"Бувар и Пекюше" и списки великих книг

Через нагромождение имён и цитат философия и литература приобретают декоративный характер (напоминают коллекции драгоценных камней, редких насекомых и цветов). Самостоятельная мысль, или её попытка (когда-то же возможна была хотя бы попытка), становится в обстановке эрудиции уродливой беспомощной личинкой, которую необходимо удалить вместе со скомканными бумажками из роскоши заставленного памятными предметами пространства - из того салона, в который приглашают избранных. Подобно тому, как в "хороших домах" намекают на хорошие знакомства и вхожесть в те или иные круги, эрудит даёт понять, что ему известны великие и значимые, с интонацией, будто он известен им. Но всё это обретает смысл, если такой знаток осознаёт, что через орнамент проступают призраки. Именно с ними он имеет дело сегодня, когда всё уже когда-то кем-то было сказано - когда для любого рассуждения, стиха или мифа есть свой карманный разговорник или катехизис, а все парадоксы предсказуемы, а озарения привычны и необязательны, как каждый новый рассвет. В этом порочном круге и остаётся разве что заклинать призраков. И предсказуемый парадокс: только призраки по-настоящему живы.

Вызовем двоих из этих призраков: двух истуканов универсального знания - Бувара и Пекюше. Эти персонажи последнего, незавершённого - и, возможно, величайшего - романа Гюстава Флобера, отправились в деревню, где благодаря счастливому случаю (полученному наследству) смогли посвятить время, вечность или безвремение самообразованию, изучая различные дисциплины от сельского хозяйства, химии и ветеринарии до литературы и философии. Они учатся развивать память, осваивая мнемотехники, и приобщаются к мировой памяти, собирая окаменелости и погружаясь в историю древнюю, вчерашнюю - и, как оказалось, сегодняшнюю. Всякое их начинание заканчивается полным провалом, но их познавательный энтузиазм не иссякает - от глупости ли, вызывающей восхищение, или же от силы духа, вызывающей насмешку.

В наше время, когда мы погружены в самый центр сокровищницы информации, и благодаря Интернету и всевозможным ресурсам можем посвятить себя изучению разнообразных культур и наук, но испытываем заведомую усталость и ищем вынужденной мотивации, увлечённость и упорство этих двух остолопов (или "мокриц", как называл их в черновиках сам Флобер) могли бы послужить примером. Со школы на нас обрушивается гигантский поток знаний, но итогом этого обрушения оказываются, как правило, не универсально развитые личности, а всего лишь социализация.

Но при том, что даже на фоне благословенного "идиотизма деревенской жизни" (заимствую это выражение из "Манифеста коммунистической партии") Бувар и Пекюше выглядят законченными кретинами, у них остаётся несомненное преимущество: они одиноки. Кроме того, в них нет той утомлённости, которая так свойственна людям современности, и которую для благовидности принято выдавать за подозрительность. Это блаженные дураки, нули с ренессансными устремлениями - в эпохи, когда царствовало Сакральное, они были бы в почёте. В некотором роде роман Флобера о паре "мокриц" или, как называл их Борхес, "кукол" - это новая речь о достоинстве человека. Как и всем идиотическим одиночкам (начиная, вероятно, с Дон Кихота и его спутника), им свойственны особая мудрость и дар пророчества. Потерпев катастрофу за катастрофой в освоении наук, Бувар и Пекюше приходят к тому, чем живут с тех и до сих пор философия и литература: они принимаются переписывать. Их вывод вполне сообразуется с постмодернистской эпохой, причём в её тотальности, когда за дело копирования копий взялись уже не отдельные гении, но целые общества, делающие это без намёка на понимание. Сам Флобер, работая над романом, прочёл тысячи томов, посвящённых всевозможным дисциплинам, с твёрдым намерением их не понять, чем поставил под серьёзную угрозу свой рассудок. И это жертвование способностью к осмыслению оказалось жертвоприношением будущему - времени, которое можно назвать потерянным, а можно - нашим настоящим.

Списки книг - несомненно, отдельный жанр. Хорошо было бы иметь антологию списков книг, от старинных (сохранились древнеегипетские, древнегреческие) до новейших, публиковавшихся, к примеру, в журнале "Esquire", или тех, которыми делятся в социальных сетях. Читательские предпочтения - наука, которая ждёт своего Линнея. Нам настойчиво предлагают определённый канон (в общем-то, этот канон, как правило, Западный), на подступах к которому, равно как и после того, как кто-то предположительно его осилит, невозможно отделаться от солидарности с героями романа Флобера в отношении как жажды знаний, так и отсутствия возможности осмысления всей сокровищницы, которая преподносится в качестве обязательного условия для поддержания разговора. С кем может состоятся такой диалог? С самим авторами? Призраками? Или между кем и кем - к примеру, между двумя беспросветными болванами?

Вторая часть книги Флобера должна была состоять из одних цитат. Может быть, она не написана, и мы вынуждены судить о ней по оставшемуся "Лексикону прописных истин". Но скорее всего, она пишется до сих пор: цитаты, ссылки, сноски, имена, копии, переписывания, переиначивания... Это начинается со строгого энтузиазма шедевров, а заканчивается той "коллекцией глупостей", о которой автор писал Роже де Женетт ещё в 1880 году. В итоге всякая великая фраза, пропущенная через сито цитирования, становится прописной, и библиотеку банальностей уже пополняют Лотреамон, Рембо, Малларме, Пруст, конечно же, сам Флобер и многие другие из тех, кто некогда олицетворял собой светскую тайну и священное откровение.

Ознакомившись с самыми прославленными списками книг (например, Харолда Блума, Мортимера Адлера), мы, как правило, обнаруживаем "Мадам Бовари" и "Воспитание чувств"; реже - другие произведения Флобера, "Саламбо" или "Простую душу". Но никогда - роман "Бувар и Пекюше" (впрочем, всегда - его призрак). Так что можно сделать вывод, что списки книг - это по крайней мере честный жанр.