С тех пор, как я впервые прочитал эту повесть, к нашим коллегам из Германии прилетело около пяти альтернативных философий Вселенной, пронесшихся по миру как восточный ветер. Но для меня замок всё еще стоит в горах, а свет в его башне еще не погас.

Все остальные рассказы Джорджа Макдональда, интересные и наводящие на мысли по-своему, кажутся иллюстрациями и даже перелицовками этой сказки. Я сказал перелицовками, масками, ибо существует очень важное различие между этим видом мистерии и простой аллегорией. Банальная аллегория берет то, что она обозначает, в качестве  общих мест или условностей, необходимых обычных людям, и пытается сделать их привлекательными и красочными, переодевая их в принцесс, гоблинов или добрых фей. Но Джордж Макдональд действительно верил, что люди были принцессами, гоблинами и добрыми феями, и он переодевал их в обычных людей. Сказка была внутри обычного рассказа, а не вне его. В итоге все неодушевленные предметы – декорации повестей Макдональда – сохраняют то безымянное очарование, которое присуще им в подлинной волшебной сказке. В лестнице в «Роберте Фолконере» столько же магии, сколько в лестнице из «Принцессы и гоблина»; а когда в романе «Алек Форбс» мальчики делают лодку, девочка читает им стихи, а некий старик шутливо говорит им, что лодка станет петь, как магический скандинавский корабль, то мне всегда казалось, что здесь описывается реальность, а не только видимость происходящего. Романы Макдональда в качестве романов шероховаты, но в качестве волшебных сказок они необычайно последовательны [7]. Автор никогда ни на мгновение не теряет внутреннюю нить, которая ведет его сквозь мешанину событий, и это та самая нить, которую фея-прабабушка дает в руки Курди, чтобы вывести его из гоблинских лабиринтов.

Оригинальность Джорджа Макдональда имеет также историческую значимость, которую, может быть, лучше оценить, сравнив его с его великим соотечественником Карлейлем. Мерой самой настоящей силы и даже популярности пуританства в Шотландии является тот факт, что Карлейль никогда не утрачивал пуританское настроение, даже когда он утратил всю протестантскую теологию. Если избавление от предубеждения против собственной среды может быть тестом на оригинальность, то Карлейль так и не избавился от него до конца, а Макдональд избавился. Он выработал из своих мистических раздумий законченную альтернативную теологию, ведущую к прямо противоположному настроению. И в этих мистических раздумьях он познал тайны, намного превосходящие простое распространение пуританского возмущения на сферы этики и политики. Ибо в подлинном гении Карлейля было что-то от задиры, а везде, где есть этот элемент хулиганства, присутствует также элемент банальности, повтора, повторяющихся приказов. Карлейлю никогда не удавалось сказать что-либо столь же тонкое и простое, как изречение Макдональда, что Бога легко порадовать и трудно удовлетворить. Карлейль слишком очевидно был занят настаиванием на том, что Бога трудно удовлетворить; точно так же некоторые оптимисты, несомненно, были слишком сильно заняты настаиванием на том, что Его легко порадовать. Другими словами, Макдональд создал сам для себя нечто вроде духовной среды, пространство и прозрачность мистического света, который был довольно редким исключением в его национальной и конфессиональной среде. Он говорил то, что больше напоминает мистиков-кавалеров [8], католических святых, иногда даже платоников или сведенборгианцев, но никак не кальвинистов, даже в том виде, в каком кальвинизм оставался в таком человеке, как Карлейль. А когда Макдональда будут более тщательно изучать как мистика – а я думаю, что так и будет, когда люди откроют возможность собирания драгоценных камней, разбросанных в виде достаточно неправильной россыпи – то обнаружится, я полагаю, что он стал весьма важной поворотной точкой в истории христианства в качестве представителя отдельной христианской нации щотландцев. Подобному тому, как протестанты говорят об «утренних звёздах Реформации», да будет нам позволено отметить тут и там такие имена как утренние звезды Воссоединения [9].

Духовный цвет Шотландии, подобно цвету многих шотландских болот, – фиолетовый, который при определенном освещении может показаться серым. Национальный характер шотландцев на самом деле очень романтический и страстный, исключительно и опасно романтический и страстный. Его эмоциональный поток так часто направляли в сторону мести, похоти, жестокости или колдовства. Нет пьянства, подобного шотландскому пьянству; в нем присутствуют древние вопли и дикий визг горных менад. Конечно, всё это верно и с хорошей стороны, в великой литературе этой нации. Стопфорд Брук [10] и другие критики справедливо указывали, что яркое чувство цвета появляется у средневековых шотландских поэтов раньше, чем у английских. Абсурдно говорить о жёсткой и проницательной практичности национального типа, которая сделалась известной всему современному миру по прозаической буквальности «Острова сокровищ» и скучному реализму «Питера Пэна» [11]. Тем не менее, по странной исторической случайности этот яркий и цветистый народ принуждали «носить траур» как будто на бесконечных похоронах в вечную субботу. Однако в большинстве пьес и картин, в которых шотландцы предстают в трауре, некий инстинкт заставляет актёра или художника видеть, что чёрный костюм подходит им очень плохо. И они видят это.

