Цензура: метафизика суверенной культуры

Либеральная цензура на современном Западе

Тема цензуры не просто в высшей степени актуальная для нашего общества (особенно в условиях СВО), но и философски фундаментальная. Современная западная культура прибегает к цензуре все чаще и чаще, хотя при этом и пытается представить либерализм как отмена всяких цензурных критериев. На самом же деле, чем является cancel cultrure[1] как не самой радикальной формой цензурирования любых идей, образов, доктрин, произведений и мыслей, которые не укладываются в узкую и все более эксклюзивистскую догматику «открытого общества»? И сегодня на Канском фестивале и на друг их престижных контролируемых Западом площадках невозможно пробиться, если в фильме  не будет минимального необходимого набора – нетрадиционных форм сексуальной идентичности, расового diversity, антиколониального (а по сути неоколониального либерального) дискурса и т.д. Чем как не цензурой, причем тоталитарной и пандемической, является wokeism[2], то есть призыв ко всем гражданам быть «бдительными» («проснувшимися» -- woke) и немедленно доносить в соответствующие инстанции, как только кто-то заметит намек на отклонение от либеральных ценностей – на расизм (русофобия здесь исключение, так как Россия считается заведомо неполиткорректной), «сексизм», «патриотизм» (снова есть исключение украинский нацизм, который приветствуется, так как речь идет о борьбе с «русскими»), гендерное неравенство (например защиту традиционной нормальной семьи)? И разве не цензурой является пресловутая «политическая корректность»[3], настойчиво и под угрозой полного остракизма заставляющая избегать определенны терминов, выражений, цитат, формулировок, способных затронуть чувствительные стороны либерального общества? На современном Западе мы имеем дело с настоящим расцветом ценуры. И это неоспоримый факт, какие бы синонимы для этой цензуры не придумывались бы.

Россия обречена на цензуру – и в том случае, если мы последуем за Западом, и в том случае если мы, напротив, его нормы и правила поставим под сомнение или даже напрямую отвергнем. Мы уже вступили в эру цензуры, и теперь нам остается понять по-настоящему – что это такое?

Значение метафоры

Начнем рассмотрение этой важной темы с базовой метафоры. Академик Французской Академии наук Гастон Башляр[4] обратил внимание на то, что даже в естественны науках – таких как физика, химия, биология и т.д. – построение научной теории начинается с чувственной – подчас чисто поэтической – метафоры. Без метафоры не было бы представление об атомах, состояниях вещества, плазме, жидкости, и самой материи. Поэтому вполне легитимно поставить вопрос об образе цензора и цензуры как таковой.

Обычно в сознании стазу же возникает фигура злобного ограниченного чиновника, совершенно бездарного и творчески беспомощного, заведомо ненавидящего саму стихию таланта, живого поиска, завидующего творцам и гениям и стремящегося всех подстричь под одну гребенку. Такой образ заведомо вызывает отторжение и любые дальнейшие дискуссии на тему, нужна ли в обществе цензура или нет, строятся вокруг этого безобразного карикатурного персонажа – закомплексованного, низкого и пошлого. Хотим мы такого ценура и такой цензуры? – Любой здравомыслящий человек ответит «нет», «ни в коем случае». Как дальше будет развиваться дискуссия, ясно с самого начала. Кто-то будет искренне этим возмущаться, кто-то безнадежно отстаивать данный образ и его практическую пользу, обосновывая тем, что без него все будет еще хуже. Но если мы согласимся с такой стартовой метафорой, мы заведомо проиграли. И отстоять цензуру у нас не получится, а значит, более ловкие в полемике и риторике либералы просто навяжут обществу свою цензуру – более изящно оформленную и сопряженную с другими ключевыми образами – страдающие от произвола патриархата женщины, угнетаемые национальные и сексуальные  меньшинства, лишенные документов нелегальные мигранты будут выступать от имени тех, кто введет иные цензурные правила. Жертвы – а точнее, искусственные образы жертв, их тщательно созданные голограммы – будут выступать отныне от имени судей и даже палачей. И общество не заметит того, что в борьбе с цензурой оказалось  под властью жестоких и непоколебимых совершено тоталитарных цензоров. Просто они сменили имидж и больше так себя не называют. Но от этого сущность того, что они делают и что навязывают обществу не меняется.

Если продолжать логику Гастона Башляра, то стоит нам сменить образ цензора, и мы получим совершенно иную картину. Давайте представим цензора как Микельанджело Буанаротти, высекающего из гранитной скалы своей бессмертный шедевр  «Pietà». Этот абсолютный во всех смыслах шедевр находится в Базилике Святого Петра в Ватикане.  