Страстные и поэтические шотландцы, очевидно, должны были, подобно страстным и поэтическим итальянцам, иметь религию, которая соревновалась бы с красотой и живостью страстей, которая не позволила бы дьяволу забрать все яркие краски, в которой слава сражалась бы со славой, пламя – с пламенем. Она должна была бы уравновесить Леонардо со св. Франциском; ни один молодой и весёлый человек на самом деле не думает, что его можно уравновесить с Джоном Ноксом [12]. Следствием этого было то, что эта сила в шотландской письменности, особенно в дни (или ночи) расцвета кальвинистской теологии, ослабла и истощилась сотней разных способов. При Бёрнсе ее выбили из своей колеи как безумие; при Скотте ее лишь терпели как память о прошлом. Вальтер Скотт мог стать медиевистом, только став тем, что он называл антикварием, а мы назовем эстетом. Он был вынужден делать вид, что его любовь мертва, чтобы ему позволили любить ее. Как Никодим пришел к Иисусу ночью (Ин. 3:1), так и эстет приходит в церковь только при лунном свете.

И вот, среди множества гениев, которых Шотландия произвела в девятнадцатом столетии, был только один, оригинальный настолько, что он вернулся к истоку. Был только один, показавший, чем должна была быть шотландская религия, если бы она продолжила цвета средневековой шотландской поэзии. В своей особенной разновидности литературной работы Макдональд по-настоящему реализовал видимый парадокс св. Франциска Абердинского [13], увидевшего сияние, гало, окружающее каждый цветок и каждую птичку. Это не то же самое, что признание красоты цветка или птицы у любого поэта. Язычник может почувствовать ее и остаться язычником, другими словами – остаться печальным. Это особое чувство значимости, которое традиция, наиболее ценящая его, называет священным. Вернуться к нему назад или прийти к нему в дальнейшем, будучи с детства привязанным, выйдя из черной субботы кальвинистского городка – это было чудом воображения.

Отметив, что Макдональд может занять свое место в истории – то есть в религиозной и национальной истории – я не пытался зафиксировать его место в литературе. В любом случае он из тех, кого труднее всего зафиксировать. Он ничего не писал попусту; но он написал многое, что скорее избыточно, и оценка чего зависит больше от симпатии к предмету, чем от первого взгляда на форму произведений. Собственно говоря, мистики нечасто бывали литераторами в законченном и почти профессиональном смысле слова. Вдумчивый человек сейчас найдет больше того, над чем можно поразмышлять, у Вогана или Крэшоу [10], чем у Мильтона, но он также найдет и много предметов для критики; и нет нужды отрицать, что в обычном смысле случайный читатель может желать, чтобы было поменьше Блейка и побольше Китса. Но даже это допущение не нужно преувеличивать; и в точно таком же смысле, в каком мы жалеем человека, пропустившего всего Китса или Мильтона, мы сочувствуем критику, который не бродил по лесам «Фантастеса» или не познакомился с мистером Капплзом в приключениях Алека Форбса.

Примечания переводчика

[1] Речь идет о переходе Честертона из англиканства в католицизм в 1922 году (хотя фактически писатель разделял все основные положения католической веры уже с начала 1900-х годов). Данная статья написана спустя два года, под еще свежим впечатлением от этого обращения.

[2] Сказка «Принцесса и гоблин» по своему размеру является, конечно, повестью, а не «рассказом», как именует ее Честертон.

[3] Брак основателя рода с феей – обычный фольклорный мотив у разных народов всех континентов, от басков до русских. В европейском фольклоре этот мотив сливается с мотивом феи-крестной матери, покровительницы Спящей Красавицы и тому подобных персонажей. В то же время в авторских сказках Макдональда данный образ имеет свою специфику, близкую к учениям Лодовико Синистрари и Монфокона де Виллара. У Макдональда в разных произведениях речь идет о фее-«прапрабабушке», которая когда-то была супругой человека – основателя данной семьи или рода. Она обычно связана с луной, прядет лунную нить и появляется в трудные моменты жизни главного героя («Фантастес») или постоянно «курирует» свою правнучку-принцессу («Принцесса и гоблины», «Принцесса и Курди»). Эта фея может предстать как в виде старухи с добрыми юными глазами, так и в виде молодой девушки. В сущности, у нее нет определенного возраста, хотя ее существование и не бесконечно. Для глаз посторонних людей, особенно материалистически настроенных персонажей, она остается невидимой.

В качестве дополнения помещаем здесь текст Дмитрия Зеленцова.

Брак с феей / брак со стихийной сущностью – одна из форм взаимодействия человека с некоей духовной сущностью, издревле практиковавшаяся в определённых аристократических родах, а впоследствии нашедшая своё воплощение в практиках креммерциацианских организаций и Ордена Телей графа Умберто «Эрима» ди Катенайя.
В результате практики подобного рода посвящённый получал от сущности, с которой он заключил союз, общее покровительство, а также определённые способности. В свою очередь сущность получала приношения того или иного рода, соответствующие её природе. В более специфических случаях сущность могла воплощаться в живом человеке, с которым инициат заключал физический брачный союз, в результате которого на свет появлялись существа необычайной природы и способностей, кои ещё в Античности получили наименование «исполинов» и «героев». Именно от такого союза родились, согласно легендам, Александр Македонский, Аполлоний Тианский и Мельхиседек.
Потомки такого союза составляли аристократические линии, наделённые как физической силой и властью, так и метафизическим могуществом и специфическими магическими познаниями. Фея-первопредок покровительствовала своим потомкам, каковые отправляли в её честь семейный, сугубо приватный культ. В определённые момент фея могла даже зримо являться своим потомкам в качестве вестника судьбоносных событий данного рода (отсюда легенды о «белых» или «черных» дамах в семейных гнёздах древней аристократии). Кроме того, фея могла воплощаться в женщинах-представительницах своего рода. Наиболее известным примером подобных союзов является легендарный брак рыцаря Штауффеберга (по другой версии, Раймондина) и феи (змеедевы) Мелюзины, в результате которого он обрёл власть, земли и богатство, а его потомки стали владетельными семействами Европы. К их числу относят, к примеру, такие династии как Лузиньяны, Люксембурги и Плантагенеты.
Кроме того, стоит напомнить, что символ Мелюзины в облике русалки имеет важное значение в герметике, а также в геральдике (чья связь с герметикой не ускользнёт от взгляда внимательного исследователя). Практики подобного рода (хотя, естественно, в завуалированном виде) были изложены, в частности, в трудах Парацельса, итальянского адепта Борри, а также в знаменитом «Графе де Габалисе» Монфокона де Виллара (по слухам, убитого за разглашение этих сведений) и дожили в рамках определённых закрытых организаций вплоть до нашего времени.

О Мелюзине см. также статью Грега Дарвина в седьмом номере «Палантира», с. 48-62.

[4] Знаменитый аллегорический протестантский роман Джона Беньяна (в русском переводе – «Путешествие паломника» или «Путешествие пилигрима»). Написан в 1678 г. и с тех пор является одним из самых узнаваемых произведений английской литературы.

[5] В русском переводе – конь Алмаз, один из главных персонажей сказки Макдональда «Страна Северного Ветра».

[6] «Священная война» – второй аллегорический роман Беньяна (1682 год).

[7] Вывод о том, что реалистические романы Макдональда (из которых на русский язык переведены только «Томас Уингфолд», «Сэр Гибби» и «Донал Грант») сами по себе не блещут литературными достоинствами, давно устоялась. Ее высказывали и Честертон, и Льюис (см. статью в этом номере «Палантира»). Современные литературоведы школы Стивена Прикетта также признают, что Макдональду лучше удавались сказки, а его реалистические романы – это, по сути, перелицованные сказки. Аналогичный вывод делается сейчас даже о Диккенсе. См., например: Prickett S. Victorian Fantasy. Waco, 2005.

[8] Кавалеры – роялисты времен английской революции XVII века, сторонники династии Стюартов. Часть их была католиками, часть – англиканами «Высокой Церкви».

[9] Весь этот большой абзац о Карлейле и Макдональде имеет исключительно большое значение. Сравнительный анализ двух великих шотландцев до сих пор не произведен на достаточно глубоком уровне. Представляется, что в целом Честертон прав: и Карлейль, и Макдональд порвали с пуританской средой своего детства, но Макдональд сделал это решительнее. Однако Честертон, воодушевленный католический неофит, преувеличил различия между ними и несколько поспешно попытался сблизить позицию Макдональда с католицизмом. Из статьи Шэрон Эдел (в данном номере «Палантира») мы видим, что это не вполне так. Определенный отказ от кальвинистской враждебности католицизму, реверансы в сторону средневековой католической культуры встречаются и у Карлейля («Прежде и теперь»), и у Макдональда (четверть века прожившего в Италии и испытавшего большое влияние Данте). Однако и Карлейль, и Макдональд в своей теологии остались по-пуритански сконцентрированными на вопросах этики, а смысл семи таинств и особенно литургии вообще не занимает никакого места в их богословских конструкциях. Оба автора близки православию и католицизму в понимании Бога и мира, тяготея к традиции Отцов Церкви, но никак не в сфере экклесиологии.