Другой аналогичной метафорой – может быть более масштабной, но не столь изысканной и выразительной для христианского сознания, является египетский Сфинкс, высеченный в середине III тысячелетия до Р.Х. в Гизе рядом с комплексом пирамид[5].

Если цензор воплощает в себе образ Микельанджело или египетских создателей Сфинкса, то его функции сводятся к тому, чтобы высекать из творческого потенциала общества как из скалы, изысканный и утонченный священный образ, максимально соответствующий исторической коллективной идентичности. То есть цензор представляет собой своего рода макро-демиурга, материалом которого (скалой) является совокупность креативных способностей и творческих исканий всего народа. Из низ цензор отсекает лишнее и оставляет то, что необходимо. Ведь великая и изящная, наполненная духом, смыслом и колоссальной творческой внутренней жизнью статуя рождается именно так: через отсечение лишнего.  Такое отсечение, даже если оно болезненно для самого мрамора, для плоти скалы, является актом высшего созидания, творения. Убрать лишнее, значит оставить нелишнее, а нелишнее значит фундаментальное, сущностное, то , что тайно скрывалось в граните, и что было в нем угадано, опознано и из него, в конце концов, выведено. Цензор как Микельанджело – это тот, кто в бесформенной глыбе мрамора видит Pietà – то есть Христа и держащую на руках Его святое тело Богоматерь. И видя его, он суверенно и свободно отсекает лишнее, что мешает образу проступить сквозь темную стихию минерала.  Точно также древние египтяне эпохи фараона Хефрена, смотря на цельную известковую скалу, распознают скрывающуюся в ней величественную и загадочную фигуру Синфкса, пантериона, прообразы небесных херувимов, сочетающего в себе черты животных и человека в неразрывном трансцендентном синтезе.

Цензор создает культуру, и для этого он должен обладать высшей степенью суверенитета. Он знает и то, что он должен отсчет, и что должен оставить. Фактически цензор и есть творец, художник, но только действующий на уровне всего общества, всего народа. Поэтому от его качества зависит больше, чем от обычного творца. Творец имеет право на ошибку, эксперимент, неудачу, сбой. Цензор не имеет. Ему поручено обществом высечь именно тот образ, который общество, народ несет в своем сердце, в своей душе. Тот образ, которым народ беременен, чреват. И права на ошибку у него нет.

Цензор не художник

Есть и еще одно отличие цензора от художника. Цензор именно отсекает лишнее. Он не подменяет собой художника, не является носителем творческой энергии. Если цензор будет творцом, то он просто отождествит свое творчество с творчеством общества. Но это порочный путь. Он закроет те направления, которые могут идти к искомому образу иными маршрутами. Цензор отличается от Микельанджело тем, что он не оставляет своей подписи под произведением – так сам Микельанджело под Pietà. Он не художник среди художников. Он аскет, добровольно отказывающийся от своего творческого потенциала, от своей воли, в пользу творчества коллективного, всенародного, всеобщего. Он не столько творит, сколько дает творить другим, но лишь тем, в ком он сам опознает создателей Pietà, а не просто куски темного материала, пожелавшего быть признанным произведением искусства. Он удаляет заусенцы и обтачивает тонкие формы, но не создает их сам. Это работа скульптора, а не живописца или поэта.

Поэтому цензор должен быть стражем искусства, а не стихийным его творцом. В этом смысле более всегда подходит серия определений и формулировок Мартина Хайдеггера  из его эпохальной работы «Истоки произведения искусства»[6].

Показательно, что авторов древне-египетского Сфинкса, распознавших в скале его черты, по именам мы не знаем. Они остаются такой же загадкой, как и сам Сфинкс. В каком-то смысле цензор-страж должен быть похож больше именно на них – в его анонимности часть его суверенного могущества.

Цензор определяет рамки, границы того, что является искусством, а что является просто мрамором. Для того, чтобы осуществлять это, он должен сам быть глубоко родственным своей культуре, понимать ее логику, ее историософский вектор, ее ориентиры, ее структуру. А для этого он должен быть полностью и совершенно суверенным.