Под «Воссоединением» Честертон имеет здесь в виду чаемое им возвращение протестантов в лоно католической Церкви.

[10] Стопфорд Август Брук (1832–1916) – ирландский литературный критик. Вначале был англиканским священником, потом основал собственную секту, единственным членом которой был он сам. Прекрасный знаток средневековой англосаксонской литературы.

[11] «Остров сокровищ» – роман шотландского писателя Роберта Льюиса Стивенсона. Питер Пэн – персонаж трех произведений шотландского писателя Джеймса Барри.

[12] Джон Нокс (1510–1572) – основатель пресвитерианской церкви Шотландии, радикальный фанатичный протестант.

[13] Фрэнсис (Франциск) Абердинский – католический священник, убитый протестантами в 1559 году. Чтится католиками как «первомученик Шотландии» (хотя хронологически не является первым). Об отношении Честертона к нему см. статью: Jasper D. The Paradox of St. Francis of Aberdeen // The Chesterton Review. 2001. Vol. 27/1. P. 47–53. Книга Мэтью Пауэра об этом святом вышла в 1914 г. и повлияла на Честертона.

[14] Ричард Крэшоу (1613–1649) – английский поэт и богослов, сын известного священника и поэта; вначале также был англиканским священником, в годы революции поддержал роялистов и принял католицизм. Умер в Италии (возможно, отравлен). Генри Воган (1621–1695) – англоязычный религиозный поэт, валлиец. Крэшоу и Воган упомянуты Честертоном как современники Джона Мильтона (1608–1674).

Послесловие переводчика

В 1924 г. сын Джорджа Макдональда Гревилл опубликовал скрупулезную, дотошно выполненную биографию своих родителей. Предисловием к этой 600-страничной книге, озаглавленной «Джордж Макдональд и его жена», и стало данное эссе Честертона. Сама книга, переизданная в 1998 году, в электронном виде недоступна до сих пор, а ее цена крайне высока даже по зарубежным меркам. Однако предисловие Честертона получило самостоятельную популярность. Из предыдущего эссе 1901 года видно, что творчество Макдональда он хорошо знал и любил уже в юности. Бабушка Честертона по матери – шотландка – с детства познакомила внука с шотландскими сказками. Видимо, тогда же он узнал и книги Макдональда.

Данное предисловие, написанное уже после обращения Честертона в католицизм, в зрелом периоде его творчества, показывает модификацию его точки зрения. Между прочим, дата выхода книги Гревилла Макдональда – 1924 год – не была случайной. 10 декабря этого года исполнялось сто лет со дня рождения его великого отца; издание биографии было приурочено к этому юбилею. К счастью, сохранилась программа празднования – она представлена ниже, на достаточно размытом фото с архивного документа. Торжественно открыл юбилей тогдашний премьер-министр Великобритании, лейборист Рамсей Макдональд (в родстве с Джорджем Макдональдом он, впрочем, не состоял). Среди выступавших в качестве вице-председателей торжества мы видим имя одного из потомков Кольриджа, а также самого Уильяма Батлера Йейтса. Г.К. Честертон одновременно был председателем оргкомитета торжеств и одним из вице-председателей. Отдельного внимания заслуживает имя другого члена оргкомитета – миссис Анвин. Речь идет о супруге Томаса Фишера Анвина (1848–1935), основателя знаменитого издательства, которое при его преемнике и племяннике Стэнли Анвине будет сотрудничать с Дж.Р.Р. Толкиеном. Сама же миссис Анвин, урожденная Джейн Кобден (1851–1947), была дочерью знаменитого либерального депутата середины XIX века Ричарда Кобдена, большого друга России, и сама прославилась как одна из первых в Англии женщин-политиков.

            Приводим перевод основного текста объявления:

«Праздновать столетие со дня рождения Джорджа Макдональда предполагается в форме Conversazione [итал. «беседа»] вечером в среду 10 декабря с 8 до 11 ч вечера по адресу: Suffolk Street Galleries, Suffolk Street, Pall Mall, S.W., [Лондон]. Председательствовать будет Г.К. Честертон. Сэр Джонстон Форбс-Робертсон и Бернард Макдональд будут цитировать, а мисс Доротея Вебб и мисс Элси Никол – петь баллады и песни Джорджа Макдональда. Каждому гостю будет подарен в честь столетия памятный том лучших коротких рассказов Джорджа Макдональда.

            Билеты – 10 шиллингов – и программы можно получить у почетных секретарей».

Добавим, что почетными секретарями были А.С. Ватт и сам Гревилл Макдональд; их адреса также опубликованы в объявлении.