Цензор как суверен

Важно сразу установить: цензор это не должность в государстве. Он не может быть просто чиновником, исполняющим чьи-то поручения. В таком случае речь идет лишь о том, что мы имеем дело не с цензором, а с представителем цензора, с его глашатаем, посланником, герольдом, а сама фигура истинного цензора просто скрыта от нас в  тени. Цензор является носителем абсолютного суверенитета. Он не нанимается властью и не служит ей, он часть этой власти, ее органический аспект, обращенный к области культуры. Иные стороны суверенной власти обращены к иным областям – экономике, внешней политике, обороне, социальной сфере. Цензор несет на себе бремя культурного суверенитета. И в этом вопросе у него нет никакой высшей инстанции. Кто может диктовать Микельанджело, какой должна быть Pietà или как должен выглядеть Сфинкс? Микельанджело ее замыслил, он ее создал из мраморный скалы. Египетские творцы высекли Сфинкса из известняка.

Но конечно, сам Микельанджело и египетские зодчие не находились в вакууме. Микельанджело был частью католической цивилизации, истинным сыном ренессансной Флоренции, носителем вполне конкретного исторического и географического духа, определенной идентичности. Чтобы он ни творил, он будет творить христианство. И его про изведение оценивается именно так и в этой оптике. Pietà – это выше, чем Микельанджело, но в осмыслении и преставлении Pietà он выше всех остальных. Он суверенен в конкретном духовном контексте. Здесь он полностью свободен. Но от самого контекста он не свободен.

Еще нагляднее это видно в творцах Сфинкса. Они плоть от плоти египетской жреческой традиции, носители совершенно определенной сакральности. Если их взгляд распознает в бесформенной каменной глыбе фигуру существа духовного мира, то сам этот взгляд в своих основах структурирован, воспитан и насыщен теми образами, которые он выхватывает из внешней среды. Сфинкса египтяне несут в своей душе, в глубине самих себя. Он состоит в особых отношениях с их идентичностью.  

Так и цензор отражает судьбу своего народа, общества именно на том витке истории, где он находится. Поняв и признав это, он в остальном свободен. Но от этого не свободен. От страны, ее истории, от идентичности и судьбы народа цензор не просто не свободен, но зависит больше, чем любой из творцов. Творцы могут попытаться создать все что угодно. И они конечно, не свободны от исторического и общественного содержания, но ведут себя так, как если бы были полностью свободны. Их свобода ограничена цензором, намного более ответственным перед историей, чем они. Но и он ограничен – только уже иначе. Не властью, а бытием, его понимаем, вскрытием его структуры, его судьбы.

Цензура как институт справедливости

Теперь  с некоторым опозданием обратимся к этимологии и генезису понятия цензура, цензор. Слово происходит от латинского censeo – «определять», «оценивать», «придавать значение», а также «думать», «полагать». В истоке стоит индоевропейский корень *kens- «объявлять».

Исторически институт цензоров возникает в Древнем Риме и представляет собой независимое от иных ветвей власти лицо, которое призвано дать объективную оценку материальному состоянию, положению дел в проведении общественных работ и функционировании общественных институтов, а также следить за соблюдением норм нравственности. По сути цензор это тот, кто ответственен за справедливость, за соответствие декларируемым нормам общества и реальным положением дел. Это духовный контроль над поведением самых разных властей и инстанций, основанный на том, что правила и принципиальные нормы должны соблюдать все – и высшие и низшие. 

То есть цензура это аппарат, гарантирующий справедливость. Если общество присягает каким-то идеалам, то оно обязано им и следовать. И чтобы оно исполняло это, существуют цензоры.

Соответственно, цензура это не инструмент власти, направленный против широки масс, но некоторая трансцендентная инстанция, призванная следить за справедливостью на всех уровнях – и в верхах, и в низах, и уполномоченная и тех, и других привлекать к ответственности.

Термин censeo в таком случае означает не просто «оценку», но именно справедливую оценку, основанную на том, как оно есть, а не как оно выглядит. Это проверка на истинное положение дел, независимая от того, как кому-то – вплоть до самых высокопоставленны кругов – хотелось бы это преподнести. Если искать современные аналоги, то цензура в римском смысле соответствует современному понятию «аудит», то есть объективная и непредвзятая проверка настоящего положения дел – в компании, корпорации, организации любого масштаба.

Но чтобы обеспечивать справедливость, объявлять истинную ценность, надо знать, что такое справедливость. Это предполагает, что цензор относится к очень высокой инстанции бытия, которая может себе позволить быть независимой и от сената, и от магистратов (если брать Рим и его систему), то есть от всех ветвей и уровней власти. Таким суверенитетом могут обладать только философы, которые и есть, по Платону, стражи, «стражи бытия», добавляет Хайдеггер. Значит, цензура дело прежде всего суверенной философии.

Трансцендентальная цензура Лучана Благи

Отсылка цензуру к философии заставляет нас еще более внимательно присмотреться к метафизическому содержанию этого понятия. И здесь мы можем обратиться к румынскому философу Лучану Благе, который ввел понятие «трансцендентальной цензуры».

Чтобы понять, что именно Лучан Блага понимает под «трансцендентальной цензурой» надо сказать несколько слов о его философской теории в целом. Блага начинает с того, что высшим началом – Абсолютом и создателем мира – является «Великий Аноним»[7]. К Великому Анониму могут быть обоснованно применимы разные хвалебные эпитеты – «Великий», «Могущественный», «Единый», «Мудрейший», «Вечный» и т.д., но кроме одного -- «Возвещающий Истину», «Истинный». Для Декарта аксиомой было, что Бог не может лгать. Лучан Блага склоняется к тому, что все обстоит прямо противоположным образом: если бы Великий Аноним открыл истину, его творческая мощь немедленно создала бы его абсолютный дубль, что привело бы к короткому замыканию его плеромы. Поэтому он вынужден говорить если не откровенную ложь, то, как минимум, не всю правду, а еще точнее, он вводит трансцендентальную цензуру  -- но снова не в высказывание, а в принципиальную возможность его адекватного истолкования. Он может открыть всю мудрость, но прежде он лишает того, кому он ее открывает, способности ее понимать. Именно в этом состоит смысл «трансцендентальной цензуры». Если Бог (Великий Аноним) создал бы по-настоящему совершенное и истинное творение, Он бы просто повторил самого Себя. Но это невозможно, так как двух полностью тождественных «богов» быть не может.  Значит, полагает Лучан Блага, чтобы появилось творение Бог вынужден цензурировать сам себя. Эта цензура есть сокрытие некоторых – высших – аспектов структуры реальности.

Блага вводит понятия «парадизиакального сознания» и «люциферического сознания»[8]. Первое видит Бога и реальность в целом как  сплошной треугольник. Оно не схватывает наличия трансцендентальной цензуры и мыслит бытие так как если бы ее не было. А второе, напротив, распознает подвох, но восстает против «трансцендентальной цензуры» и стремится ее взломать («стать богом»).

Та линия реальности, которая отделяет позитивно доступную часть бытия от той части, которая была подвергнута трансцендентальной цензуре, Блага называет «мистериальным горизонтом». Парадизиакальному сознанию кажется, что подъем по Лествице ступеней бытия непрерывен, и оно не замечает мистериального горизонта – то есть той точки, где непрерывность обрывается.

Люциферическое сознание знает о мистериальном горизонте, и пытается настойчиво описать ту часть бытия, которая скрыта за цензурированной завесой, с помощью тех же термином и подходов, что и реальность, расположенная ниже мистериального горизонта. Это и создает коллизию, отзвуки которой мы явно видим в состоянии современной западной цивилизации, ставшей однозначно на люциферический путь и стремящейся прорваться за естественные завесы таинства – расшифровать геном, создать ИИ и т.д. Схему Лучана Благи можно отразить на следующем рисунке.

Сам Блага призывает найти третий путь: не впадать в наивность парадизиакального сознания, игнорирующего принципиальную трещину в структуре реальности, но и не позволять себе быть захваченным люциферическим восстанием. Надо сосредоточиться на мистериальном горизонте, приняв мистерию, таинство как нечто самодостаточное. Да, Бог не познаваем, и истина, которую Он уделяет нам, никогда не может быть полной. Всегда будет нечто, что от нас сокрыто непроницаемой вуалью. Что-то всегда будет подвержено цензуре и этого мы никогда не узнаем.

Но это и есть свобода творчества. Мы вольны воображать то, что находится за мистериальным горизонтом, как нам будет угодно. Не наука (люциферизм), а культура[9] – вот чего хочет от нас Бог, что Он нам позволяет и к чему Он нас подталкивает.

В такой ситуации цензор приобретает особое значение. Он сторожит мистериальный горизонт, чтобы хранить его от сатанинской гордыни, соблюдать его неприступность. Творчество свободно до того момента, пока оно сохраняет уважение к трансцендентальной цензуре. А сам цензор оказывается в положении того, кто наделенный высшей миссией – соблюдать пропорции бытия такими, какими они должны быть для того, что мир мог существовать --- именно в том половинчатом состоянии, в котором он только и возможен, когда истина диалектически переплетена с неистиной и до конца, то, где кончается одно и начинается другое никто никогда не узнает. Пока не кончится мир.

Цензура на Руси и в России

За пределом карикатурной фигуры цензора и с учетом метафизической нагрузки «трансцендентальной цензуры» в философии Лучана Благи мы можем иначе отнестись к тем общеизвестным фактам, которые описывают положение дел в цензурой в истории Древней Руси и позднее имперской России. Так списки отрече́нных книг в «Изборнике 1073 года» являются не просто перечнем ересей и запретов, но и содержат обширный и намного превосходящий по объему запрещения материал святоотеческого наследия, который следует принять за эталон и норму. Здесь описание ересей служит более контрастному формированию образу того, что является должным и правильным. «Изборник» высекает Pietà или Сфинкса – четко описывая сам образ и контрастно указывая на те фрагменты мраморной скалы или недолжные девиантные маршруты, которые должны быть отсечены. Отрицание неразрывно связано с утверждением, и в целом речь идет именно о выявлении образа – полноценного православного христианского представления об истине, красоте, благе. При этом глубины монашеского духовного созерцания остаются прикровенными. Для них есть свое место в области мистериального горизонта, которое блюдет ортодоксия, не пытаясь ни вторгнуться туда, ни подвергнуть его прямой критике.

В ходе секулярных реформ при Петре и его последователях духовная цензура отделяется от светской. До середины XVIII века источником светской цензуры выступает сам Царь[10] (здесь следует вспомнить то, что мы говорили о высшем суверенитете цензора). Позднее русские цари делегируют это право различным инстанциям – Сенату, Академия наук, Министерству народного просвещения, Министерству внутренних дел[11] и т.д. Но всегда речь идет о чисто «комиссарском» делегировании определенных чисто суверенных полномочий со стороны царя. Это -- продолжение суверенной власти, а не нечто независимое и особое.

Яркой фигурой цензуры в XIX веке был граф Сергей Семенович Уваров, адаптировавший славянофильский принцип «Православие, Самодержавие, Народность» к всей эпистемологической системе Империи – к культуре, образованию, политике и т.д. Опорой такого признания правоты славянофилов выступал монарх, но он не столько формулировал содержание высшего цензурного кода, сколько подтверждал своим высшим авторитетом предложенную версию. Цензором выступал как раз сам Уваров, хранитель мистериального горизонта русской культуры XIX века.

Революционные демократы и большевики, которые как только могли насмехались над царской цензурой, захватив власть в 1917 году пошли ровно по тому же пути и ввели жесткий цензурный код, но только на основе своей собственной идеологии. Вместо отсутствия цензуры (что вообще невозможно) большевики ввели свои параметры  и настаивали на них намного более агрессивно, нетерпимо и радикально, нежели цензоры эпохи царизма.

Нечто подобное мы видим и в современных либералах – как российских, так и западных. Нещадно критикуя и осмеивая цензуру в тех обществах и режимах, которые им не нравятся, они, как только получат власть, вводят свои собственные цензурные правила – еще более жесткие и нетерпимые, репрессивные и ограничивающие. Люциферический взлом мистериального горизонта ведет не к освобождению от цензуры, а к настоящей полноценной диктатуре, хотя само восстание начинается с требования ничем не ограниченной свободы.

Вывод

В современной России цензура, безусловно, есть. Такого общества, в которой ее не было бы, не существует. Однако ее осуществляют пока по инерции 90-х годов либералы. Именно они, узурпировав это право и не собираясь его отдавать даже в новых условиях, продолжают обладать в Российской Федерацией монополией на цензуру. Условия СВО требуют от власти новых действий, ориентиров и методик, но пока либералы справляются с этим чисто техническими средствами. Цензурным кодом остается либерализм, хотя и соединенный с понятием суверенитета. В целом элита – в том числе и прежде всего эпистемологическая элита --  солидарна с западным культурным кодом и патриотический – славянофильский, православный  -- код по прежнему упорно блокирует. Отсюда и противоречия с цензурной логикой: принимается и поддерживается в культуре все то, что соответствует прежде всего либеральной установке, но в сочетании с лояльностью режиму и – пусть не хотя – признанием суверенитета России. Все остальное отвергается. Суверенный цензор от власти высекает из русского общества  по прежнему не православный образ, а постмодернистский гибрид «суверенного капитализма».

Очевидно, нам нужна другая цензура и другой цензор.